Текст книги "Дневник Майи (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Из этого убежища в провинции Фелипе пытался задействовать все связи, чтобы прояснить свою ситуацию. Он был без работы, потому что телеканал был конфискован, его газета прекратила существование, а здание сожжено дотла. Манера письма Фелипе отождествлялась с левой прессой, он не мог и мечтать о том, чтобы получить работу по профессии, но у него ещё оставались некоторые сбережения, чтобы прожить несколько месяцев. Неотложной задачей было выяснить, находится ли он в чёрном списке, и если это так, сбежать из страны. Он отправлял зашифрованные сообщения и тайно наводил справки по телефону, но его друзья и знакомые отказывались отвечать или запутывали извинениями.

По прошествии трёх месяцев он выпивал полбутылки писко в день, подавленный и пристыженный тем, что пока другие сражались в подполье с военной диктатурой, он ел как принц за счёт сумасшедшей старухи, которая постоянно ставила ему градусник. Он умирал от скуки. Видаль отказывался смотреть телевизор, чтобы не слышать военных шествий и маршей, и не читал, потому что в доме были книги XIX века. Единственной его общественной деятельностью были вечерние молитвы в розарии, где тётушка и служанки молились за души умирающих, в чём ему приходилось участвовать, поскольку это было единственное условие, выдвинутое доньей Игнасией за проявленное гостеприимство. В тот период он написал несколько писем своей жене, рассказав ей подробности своего существования, два из которых я смогла прочитать в архиве Викариата. Понемногу он начал выходить – сначала до двери, затем в булочную на углу и в газетный киоск, а вскоре уже прогуливался по площади и в кино. Он обнаружил, что лето в самом разгаре и люди готовятся к отпускам как ни в чём не бывало, как будто военные патрули в касках и с автоматами были частью городского пейзажа. Он отметил Рождество и начал 1974 год отдельно от жены и сына, но в феврале, когда он уже пять месяцев прожил, как крыса, и тайная полиция не пыталась его искать, Фелипе посчитал, что настало время вернуться в столицу и склеить осколки своей жизни и семьи.

Фелипе Видаль попрощался с доньей Игнасией и служанками, наполнившими ему чемодан сырами и пирожными, растрогавшись, – ведь он был у них первым пациентом за полвека, который вместо того, чтобы умереть, поправился на девять килограммов. Он надел контактные линзы и подстриг волосы и усы – его было не узнать. Фелипе вернулся в Сантьяго и решил посвятить время написанию мемуаров, поскольку условий для поиска работы ещё не было. Месяц спустя его жена вышла с работы, чтобы забрать из школы сына Андреса и купить что-нибудь на ужин. Придя в квартиру, она обнаружила, что дверь не заперта, а на пороге лежит кот с разбитой головой.

Нидия Видаль пошла обычным путём, расспрашивая о муже, как и сотни других обезумевших людей, стоящих в очереди напротив полицейских застав, тюрем, центров заключённых, больниц и моргов. Её муж не находился в чёрном списке, не был нигде зарегистрирован, его никогда не арестовывали, никто его не искал, наверняка, он просто уехал с любовницей в Мендосу. Паломничество продолжалось бы годами, не получи она тогда сообщение.

Мануэль Ариас находился на Вилле Гримальди, недавно открывшейся как тюрьма Директората национальной разведки, в одной из пыточных камер, стоя, прижатый к другим неподвижным заключённым. Среди них находился Фелипе Видаль, которого все знали благодаря его телевизионной программе. Конечно, Видаль не мог знать, что его сокамерник Мануэль Ариас был отцом Андреса, мальчика, которого он считал своим сыном. Два дня спустя Фелипе Видаля увели на допрос, и он не вернулся.

Заключённые, как правило, общались с помощью перестукиваний и царапин на деревянных перегородках, разделявших их, вот как Мануэль узнал о том, что у Видаля остановилось сердце от пыток электричеством. Останки умершего, как и многих других, были выброшены в море. Связаться с Нидией стало для Мануэля навязчивой идеей. Самое меньшее, что он мог сделать для женщины, которую так любил, – это не дать ей потратить свою жизнь на поиски мужа, а также предупредить, чтобы Нидия успела сбежать, прежде чем её тоже заставят исчезнуть.

