Текст книги "Дневник Майи (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Она взяла меня за руку и решительно усадила на один из стульев, пока Мануэль объяснял мне, что в Чили словом «американец» называют любого белокурого англоговорящего человека, а уменьшительно-ласкательное «американишка» или «американочка» употребляют в знак симпатии.

Хозяйка принесла нам чай в пакетиках, пирамиду мягкого ароматного хлеба только что из печи, масло и мёд, а потом расположилась с нами, следя за тем, чтобы мы ели как следует. Вскоре мы услышали чиханье грузовика с болтающимся в коробке холодильником. Машина двигалась через пень-колоду по грунтовой улице, усеянной ямами. Женщина высунулась из двери, взвизгнула, и тут же подошли несколько молодых людей. Они помогли выгрузить технику, донесли её до пляжа и подняли на моторную лодку Мануэля по дощатому трапу.

Лодка была около восьми метров в длину и сделана из стекловолокна, окрашенного в белый, синий и красный цвета чилийского флага – почти такие же, как цвета флага штата Техас, – развевающегося в носовой части. На борту располагалось её название: Кауилья. Они как можно лучше привязали холодильник в вертикальном положении и помогли мне подняться. Собака следовала за мной жалкой рысцой; одна лапа у неё была полусогнута, и она шла, несколько на неё припадая.

– А эта? – спросил меня Мануэль.

– Она не моя – прибилась ко мне в Анкуде. Мне сказали, что чилийские собаки очень умные, а эта вдобавок ещё и породистая.

– Должно быть, это помесь немецкой овчарки с фокстерьером. У неё тело от большой собаки, а лапы от маленькой, – высказал своё мнение Мануэль.

– После того, как я её помою, ты увидишь, что она прекрасна.

– Как её зовут? – спросил он меня.

– На чилийском диалекте – Чёртова собака.

– Как?

– Факин.

– Надеюсь, что твой Факин найдёт общий язык с моими котами. Тебе придётся привязывать собаку на ночь, чтобы она не убила овец, – предупредил он меня.

Факин растянулся на дне лодке, уткнувшись носом в передние лапы, и надолго застыл в такой позе, не отрывая от меня глаз. Пёс был отнюдь не ласковым, однако на языке флоры и фауны мы понимали друг друга: такой вот телепатический эсперанто.

С горизонта неожиданно пришла лавина чёрных туч, и задул пронизывающий ветер, хотя море оставалось спокойным. Мануэль одолжил мне шерстяное пончо и больше со мной не разговаривал, сосредоточившись на руле и приборах корабля: компасе, глобальной системе позиционирования (GPS), морском радио и кто знает, на чём ещё, пока я искоса его изучала. Моя Нини рассказывала, что он был социологом или кем-то в подобном роде, хотя в своей лодочке скорее напоминал моряка: среднего роста, стройный, сильный, крепкий и мускулистый, закалённый солёным ветром, с колючим характером, жёсткими и короткими волосами и серыми, под цвет волос, глазами. Я не умею угадывать возраст пожилых людей. Издалека этот человек выглядел хорошо, поскольку всё ещё быстро ходил и не обладал присущим старикам занудством. Хотя вблизи сразу становилось понятно, что он старше моей Нини – скажем, ему было около семидесяти. Я вклинилась в его жизнь, точно бомба. И мне придётся быть крайне осторожной, чтобы ему и в голову не пришло пожалеть о своём гостеприимстве.

После почти часового плавания вблизи нескольких необитаемых (хотя на самом деле там всё же кто-то живёт) островов, Мануэль Ариас указал мне на высокий мыс, на расстоянии похожий на тёмный мазок кисти, а вблизи оказавшийся просто холмом, окаймлённым пляжем с небольшими скалами и черноватым песком вперемешку. На нём сохли четыре деревянных лодки, перевёрнутые кверху брюхом. Мануэль присоединил «Кауилью» к плавающей пристани и бросил несколько толстых верёвок неким ребятишкам, которые крутились тут же. Они ловко привязали лодку к торчащим из земли колышкам. «Добро пожаловать в нашу метрополию», – сказал Мануэль, указывая на деревню сплошь из деревянных, на сваях, домов, расположившуюся перед пляжем. Меня бросило в дрожь, потому что всё это теперь было моим миром.

