Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

Отец Мурэшану невнятно буркнул: «Если бы да кабы…»

Веселье шло своим чередом. Доамна Марина, жена Иосифа Родяна, вместе с другими женщинами вернулась к столу, и не успели они сесть и выпить вина, как Лэицэ заиграл старинную «царину».

Всех охватило необыкновенное волнение. Пожилые мужчины повскакивали с лавок, держа за руки своих жен. Зашевелились и старики, продвигаясь поближе к танцевальному кругу. Кое-кто прищелкивал пальцами, кое-кто в такт музыке выделывал всяческие кренделя, хлопая руками по лаковым голенищам. Было уже часа четыре, и всех изрядно подогрело вино. Звучала «царина», самая старинная, самая красивая, и даже старики невольно задвигались под ее музыку.

Дьячок Гавриил тоже встал из-за стола и обратился к попадье:

– Доамна, не ударим в грязь лицом, а?

Попадья улыбнулась и, выйдя из-за стола, отправилась танцевать.

Кроме священника от силы можно было насчитать человек двенадцать, кто остался сидеть за столами.

Иосиф Родян, подхватив под руку жену, тоже замешался в толпу танцующих. Его огромная фигура возвышалась над всеми. Неподалеку отплясывал со своей женой адвокат Стойка. Его сразу можно было заметить, потому что танцевать «царину» он не умел. Доамна Поплэчан пыталась вытащить из-за стола своего мужа. Она и уговаривала его, и тянула за руку – все напрасно.

Старик был или слишком скромен, или слишком пьян. Хохоча во все горло, он только повторял:

– Ей-богу, не могу! Ей-богу, не могу! Э-э-э! Ей-богу, не могу! Э-э-э!

Иосиф Родян танцевал старинную «царину» по всем правилам, и танцевал с воодушевлением. Глаза у него блестели. Люди с удовольствием смотрели, как он отплясывает. Вдруг раздался его зычный голос:

– Эй, Унгурян! Давай, парень!

Студент услышал и тут же отозвался:

 
Моей милки краше нет…
 

С другого конца круга раздался голос Прункула:

 
На ней кофточкам сто лет…
В той, что похуже, топает,—
 

раскатился бас Родяна.

 
Ту, что получше, штопает,—
 

заключил Прункул.

Все трое вперемешку принялись выкрикивать припевки. Веселье кипело. Крики, визги, возгласы.

 
Крепче, крепче, крепче шаг!
Эва как! И снова так!
 

Лэицэ играл, закрыв глаза. Вольное праздничное веселье пьянило его лучше всякого вина.

Выскочил на минуточку покружиться в танце и трактирщик Спиридон с женой. Потный от беготни, забот и хлопот, он отплясывал, гордо закинув голову. Время от времени Иосиф Родян со студентами перекидывались припевками. Их одобряли криками, хлопками по голенищам. Все плясали, все утирали пот.

Старинная «царина» длилась почти полчаса. Когда Лэицэ кончил играть, многие закричали «давай еще!», но Лэицэ не слушал. Он сел передохнуть. Полбочонка вина и пять больших бочек пива было выпито за время его недолгого отдыха.

На столах появились блюда с холодной жареной бараниной, утятиной и поросятиной. Среди жаркого сияли белоснежные ломти пшеничного хлеба. Люди давно уже ждали этих благ. Все, кому не хватило места за столами, рассаживались прямо на траве, раскладывали припасы и принимались закусывать.

За столом Иосифа Родяна расположились Прункул, Унгурян, самый толстый из совладельцев «Архангелов», а также новый письмоводитель Попеску и его писарь Брату.

Прислуживающие мальчики принесли три новехонькие белые корзины. На миг наступила тишина. Все глаза были устремлены на еду, которую в следующее мгновение предстояло разделить на всех. Быстрее всех насытился студент Унгурян.

– А теперь отведаем настоечки! – воскликнул он, вытирая усы. На столе неведомо как оказался стакан из-под пива. Студент наполнил его настойкой, поднес ко рту и, не переводя дыхания, выпил все до последней капли. Его примеру незамедлительно последовал его приятель Прункул. Протянул руку за стаканом и адвокат Поплэчан.

– Па-па-па-звольте и мне! – дальше последовало прерывистое иканье, от которого все покатились со смеху.

