Текст книги "Дневник Майи (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Мы с Бланкой решили, что нам нужно поговорить с Мануэлем о его прошлом, и жаль, что Даниэль не может помочь нам – ведь при вмешательстве такого типа присутствие профессионала оправдано, даже если это начинающий психиатр, как он. Бланка утверждает, что к переживаниям Мануэля следует относиться с такой же заботой и деликатностью, которой требует его аневризма, потому что они заключены в пузырь памяти, который, лопни он внезапно, может его уничтожить. В тот день Мануэль отправился в Кастро за какими-то книгами, а мы воспользовались его отсутствием, чтобы приготовить ужин, зная, что он всегда возвращается на закате дня.

Я начала печь хлеб, как обычно делаю, когда нервничаю. Я успокаиваюсь, когда тщательно вымешиваю тесто, придаю ему форму, ожидаю, пока сырая буханка поднимется под белой тканью, выпекаю её до румяной корочки, а затем, ещё тёплую, подаю друзьям – успокаивающий и священный ритуал. Бланка приготовила безупречного цыплёнка с горчицей и французским беконом, что так любит Мануэль, а на десерт подала каштаны в сиропе. В доме было уютно, пахло свежеиспечённым хлебом и рагу, медленно тушащимся в глиняном горшочке. Вечер был скорее холодный и спокойный, с серым небом, но без ветра. Вскоре будет полнолуние и ещё одна встреча русалок в небольшой пещере, чреве Пачамамы.

После операции аневризмы между Мануэлем и Бланкой что-то изменилось – их аура так и сияет, как сказала бы моя бабушка, теперь у них появился этот мерцающий свет, который бывает у ослеплённых людей. Есть и другие, более очевидные признаки: причастность во взгляде, необходимость прикоснуться друг к другу, взаимное угадывание намерения и желаний друг друга. С одной стороны, я рада видеть то, чему я способствовала много месяцев, а с другой – я переживаю за своё будущее. Что будет со мной, когда они решат погрузиться в ту любовь, которую они откладывали на столькие годы? В этом доме мы не поместимся втроём, и дом Бланки тоже будет для нас тесным. Что ж, я надеюсь, к тому времени моё будущее с Даниэлем Гудричем прояснится.

Мануэль приехал с сумкой книг, которые заказал своим друзьям-книготорговцам, и романами на английском языке, отправленными моей бабушкой в город Кастро по почте.

– Мы празднуем чей-то день рождения? – спросил он, принюхиваясь.

– Мы празднуем дружбу. Как изменился этот дом с тех пор, как приехала американочка! – заметила Бланка.

– Ты имеешь в виду беспорядок?

– Я имею в виду цветы, хорошую еду и компанию, Мануэль. Не будь неблагодарным. Я буду очень скучать по девочке, когда она уедет.

– Неужели она собирается уехать?

– Нет, Мануэль. Я собираюсь выйти замуж за Даниэля, и жить здесь с тобой с четырьмя детьми, которые у нас появятся, – пошутила я.

– Надеюсь, что твой возлюбленный одобрит этот план, – сказал он тем же тоном.

– Почему нет? Это превосходный план.

– Они умрут от скуки на этом островном утёсе, Майя. Аутсайдеры, которые удаляются сюда, разочарованы миром. Никто не приезжает сюда раньше, чем начинает жить.

– Я приехала, чтобы скрыться, и смотрю на всё, что я нашла: вас и Даниэля, безопасность, природу и посёлок с тремя сотнями чилотов, которых люблю. Даже моему Попо здесь комфортно, я видела, как он прогуливался по горам.

– Ты пьяна! – воскликнул Мануэль встревоженно.

– Я не выпила ни глотка, Мануэль. Я знала, что ты мне не поверишь, поэтому я тебе об этом не рассказывала.