На пляж высыпала группа людей, чтобы осмотреть меня. Мануэль объявил им, что приехала некая американка, которая поможет ему в исследовательской работе; если люди и ожидали кого-то уважаемого, то обманулись, поскольку подаренная Нини на Рождество рубашка с портретом Обамы не закрывала и пупка.

Спустить с моторной лодки, не наклоняя, холодильник – такой была задача нескольких приободряющих себя смехом добровольцев, поторапливающихся, поскольку уже начинало темнеть. В город они поднимались целой процессией, идущей перед холодильником, следом – Мануэль и я. Далее шла ещё дюжина кричащих детей, подгоняемых сзади стаей разношёрстных собак, яростно лающих на Факина, и всё же держащихся поодаль, поскольку его поведение, говорящее о презрении в высшей степени, недвусмысленно указывало на то, что первый приблизившийся сам же пострадает от последствий своего поступка. Кажется, Факина было невозможно напугать, и он никому не позволил бы понюхать свой зад. Мы прошли перед кладбищем, где паслись козы с опухшим выменем прямо среди пластиковых цветов и отмечающих могилы кукольных домиков – несколько из них стояли даже с мебелью, чтобы ими могли воспользоваться мёртвые.

В деревне постройки на сваях чередовались с деревянными мостами, а на главной улице (чтобы хоть как-то назвать это место), я видела ослов, велосипеды, джип, на котором красовалась эмблема с перекрещенными винтовками полицейских, чилийскую полицию, три-четыре старых автомобиля, которые в Калифорнии уже давно стали бы коллекционными, будь они помяты чуть меньше. Мануэль объяснил мне, что из-за неровной земли и неизбежно размокшей глины (что в основном случалось зимой), перевозка тяжёлых грузов осуществляется в запряжённых волами повозках, лёгких – на мулах, а люди перемещаются либо на лошадях, либо пешком. Выцветшие вывески говорили о наличии здесь скромных палаток, пары универсальных магазинов, аптеки, нескольких таверн, двух ресторанов, снабжённых лишь двумя металлическими столами перед рыбными лавками. Имелись и точки доступа в интернет, компьютерный магазин, где продавались батарейки, газированные напитки, журналы и различное старьё для посетителей, приезжающих от агентств по экотуризму и захаживающих сюда раз в неделю, чтобы попробовать лучшее куранто на Чилоэ. Это куранто я опишу чуть позже, ведь я до сих пор сама его не пробовала.

Кое-кто из людей вышел, чтобы осторожно и молча за мной понаблюдать, пока низкорослый и плотный, точно шкаф, мужчина не решил меня поприветствовать первым. Перед тем как протянуть мне руку, он вытер её о брюки, улыбаясь ровным рядом золотых зубов. Это и был Аурелио Ньянкупель, потомок известного пирата и самая необходимая личность на острове, потому как именно он продаёт алкоголь в кредит и рвёт коренные зубы. К тому же он является единственным обладателем телевизора с плоским экраном, который при наличии электричества с удовольствием смотрят прихожане. У его заведения крайне подходящее название – «Таверна Мёртвеньких», ввиду её выгодного расположения вблизи кладбища; здесь обязательное пристанище должников, желающих смягчить вызванное похоронами горе.

Ньянкупель стал мормоном, рассчитывая иметь несколько жён, и достаточно поздно понял, что мормоны отказались от многоженства (исходя из нового пророческого откровения, а не в соответствии с Конституцией США). Таким мне всё это описал Мануэль Ариас, пока сам человек сгибался пополам от смеха, издаваемого толпой любопытных. Мануэль также познакомил меня с другими людьми, чьи имена я была не в силах запомнить. Они показались мне слишком старыми, чтобы быть родителями всех этих детей. Сейчас я знаю, что это были бабушки и дедушки, ведь среднее поколение работает далеко от острова.