Но жена перехватила стакан и поставила его на соседний стол, шепнув ему на ухо:

– Не делай глупостей. И так над тобой смеются.

Потом базиликовую настойку пили все. Даже женщины нашли приятным ее вкус и запах.

Писарь Брату, осушив предварительно целый стакан, незаметно исчез. Но тут же вернулся, ведя за собой дюжину парней, которых научил петь на четыре голоса. Встав во главе стола, они запели хором.

Сначала они спели «На нашем знамени – единство», потом другие хоровые песни.

Гости, сидевшие за столом, смолкли. Стали затихать и соседние столы. С разных сторон потянулись люди, желавшие послушать певцов. После каждой песни раздавалось: «Браво! Браво! Молодцы!»

Иосиф Родян слушал, нахмурив брови. Брови он хмурил, когда что-нибудь его трогало. Затихли звуки последней песни, и Родян подозвал мальчика:

– Три ведра настойки певцам!

Опустив глаза, он долго сидел молча. Нарушил тишину писарь Брату, затянувший пастушью дойну. У него был чистый сильный тенор, и песня текла легко и раздольно:

 
Ой, белянка с кручи горной,
Не плети венок узорный
Для головки непокорной!
– Ты не трожь меня, не трожь!
Ушел милый косить рожь.
Косу бы ему сломать,
Не стал бы долго пропадать,
Ко мне вернулся бы опять!
Пускай он косит по росе,
Сломает косыньку в овсе,
А чтобы было чем косить,
Придется новую купить.
 

Старик Поплэчан слушал, разинув рот. Не хохотал, как обычно, по морщинистому лицу его текли слезы.

Эленуца слушала, и ее будто обволакивала легкая дымка печали. Вдруг, ни с того ни с сего, она пожалела, что Василе Мурэшану нет за их столом. Впервые в жизни она поняла, насколько несправедлива была ее семья, да и она сама к священнику и его семейству. Вот и теперь – сколько у них за столом совершенно чужого народа, вроде Прункула и Унгуряна. А чем они лучше отца Мурэшану, его жены и дочерей? Эленуце стало стыдно, что-то горячее подкатило к горлу. Тонким платочком она промокнула две слезинки, навернувшиеся на ее черные блестящие глаза.

Иосиф Родян подошел к Брату и положил ему руку на плечо:

– Молодец!

Брату запел новую дойну. Видно было, что он и сам взволнован. Сердце его размягчило вино, а больше всего песни.

 
Мою тоску с твоею бог
В синий превратил цветок,
Чтоб на груди он был укрыт,
Где сердце до сих пор болит.
 

За спиной у Брату появился Лэицэ и заиграл. Плотная толпа окружила их, и в ней Эленуца заметила Василе Мурэшану. Брату и Лэицэ с чувством выводили грустную дойну. У стола священника песни почти не было слышно, и Василе, не утерпев, подошел поближе, преступив наказы отца. Он был само внимание. Лицо светилось, глаза сияли. В этот миг он был необыкновенно хорош и казался обитателем иного, нездешнего мира. Лицо его светилось невинным детским восторгом. Ему и в голову не приходило обижаться, что песню он слушает, стоя в толпе, которая теснила его со всех сторон. Эленуца же, увидев его, ощутила укол совести и отвела взгляд, будто в чем-то провинилась. Она огорченно вздохнула, и лицо ее приняло недовольное выражение. В эту минуту разница между Василе Мурэшану и двумя студентами или кандидатом в присяжные поверенные Войку показалась ей особенно разительной, хотя эти трое имели честь восседать за столом ее отца. В тот же самый миг она ощутила, насколько безразлична ей эта троица и насколько приятен семинарист Василе Мурэшану.

Брату под аккомпанемент Лэицэ спел еще три романса. Потом, откашлявшись, затянул любимую песню Иосифа Родяна:

 
Там, в предгорьях Цебы,
Где, листвой укрытый,
Под платаном Хоря[2]2
  Хоря, или Хория, вместе с Клошкой и Кришаном руководил крестьянским восстанием в Трансильвании в 1784–1785 гг.


[Закрыть]
Войско собирал,
Над простой могилой
Виден крест забытый —
Им героя Янку[3]3
  Аврам Янку (1824–1872) – один из вождей революции 1848 г., действовавший в Трансильвании.