Это был необыкновенный вечер, когда всё вело к доверию: хлеб и цыплёнок, луна, выглядывающая из-за облаков, наша проверенная симпатия друг к другу, беседа, приправленная анекдотами и лёгкими шутками. Они рассказали мне историю своего знакомства и поделились впечатлением, что произвели друг на друга. Мануэль сказал, что юная Бланка была очень красивой – такой остаётся и сейчас – это была золотая валькирия: ноги, волосы и зубы – всё излучало безопасность и радость избалованной девушки. «Я должен был ненавидеть её за то, насколько привилегированной она была, но она покорила меня своей симпатией, невозможно было не любить её. Но я был не в состоянии покорить кого-либо, не говоря уже о такой недосягаемой молодой девушке, как она». Для Бланки Мануэль обладал запретной и опасной привлекательностью, он пришёл из отличающего от её мира, происходил из другой социальной среды и представлял собой политического врага, хотя и был гостем её семьи, она готова была принять его. Я рассказала им о своём доме в Беркли, почему я похожа на скандинавку, и о том единственном разе, когда видела свою мать. Я говорила о некоторых персонажах, с которыми познакомилась в Лас-Вегасе, например, о толстухе весом в сто восемьдесят килограмм с ласковым голосом, зарабатывающей на жизнь сексом по телефону, о паре транссексуалов, друзей Брэндона Лимана, которые официально поженились – она была в смокинге, а он – в платье из белой органзы. Мы поужинали не торопясь, а после, как и заведено, сели у окна посмотреть на ночь: они с бокалами вина, а я с чаем. Бланка сидела на диване, прижавшись к Мануэлю, а я на подушке на полу рядом с Факином, у которого был синдром брошенности с тех пор, как мы уехали в Сантьяго без него. Он следит за мной взглядом и не покидает меня, это неприятно.

– У меня сложилось впечатление, что эта маленькая вечеринка – ловушка, – пробормотал Мануэль. – Несколько дней что-то витает в атмосфере. Ближе к делу, девушки.

– Ты разрушил нашу стратегию, Мануэль, мы думали подойти к этому вопросу дипломатично, – сказала Бланка.

– Что вы хотите?

– Ничего, просто побеседовать.

– О чём?

И тогда я рассказала Мануэлю, что провела месяцы, выясняя, что же с ним произошло после военного переворота, потому что считала, что в глубинах его памяти остались гноящиеся, как язва, воспоминания, которые отравляют его. Я извинилась перед ним за то, что вмешиваюсь, мной двигала лишь большая любовь к нему; мне было жаль видеть, как он страдает по ночам от кошмаров. Я сказала, что на его плечах слишком тяжёлый камень, и если его не убрать, Мануэль будет жить наполовину, словно отсчитывая часы до своей смерти. Он закрылся настолько, что не мог чувствовать ни радости, ни любви. Я добавила, что мы с Бланкой можем помочь ему нести этот груз. Мануэль не прерывал меня, он был очень бледен и дышал, как уставшая собака, взявшись за руку Бланки и закрыв глаза. «Ты хочешь знать, что нашла американочка, Мануэль?» – спросила его Бланка шёпотом, и он молча кивнул.

Я призналась, что в Сантьяго, пока Мануэль восстанавливался после операции, я рылась в архивах Викариата и разговаривала с людьми, с которыми меня свёл отец Лион. Моими собеседниками были два адвоката, священник и один из авторов доклада Реттига, в котором записаны более трёх тысяч пятисот жалоб на нарушения прав человека, совершённых во времена диктатуры. Среди этих случаев был и Фелипе Видаль, первый муж моей Нини, а также Мануэль Ариас.

– Я не участвовал в этом докладе, – сказал Мануэль слабым голосом.

– О твоём случае сообщил отец Лион. Ты рассказал ему подробности тех четырнадцати месяцев, когда содержался под стражей, Мануэль. Ты только что вышел из концентрационного лагеря Трес-Аламос, и был выслан сюда, на Чилоэ, где жил вместе с отцом Лионом.

– Я этого не помню.

– Священник вспомнил, но не смог рассказать мне об этом, поскольку считает это тайной исповеди, он ограничился лишь тем, что указал мне путь. Случай Фелипе Видаля сообщила его жена, моя Нини, перед тем как отправиться в ссылку.

