Текст книги "Компромат"

Автор книги: Ирина Зарубина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Ирина Зарубина
Компромат

Он ждал заката.

В горах солнце садится рано, особенно в октябре – часа в четыре уже темно.

К закату боевики расстелят на земле цветастые коврики, разуются, и начнется молитва.

Сам он мусульманином не был. Он вообще не верил в Бога. Он верил только в себя. Так его учили много лет, так учила его жизнь.

Свое дело он сделал. Он сделал даже больше того, что должен был. Почти не задумываясь над тем, что судьба огромной страны сейчас в его руках. Без преувеличения. И даже не в руках, а, стыдно сказать, в заднице. Небольшую капсулу с дурацким словом он засунул именно туда. Нет, обысков не боялся. Он здесь был настолько своим, настолько важным, что мог сам заставить обыскать любого. Может быть, и Гагуева. Просто, когда он будет уходить, ему нужны свободные руки.

– Группа ушла? – спросил Мовлад, присаживаясь рядом с ним на завалинку.

– Ушла, – не сразу ответил он. Сразу отвечать нельзя. Надо всеми силами выдавать себя за тугодума. Здесь так принято. Называется – «мужчина». Солидность и все такое прочее. Да, они основательны, эти кавказские хлопцы. Не очень бесстрашны, но основательны, это уж точно. Такой парадокс – за восточной медлительностью следует взрывное исступление. Они не боятся смерти, они просто в каком-то мороке.

Он все время взвешивал – от религии это идет или от национального характера? Или второе есть продолжение первого? Гагуев как-то сказал: мы отличные друзья, но отвратительно хищные враги. Гагуев цивилизован. Может оценивать своих как бы со стороны. Один на один – нормальный мужик, быстро говорит, быстро отвечает, даже остроумен. Но в толпе боевиков напускает на себя тугодумство, «мужчинство», сам не замечает, как доходит до исступления.

– Ты мне не нравишься, – сказал Мовлад.

«Это что? – метнулась мысль. – Предупреждение?»

– Устал? – спросил боевик через положенную паузу.

«A-а… заботится, – уже спокойнее подумал он. – Боевая дружба…»

– Нет, не устал. Чувствую неладное.

– Что чувствуешь?

– Неладное.

Он действительно это чувствовал. Понимал, что своим он добычу не отдаст. Ему надо пробиться прямо к Президенту. А это – проблема. Нет, не потому что там сотня инстанций, охранники и стукачи на каждом шагу. Он всех обойдет. Тут другое – по опыту он знал, что у Гагуева есть, помимо него, еще кто-то. И этот кто-то следит постоянно. Как только он уйдет, свои будут знать. А если он не придет к ним, его просто выдернут из любой дырки, из любой норы, из любой толпы, выдавят дурацкое слово вместе с дерьмом и кончат.

Неладно было то, что он так и не вычислил среди боевиков своего.

– Русские притихли? – спросил Мовлад.

– Да.

– Перегруппировываются?

– Да.

– Это они пойдут на Гали. Нам уже сообщили.

В штабе федеральных войск, а может быть, и где повыше, у боевиков была подсадная утка. Утку эту наши должны были уже вычислить. Он сообщил. И про Гали, возможно, уже «деза».

– Я не знал, – сказал он.

– Ты мне не нравишься, – снова сказал Мовлад и встал.

Как же он ненавидел этих людей! Их полуподростковое, полудебильное увешивание себя пулеметными лентами, бряцание оружием, эти рембовские повязки на головах, грязные бороды и исступленную веру.

И завидовал им. С тех пор как КГБ приказал долго жить, он постоянно чувствовал себя чем-то вроде кегли. Его могли переставлять с места на место, могли и вкатить шар в лоб. Он уже ничего не решал, он был игрушкой, служил не идее, а каким-то размытым понятиям – законности, правопорядку и – прямо с души воротит – де-мо-кра-тии.

Он затаился. Стал послушной кеглей. Шар прокатывался мимо. Сколько дружков ушли в этот долбаный бизнес, или в мафию, или в охрану неизвестно кого от неизвестно кого.

А он знал – никуда ему не уйти, сорвется, станет или пить, или стрелять направо-налево. Он привык делать самое важное – государственное дело. Для всех из красной кегли он перекрасился в трехцветную.