[Закрыть]
Кто-то увенчал.
 

Стихи были маловыразительны, но мелодия, сопровождавшая их, придавала каждому слову какой-то особый волнующий смысл. В музыке слышался отзвук играющих вдалеке военных труб, и он пронзал душу, как пронзает тело острый клинок.

Толпа молча слушала. По лицам мужчин пробегали сумрачные тени. Лэицэ вел мелодию на скрипке, закрыв глаза и покачиваясь в такт музыке. Казалось, играет не он, а какое-то таинственное существо, спрятанное в скрипке, а сам он лишь слушает его.

 
Мирно сном бессрочным
Спи, герой великий!
Пусть врагов пугает
Даже тень твоя! —
 

Брату пел, побледнев от волнения. Когда он кончил, воздух потряс шквал аплодисментов.

– Спиридон! Спиридон! Трактирщик! – загремел устрашающий голос Иосифа Родяна. – Где трактирщик? Где Спиридон? Где этот бездельник? – вращал он во все стороны глазами.

Перед ним возник трактирщик.

– Есть еще вино? – рявкнул Иосиф Родян.

– Немножко есть! – поклонился трактирщик.

– А пиво?

– Есть и пиво.

Разговор происходил в мертвой тишине.

– Можешь сказать, сколько у тебя выпивки?

– Конечно! Хорош был бы я хозяин…

– Вся моя! – яростно отрубил Родян. – Вынь затычки, выбей днища! Рекой! Рекой пусть текут вино и пиво! Понял?

У Иосифа Родяна было такое неистовое лицо, что Спиридон вздрогнул. «Не рехнулся ли Родян часом?» – мелькнуло у него в голове. В погребе оставалось больше двухсот ведер вина и бочек пятнадцать пива. Сидевшие за столом Иосифа Родяна смотрели на него с испугом.

Трактирщик подтянулся.

– Домнул Родян, выпивка, что у меня есть, и на завтра, и на послезавтра приготовлена.

– Пои всех подряд! Пусть пьют, бестии! Вынь затычки, выбей днища! За все плачу! Плачу за всю твою выпивку! Бегом! Праздник так праздник!

Побледневший Спиридон исчез, словно провалился. Несколько мгновений стояла мертвая тишина. Потом воздух дрогнул, словно от взрыва:

– Да здравствует управляющий! Виват «Архангелам»! Да здравствуют «Архангелы»! – вырвалось разом из сотен глоток. Собственно, слова «управляющий», «да здравствует», «виват» и разобрать было невозможно, они растворились в оглушительном рефрене: «Архангелы»! «Архангелы»! «Архангелы»! – похожем на удары колокола.

Сделав вид, что устал, Иосиф Родян опустился на стул. Доамна Марина, белая как мел, глубоко вздохнула.

Первым за столом заговорил Гица:

– Ну и ну! По правде говоря, я бы так не поступил, но теперь ничего другого не остается, как веселиться.

Никто ему не ответил, будто не слышали. Однако молчание длилось не долго, потому что снова заиграли «царину».

Оба жениха, перепуганные поведением будущего тестя, были рады предлогу удалиться вместе с невестами. Побледневшая Эленуца схватила за руку Гицу и затерялась в толпе. Праздник шумно продолжался. В воздух то и дело взмывали дружные крики: «Архангелы, ангелы, ангелы!» Вдруг со стороны Козьего ручья раздался выстрел. И еще, и еще – пальба продолжалась до тех пор, пока не отзвучал сто первый.

– Вот это, скажу я вам, праздничек! – прошептал на ухо Иосифу Родяну Войку – единственный человек на этом гульбище, которого так и не захватило веселье, хотя он по-прежнему старательно улыбался.

Родян не удостоил его даже взглядом. Поднявшись из-за стола, он взял за руку жену и вошел с нею в круг танцующих.

До самых сумерек не затихал топот ног, и бурлила, волновалась стихия, что в годину бедствий может стать грозным бунтом, но пока была всего лишь пасхальным гуляньем в Вэлень, но таким, какого давно уже не бывало.

Дамы и господа, рудокопы и крестьянки – все отплясывали и веселились.