Я пересказала Мануэлю всё, что узнала за ту важную неделю в Сантьяго и визит вместе с Бланкой на «Виллу Гримальди». Название места не вызвало в нём никакой особой реакции, Мануэль смутно догадывался, что был там, но в своём сознании он перепутал Виллу с другими центрами своего заключения. За тридцать с лишним лет, прошедших с тех пор, он стёр из памяти этот опыт и вспоминал о нём так, как будто прочёл в книге, а не как о чём-то личном, хотя у него на теле были шрамы от ожогов, и он не мог поднять руки выше плеча, потому что они были вывихнуты.

– Я не хочу знать подробности, – сказал он нам.

Бланка объяснила ему, что детали так и остались нетронутыми глубоко внутри него, и требовалось невероятное мужество, чтобы войти в то место, где они хранятся, но он будет не один, и мы будем сопровождать его. Он больше не был бессильным заключённым в руках своих палачей, но он не станет по-настоящему свободным, если не столкнётся со страданиями прошлого.

– Самое ужасное произошло с тобой на Вилле Гримальди. Уже под конец посещения гид повёл нас показать образцы камер. Это были каменные мешки метр на два, в которых днями и даже неделями стоя вплотную содержались несколько заключённых – их выводили лишь в туалет или для пыток.

– Да, да…в одной из таких камер я находился с Фелипе Видалем и другими мужчинами. Нам не давали воды… это была коробка без вентиляции, мы были все в поту, в крови и экскрементах, – пробормотал Мануэль, согнувшись пополам и опустив голову на колени. – А другие содержались в камерах-одиночках, клетках, могилах, конурах… судороги, жажда.… Вытащите меня отсюда!

Бланка и я заключили его в объятия, прижали к груди, целовали, поддерживая его и плача все вместе. Мы видели одну из этих камер. Я так умоляла гида, чтобы он разрешил мне войти. Я вынуждена была заползти на коленях, внутри неё я сжалась, присела, не в силах изменить позу или пошевелиться, и после того как они закрыли дверь, я оказалась в темноте, в ловушке. Я не выдержала более нескольких секунд и начала кричать, пока меня не вытащили оттуда, подхватив за руки. «В подобных условиях задержанные находились погребёнными заживо неделями, иногда месяцами. Отсюда немногие выходили живыми, и они сходили с ума», – сказал нам гид.

– Теперь мы знаем, где ты бываешь во сне, Мануэль, – сказала Бланка.

Наконец, Мануэля вытащили из каменной могилы, чтобы запереть в ней другого арестованного, они устали пытать его и отправили в другие центры заключения. Отбыв наказание в виде ссылки на Чилоэ, он смог уехать в Австралию, где находилась его жена, не знавшая о нём более двух лет и считавшая мужа умершим; у неё была новая жизнь, в которую травмированный Мануэль не вписывался. Некоторое время спустя они развелись, как случалось с большинством пар в ссылке. Несмотря ни на что, Мануэлю повезло больше, чем другим изгнанникам, потому что Австралия – гостеприимная страна; там он получил работу по специальности и смог написать две книги, забываясь в алкоголе и мимолётных интрижках, которые только подчёркивали его ужасное одиночество. Со своей второй женой, испанской танцовщицей, с которой он познакомился в Сиднее, они прожили вместе менее года. Он был не в состоянии никому доверять или вступать в любовные отношения, страдал от флешбэков с эпизодами насилия и панических атак и был в ловушке своей камеры на Вилле Гримальди или привязанный нагишом к металлической койке, в то время как его тюремщики забавлялись, пуская электрические разряды.

Однажды в Сиднее Мануэль врезался на машине в железобетонный столб – происшествие, маловероятное даже для такого напившегося, каким он был, когда его подобрали. Врачи из госпиталя, где пострадавший провёл тринадцать дней в тяжёлом состоянии и месяц без движения, пришли к заключению, что Мануэль пытался покончить с собой, и свели с международной организацией, помогавшей жертвам насилия. Психиатр с опытом работы с такими случаями посетил его ещё в больнице. Ему не удалось разгадать суть травм пациента, но он помог Мануэлю справиться с перепадами настроения, флешбэками с эпизодами насилия и паническими атаками, бросить пить и вести, казалось бы, нормальный образ жизни. Мануэль посчитал себя вылечившимся, не придавая особого значения кошмарам или внутреннему страху перед лифтами и замкнутыми пространствами, продолжал принимать антидепрессанты и привык к одиночеству.