В этот момент по улице с командным видом прошла пятидесятилетняя женщина – плотная, красивая, с волосами такого бежевого цвета, какой бывает у седых блондинок, кое-как завязанными в пучок на затылке. Это была Бланка Шнейк, директор школы. Люди из уважения называли её тётей Бланкой. Она поцеловала Мануэля, как здесь принято, и официально поприветствовала меня от имени сообщества. Это разрядило окружающую обстановку и ещё больше увеличило количество любопытных вокруг меня. На следующий день тётя Бланка пригласила меня в школу и предоставила в моё распоряжение библиотеку, два компьютера и видеоигры, которыми я могу пользоваться до марта, пока дети не вернутся на занятия; с тех пор школьное расписание станет жёстче. Она добавила, что по субботам в школе показывают те же фильмы, что и в Сантьяго, только бесплатно. Женщина засыпала меня вопросами, и я вкратце, на ученическом испанском, поведала ей историю о своём двухдневном путешествии из Калифорнии и краже кошелька. Последнее вызвало хор детских насмешек, но он был мгновенно усмирён ледяным взглядом тёти Бланки. «Завтра я приготовлю вам мачас в пармезане, чтобы американочка постепенно знакомилась с чилотской кухней. Я жду вас около девяти», – сообщила она Мануэлю. Потом я узнала, что правильнее всего прийти с опозданием на час. Здесь едят очень поздно.

Мы завершили небольшую экскурсию по деревне, забрались на телегу, запряжённую двумя мулами, где уже разместили холодильник, и, преследуемые Факином, дали круг по грунтовой дорожке, едва различимой в траве.

Мануэль Ариас живет в миле – скажем, в полутора километрах – от деревни, на берегу моря, но из-за скал туда не добраться на лодке. Как он сказал мне с ноткой гордости в голосе, его дом является ярким примером местной архитектуры. Мне показалось, что он похож на другие дома в деревне: также опирается на столбы и построен из дерева, но Мануэль объяснил мне, что разница заключается в том, что у него столбы и стропила вырезаны топором, в крышах с круглой головкой, очень ценящиеся своей декоративностью, и кипарисовой древесине гуайтекас, ранее обильно произраставшей в этой местности, а сейчас очень скудной. Кипарисы Чилоэ могут жить более трёх тысяч лет, это самые многолетние деревья в мире после африканских баобабов и калифорнийских секвой.

Дом представляет собой общую комнату двойной высоты, где жизнь протекает вокруг дровяной печи, чёрной и внушительной, служащей для обогрева и приготовления пищи. В нём есть две спальни: одну, средних размеров, занимает Мануэль, другую, поменьше, – я, и ванная комната с умывальником и душем. В доме нет ни одной межкомнатной двери, но в дверном проёме туалета всё же висит шерстяное одеяло, чтобы обеспечить уединённость. В части общей комнаты, отведённой под кухню, есть прилавок, шкаф и ящик с крышкой для хранения картофеля, используемого на Чилоэ при каждом приёме пищи; с потолка свисают пучки трав, косы из перца чили и чеснока, связки вяленой свиной колбасы и тяжёлые железные горшки, подходящие для открытого огня. На чердак, где Мануэль хранит большую часть своих книг и архивов, ведёт приставная лестница. На стенах не видно ни картин, ни фотографий, ни украшений, нет там и ничего личного, только карты архипелага и красивые морские часы с рамой из красного дерева и бронзовыми гайками, которые, кажется, были спасены с «Титаника». Снаружи Мануэль придумал примитивное джакузи с большой деревянной бочкой. Инструменты, дрова, бочки с бензином для лодки и генератора хранятся в сарае во дворе.

Моя комната проста, как и остальная часть дома; она состоит из узкой кровати, заправленной одеялом, напоминающим занавеску у туалета, комода с тремя ящиками и нескольких гвоздей для развешивания одежды. Достаточно для моих вещей, которые свободно помещаются в рюкзаке. Мне нравится эта строгая мужская атмосфера. Единственное, что сбивает с толку, – это маниакальный порядок у Мануэля Ариаса; я же человек куда более расслабленный.