Редко когда случается, чтобы люди образованные и простые люди так легко и непринужденно чувствовали себя друг с другом. Казалось, истинное единство царит в Вэлень на пасхальном гулянье, крестьянские девушки отплясывали с адвокатами и врачами, хозяин со служанкой кружились в вихре «царины». Между людьми исчезли различия. Всех вдохновляло одно чувство, одно желание – повеселиться.

Отчего это было так? Оттого ли, что у крестьян в Вэлень водились деньжонки и они над ними не тряслись, или потому, что в селе только раз в году бывал настоящий праздник, – кто это скажет? Возможно, и то и другое служило причиной чистосердечного, нелицемерного равенства, царившего на гулянье. Как бы там ни было, но благодаря этому равенству празднества в Вэлень всегда были веселее и радушнее, чем в других селах, и рудокопы относились к господам с большим уважением, чем относятся там, где люди образованные всегда держатся особняком.

* * *

Сумерки спускались туманной дымкой, мало-помалу становившейся все плотнее и плотнее. На столах, окружавших танцевальную площадку, зажгли свечи. Кое-кто вместе с танцующими перекочевал в просторный зал трактира. Заполнились и четыре боковых зальчика. Но и за столами на лугу оставалось еще немало народу: кто-то не мог окончить спор, кому-то не хватило в трактире места.

На свежем воздухе за столом, покрытым рядном, сидел Василе Корнян, золотопромышленник, вместе с женой и двумя сестрами. К ним подсел и дьячок Гавриил, после того как удалился священник с семейством. Посреди стола стоял большой кувшин вина.

Четыре стакана были наполнены, только перед дедом Гавриилом стоял пустой.

Василе Корнян, примарь села Вэлень и компаньон прииска «Архангелы», с двух часов сидел неподвижно за своим столом. Разливанное море веселья, которое колыхалось вокруг, казалось, его не затрагивало. Он не станцевал ни одного танца, ни разу не подошел к длинному столу, несмотря на приглашения Иосифа Родяна, не повернул головы, когда писарь Брату пел «Там, в предгорьях Цебы».

Поутру, когда Корнян занял свое место за сбитым из еловых досок столом, за соседний стол уселась стройная высокая вдовушка с белоснежным личиком и черными, как уголь, глазами величиной с персиковую косточку. Докица явилась на гулянье с матерью, братом-плотником и двумя-тремя дальними родственниками. Шурша крахмальными юбками, она удобно расположилась на деревянной скамье, посмотрела как бы случайно в сторону Василе Корняна и, как и ожидала, поймала взгляд примаря. Склонившись к брату, она что-то шепнула ему на ухо и звонко, на весь луг, расхохоталась.

Василе Корнян поднял стакан, выпил залпом и с грохотом поставил на стол. Жена его Салвина, сидевшая до сих пор неподвижно, вздрогнула и, взглянув направо, заметила Докицу.

Вздрогнув еще раз, Салвина побледнела и опустила глаза. Кривая улыбка не украсила ее белое как мел лицо.

Веселая счастливая Докица выскочила из-за стола и, искоса взглянув на Василе Корняна, громко произнесла:

– Хочу повеселиться! Когда соскучитесь, позовите меня! – и бросилась в круг танцующих.

Примарь, закусив губу, смотрел ей вслед, пока она не затерялась в толпе.

– Не пойдешь ли танцевать «царину», Василе? – попыталась заговорить с ним жена. Совладелец «Архангелов» бросил на нее взгляд, полный ненависти, и ничего не ответил. Опершись локтем о стол, он повернул голову к танцевальному кругу и застыл в неподвижности.

Сестра Корняна громко и весело затараторила, явно желая развлечь Салвину. Но та односложно роняла «да» и «нет», мертвенно-белое лицо ее пошло багровыми пятнами и читалось на нем одно лишь безысходное отчаяние.

Прошло около года, как двадцатипятилетняя Докица овдовела. С той поры жизнь в доме примаря Василе Корняна стала невыносимой.

Салвина вышла замуж за Василе по любви. В приданое она принесла пять фунтов золота. Корнян и сам с юных лет копался в земле, но все его богатство пошло от жениного приданого. Не будь этих пяти фунтов, ему бы за пятнадцать лет, прошедших с тех пор, ни за что бы не стать совладельцем «Архангелов». Жена любила его и за красоту, и за то, что он был рачительным хозяином. Она давно заставила замолчать своих родителей, которые клялись, что только через их труп она пойдет под венец с Корняном.