Отправлять сообщения за границу было невозможно, но по чудесному стечению обстоятельств в те дни был совершён первый визит Красного Креста, поскольку жалобы на нарушения прав человека уже распространялись по всему миру. Было необходимо спрятать заключённых, оттереть кровь и разобрать решётки перед осмотром. Мануэля и других, находившихся в лучших условиях, подлечили как могли, вымыли, дали чистую одежду и представили наблюдателям с предупреждением о том, что при малейшей неосторожности семьи заключённых пострадают от последствий. Мануэль воспользовался возможностью, чтобы отправить сообщение Нидии Видаль и всего за несколько секунд прошептал две фразы одному из членов Красного Креста.

Нидия получила сообщение и знала, от кого оно, не сомневаясь в его правдивости. Она связалась со знакомым священником, работавшим в Викариате, который смог свести её со своим сыном в посольстве Гондураса, где они провели два месяца, ожидая пропусков, позволяющих покинуть страну. Дипломатическая резиденция была битком набита мужчинами, женщинами и детьми, пятью десятками людей, спавших на полу, все три туалета оказывались постоянно заняты, а посол пытался отправить людей в другие страны, поскольку его собственная была и так переполнена и не могла принимать больше беженцев. Задача казалась бесконечной, потому что время от времени преследуемые режимом люди перепрыгивали через стену с улицы и приземлялись в его дворе. Посол добился, чтобы Канада приняла двадцать человек, среди которых находились и Нидия с Андресом Видалем, нанял автобус, на который повесил дипломатический патент и два гондурасских флага, и в сопровождении своего военного атташе лично отвёз двадцать беженцев в аэропорт, а затем и проводил к дверям самолёта.

Нидия решила обеспечить своему сыну нормальную жизнь в Канаде без страха, ненависти или обиды. Она больше не скрывала правду, объяснив Андресу, что его отец умер от сердечного приступа, но опустила ужасные детали, потому что сын был слишком молод, чтобы принять их. Шли годы, не было возможности – или, лучше сказать, веской причины – прояснить обстоятельства этой смерти, но сейчас, когда я раскопала прошлое, моя Нини будет обязана так поступить. Ещё ей придётся рассказать, что Фелипе Видаль, человек с фотографии, которую Андрес всегда держал на тумбочке, не был его настоящим отцом.

Мы получили почтовую посылку в «Таверне Мёртвеньких» и до того, как открыть, мы знали, кто её прислал, потому что пришла она из Сиэтла. Внутри было письмо, которого мне так не хватало, длинное и информативное, но написанное не на языке страсти, что развеяло мои сомнения относительно Даниэля. К нему прилагались фотографии, сделанные им в Беркли: моя Нини – она выглядела лучше, чем в прошлый год, так как покрасила волосы, – под руку с моим отцом, как всегда, прекрасно смотрящимся в униформе пилота. Майк О’Келли, стоя, держась за ходунки, с телом и руками бойца, но с ногами, атрофированными параличом. Чудесный дом в тени сосен и прекрасный осенний день, залив Сан-Франсиско, усеянный белыми парусами яхт. Только один снимок с Фредди, который, возможно, сделали без его ведома, потому что на других фотографиях он отсутствовал, как будто намеренно избегал камеры. Это костлявое и грустное существо с голодными глазами походило на зомби из здания Брэндона Лимана. Моему бедному Фредди могут понадобиться годы, чтобы обуздать свою зависимость, если у него это получится, а пока он страдает.