Во время рассказа Мануэля погас свет, как это всегда бывает на острове в этот час, и никто из нас троих не встал, чтобы зажечь свечи, мы были в темноте очень близко друг к другу.

– Прости меня, Мануэль, – пробормотала Бланка после долгой паузы.

– Простить тебя? Я просто должен поблагодарить тебя, – сказал он.

– Прости меня за непонимание и слепоту. Никто не может простить преступников, Мануэль, но, возможно, ты сможешь простить меня и мою семью. Мы грешим бездействием. Мы проигнорировали доказательства, потому что не хотели быть соучастниками. В моём случае это хуже, поскольку в те годы я много путешествовала и знала, что публикует иностранная пресса о правительстве Пиночета. Ложь, думала я, коммунистическая пропаганда.

Мануэль притянул её к себе, обнимая. Я неуверенно поднялась, чтобы подбросить несколько поленьев в камин и найти свечи, другую бутылку вина и ещё чай. Дом остыл. Я накинула одеяло им на ноги, и свернулась калачиком на потёртом диване с другой стороны от Мануэля.

– Итак, твоя бабушка рассказала тебе о нас, Майя, – сказал Мануэль.

– Что вы были друзьями, ничего больше. Она не говорила о том времени, редко упоминала о Фелипе Видаль.

– Тогда как ты узнала, что я твой дедушка?

– Мой Попо – мой дедушка, – ответила я, отстраняясь от него.

Его откровение было настолько неслыханным, что мне потребовалась целая минута, чтобы охватить его масштаб. Слова с трудом достигали моего тупого разума, моё сердце запуталось, и смысл ускользнул от меня.

– Не понимаю…, – прошептала я.

– Андрес, твой отец, – мой сын, – сказал Мануэль.

– Не может быть. Моя Нини не стала бы молчать об этом сорок с лишним лет.

– А я думал, что ты знаешь об этом, Майя. Ты же сказала доктору Пуге, что ты моя внучка.

– Чтобы он впустил меня на консультацию!

В 1964 году моя Нини была секретаршей, а Мануэль Ариас – помощником профессора на факультете; ей было двадцать два, она недавно вышла замуж за Фелипе Видаля, Мануэль был в возрасте двадцати семи лет и с грантом в кармане на докторантуру по социологии в университете Нью-Йорка. Они любили друг друга ещё в подростковом возрасте, несколько лет не виделись, и после случайной встречи на факультете их захватила новая, неотложная страсть, сильно отличающаяся от прежнего непорочного романа. Эта страсть закончилась душераздирающе, когда Мануэль уехал в Нью-Йорк, и они были вынуждены расстаться. Тем временем Фелипе Видаль, начавший выдающуюся журналистскую карьеру на Кубе, не подозревал об измене своей жены настолько, что никогда не сомневался в отцовстве сына, родившегося в 1965 году. Он не знал о существовании Мануэля Ариаса до тех пор, пока они не оказались в одной печально известной камере, но Мануэль издалека следил за его журналистскими успехами. Любовь Мануэля и Нидии пережила несколько расставаний, но снова неожиданно вспыхнула, когда они встретились опять, пока Ариас не женился в 1970-м, в том году, когда Сальвадор Альенде победил на президентских выборах, и начал назревать политический катаклизм, кульминацией которого стал военный переворот три года спустя.

– Мой папа знает об этом? – спросила я Мануэля.

– Я так не думаю. Нидия чувствовала себя виноватой за то, что между нами произошло, и была готова хранить тайну любой ценой, она сделала вид, что забыла, и хотела, чтобы я тоже забыл. Она не упоминала об этом до декабря прошлого года, когда написала мне о тебе.

– Теперь я понимаю, почему ты принял меня в этом доме, Мануэль.