Мужчины поставили холодильник на соответствующее место, подключили его к газу, а затем устроились, чтобы разделить пару бутылочек вина и лосося, которого Мануэль коптил на прошлой неделе в металлическом барабане на яблоневых дровах. Глядя в окно на море, они молча пили и ели – единственными произнесёнными ими словами была серия изысканных и церемониальных тостов: «На здоровье!», «Будьте здоровы», «И вам того же», «Долгих вам лет жизни», «Вы ещё на моих похоронах выступите». Мануэль бросал на меня смущённые взгляды до тех пор, пока я не отозвала его в сторону, чтобы успокоить, заверив, что я и не думаю кидаться на бутылки. Естественно, моя бабушка его предупредила, и он планировал спрятать ликёр; но это было бы абсурдно, ведь проблема не в алкоголе, а во мне.

Тем временем Факин и коты задумчиво замерли, разделяя территорию. Пятнистого кота зовут Гато-Лесо, потому что бедное животное глупое, а кота цвета моркови зовут Гато-Литерато, потому что его излюбленное место – напротив компьютера; Мануэль утверждает, что он умеет читать.

Мужчины покончили с лососем и вином, попрощались и ушли. Я обратила внимание на то, что Мануэль не стал платить им, как и другим, которые ранее помогли ему перенести холодильник, но с моей стороны было бы бестактным спросить его об этом.

Я изучила кабинет Мануэля, состоящий из двух письменных столов, картотеки, книжных полок, современного компьютера с двойным экраном, факса и принтера. Был и интернет, но он напомнил мне – как будто я могу забыть, – что я без связи с внешним миром. Защищаясь, Мануэль добавил, что на этом компьютере собраны все его рабочие материалы, и он предпочитает, чтобы никто его не трогал.

– Над чем ты работаешь? – спросила я его.

– Я антрополог.

– Людоед?

– Я изучаю людей, а не ем их, – объяснил он мне.

– Я пошутила, дружище. У антропологов больше нет сырья; даже у последнего дикаря в этом мире есть свой мобильный телефон и телевизор.

– Я не специализируюсь на дикарях. Я пишу книгу о мифологии Чилоэ.

– Тебе за это платят?

– Почти ничего, – признался он.

– Видно, что ты беден.

– Да, но я и живу скромно.

– Я не хочу быть для тебя обузой, – сказала я ему.

– Ты будешь работать, чтобы покрыть свои расходы, Майя, мы так решили с твоей бабушкой. Ты можешь помочь мне с книгой, а в марте будешь работать у Бланки в школе.

– Предупреждаю тебя, что я очень невежественна и ничего не знаю.

– Ну и всё же, что ты умеешь делать?

– Готовить печенье и печь хлеб, плавать, играть в футбол и писать самурайские стихи. Знал бы ты мой словарный запас! Я ходячий словарь, только английского языка. Не думаю, что это тебе поможет.

– Посмотрим. У идеи с печеньем есть будущее. – Мне показалось, что он прячет улыбку.

– Ты написал другие книги? – спросила я его, зевая. Усталость от долгого путешествия и пятичасовая разница во времени между Калифорнией и Чили сильно давили на меня.

– Ничего, что могло бы меня прославить, – сказал он, указывая на несколько книг на его столе: «Сказочный мир австралийских аборигенов», «Обряды посвящения в племена Ориноко», «Космогония мапуче на юге Чили».

– По словам моей Нини, Чилоэ волшебен, – заметила я.

– Весь мир волшебен, Майя, – ответил он.

Мануэль Ариас заверил меня, что дух его дома очень древний. Моя Нини также считает, что дома имеют воспоминания и чувства, она может улавливать вибрации. Нини знает наверняка, перегружен ли воздух в данном месте отрицательной энергией из-за случившихся там несчастий, или энергия в нём исключительно положительная. У её особняка в Беркли хороший дух. Когда мы восстановим его (а мы должны всё исправить, – он ведь уже падает от старости), – тогда я буду жить в нём, пока не умру. Я выросла там, на вершине холма, с видом на залив Сан-Франциско, который был бы куда более впечатляющим, не закрывай его две пышные сосны. Мой Попо никогда не позволял срубать их, он говорил, что деревья страдают, когда их калечат. Вдобавок, страдает и растительность в тысяче метров вокруг, потому что под землёй всё связано. Было бы преступлением погубить две сосны, чтобы увидеть лужу воды, которую видно и с шоссе.