В посылке также была книга о мафии, которую я намереваюсь прочитать, и обширный журнальный отчёт о самом разыскиваемом фальшивомонетчике в мире, Адаме Трэворе, американце сорока четырёх лет, арестованном в августе в аэропорту Майами при попытке въезда в Штаты из Бразилии по фальшивым документам. Он сбежал из страны с женой и сыном в середине 2008 года, насмехаясь над ФБР и Интерполом. Оказавшись за решёткой федеральной тюрьмы с перспективой провести остаток своей жизни в заключении, преступник посчитал, что лучше сотрудничать с властями в обмен на более короткий срок. В статье заявлялось, что информация, предоставленная Трэвором, может привести к разрушению международной сети и способна повлиять на финансовые рынки от Уолл-стрит до Пекина.

Трэвор начал свой промысел по изготовлению фальшивых долларов в южном штате Джорджия, а затем переехал в Техас недалеко от наиболее проницаемой границы с Мексикой. Свой станок по производству фальшивых купюр он установил в подвале одной обувной фабрики, которая закрылась уже много лет назад и была расположена в промышленной зоне, полной жизни днём и совершенно вымирающей ночью, когда он мог перевозить необходимое сырьё, не привлекая к себе внимания. Купюры, которые он изготавливал, были совершенными, как заверил меня офицер Арана в Лас-Вегасе, потому что Адам пользовался той же нарезанной бумагой без крахмала, что шла на производство настоящих купюр, а также разработал искусную технику нанесения металлической защитной полосы – даже самый опытный инкассатор не мог их отличить. Кроме того, часть производства была отведена пятидесятидолларовым купюрам, которые реже подвергались тщательной экспертизе по сравнению с банкнотами более высокого номинала. Журнал подтверждал слова Араны: фальшивые доллары всегда отправлялись за пределы Соединённых Штатов, где преступные группировки смешивали их с подлинными деньгами, прежде чем купюры попадали в обращение.

В своём рассказе Адам Трэвор признал свою ошибку в том, что дал на хранение полмиллиона долларов брату в Лас-Вегасе; его убили прежде, чем он смог сказать, где спрятал добычу. Никто бы так и не догадался, если бы Брэндон Лиман, который был мелким торговцем наркотиками, не начал тратить эти деньги. В океане наличности в казино штата Невада эти купюры могли оставаться незамеченными годами, однако Брэндон Лиман воспользовался ими для подкупа полиции – вот с этого конца ФБР и начало распутывать клубок.

Отдел полиции Лас-Вегаса более или менее держал скандал о взяточничестве под контролем, но кое-что всё же просочилось в прессу, была проведена поверхностная чистка для успокоения общественности, несколько коррумпированных офицеров отстранили от должности. Журналист закончил свой репортаж абзацем, который меня напугал:

«Полмиллиона фальшивых долларов не имеют значения. Главное – найти металлические пластины для изготовления фальшивых купюр, которые Адам Трэвор оставил на хранение своему брату, прежде чем они попадут в руки террористических группировок или правительств некоторых стран, таких как Северная Корея и Иран, которые заинтересованы в наводнении рынка фальшивыми долларами и саботировании американской экономики».

Моя бабушка и Белоснежка убеждены, что приватности больше нет, можно узнать подробности личной жизни кого угодно, и никто не сумеет спрятаться – достаточно воспользоваться кредитной картой, сходить к зубному врачу, сесть на поезд или позвонить по телефону, чтобы оставить неизгладимый след. Но каждый год сотни тысяч взрослых и детей исчезают по разным причинам: похищение, самоубийство, убийство, психическое заболевание, несчастный случай, многие убегают от домашнего насилия или от закона, вступают в секту или путешествуют по поддельным документам, не говоря уже о жертвах подпольной сексуальной индустрии или о нелегальных рабочих, эксплуатируемых точно рабы. По словам Мануэля, в настоящее время существует двадцать семь миллионов рабов, несмотря на тот факт, что рабство во всём мире было отменено.