И вот теперь этот час пришел. Каким-то шестым чувством он чуял, что пришел именно его час. Он доберется до Москвы, до Президента, он выдаст ему на стол провонявшую дерьмом капсулу и скажет:

– Это конец кавказской войны. Это документы Гагуева. Пока они есть, никто генерала не тронет. Вы о них ничего не знаете. Там все о ваших лизоблюдах. О поставках оружия сепаратистам, о нефти, о золоте, о таких барышах, на которые Россию можно было бы кормить года три. Гагуев всем им дал понять: если с ним что-то случится, документы всплывут. Вот они его и не трогают. Теперь вам решать.

Он надеялся, что после этого полетят поганые головы. А после чистки все станет на свои места.

Конечно, сразу после аудиенции ему придется уйти. За границу.

Впрочем, до этого еще далеко. Сейчас ему нужно уйти от боевиков.

Солнце коснулось вершины дальней горы.

Кавказцы, потягиваясь, позевывая, стали выбираться из домов. Аккуратным свертком у каждого торчала под мышкой домотканая подстилка.

Оружие они складывали у дверей.

Он прикрыл глаза. Ему надо быть последним.

Слышал, как вышел мулла, потом потянулись охранники генерала Гагуева, кто-то толкнул его в плечо:

– Пошли.

Он притворно заморгал, суетливо стал снимать портупею. Запутался в ней…

Местечко ему досталось у самого края поляны. Он просто встанет и уйдет, когда они закатятся в своем «Алла акбар!».

Солнце опускалось, темнота сгущала тени.

Молитва в этот раз началась немного позже – тоже ему на руку.

Он и не заметил, что рядом с ним Мовлад. Он только почувствовал взгляд искоса.

«Так это ты наш? – спросил себя. – Нет, не ты. Так было бы слишком просто».

Мужчины застыли в поклоне. До самой земли.

Он встал. И пошел к лесу.

Как только услышал за спиной шевеление, раскинул руки и ласточкой бросился на ближайший куст. Стрелять они не станут еще минуты две. Но они могут и не стрелять, просто догонят и свернут шею.

А вот он стрелять будет. Он будет лупить в их черные рожи, в их рембовские повязки, в их вонючие бороды. Но потом, потом…

Он летел по лесу, словно не касаясь земли ногами. Так бегать они не умеют. Они не смогут его нагнать. Стрельба – это на крайний случай.

Они рычали за спиной, они, когда злятся, – страшные, картинно страшные – глаза навыкате, зубы оскалены, прямо страшилки какие-то. Вообще, если их не знаешь, на нервы действуют здорово.

И в то же время, когда они злятся, они, как дети, – глупые и бессильные.

Он даже приостановился, чтобы позлить их посильнее.

Они заорали.

А он рассмеялся.

Мовлад бежал первым.

«Нет, он не из наших, – подумал он. – Бандюга обыкновенный…»

Боевики уже стали исчезать за деревьями, они выдохлись, злость сожгла их силы.

А ему оставалось только пролететь вон ту поляну за деревьями, а там – там он пойдет в обратную сторону. Он пойдет им навстречу. В запале погони они просто не заметят бегущего навстречу. Феномен привычного взгляда.

Стрелять ему пришлось-таки.

Мимо боевиков, несущихся с залитыми потом глазами, он прошмыгнул тише мыши. Он возвращался. Нет, конечно, не тем же путем, в обход.

За деревней, на поляне, молились женщины. Как же он забыл о них, как же забыл, что намаз у мусульман раздельный!

Женщины его поджидали. Они не гнались, они просто изготовились к бою.

И пришлось стрелять.

Честно говоря, он делал это не без удовольствия. Больше «мужчинистых» боевиков он ненавидел только этих истеричных баб. Вот уж кто увешивался патронами, так увешивался. Вот кто был по-настоящему бесстрашен. Женщины вообще безоглядны в крайних проявлениях. Нет нежнее родителя, чем женщина, нет страшнее и палача.

Их нельзя испугать, обратить в бегство, их можно только убить. И он долбил из короткоствольного «калашникова» небольшими порциями, швырял гранаты и уже сам рычал.

Боевики, конечно, услышали бой, они повернули, они сейчас будут здесь.

Надо было торопиться.