Первый Пол Дитсон купил дом в 1948 году – тогда же, когда было отменено ограничение по расовому признаку на приобретение недвижимости в Беркли. Дитсоны были первой и единственной цветной семьёй в округе на протяжении двадцати лет, пока не начали приезжать другие. Дом был построен в 1885 году апельсиновым магнатом, перед смертью пожертвовавшим своё состояние университету и оставившим семью в нищете. Долгое время дом был пустым, а потом переходил из рук в руки, приходя всё в бoльшую негодность от сделки к сделке, пока Дитсоны не купили и не отремонтировали его, потому что он был надёжно построен на хорошем фундаменте. После смерти своих родителей мой Попо купил часть дома, принадлежащую братьям, и остался один в этой викторианской реликвии с шестью спальнями, увенчанной необъяснимой колокольней, в которой он поместил свой телескоп.

Когда приехали Нидия и Энди Видаль, он занимал только две комнаты, кухню и ванную, остальные же помещения пребывали закрытыми. Моя Нини ворвалась как ураган обновления, выбрасывая старые вещи в мусор, всё здесь намывая и убирая, но даже своим напористым характером она не могла побороть хронический беспорядок в доме своего мужа. После долгих споров они сошлись на том, что она может делать здесь всё, что ей нравится, при условии уважительного отношения и к его письменному столу, и к его звёздной башне.

Моя Нини оказалась в своей тарелке в Беркли, этом грязном, радикальном, экстравагантном городе, с его смешением человеческих рас и цветов волос и кожи, с бoльшим количеством гениев и лауреатов Нобелевской премии, чем во всём остальном мире, насыщенном благородством, нетерпимом в своём ханжестве. Моя Нини преобразилась: раньше она была мудрой и ответственной молодой вдовой, которая старалась оставаться незамеченной, а в Беркли проявился её истинный характер. Ей больше не нужно было надевать шофёрскую форму, как в Торонто, или поддаваться социальному лицемерию, как в Чили: никто не знал её, она могла стать другой. Нини приняла эстетику хиппи, томившихся на Телеграф-авеню, продавая свои изделия между курением благовоний и марихуаны. Она носила туники, сандалии и обычные ожерелья из Индии, но была далека от самой сущности хиппи: работала, носилась с домом и внучкой, участвовала в общественной жизни, и я никогда не видела её порхающей и напевающей песенки на санскрите.

На фоне скандала со своими соседями, которые почти все были коллегами её мужа, и у кого были мрачные дома в неопределённом английском стиле, увитые плющом, моя Нини, вдохновившись улицей Кастро в Сан-Франциско, где к тому времени геи уже начинали заселяться и реконструировать старые дома, покрасила особняк Дитсонов в психоделические цвета. Его зелёно-фиолетовые стены, его жёлтые фризы и гирлянды гипсовых цветов то и дело вызывали сплетни и являлись поводом для уведомлений из муниципалитета – до тех пор, пока фотография дома не появилась в архитектурном журнале. Так, он стал туристической вехой в городе, и вскоре ему уже подражали пакистанские рестораны, молодёжные магазины и мастерские художников.

Моя Нини также оставила свой след во внутренней отделке дома. К парадной мебели, объёмным часам и ужасным картинам в золотых рамах, приобретённым ещё Дитсоном I, она добавила свой художественный штрих: изобилие ламп с бахромой, взъерошенных ковров, турецких диванов и вязаных занавесок. В моей комнате, выкрашенной в цвет манго, на кровати лежал балдахин из индийской ткани, окаймлявшей зеркальца, а в центре его располагался крылатый дракон, который мог бы убить меня, упади он сверху; на стенах она развесила фотографии истощённых африканских детей, чтобы я видела, как эти несчастные создания умирают от голода, в то время как я отказываюсь от еды. По словам моего Попо, дракон и дети Биафры были причиной моей бессонницы и отсутствия аппетита.