В прошлом году я оказалась одной из пропавших без вести, и моя Нини никак не могла меня найти, хотя я не делала ничего особенного, чтобы спрятаться. Нидия и Майк считают, что американское правительство под предлогом предотвращения угрозы терроризма следит за всеми нашими движениями и намерениями, однако я сомневаюсь, что оно может иметь доступ к миллиардам электронных сообщений и телефонных разговоров, воздух пропитан словами сотен языков, было бы невозможно упорядочить и расшифровать шум этой Вавилонской башни. «Они способны сделать это, Майя, у них есть необходимые технологии и миллионы рядовых бюрократов, единственная задача которых – шпионить за нами. «Если невинные должны остерегаться, тебе в ещё большей степени стоит это делать, послушай меня», – настояла моя Нини, когда в январе мы прощались в Сан-Франциско. Оказывается, что один из этих самых невиновных – её друг Норман, отвратительный гений, который помог бабушке взломать мою электронную почту и мой мобильный в Беркли. Он посвятил себя распространению в интернете анекдотов о Бен Ладене, и менее чем через неделю два агента ФБР уже были на пороге его дома, чтобы допросить его. Обама не демонтировал оборудование для внутригосударственного шпионажа, которое было установлено его предшественником, так что всех мер предосторожности будет мало, – утверждает моя бабушка, и Мануэль Ариас согласен с ней.

У Мануэля и моей Нини есть код, чтобы разговаривать обо мне: книга, которую он пишет, – это я. Например, чтобы дать бабушке представление о том, как я адаптировалась на Чилоэ, Мануэль говорит, что книга продвигается даже лучше, чем ожидалось, он не сталкивается с серьёзными проблемами, и чилоты, обычно люди замкнутые, активно участвуют. Моя Нини может писать ему с большей свободой, поскольку выходит в сеть не со своего компьютера. Так я и узнала, что завершилось оформление развода моего папы, что он по-прежнему летает на Ближний Восток, а Сьюзен вернулась из Ирака, и теперь отвечает за безопасность Белого дома. Моя бабушка поддерживает с ней связь, ведь они стали подругами, несмотря на стычки в первые дни их знакомства, когда Нидия чрезмерно вмешивалась в семейную жизнь невестки. Я напишу Сьюзен, как только моя ситуация придёт в норму. Я не хочу её терять – она была очень добра ко мне.

Моя Нини продолжает работать в библиотеке, сопровождать умирающих в хосписе и помогать О’Келли. «Преступный Клуб» попал в газетные заголовки после того, как двое из клуба выяснили личность некоего серийного убийцы в Оклахоме. Используя метод дедукции, они пришли к тем результатам, которых полиция не смогла достичь при помощи всех своих современных методов расследования. Эта известность вызвала поток заявок на вступление в клуб. Моя Нини намерена взимать с новичков ежемесячную плату, хотя О’Келли утверждает, что так пропадёт весь их идеализм.

– Пластины для изготовления фальшивых денег Адама Трэвора могут поспособствовать катаклизму международной экономической системы. Они как ядерная бомба, – заметила я Мануэлю.

– Да они же на дне залива Сан-Франциско.

– Мы в этом не уверены, но даже если это так, ФБР об этом не знает. Что будем делать, Мануэль? Если раньше меня искали из-за какой-то пачки поддельных купюр, тем больше причин искать меня теперь из-за этих пластин. Сотрудники серьёзно возьмутся за дело, лишь бы меня найти.

Пятница, 4 декабря 2009 года. Третий злосчастный день. Я со среды сижу без работы, не выхожу из дома, не снимаю пижаму – аппетит пропал, я ссорюсь и с Мануэлем, и с Бланкой, идут и идут мои безутешные дни, дни, когда я на американских горках эмоций. Незадолго до того, как я сняла телефонную трубку в ту чёртову среду, я летала в облаках, полных света и блаженства, а затем упала, как птица с пронзённым сердцем. Три дня я была вне себя, плача в голос о своей страсти, напасти и несчастье, но сегодня, наконец, я сказала себе: «Хватит!», и так долго принимала душ, что потратила всю воду из резервуара, зато вместе с мылом утекли и все мои несчастья. А затем я сидела на солнце на террасе, поедая тосты с вареньем из томатов, которые приготовил Мануэль, и еде удалось вернуть мой разум, куда-то девшийся в тревожном приступе любовного безумия. Я всё же смогла взглянуть на ситуацию объективно, хотя знала, что успокаивающий эффект хлебцев будет временным. Я уже много плакала и намерена и дальше плакать, сколько будет нужно, потому что мне жаль себя и своей отвергнутой любви, потому что я знаю, что произойдёт, если я попытаюсь быть храброй, как тогда, после смерти моего Попо. К тому же до моего плача никому нет дела – Даниэль его не слышит, и мир вращается всё также неостановимо.