Боевички стреляли плохо. Только литовки были снайперами, а сирийки, ливанки, арабки и кавказки – так себе.

Если метнуться вон к тому сараю, они наверняка не попадут.

Он метнулся. Они действительно не попали.

Беда в том, что и он никого больше не уложил. Оба рожка были пусты.

Теперь надо было тихо, на цырлах, валить подальше отсюда. И надеяться только на чудо.

Он сам во всем был виноват. Мог же уйти тихо во время какой-нибудь вылазки. Нет, захотелось цирка напоследок, захотелось услышать их рычание – зверей без клыков.

– Держи!

Этот шепот был как взорвавшаяся прямо под ногами лимонка. Кто-то лежал рядом. Кто-то протягивал ему в темноте сдвоенные рожки.

Баба! Он и раньше видел ее в лагере. Внимания не обращал – хохлушка и хохлушка. Мало ли их приходило с бешеным блеском в глазах – мстить москалям. Первого же боя было достаточно. Этих идейных молодок сшибали, как спелые груши. Эта вот как-то продержалась.

Он всадил рожок в автомат, но стрелять не стал.

– Уходим, – сказал тоже шепотом. – Катись к обрыву.

Она не стала возражать, легким колобком покатилась к обрыву. Тихо-тихо. Могла бы и шумно – за стрельбой все равно не слышно.

Он покатился за ней, почему-то тоже стараясь не шуметь.

– Прыгай, – сказал, когда они оказались на краю обрыва.

Она снова не возражала.

Молчком ухнула вниз. Хотя высота была приличная. Он прыгнул так, чтобы можно было цепляться руками за склон, затормаживая падение. Кожу, конечно, содрал, но кости остались целы.

Она, как ни странно, тоже ничего себе не вывихнула.

– Теперь тихо, – сказал он. – Скоро они перестанут стрелять и будут слушать лес.

Они пошли медленно, как ходят тяжелые инвалиды – два шага в минуту, потому что стрельба действительно смолкла.

– Ты можешь мне не верить, – сказала хохлушка, когда уже к рассвету они вышли к дороге, – но я не с ними.

– А с кем?

– Я – славянка. Православная. Можешь считать это моим личным крестовым походом против басурман.

– Дура.

– А ты?

– Не бойся. Меня не бойся.

– А ты?

– Я тоже против них.

– ФСК? ФСБ?

«Так я тебе и скажу, – ухмыльнулся он. – Много будешь знать, скоро состаришься».

На свету хохлушка оказалась симпатичной. Он вспомнил ее, она ему как-то приглянулась. Только среди этих басурман было не принято…

– Но ты же не русский, – настаивала она.

– Почему?

– Я в этом разбираюсь.

«Националистка. Ну ясно».

– Ты теперь куда? – спросила она.

– На кудыкину гору. А ты?

– Я домой. В Житомир.

– Интересно… И как ты себе это представляешь?

Она остановилась.

Уже совсем рассвело.

– А что, есть проблемы? – спросила она.

– У нас только и есть что проблемы.

– Выйдем к федералам… – начала она.

– И там нас шлепнут, – закончил он. – Разбираться не станут. Ребятки злые как черти.

– Ты уверен?

– Не уверен. Могут и не шлепнуть. Но могут и…

– Ты пессимист, – сказала она. – И что? Что теперь делать?

– Пешочком, пешочком, по лесам и кочкам. До России. Ты как пришла?

– Так и пришла…

– Значит, не привыкать.

Солнце брызнуло на дорогу. Позолотило пыль.

Он свернул на обочину, углубился в лес.

Еще час-другой можно идти, а потом надо укрыться.

Спутница стала отставать – устала.

– Ну, спать? – сказал он.

Она улыбнулась.

Они зарылись в промерзший стог и провалились в мутный сон.

Так они потом и шли – ночами. Где-то рядом слышали голоса, шум машин, русскую ругань, но их никто не слышал.

Она отдалась ему на третью ночь. Было до дрожи холодно, они обнялись, чтобы согреться…

– Я тэбэ кохаю, – горячечно шептала она.

Он понимал, что она говорит – люблю. Кажется, он тоже начинал ее любить. Но одергивал себя – в таких ситуациях (опасность, взаимовыручка) чувства обостряются. Обыкновенная симпатия может показаться вечной любовью.