Мои кишки начали страдать от бурной жизни в них чилийских бактерий. На второй день пребывания на острове, я упала на кровать, скорчившись от боли в желудке, и меня всё ещё трясёт. Я провожу часы перед окном с наполненной горячей водой бутылкой на животе. Моя бабушка сказала бы, что я даю время своей душе добраться до Чилоэ. Она считает, что путешествия на самолёте неудобны, потому что тогда душа путешествует медленнее, чем тело, отстаёт и иногда теряется в пути. Вот почему пилоты, как и мой папа, никогда не присутствуют с нами полностью: они ждут душу, которая летает в облаках.

Здесь не берут напрокат DVD или видеоигры, а единственное кино – это фильмы, демонстрируемые раз в неделю в школе. Чтобы развлечься, у меня есть только трепетные любовные романы Бланки Шнейк и книги о Чилоэ на испанском языке, крайне полезные для его изучения, однако мне крайне трудно их читать. Мануэль дал мне фонарик на батарейках, надеваемый на лоб, точно шахтёрская лампа; так мы читаем, когда отключают свет. Я мало что могу сказать о Чилоэ, потому что я почти не выходила из этого дома. Но я могла бы написать несколько страниц о Мануэле Ариасе, котах и собаке, которые теперь стали моей семьёй, о тёте Бланке, то и дело появляющейся под предлогом навестить меня, хотя очевидно, что она приходит к Мануэлю, и о Хуанито Корралесе, мальчике, который также ежедневно навещает меня, чтобы вместе почитать и поиграть с Факином. Собака очень избирательна в отношениях, однако к этому мальчику относится терпимо.

Вчера я познакомилась с бабушкой Хуанито. Я не видела её раньше, потому что она была в госпитале города Кастро, столицы Чилоэ, со своим мужем, которому в декабре ампутировали ногу, и он плохо выздоравливал. Эдувигис Корралес, женщина с терракотовым цветом кожи, весёлым, перекрещенным морщинами лицом, широким туловищем и короткими ногами, – типичная чилотка. На голове у неё заплетена тонкая косичка, а одета она как миссионерка, в толстую юбку и сапоги дровосека. Ей около шестидесяти лет, но выглядит она не более чем на сорок пять; хотя люди здесь и быстро стареют, но, надо заметить, живут долго. Она пришла с железным горшком, тяжёлым, как пушка, и поставила его разогревать на кухне, обращаясь ко мне с поспешной речью, видимо, желая выказать мне должное уважение. Эдувигис Корралес была соседкой джентльмена и его домработницей. «Ух! Какая красивая прелестная девочка эта американочка! Бог послал мне её! Джентльмен ждал её, так же, как все на острове, и, надеюсь, вам понравится цыплёнок с картошечкой, которого я приготовила для вас». Это был не местный диалект, как я подумала, а быстрый испанский язык. Я предположила, что джентльменом был Мануэль Ариас, хотя Эдувигис говорила о нём в третьем лице, будто бы он отсутствовал.

Эдувигис обращалась ко мне таким же властным тоном, что и моя бабушка. Эта хорошая женщина приходит сюда наводить порядок, она забирает с собой грязную одежду, а возвращает чистую, рубит дрова топором, да таким тяжёлым, что я не смогла бы его поднять, возделывает свою землю, доит корову, стрижёт овец и умеет резать свиней, но она пояснила мне, что из-за артрита не ходит на рыбалку и не собирает морепродукты. Эдувигис говорит, что её муж вовсе не плохой парень, как считают горожане, но диабет сломал его характер, и с тех пор, как он потерял ногу, он хочет лишь умереть. Из пяти его выживших детей в доме оставалась только Асусена, тринадцати лет, кроме того, у него был десятилетний внук Хуанито, казавшийся младше, «потому что родился одержимым», объяснила она мне. Эта «одержимость» может означать умственную слабость или что поражённый болезнью обладает больше духовным, чем материальным. В случае с Хуанито здесь, скорее всего, второе, потому что он не производит впечатление глупого человека.