Даниэль Гудрич сообщил мне, что «ценит нашу дружбу и не желает прерывать общение», что я – исключительная девушка и бла-бла-бла в том же духе; короче говоря, что он меня не любит. Он не приедет на Чилоэ на Рождество – это было лишь моё предположение, на которое Даниэль так ничего и не сказал, так как никогда не планировал встретиться снова. Наше приключение в мае было очень романтичным, я всегда буду его помнить, – а пустословия всё больше и больше, – но у него своя жизнь в Сиэтле. Получив это сообщение на почту [email protected], я сочла его каким-то недоразумением, путаницей из-за расстояния, и просто позвонила ему по телефону, сделав это впервые, и пошли они к чёрту, все меры предосторожности моей бабушки. Наш разговор был коротким и крайне болезненным – его невозможно воспроизвести, не мучаясь смущением и унижением, как я умоляла, а он отступал.

– Я уродливая, тупая, и к тому же алкоголичка! Неудивительно, что Даниэль не хочет иметь со мной ничего общего, – всхлипывала я.

– Хорошо, Майя, покритикуй себя, – советовал мне Мануэль, который сел рядом со мной, со своим кофе и тостами.

– И это моя жизнь? Спуститься во тьму Лас-Вегаса, выжить, случайно найти спасение здесь, на Чилоэ, влюбиться без памяти в Даниэля и тут же его потерять. Умереть, возродиться, полюбить и вновь умереть. Я не человек, а ходячее несчастье, Мануэль.

– Погоди, Майя, не будем преувеличивать, мы не в опере. Ты ошиблась, но твоей вины в этом нет, это молодой человек должен был быть осторожнее с твоими чувствами. Тоже мне, психиатр! Он просто придурок.

– Да, но довольно сексуальный придурок.

Мы улыбнулись, хотя я тотчас расплакалась опять, он передал мне бумажную салфетку, чтобы я высморкала нос, а затем обнял меня.

– Я очень сожалею о том, как обошлась с твоим компьютером, Мануэль, – прошептала я, зарывшись в его жилет.

– Моя книга сохранена, я ничего не потерял, Майя.

– Я куплю тебе другой компьютер? я тебе обещаю.

– И как ты думаешь это сделать?

– Я попрошу в долг у Мильялобо.

– Только не это! – предупредил он меня.

– Тогда мне придётся продавать марихуану доньи Лусинды, в саду ещё осталось несколько растений.

Мне нужно будет отремонтировать не только сломанный компьютер – от моей ярости пострадали и книжные полки, и корабельные часы, карты, тарелки, стаканы и другие вещи, попавшиеся под мою горячую руку, я вопила, как двухлетний ребёнок, это была самая скандальная истерика за всю мою жизнь. Коты вылетели в окно, а Факин в ужасе еле успел забиться под стол. Когда около девяти часов вечера пришёл Мануэль, он увидел дом, выглядящий так, словно по нему прошёлся тайфун, и меня, лежащую пьяной на полу. Это было самое ужасное, за что мне стыдно больше всего.

Мануэль позвонил Бланке, которая тут же примчалась из своего дома, хотя она уже не молоденькая так бегать, и вдвоём им удалось привести меня в порядок с помощью очень крепкого кофе, они умыли и уложили меня в кровать и убрали следы разрушения. Я допила бутылку вина и остатки водки вкупе с золотым ликёром, что нашла в шкафу, и в результате опьянела до мозга костей. Я начала пить, совершенно не задумываясь. И это я, которая хвасталась, что возобладала над всеми своими проблемами, что могла обойтись без терапии и группы анонимных алкоголиков, поскольку у меня было много силы воли и на самом деле никакая я не зависимая, – это я автоматически потянулась рукой к бутылке, едва меня отверг турист из Сиэтла. Признаю, причина была весомая, но она не относится к делу. Майк О’Келли оказался прав: зависимость вечно начеку, в ожидании подходящей возможности.