И еще они спорили о политике. Она говорила все правильно, но уж очень наивно.

– А ты знаешь, что раньше здесь жили терские казаки? – спросил он как-то. – Это была их земля. В двадцатых годах начали создавать автономии. Это, кстати, впервые в мире – страну поделили по национальному принципу. И как интересно поделили. Вот живет в этом месте какое-то количество, скажем, башкир, отрезали им земли побольше, но с таким расчетом, чтобы русских в этой автономии было большинство. Русских – большинство, а республика – башкирская.

Это был его конек. Он еще при коммунистах все носился с этой российской обидой.

– А титульной нации там могло быть процентов тридцать, не больше. Это Ленин когда-то сказал, что самый страшный враг интернационализма – русский шовинизм. Вот Россию и пригнули. Даже так прямо и заявляли – русских надо ущемить, чтобы остальные чувствовали себя равными. Вот теперь мы и расхлебываем.

– Это все большевики, – соглашалась она.

– Да, хотели взорвать старую Россию, а мины, которые они заложили, будут взрываться еще долго.

– А зачем они кромсали Россию?

– Идея была такая – мировая революция. Но – не получилось. Вот и решили, что Россия будет полигоном для будущих Соединенных штатов мира. Но, кстати, Украины ведь тоже не было раньше.

Она обижалась.

Она считала, что Украина и есть истинная Россия.

– Так много каши в твоей голове, – смеялся он. – Эх, я бы сейчас хоть манной, хоть перловки поел!

За границу воюющей республики они вышли на пятый день.

На маленькой станции купили одежду у каких-то стариков, стали дожидаться поезда.

– Ты куда потом? – спросила она.

Бумажка с дурацким словом уже перекочевала из капсулы в его карман. Он, конечно, мог просто выбросить ее. Он помнил все наизусть. Но если подкатит серьезный момент, он успеет кому-нибудь ее передать.

– Я – в Москву, – ответил он.

– Можно с тобой?

– Можно, – улыбнулся он. – Теперь тебе все можно.

– Я тэбэ кохаю…

Поезд пришел ночью. Вагоны были пустые, даже проводники не встретили их. Больше на этой станции никто не вошел в поезд.

Они заняли купе посреди вагона.

Поели. Выпили.

– Ты хорошая, – сказал он. И погладил ее по голове.

Она улыбнулась.

– Я пойду покурю.

– Я буду тебя ждать.

Но не дождалась. Через десять минут заглянула в тамбур.

– Ты еще здесь?

Он выстрелил ей в глаз. Она умерла сразу. Тело ее мелькнуло в коротком полете от вагона до зарослей на обочине.

Он закрыл дверь. Слишком холодно.

То, что она была приставлена к нему своими, он не сомневался…

…Утром поезд остановили. Дорогу перегородила танковая колонна.

Она шла на войну, а поэтому лица мальчишек-солдат были еще веселы, и даже залихватски веселы. Не у всех, правда. Кому-то было страшно. Но и эти пытались улыбаться.

Из окон вагонов на солдатиков смотрели люди, а они смотрели на пассажиров. Может быть, кое-кто из солдат в последний раз видел мирных людей.

Экран зарябил, и Подколзин выключил монитор.

– Это из последней поездки, – сказал он. – Впечатляет?

– Впечатляет, – согласилась Клавдия. – Страшно впечатляет.

– Простите, не удержался. Знаете, привезешь материал и так хочется его кому-нибудь показать.

– Ну что вы, мне было очень интересно. Хотя немного не на ту тему.

– Да-да, сейчас я вам поставлю вашу тему. А что, прокуратуре больше заняться нечем? – Подколзин стал искать нужную кассету.

– Конечно, есть и другие дела, – не очень уверенно ответила Клавдия, – но это тоже важно.

Последняя фраза была особенно вялой.

– Ерунда какая-то, – улыбнулся Подколзин. – Ну кто всерьез этих голых баб… извините, голых женщин воспринимает? Вы знаете, например, что у нас количество сексуальных преступлений снизилось?

– Знаю, – кивнула Клавдия. – Как-никак я следователь горпрокуратуры.

– Интересная работа, – то ли похвалил, то ли пошутил Подколзин.

– Скучная работа, – отмахнулась Клавдия. – Вот у вас…

– А хотите посмотреть в деле?