Эдувигис живёт благодаря тому, что выращивает на своём огороде, тому, что Мануэль платит ей за услуги, а также благодаря помощи, присылаемой её дочерью, матерью Хуанито, служащей в лососёвом хозяйстве на юге Исла-Гранде. На Чилоэ промышленное разведение лосося было вторым в мире после Норвегии. Оно подняло экономику региона, одновременно загрязнив морское дно, разорив мелких рыбаков и развалив рыболовецкие династии. Сейчас рыболовная промышленность умирает, – объяснил мне Мануэль, – поскольку в загоны поместили слишком много рыбы и дали ей столько антибиотиков, что когда рыбу поразил вирус, её так и не смогли спасти. На лососевых фермах двадцать тысяч безработных, в основном, женщины, но дочь Эдувигис до сих пор работает.

Вскоре мы сели за стол. Едва мы сняли крышку с горшка, и аромат тушёного мяса проник мне в ноздри, я снова как будто оказалась на кухне моего детства, в доме бабушки и дедушки, и мои глаза наполнились слезами ностальгии. Куриное рагу Эдувигис стало моей первой основательной едой за несколько дней. Эта болезнь была позорной, у меня не получалось скрывать рвоту и понос в доме без дверей. Я спросила Мануэля, что случилось с дверьми, и он ответил мне, что предпочитает открытые пространства. Я уверена, что отравилась мачасами в пармезане и миртовым пирогом Бланки Шнейк. Сначала Мануэль делал вид, что не слышит шум, доносящийся из туалета, но вскоре он, должно быть, принял всё на свой счёт, поскольку увидел, что я ослаблена. Я слышала, как он разговаривал по мобильному телефону с Бланкой, получил от неё инструкции, и тут же приступил к приготовлению рисового супа, поменял мне простыни и принёс бутылку с горячей водой. Краем глаза он наблюдал за мной, не говоря ни слова, но был внимателен к моим нуждам. На малейшие попытки отблагодарить его, реагировал грубо. Также он позвал Лилиану Тревиньо, местную медсестру, невысокую молодую девушку, плотную, с заразительным смехом и непослушной копной кудрявых волос. Она дала мне огромные таблетки активированного угля, чёрные и шершавые, которые было очень трудно проглотить. Видя, что они нисколько мне не помогают, Мануэль взял в овощной лавке грузовичок и отвёз меня к доктору в деревню.

По четвергам здесь проходит катер Национальной службы здравоохранения, объезжающий острова. Врач напоминал четырнадцатилетнего ребёнка, близорукого и безволосого, но ему хватило одного лишь взгляда, чтобы определить моё состояние: «У неё чиленит, болезнь иностранцев, приезжающих в Чили. Ничего серьёзного». – С этими словами он дал мне несколько пилюль в бумажном кульке. Эдувигис приготовила мне настойку из трав, потому что она не доверяла аптечным средствам, считая, что американские корпорации делают на них свой бизнес. Я дисциплинированно выпила настойку и постепенно начала выздоравливать. Мне нравится Эдувигис Корралес, она говорит и говорит, как тётя Бланка, остальные же люди здесь молчаливые.

Хуанито Корралесу, которому было любопытно узнать о моей семье, я сказала, что моя мама была принцессой Лапландии. Мануэль сидел за письменным столом и ничего не комментировал, но после того как мальчик ушёл, пояснил, что у саамов, жителей Лапландии, нет королей. Мы сидели за столом: он перед морским языком с маслом и кинзой, а я перед полупрозрачным бульоном. Я объяснила ему, что про принцессу Лапландии придумала в порыве вдохновения моя Нини, когда мне было пять лет, и я начала догадываться о таинственности, сопровождающей мою мать. Помню, как мы выпекали на кухне, в самой уютной части дома, еженедельное печенье для преступников и наркоманов Майка О`Келли, лучшего друга моей Нини, поставившего перед собой невозможную задачу по спасению заблудшей молодёжи. Он настоящий ирландец, родившийся в Дублине, такой белый, с такими чёрными волосами и такими голубыми глазами, что мой Попо прозвал его Белоснежкой. К тому же дедушка считал его таким же медлительным, какой была героиня в фильме Уолта Диснея в сцене с отравленными яблоками. Но я бы так не сказала: совсем напротив, О`Келли передвигался быстро. И, кстати, был единственным, кому удавалось заткнуть мою Нини. Принцесса Лапландии фигурировала в одной из моих книг. Я располагала серьёзной библиотекой, так как мой Попо считал, что культура приходит через осмос и лучше начать читать раньше, но моими любимыми книгами были книги о феях. По словам моего Попо, детские сказки расистские, потому что в Ботсване или Гватемале не было фей, но, тем не менее, он не осуждал мой выбор, а ограничивался высказыванием своего мнения с целью развития моего критического мышления. Моя Нини, напротив, никогда не ценила моё критическое мышление и обычно сдерживала его подзатыльниками.