– Какой же я была глупой, Мануэль!

– Это вовсе не глупость, Майя, это называется влюбиться в любовь.

– Как?

– Ты очень мало знаешь Даниэля. Ты влюблена в эйфорию, которую он в тебе вызывает.

– Эта эйфория – единственное, что мне важно, Мануэль. Я не могу жить без Даниэля.

– Разумеется, ты сможешь жить без него. Этот молодой человек был лишь ключом, которым ты открыла своё сердце. Опьянение любовью не разрушит ни твоё здоровье, ни твою жизнь, как крэк или водка, но тебе стоит научиться отличать объект любви, в данном случае Даниэля, от волнения сердца, готового любить.

– Повтори мне это, дружище, ты теперь говоришь со мной, как те терапевты из штата Орегон.

– Ты же знаешь, что половину жизни я вёл себя как затворник, Майя. Только недавно я стал открываться для эмоций, но я ещё не могу делать выбор в пользу чувств. Через это же отверстие, куда проникает любовь, заползает и страх. Я хочу сказать, что если ты способна сильно любить, то будешь и сильно страдать.

– Я умру, Мануэль. Я не смогу этого вынести. Это, пожалуй, самое худшее, случавшееся со мной когда-либо!

– Нет, американочка, это – временное несчастье, сущий пустяк по сравнению с твоей прошлогодней трагедией. Этот турист оказал тебе милость, он дал тебе возможность узнать себя лучше.

– У меня нет ни малейшего понятия, кто я, Мануэль.

– Это ты и собираешься узнать.

– Ты вот знаешь, что за человек Мануэль Ариас?

– Пока нет, но я уже сделал первые шаги. Ты на этом пути продвинулась дальше меня, и у тебя больше времени, чем у меня, Майя.

Мануэль с Бланкой с образцовым великодушием выдержали кризис «глупой американки», как они меня называли; были рыдания, взаимные обвинения, жалость к себе и чувство вины, они быстро пресекали мои ругательства, оскорбления, угрозы и попытки крушить чужое имущество, которое являлось собственностью Мануэля. У нас всё же случилась пара шумных ссор, которых так не хватало всем троим. Не всегда можно исповедовать дзен. У них хватило такта не упоминать ни о моём пьянстве, ни о стоимости разрушенного – они знали, что я готова покаяться, лишь бы меня простили. Когда я успокоилась и увидела лежащий на полу компьютер, у меня на мгновение возникло искушение прыгнуть в море. Как я теперь покажусь на глаза Мануэлю? Как же должен любить меня новый дедушка, чтобы не выставить на улицу! Эта будет последняя истерика в моей жизни, мне двадцать лет, и это уже не смешно. Так или иначе, мне нужно достать другой компьютер.

Совет Мануэля открыться своим чувствам отозвался во мне, поскольку то же мог сказать мой Попо или сам Даниэль Гудрич. Ай! Я даже не могу написать его имя, чтобы не заплакать! Пожалуй, я умру от этой боли, я ещё никогда столько не страдала… Хотя нет, неправда, я страдала куда больше, в тысячи раз больше, когда умер мой Попо. Даниэль – не единственный человек, разбивший мне сердце, как говорится в мексиканских народных песнях, что напевает моя Нини. Когда мне было восемь, бабушка и дедушка решили отвезти меня в Данию, чтобы разрушить мои фантазии о сиротстве. По плану они хотели оставить меня с матерью, чтобы мы лучше узнали друг друга, пока они путешествуют по Средиземному морю, а недели через две они забрали бы меня, чтобы всем вместе вернуться в Калифорнию… Поскольку это была бы моя первая встреча с матерью вживую, желая произвести на неё хорошее впечатление, бабушка и дедушка собрали целый чемодан новой одежды и сентиментальных подарков вроде медальона с молочным зубом и прядью моих волос. Мой папа, с самого начала настроенный против поездки и уступивший лишь под совместным давлением моих бабушки и дедушки, предупредил нас, что такой сувенир с зубами и волосами вряд ли будет оценён по достоинству: датчане не хранят части тела.