Эта уже не совсем молодая женщина-следователь чем-то ужасно нравилась Подколзину. Ему хотелось ее очаровать. А он знал, что лучше всего выглядит, когда на плече у него телекамера и он в самой гуще событий.

– Хочу, – сразу согласилась Клавдия.

– Давайте завтра и встретимся. Я собираюсь коммунистическую тусовку снимать. На Октябрьской площади. Придете?

– А можно я не одна приду? – Клавдия обрадовалась, как девчонка.

– А кто еще? – поинтересовался довольно сурово Подколзин.

– Ой, Мишенька, это такой хороший парень. Вениамин его зовут. Веня. Он у нас в лаборатории работает, но мечта – стать оператором. Он просто бредит этим.

– А-а… – смягчился Подколзин, – пусть приходит. Только не мешать.

– Как мышки, – смешно сморщила нос Клавдия.

Оператор наконец вставил в видеомагнитофон кассету, и по экрану поплыли голые тела. В общем, красиво.

– Давайте пропуск, я отмечу, – предложил оператор.

Клавдия подала бумажку.

– «Клавдия Васильевна Дежкина, – прочитал Подколзин вслух. – Следователь горпрокуратуры». А вот как вас на работе зовут? Клавдия? Клава?

– По-разному. Но один мой друг здорово придумал – госпожа следователь.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Четверг. 8.14–12.51

– Милая, ты услышь меня! – фальшиво мурлыкал шофер, безбожно перевирая мотив. На лице его блуждала глуповато-блаженная улыбочка. Судя по всему, этот незатейливый вокал доставлял исполнителю истинное, ни с чем не сравнимое наслаждение. – Ми-илая, до сих пор стою я с гита-а-арою!..

– Под окном, – хмуро поправил Подколзин.

– Чего-чего? – оживился шофер, словно получив подтверждение, что и у него есть благодарный и внимательный слушатель.

– Не «чего-чего», а «где-где», – отозвался оператор, даже не взглянув в сторону спросившего. – «Под окном стою…» Классику знать надо.

Шофер бодро кивнул и, ничуть не смутившись, продолжил песнь тугоухого влюбленного.

Клавдия усмехнулась и негромко сказала Подколзину:

– Непростая у вас работа, как я погляжу.

– То ли еще бывает, – философски откликнулся тот.

Веня молчал. Он пожирал взглядом сутуловатую фигуру сидевшего чуть впереди него оператора и, казалось, не верил собственному счастью: он находится в непосредственной близости от настоящего… да-да, самого настоящего профессионала, выпускника ВГИКа и прочее.

Дежкина, понимая состояние своего юного коллеги, не докучала ему разговорами.

Подколзин, между тем, нервничал. Он то и дело поглядывал на часы, а затем бросал нетерпеливые взгляды за окно на проносящиеся мимо индустриальные пейзажи, раздраженно покусывал губу, когда микроавтобус замирал у светофоров, и просто-таки не мог дождаться, когда же путешествие подойдет к концу и они окажутся на месте назначения.

– Ми-и-илая!.. – продолжал гундосить шофер.

– Послушай-ка, милая, – не вытерпел оператор и повернулся к водительскому креслу, – нельзя ли побыстрее, а? Иначе мы приедем аккурат к самому финалу.

Шофер невозмутимо пожал плечами.

– У меня задача простая, – с дружелюбным упрямством отвечал он, – доставить вас на точку. А уж остальное, извиняйте, не моя печаль. Молитесь еще, чтоб в пробку не попали. А то такие тут пробки бывают – три часа стоять можно и не сдвинешься. Тю-у-у… – протянул он с детским восторгом, нажимая на педаль тормоза, – а вот и она, милая, я же предупреждал! Я уж знаю, это как закон: если поблизости митинг, так сразу и пробка на дороге. Проверено на опыте. Ми-илая, ты услышь меня-а!..

На этот раз слова романса, надо думать, впрямую относились к скоплению автомобилей, намертво перегородивших проезжую часть.

Тут были и рейсовые автобусы, и оказавшиеся впритык к ним шестисотые «мерседесы», и горбатенькие старые «Запорожцы» с задранной кверху куцей выхлопной трубой. Водители троллейбусов ругались меж собой из открытых окон, однако ругань была какая-то ленивая, незлобная. Сразу видно, людям скучно и нечем себя занять.