На семейном портрете, который я нарисовала в детском саду, в центре листа, разукрасив цветом, я поместила своих бабушку и дедушку и добавила муху в одном углу – то был самолёт моего отца, – и корону в другом, демонстрирующую голубую кровь моей матери. Дабы развеять сомнения, на следующий день я принесла свою книгу, в которой фигурировала принцесса в горностаевом плаще верхом на белом медведе. Класс хором рассмеялся. Вернувшись домой, я бросила книгу в печку, где при 350? готовился кукурузный пирог. После того как ушли пожарные и начал рассеиваться дым, моя бабушка ударила меня с обычными выкриками – «Дрянная девчонка!», тогда как мой Попо пытался спасти меня, прежде чем она оторвёт мне голову. Сквозь икоту и сопли я рассказала своим бабушке и дедушке, что в школе меня прозвали «сиротой из Лапландии». Моя Нини в один из перепадов настроения прижала меня к своей, напоминавшей папайю, груди и заверила, что я вовсе не сирота, что у меня есть отец, бабушка и дедушка, и первый же негодяй, который отважится обидеть меня, будет иметь дело с чилийской мафией. Эта мафия состояла из неё одной, но я и Майк О`Келли боялись её настолько, что называли мою Нини Доном Корлеоне.

Бабушка с дедушкой забрали меня из детского сада и некоторое время обучали дома основам раскрашивания картинок и изготовлению пластилиновых червей, пока мой отец не вернулся из одной из своих поездок и не решил, что мне нужны отношения более подходящие для моего возраста – в дополнение к наркоманам Майка О`Келли, безвольным хиппи и беспощадным феминисткам, с которыми часто общалась моя бабушка. Новая школа состояла из двух старинных домов, соединённых крытым мостом на втором этаже, являвшимся архитектурным вызовом, – причём, казалось, будто само здание висит в воздухе из-за своей кривизны, подобно куполам соборов, как объяснил мне мой Попо, хотя я и не спрашивала его об этом. Они обучали по экспериментальной итальянской системе образования, по которой мы, ученики, делали всё, что хотели, в классах не было досок и парт, мы сидели на полу, учительницы не носили лифчики и сменную обувь, и каждая преподавала в своём собственном ритме. Возможно, мой папа предпочёл бы военную школу, но он не вмешивался в решение бабушки и дедушки, так как в данном случае они бы имели дело с моими учителями и помогали бы мне с домашними заданиями.

«Эта девчонка отсталая», – решила моя Нини, увидев, насколько медленно проходило моё обучение. Её словарный запас изобилует политически некорректными выражениями – такими как «отсталый», «толстый», «карлик», «горбун», «педик», «мужеподобная», «узкоглазый», и многими другими, которые мой дедушка пытался оправдать ограниченным английским своей жены. Она единственный человек в Беркли, который говорит «негр», а не «афроамериканец». По словам моего Попо, я не была умственно отсталой, а имела богатое воображение, что менее серьёзно. И время доказало его правоту, так как, едва выучив алфавит, я с жадностью принялась читать и заполнять тетради претенциозными стихами и выдуманными историями из своей жизни, горькой и печальной. Я поняла, что в писательстве счастье ни к чему – без страдания нет истории – и в тайне наслаждалась прозвищем «сирота», потому что единственными сиротами, окружавшими меня, были сироты из классических рассказов, причём все очень несчастные.