– Из случайной переписки с Нидией я узнал о твоём существовании, Майя, я знал, что как дочь Андреса ты – моя внучка, но я не придал этому значения, ведь подумал, что никогда с тобой даже не познакомлюсь.

Атмосфера размышлений и близости, существовавшая несколько минут до этого, стала очень напряжённой. Мануэль был отцом моего отца, у нас была одна кровь. Никаких драматических реакций, никаких трогательных объятий или слёз признания, никаких запоздалых сентиментальных заявлений – я почувствовала резкую горечь своего дурного прошлого, которую я никогда не чувствовала на Чилоэ. Месяцы шуток, учёбы и сосуществования с Мануэлем были стёрты; внезапно он стал чужаком, чья измена с моей бабушкой меня отталкивала.

– Боже мой. Мануэль, почему ты мне об этом не рассказывал? Мыльная опера стала бы короче, – заключила Бланка со вздохом.

Это разрушило напряжение и разрядило атмосферу. Мы посмотрели друг на друга в желтоватом свете свечи, робко улыбнулись, а чуть погодя уже рассмеялись, сначала несколько нерешительно, а затем с энтузиазмом, над абсурдным и несущественным обстоятельством. Потому что если речь не идёт о донорстве органа или наследовании состояния, неважно, кто мой биологический предок, имеет значение только привязанность, которая, к счастью, у нас есть.

– Мой Попо и есть мой дедушка, – повторила я ему.

– Никто в этом и не сомневается, Майя, – ответил он мне.

Из сообщений моей Нини, которая пишет Мануэлю через Майка О’Келли, я узнала, что Фредди был найден в бессознательном состоянии на улице Лас-Вегаса. По счастливой случайности, которую «Вдовы Иисуса» приписывают силе молитвы, скорая помощь привезла его в ту же больницу, где он был раньше и где с ним познакомилась Олимпия Петтифорд. Фредди оставался в отделении интенсивной терапии, дыша через трубку, подключённую к аппарату вентиляции лёгких, в то время как врачи пытались взять под контроль двустороннюю пневмонию, угрожающую пациенту дверями крематория. Затем они вынуждены были удалить ему почку, отбитую в прошлой драке, и лечить многочисленные болезни, вызванные плохой жизнью. Наконец, он пошёл спать на этаж к Олимпии. Тем временем она привела в действие спасительные силы Иисуса и свои собственные ресурсы, чтобы Служба защиты детей или закон не забрали мальчика.

К моменту выписки Фредди Олимпия Петтифорд получила разрешение суда на то, чтобы заботиться о нём, ссылаясь на мнимое родство, и таким образом спасла от детского центра или тюрьмы. Похоже, в этом ей помог офицер Арана, который узнал, что в госпиталь доставили мальчика, похожего на Фредди, и в свободное время отправился навестить его. Офицер столкнулся с внушительной Олимпией, блокировавшей доступ, поскольку она решила контролировать посещения больного, который всё ещё находился на грани между жизнью и смертью.

Медсестра боялась, что Арана намеревается арестовать её протеже, но он убедил её, что хочет лишь узнать какие-нибудь новости о его подруге, Лауре Баррон. И сказал, что готов помогать мальчику, и поскольку оба на этом сошлись, Олимпия предложила ему выпить сока в кафетерии и побеседовать. Медсестра объяснила, что в конце прошлого года Фредди привёл к ней домой некую Лауру Баррон, наркоманку и больную, а затем исчез. Она ничего не знала о мальчике, пока он не вышел из операционной с одной почкой и не упал в комнате на её этаже. Что касается Лауры Баррон, Олимпия могла сказать только, что ухаживала за ней несколько дней, и едва девушка немного поправилась, к ней приехали родственники и забрали её, вероятно, на программу реабилитации, как она и советовала. Куда именно, Олимпия не знала, и у неё больше не было номера, который дала девушка, чтобы позвонить её бабушке. Фредди нужно оставить в покое, – предупредила она Арану тоном, не допускающим возражений, потому что мальчик ничего не знает об этой так называемой Лауре Баррон.