– Подавай назад! – закричал Подколзин, но, увы, было поздно: микроавтобус мгновенно оказался зажат со всех сторон гудящими машинами, безуспешно пытающимися лавировать в этом столпотворении.

– Говорил тебе: дворами поезжай! – сердито рявкнул оператор.

– И на старуху бывает проруха, – невозмутимо отвечал шофер. – Ничего, не переживайте. Где наша не пропадала!

Он крутанул руль влево, и машина рывком двинулась назад.

Тотчас послышался глухой звук удара и звон бьющегося стекла.

– Вот теперь приехали, – со вздохом сообщил шофер и полез из кабины.

– Куда прешь? – заорали откуда-то сзади. – Курдюк штопаный, куда прешь?

– Сам ты штопаный! – раздался в ответ голос шофера, прозвучавший, кстати сказать, с неожиданной силой и энергией. – Что, совсем ослеп? Не видишь, куда едешь?

– Да ты!..

– Сам такой!

– Все понятно, – зло произнес Подколзин, подымаясь с места. – Дальше идем пешком. Эти пролетарии теперь долго разбираться будут…

– Что это вы так не любите пролетариев? – с невинной интонацией поинтересовалась Клавдия.

– Пролетариев я люблю, – возразил оператор. – На расстоянии. Я не люблю, когда они начинают разбираться.

– Это почему же? – продолжала допытываться Дежкина.

– А вы сами послушайте, – все и поймете.

Взвалив на плечо свою тяжелую поклажу, Подколзин стал пробираться в узком проходе между машинами. Клавдия шла следом, а замыкал шествие Веня, которому было доверено нести кофр с аккумуляторами.

По всему видно, они уже находились у цели. На тротуаре, за скопищем автомобилей, волновался-шумел людской поток. То и дело на сером фоне стены вздымался ярко-алый транспарант, поднимался и тотчас пропадал, тонул в людской круговерти, будто и не было его.

Откуда-то доносились обрывки бравурного марша и мегафонный лай. Разобрать слова казалось делом непосильным: то ли мегафон был сломан, то ли коварное эхо, отражая пламенную речь оратора от глухих стен домов, превращало ее в сплошную мешанину звуков и восклицаний.

– Купите значок! – вдруг услыхала Клавдия, и тут же кто-то цепко ухватил ее за рукав плаща, да так, что и не вырваться. – Купите значок, девушка, не пожалеете!

Дежкина удивленно обернулась и увидала перед собой, прямо на уровне глаз, фиолетовую шляпу с лихо загнутыми полями и торчащим из-под линялой ленты диковинным пером, смахивающим на петушиное. Для того чтобы разглядеть обладателя сего редкостного головного убора, Клавдии пришлось пригнуть голову и заглянуть под шляпу.

Там, в рассеянной тени, обнаружилось бодренькое старческое личико, остроносенькое и тонкогубое, с пронзительным взглядом маленьких, быстрых глаз.

– Значок! – объявило личико. – Настоящая редкость. Такой вы уже нигде не купите ни за какие деньги, а я уступлю по дешевке. Портрет юного Ильича.

– Неактуально! – подоспел на помощь Веня. – Вот если бы портрет Бориса Николаевича! А Ильичи уже никого не интересуют.

– Эх, молодой человек, – с укором произнесло личико, изобразив вселенскую скорбь, – не любите вы историю своей страны и еще гордитесь этим. Нехорошо… Вот как задурили голову нашей молодежи проклятые дерьмократы!

Личико глядело на Клавдию, будто искало поддержку.

– Извините, мы спешим, – сказала Клавдия, увлекая Веню в гущу толпы. – Некогда нам.

– А как же Ильич? – возмущенно прокричала вслед старушка, как видно, не ожидая от собеседницы, что она ее так быстро покинет. – Задаром ведь продаю Ильича.

Площадь, на которой проводилась манифестация, была до краев забита людьми. Огромное пространство было раскрашено красной материей. Над головами вздымались в небо кумачовые знамена и транспаранты с начертанными на них лозунгами, они волновались на ветру над головами.