Хотя у меня и было несколько фотографий моей матери, я представляла её себе выдрой из аквариума в Монтеррее из-за фамилии Оттер (Выдра). На фотографиях, которые она мне присылала когда-то на Рождество, мать выглядела стройной, элегантной и с платиновыми волосами; вот почему было удивительным видеть её в доме в Оденсе растолстевшей, в спортивных штанах и с плохо окрашенными в бордовый цвет волосами. Она была замужем и с двумя детьми.

Согласно туристическому буклету, который купил мой Попо на вокзале в Копенгагене, Оденсе – великолепный город, расположенный в самом центре Дании на острове Фюн, колыбель знаменитого писателя Ганса Кристиана Андерсена, чьи произведения занимали видное место на книжных полках рядом с «Астрономией для начинающих», поскольку фамилия автора тоже была на букву «А». Расположение книг стало поводом для целой дискуссии – мой Попо настаивал на алфавитном порядке, а Нини, работавшая в библиотеке в Беркли, заверяла, что книги группируют по темам. Я никогда так и не узнала, был ли остров Фюн столь великолепным, как уверял гид, поскольку нам так и не удалось узнать это место получше. Марта Оттер жила в квартале похожих друг на друга домов с располагающимся чуть впереди зелёным островком, отличающимся от остальных сидящей на скале гипсовой русалкой, уменьшенная копия которой была и в моём стеклянном шарике. Моя мать открыла нам дверь, несколько удивившись, словно забыла о том, что Нини писала ей ещё за несколько месяцев и сообщала о своём визите. Об этом же моя бабушка повторила и перед отъездом из Калифорнии и накануне позвонила по телефону уже из Копенгагена. Нас Марта поприветствовала формальным рукопожатием, пригласила войти и представила своих детей, Ганса и Вильгельма, малышей четырёх и двух лет столь ослепительной белизны, что они светились в темноте.

Внутри было опрятно, безлично и депрессивно, в том же самом стиле, что и номер в отеле Копенгагена, где мы не могли принять душ, поскольку не обнаружили элементарного смесителя для ванны – везде были гладкие минималистичные поверхности из белого мрамора. Еда в гостинице оказалась столь аскетичной, словно была подана для украшения, и моя Нини, чувствуя себя обманутой, потребовала снизить цену. «Они дерут с нас целое состояние, тогда как здесь даже нет стульев!» – заявила бабушка у стойки администрации, где была лишь железная столешница и цветочная композиция из артишоков в стеклянном сосуде. Единственным украшением дома Марты Оттер была репродукция портрета королевы Маргариты, надо сказать, неплохая; не будь Маргарита королевой, она стала бы популярной актрисой.

Мы уселись на неудобном сером пластиковом диване: мой Попо с огромным чемоданом в ногах и моя Нини, державшая меня за руку, чтобы я никуда не убежала. Я терзала их годами, чтобы познакомиться со своей матерью, а в данный момент была готова убежать, страшась одной лишь мысли провести две недели с незнакомой мне женщиной и этими кроликами-альбиносами, моими братишками. Когда Марта Оттер ушла на кухню приготовить кофе, я шепнула Попо: если он оставит меня в этом доме, я себя убью. Он быстро передал мои слова бабушке, и меньше, чем за тридцать секунд, оба решили, что их путешествие было явной ошибкой. Было бы лучше, если внучка верила в легенду о принцессе из Лапландии до конца своих дней.