Когда Фредди, похожий на пугало, вышел из больницы, Олимпия Петтифорд привела его к себе домой и передала в руки грозной команды «Вдов Иисуса». На тот момент мальчик уже два месяца страдал абстинентным синдромом, и его энергии хватало лишь на просмотр телевизора. При помощи диеты «Вдов», основанной на жареной пище, он постепенно восстанавливал силы, и когда Олимпия подсчитала, что Фредди сможет сбежать на улицу и вернуться в ад наркомании, она вспомнила о человеке в инвалидном кресле-коляске, чью карточку хранила между страницами Библии, и позвонила ему. Медсестра забрала свои сбережения из банка, купила билеты и вместе с другой вдовой в качестве подкрепления доставила Фредди в Калифорнию. По словам моей Нини, они, нарядно одетые, появились в каморке без вентиляции рядом с тюрьмой для несовершеннолетних, где работал Белоснежка, который их и ждал. История наполнила меня надеждой – ведь если кто-нибудь в этом мире и может помочь Фредди, так это Майк О`Келли.

Даниэль Гудрич с отцом присутствовали на конференции юнгианских аналитиков в Сан-Франциско, где основной темой была только что опубликованная «Красная книга» (или Liver Novus) Карла Юнга, которая десятилетиями находилась в швейцарском сейфе, была скрыта от глаз всего мира и окружена великой тайной. Сэр Роберт купил по цене золота одну из роскошных копий, идентичную оригиналу, которую и унаследует Даниэль. Воспользовавшись свободным воскресеньем, Даниэль отправился в Беркли, чтобы повидаться с моей семьёй, и привёз фотографии своей поездки по Чилоэ.

В лучших чилийских традициях моя бабушка настояла на том, что гость должен ночевать у неё дома в этот вечер, и расположила его в моей комнате. Она была покрашена в более спокойный цвет, чем оттенок манго, как я запомнила в детстве, из неё исчезли свисавший с потолка крылатый дракон и изображения страдающих от недоедания детей на стенах. Гостя ошеломили моя колоритная бабушка и дом в Беркли – более ворчливые, ревматичные и красочные, чем мне удалось описать. Звёздная башня использовалась арендатором жилья для хранения товаров, но Майк послал нескольких своих раскаявшихся преступников соскрести грязь и поставить старый телескоп на место. Моя Нини говорит, что это успокоило моего Попо, который раньше бродил по дому, спотыкаясь о коробки и чемоданы из Индии. Я воздержалась от того, чтобы сказать ей, что мой Попо находится на Чилоэ, потому что, возможно, он находится в нескольких местах одновременно.

Даниэль с моей Нини отправился познакомиться с библиотекой, старыми хиппи на Телеграф-стрит, лучшим вегетарианским рестораном, пеньей, чилийской вечеринкой, и, конечно, с Майком О’Келли. «Ирландец влюблён в твою бабушку, и, я думаю, что и она неравнодушна», – написал мне Даниэль. Хотя мне трудно представить, что моя бабушка могла бы серьёзно относиться к Белоснежке, который по сравнению с моим Попо – жалкий тип. Правда в том, что О’Келли совсем не плохой, но любой будет жалким типом по сравнению с моим Попо.

В квартире Майка находился Фредди, который, должно быть, сильно изменился за эти месяцы, потому что описанный Даниэлем мальчик не похож на дважды спасшего мне жизнь. Фредди лечится по реабилитационной программе Майка, трезв и здоров внешне, однако очень подавлен: у него нет друзей, он не выходит на улицу и не хочет ни учиться, ни работать. О’Келли считает, что ему нужно время, и мы должны верить, что Фредди справится, потому что ещё очень молод и у него доброе сердце, а это всегда помогает. Мой друг отнёсся с безразличием к фотографиям Чилоэ и новостям обо мне; если бы не отсутствие двух пальцев на руке, я бы подумала, что Даниэль перепутал его с кем-то другим.