Клавдия завороженно читала аршинными буквами писанные слова и казалась помолодевшей. Скинула лет десять, а может, и пятнадцать, и очутилась в году эдак восемьдесят первом. Знакомые лозунги, знакомые песни, но вот лица вокруг…

– Слышь, мать, закурить не найдется?

– А? – Клавдия даже вздрогнула от неожиданности. – Нет, – поспешно ответила она, поглядев на здоровенного верзилу в потертой курточке из плащевой ткани. – Я не курю.

Верзила окинул ее цепким взглядом и стал протискиваться вперед. Дежкина увидела его ссутулившуюся спину.

– Боже мой, – вполголоса произнесла она, – а ведь я жила в этом мире большую часть жизни…

– Не обольщайтесь, – буркнул Подколзин, – вы и теперь в нем живете. Просто название другое, а суть прежняя. Ну что, – сменил он интонацию, – не пора ли заняться делом, как вы считаете?

Не дожидаясь ответа, он принялся расчехлять видеокамеру.

– Вопрос власти – коренной вопрос любой революции, – неслось между тем из громкоговорителей. На площади эхо было уже не столь сильным, и кое-что из речей выступавших можно было разобрать. – Наши идейные противники отрицают силу и мощь марксизьма-ленинизьма, но каждый их поступок подтверждает, что с ленинским великим наследием они знакомы не понаслышке. Вопрос власти вновь стоит на повестке дня, и мы никому не позволим положить его… на лопатки. Гы-ы, – обрадовался собственному остроумию выступающий, – шутка!

В толпе одобрительно зааплодировали.

– От нашей партии и от себя лично я заявляю и гарантирую, что уже на второй месяц нашего правления хлеб в булочных будет по тринадцать копеек, а пенсию будут выдавать регулярно. Ура!

– Урра-а!.. – подхватила толпа.

– Нас пришел благословить отец Федор! – крикнула в микрофон возникшая на трибуне женщина с высокой белокурой прической и красной ленточкой на рукаве. – Поприветствуем батюшку!

– Дети мои, – красивым низким голосом нараспев произнес благообразный старец в рясе, – возблагодарим Господа за дары его, аминь.

– Аминь! – откликнулась толпа.

Клавдия зачарованно озиралась по сторонам.

– Да что это с вами, ей-богу! – в конце концов не вытерпел Подколзин. – Такое впечатление, будто вы только что на свет родились. Ну и ну!

Дежкина ничего не ответила. Она рассматривала участников митинга.

«Мэри, никому теперь не верит Мэ-э-эри!» – твердил радиоприемничек, зажатый под мышкой у толстухи девчонки. Толстуха жевала огромный гамбургер, слизывая с пальцев кетчуп, и пританцовывала на месте.

– Тетенька-товарищ, извините, что обращаюсь, – проскулил выросший перед нею подросток с жадным, просящим взглядом, – извините, что обращаюсь… У меня мама в аварии, папа в больнице, а я с бабушкой на вокзале. Сами мы не местные…

– Отвали, – не дослушав, сквозь зубы процедила девица, и паренек тут же исчез, будто и не было его.

– А я вам говорю: коммунистическая идея жива! – убежденно доказывал соседу тучный седовласый господин в богатом пальто и со шляпой в руках. – Я вам говорю: она жива и побеждает…

Сосед и не думал с ним спорить. Он без стеснения рассматривал стоявшую в трех шагах от него дамочку с ярко-алыми губами.

Дамочке было приятно мужское внимание, но она всеми силами изображала недоступность и делала вид, что целиком поглощена происходящим на трибуне.

– Эй! – крикнул какой-то подвыпивший тип, размахивая руками. – Эй, телевизор, меня сними, я сегодня красивый!

– Если ты сегодня красивый, то какой же ты тогда в другие дни? – буркнул себе под нос Подколзин, к которому и обратился подвыпивший. Вслух же он флегматично произнес:

– От телевизора слышу.

Тип не обиделся. Как видно, он решил, что это такой завуалированный комплимент.

Взвалив камеру на плечо и прильнув глазом к окуляру, Подколзин жадно шарил объективом по толпе. Наблюдая за ним, Клавдия ловила себя на мысли, какие же все-таки дети эти так называемые творческие люди. Подколзин громко сопел, и можно было по этому сопению безошибочно угадать, в какой момент он поймал в кадр нечто любопытное, заслуживающее внимания, и как он рад этому и едва удерживается от того, чтобы гордо не вскричать: «Ах, какой я сегодня прекрасный!» Подобно тому подвыпившему гуляке из толпы.