Марта Оттер вернулась со столь мизерными чашечками кофе, что они были без ручки, и после ритуала «передайте сахар и сливки» напряжение немного спало. Мои белейшей кожи братья устроились смотреть передачу о животных по телевизору без звука, чтобы никому не мешать – они были очень воспитанными; взрослые начали говорить обо мне так, будто я уже умерла. Моя бабушка достала из сумки семейный альбом и начала комментировать фотографии одну за другой: голенькая Майя двух недель от роду, свернувшаяся калачиком на одной из огромных ручищ Пола Дитсона II-го, Майя в три года, одетая в гавайскую рубашку и стоящая с укулеле, Майя семи лет за игрой в футбол. А я, между тем, с пристальным вниманием изучала шнурки своих новых туфель. Марта Оттер отметила, что я была очень похожа на Ганса и Вильгельма, хотя единственное сходство состояло в том, что все трое были двуногими. Полагаю, что увидев мою внешность, мать испытала тайное облегчение: по мне не было заметно латиноамериканских генов отца и при беглом взгляде я вполне могла сойти за скандинавку.

Через сорок минут, тянувшиеся, точно сорок часов, мой дедушка попросил телефон, чтобы вызвать такси, и вскоре мы распрощались, напрочь забыв о чемодане, который всё увеличивался и увеличивался в размерах и уже весил как слон. В дверях Марта Оттер робко поцеловала меня в лоб и сказала, что мы будем на связи, они поедут в Калифорнию через год или два, потому что Ганс и Вильгельм хотят побывать в Диснейленде. «Он же во Флориде», – объяснила я ей. Щипком Нини заставила меня замолчать.

Уже в такси Нидия легкомысленно сказала, что отсутствие мамы было далеко не бедой, а, скорее, даже благом, поскольку я росла раскованной и свободной в волшебном доме в Беркли с яркими стенами и астрономической башней, а не в минималистичной атмосфере у датчанки. Я достала из кармана стеклянный шарик с русалочкой, и, выйдя из машины, оставила его на сиденье такси.

После встречи с Мартой Оттер я несколько месяцев пребывала в оцепенении. В то Рождество, чтобы утешить меня, Майк О’Келли принёс мне корзинку, прикрытую клетчатым кухонным полотенцем. Откинув ткань, я нашла белую собачку размером с грейпфрут, мирно спящую на другом таком же кухонном полотенце. «Её зовут Дейзи, но ты можешь назвать её по-другому», – сказал мне ирландец. Я безумно влюбилась в Дейзи, прибегала из школы, чтобы как можно дольше с ней побыть, она была моей наперсницей, подружкой, моей игрушкой, спала со мной в кровати, ела из моей тарелки и жила, в основном, у меня на руках, поскольку не весила и двух килограммов. Это животное действовало на меня успокаивающе и делало настолько счастливой, что о Марте Оттер я более не думала. Где-то через год у Дейзи случилась первая течка – инстинкт, победивший даже её скромность, и собака убежала на улицу. Далеко ей убежать не удалось, поскольку вылетевшая из-за угла машина вмиг сбила её насмерть.

Моя Нини, не в силах сообщить мне об этом, известила о случившемся моего Попо, который прервал работу в университете и отправился забирать меня в школу. Меня вызвали с урока и, когда я увидела, что дедушка меня ждал, то узнала о произошедшем прежде, чем он успел сказать хоть слово. Дейзи! Я видела её бегущей, видела и автомобиль, видела мёртвое тело маленькой собачки. Мой Попо обнял меня своими огромными руками, прижал к груди и заплакал вместе со мной.

Мы положили Дейзи в коробку и похоронили её в саду. Моя Нини хотела завести ещё одну собаку, максимально похожую на мою любимицу, но мой Попо сказал, чтобы она думала не о том, кем теперь заменить Дейзи, а о том, как жить дальше без неё. «Я не могу, Попо, я её так любила!» – безутешно рыдала я. «Эта любовь лишь в тебе, Майя, а не в Дейзи. Ты можешь дать её другим животным, а то, что причитается мне, дать и мне», – ответил мне мудрый дедушка. Этот урок о горе и любви служит мне и сейчас, поскольку правда в том, что я любила Даниэля больше себя самой, но не больше, чем моего Попо и Дейзи.