Мой отец приехал в то воскресенье в полдень из какого-то арабского эмирата и пообедал с Даниэлем. Я представляю всех троих дома, на старомодной кухне: потёртые белые салфетки, тот же зелёный керамический кувшин для воды, бутылку «Верамонте Совиньон Бланк», любимое вино моего отца, и ароматное рыбное рагу моей Нини, «чилийский вариант итальянского чиопино и французского буйабеса», как она сама его описывает. Гудрич ошибочно заключил, что моего отца легко растрогать, поскольку папа был взволнован, увидев мои фотографии, и что я не похожа ни на кого в моей маленькой семье. Он должен увидеть Марту Оттер, эту принцессу Лапландии. Проведя день, окружённый великолепным гостеприимством, Даниэль уехал с мыслью о том, что Беркли – страна третьего мира. Он хорошо ладил с моей Нини, хотя единственное, что у них общего, – это я и слабость к мятному мороженому. Взвесив риск, оба договорились обмениваться новостями по телефону – это средство связи наименее опасно, если они не упоминают моё имя.

– Я попросила Даниэля приехать на Чилоэ к Рождеству, – сообщила я Мануэлю.

– В гости, остаться или за тобой? – спросил он меня.

– Ну я не знаю, Мануэль.

– А что бы предпочла ты?

– Остаться! – ответила я без колебаний, удивив его своей твёрдостью.

С тех пор, как мы выяснили наше родство, Мануэль обычно смотрит на меня влажными глазами, а в пятницу из Кастро он привёз мне шоколад. «Ты не мой парень, Мануэль, и выбрось из головы мысль, что ты заменишь моего Попо», – сказала я ему. «Это и не пришло бы мне в голову, глупая американка», – ответил он мне. Наши отношения такие же, как и раньше, никаких ласк и озорства, но он кажется другим человеком, и Бланка тоже это заметила – надеюсь, он не размякнет окончательно и не превратится в слюнявую развалину. Их отношения тоже изменились. Несколько ночей в неделю Мануэль спит в доме Бланки и оставляет меня брошенной, в компании трёх летучих мышей, двух ненормальных котов и одной хромой собаки. У нас была возможность поговорить о его прошлом, это больше не табу, но я всё ещё не отваживаюсь быть тем, кто поднимет данную тему; я предпочитаю ждать, пока он не проявит инициативу, что случается довольно часто, потому что как только его ящик Пандоры открывается, Мануэлю необходимо выговориться.

У меня есть довольно точная картина судьбы, которая постигла Фелипе Видаля, благодаря воспоминаниям Мануэля и подробной жалобе его жены в Викариат солидарности, в архивах которого есть даже пара писем, которые он написал ей до ареста. Нарушая правила безопасности, я написала своей Нини через Даниэля, который послал ей письмо, с просьбой дать объяснения. Она ответила мне через тот же канал, и таким образом я получила недостающую информацию.

В беспорядке первых дней после военного переворота Фелипе и Нидия посчитали, что, оставаясь незаметными, они смогут продолжать своё обычное существование. На протяжении трёхлетнего правления Сальвадора Альенде Фелипе Видаль вёл политическую телепрограмму – достаточная причина, чтобы считаться подозрительным у военных; однако он не был арестован. Нидия верила, что демократия скоро будет восстановлена, но Фелипе боялся длительной диктатуры, потому что в своей журналистской практике он писал о войнах, революциях и военных переворотах и знал, что однажды развязанное насилие невозможно остановить. Накануне переворота он предчувствовал, что все находятся на пороховой бочке, готовой взорваться, о чём и предупредил президента лично после пресс-конференции. «Вы знаете что-то, чего я не знаю, товарищ Видаль, или это предчувствие?» – спросил его Альенде. «Я прощупал почву в стране, и я думаю, что военные поднимут мятеж», – ответил он ему без преамбулы. «В Чили давние демократические традиции, никто здесь не приходит к власти силой. Я знаю всю серьёзность этого кризиса, товарищ, но я доверяю командующему вооруженными силами и чести наших солдат, я знаю, что они выполнят свой долг», – сказал Альенде торжественным тоном, словно говоря для потомков. Президент имел в виду генерала Аугусто Пиночета, которого сам недавно назначил, человека из провинции, из семьи военных. Пиночета хорошо рекомендовал его предшественник генерал Пратс, свергнутый под политическим давлением. Видаль точно воспроизвёл этот разговор в своей газетной колонке. Девятью днями позже, в понедельник 11 сентября, он услышал по радио последние слова Альенде, прощавшегося с народом перед смертью, и грохот бомб, падающих на президентскую резиденцию, дворец Ла-Монеда. Тогда он приготовился к худшему. Видаль не верил в миф о цивилизованном поведении чилийских военных, потому что изучал историю и вдобавок имел слишком много доказательств обратного. У него было предчувствие, что репрессии будут ужасными.