– Интересно, – спросила Клавдия, – и как же вы назовете этот сюжет?

– Кунсткамера, – отвечал оператор.

– Для оператора неважно, как будет называться сюжет, – авторитетно пояснил Веня. Он наконец-то решился открыть рот в присутствии «настоящего профессионала» и теперь горел желанием показать, сколь много он смыслит в операторском ремесле. Важно, какую точку для съемки выбрать. Простите, а вы по какому принципу выбираете съемочную точку?

– По такому, чтобы болтунов вокруг поменьше было и никто не морочил бы голову, – поделился профессиональным секретом Подколзин.

Бедный Веня смутился, залился краской и поспешил отвернуться.

– Клавдия Васильевна, – запинаясь, прошептал он, – я ведь пока вам не нужен? Я хотел бы сделать парочку снимков во-он с той крыши. По-моему, должно замечательно получиться…

И он стремительно растворился в толпе.

– Обидели парня, – укоризненно произнесла Клавдия, глядя вслед фотографу, – ни за что ни про что обидели, а ведь такой славный парнишка. Тоже оператором стать мечтает.

– Мечтать не вредно, – буркнул Подколзин.

– А вы, оказывается, злой.

– Просто я реалистически смотрю на вещи. И хватит об этом. Вы мне мешаете.

Клавдия пожала плечами – сам же позвал…

На трибуне между тем продолжалось активное действо.

– Патриоты! – кричал высокий тощий юноша с огромным кадыком на шее, заметным даже на расстоянии. – Вы должны сплотить свои ряды вокруг нас! Родина в опасности!

– Каждый честный гражданин должен подписаться на нашего кандидата, – объявил оратор постарше, не дав юноше закончить и вырывая у него микрофон. – Наш кандидат вас не обманет, не то что эти… – Он сделал выразительный жест рукой, и толпа радостно загоготала. – Подписывайтесь, и вы не пожалеете…

Из динамиков грянула музыка.

– Ой, мамыньки! – охнула крохотная старушка, едва не выронив из рук сумочку и зажимая ладонями уши.

– Вот тебе и «мамыньки», – поддразнил старушку носатый мужик в кепке и стал протискиваться вперед, к трибуне. – Пропустите честного человека подписаться на кандидата! – голосил он при этом.

– Скорее! – выпалил Подколзин и поспешил за носатым, не отнимая глаза от окуляра камеры.

Клавдия вынуждена была следовать за ним. Оказалось это делом непростым. Со всех сторон толкали, теснили и пару раз едва не сбили с ног.

«Пожалуй, зря я во все это ввязалась, – думала Дежкина, продвигаясь за оператором. – А ведь мне еще надо успеть в магазин заскочить, дома ни крошки хлеба не осталось».

Она давно бы повернула обратно, но еще на подступах к площади Подколзин вручил ей сумку с особо ценным штативом и строго-настрого наказал беречь пуще зеницы ока.

– Иначе не расплатитесь! – шутя пригрозил он.

Делать нечего. Дежкина волокла сумку не столько тяжелую, сколько неудобную и придумывала благовидный предлог для того, чтобы завершить затянувшуюся экскурсию и отправиться домой.

Тем временем оператор успел протиснуться к самой трибуне, у подножия которой стоял широкий стол, покрытый красной материей, а поверх еще и клеенкой.

За столом хозяйничала круглолицая женщина в строгом черном пиджаке. Она протягивала подошедшим привязанную к веревочке шариковую ручку (второй конец веревочки был зажат в ее ладони) и пальцем указывала, где ставить подпись.

– Спасибо, товарищ, – проникновенно говорила она.

– А это еще чего такое? – Перед Подколзиным, как из-под земли, возник крепкий старикан. Он сердито и решительно заглянул в объектив, будто надеялся что-то разглядеть в напластованиях линз, а потом вздернул голову на оператора: – Вы откуда будете, позвольте полюбопытствовать?

– Би-Би-Би, – сказал Подколзин.

– Чево-о? – обалдел старикан.

– Телекомпания такая: Би-Би-Би, – невозмутимо объяснил оператор.