Правительственная хунта объявила военное положение и в числе немедленных мер наложила строгую цензуру на средства массовой информации. Не было никаких новостей, только слухи, которые официальная пропаганда не пыталась подавить, потому что ей было выгодно сеять ужас. Ходили разговоры о концентрационных лагерях и центрах пыток, о тысячах и тысячах арестованных, высланных и убитых, о танках, сравнивающих с землёй рабочие кварталы, о солдатах, расстрелянных за отказ подчиняться, о выбрасываемых в море с вертолётов заключённых с привязанными кусками рельсов, чтобы они быстрее тонули. Фелипе Видаль обращал внимание и на солдат с боевым оружием, на танки, шум военных грузовиков, гудение вертолётов, на людей, подгоняемых ударами. Нидия сорвала со стен плакаты певцов протеста и собрала книги, даже безобидные романы, и пошла выбрасывать их на свалку, потому что не знала, как их сжечь, не привлекая внимания. Это была бесполезная предосторожность, поскольку существовали сотни статей, документальных фильмов и записей, компрометирующих журналистскую работу её мужа.

Идея об исчезновении Фелипе принадлежала Нидии; так им было бы спокойнее, и она предложила ему отправиться на юг к тёте. Донья Игнасия была довольно своеобразной восьмидесятилетней женщиной: на протяжении пятидесяти лет она принимала умирающих в своём доме. Три горничные, почти такие же старые, как и она, поддерживали её в благородной задаче давать приют неизлечимым больным с выдающимися фамилиями, о которых их собственные семьи не могли или не хотели заботиться. Никто не посещал эту мрачную резиденцию, кроме медсестры и священника, приходивших дважды в неделю раздать лекарства и совершить причастие, поскольку было известно, что мёртвые там страдают. Фелипе Видаль ни во что из этого не верил, но в письме он признался жене, что мебель перемещается сама по себе, а по ночам невозможно спать из-за необъяснимых хлопков и ударов по крыше. Столовая часто использовалась как погребальная часовня, и там был шкаф, полный зубных протезов, линз и пузырьков с лекарствами, которые оставляли гости, отправляясь на небеса. Донья Игнасия встретила Фелипе Видаля с распростёртыми объятиями. Тётушка не помнила, кто он такой, и считала Видаля ещё одним пациентом, посланным Богом; вот почему её удивил его настолько здоровый вид.

Дом представлял собой колониальную реликвию из глиняных кирпичей и плитки, квадратный, с внутренним двором в центре. Комнаты выходили в галерею, где чахли запылённые кусты герани и клевали зерно свободно разгуливающие курицы. Балки и колонны были изогнуты, стены покрыты трещинами, ставни расшатаны в процессе использования и из-за подземных толчков; потолок протекал в нескольких местах, а воздушные потоки и больные души, как правило, двигали здесь статуи святых, что украшали комнаты. Это было превосходное преддверие смерти: холодное, влажное и мрачное, как кладбище, но Фелипе Видалю оно показалось роскошным. Доставшаяся ему комната была размером с его квартиру в Сантьяго, с коллекцией тяжёлой мебели, решётчатыми окнами и потолком настолько высоким, что угнетающие картины библейских сцен висели наклонно, и так их можно было оценить снизу. Еда оказалась превосходной, поскольку тётя была сладкоежкой и не жалела ничего для своих умирающих, которые лежали почти неподвижно в своих кроватях, хрипло дышали и почти не пробовали блюда.