– Муж-рудокоп – ложись заживо в гроб, в доме молоток да хлеба кусок, – твердили ее родители, протестуя против замужества.

Но Салвина их не слушала. Она шла туда, куда влекло ее сердце, и не сожалела об этом. Потом и родители стали радоваться ее замужеству. Салвина была очень тихой, очень благочестивой женщиной и любила своего мужа той ровной, неугасимой любовью, которая сродни жертвенности. Любовь ее была почти что священнодействием.

Она и сама не подозревала, что боготворит мужа. И Василе Корнян обращался с нею чрезвычайно ласково. По крайней мере, в первые годы после свадьбы он был совершенно ей предан.

Но вот три года назад случилось так, что эта самая Докица, только что вышедшая замуж, промывала золото на толчее Василе Корняна. Стоял теплый ясный весенний день. Молодая женщина, засучив рукава, работала, беззаботно напевая. Примарь вышел из дома, спустился по деревянной лестнице во двор и весь этот день там и проработал, стараясь быть поближе к толчее. Когда Салвина позвала его обедать, он явился мрачный и едва прикоснулся к еде.

Василе все кружил возле Докицы, постоянно что-то у нее спрашивал и никак не мог от нее отойти.

Наблюдая из сеней за происходящим у толчеи, Салвина чувствовала, как у нее останавливается сердце. Мужу она не сказала ни слова, но с тех пор никогда больше не нанимала на работу Докицу.

Докица была бедна. Муж у нее был плотником, как и ее брат. Он делал новые толчеи, и ему хорошо платили, но он был пьяница и домой не приносил ни гроша. Сама Докица весело трудилась то у одних, то у других, зарабатывая на жизнь, и казалась вполне счастливой. Характер у нее был легкий, она закрывала глаза на слабости мужа и искала для себя удовольствий, до которых была охоча, там, где могла их найти.

После того дня, когда Докица работала у Корняна, до Салвины стали доходить слухи о ее муже и Докице. Тут-то и вошла в сердце Салвины заноза, от которой она никак не могла избавиться. Когда же Докица овдовела, доброхоты поторопились выложить Салвине кучу всяких новостей. Салвина худела, бледнела, у нее стали отниматься ноги.

Муж не утешал ее ни единым словом. Наоборот, она таяла на глазах, а он становился все жестче, грубее, готов был жестоко оскорбить ее из-за любого пустяка. Салвина все поняла, еще больше замкнулась, но решить ничего не могла. Бессердечие и грубость мужа говорили ей, что сердце его жаждет чего-то другого. Она умирала тысячу раз на дню, но не могла расстаться с мужем. Салвина любила Василе и постоянно твердила про себя: «Говорят всякое, а может, между ними ничего и нет». Пыталась она оправдать и грубое отношение к себе Василе. Она была из тех женщин, которые любят глубоко, но без страсти, и все готовы понять и простить. Такого рода женщины, а их на свете чрезвычайно мало, сетуют не о человеке, удаляющемся от них, а о душе, которую почитали за родственную и за которую чувствуют глубокую ответственность.

Каждый вечер Василе Корнян исчезал из дома, но Салвина утешала себя: «Кто ж из хозяев прииска не гуляет да не пьет?» И была рада, если Василе заявлялся домой на рассвете.

Каждым своим словом она хотела внушить мужу, что прощает его, что она его любит. Заботясь, как бы выказать Василе свое доброе к нему отношение, Салвина не заметила, что увяла и подурнела, особенно за последний год, когда Докица стала вдовушкой.

Вот и теперь Салвина, видя, что муж ее недоволен, позвала его танцевать «царину», давая понять, что хочет отвлечь его и развеселить.

Молчание Василе глубоко ее ранило. До сих пор на людях примарь не обнаруживал неприязни к жене. Обида, нанесенная на глазах родни, показалась Салвине во сто крат горше.

Отвечая на шуточки своячениц, она не могла удержаться от тяжелых и горестных вздохов.

Время от времени Василе Корнян наливал себе стакан вина, выпивал и снова смотрел только на «хору».

Но Докица танцевала недолго. Она вернулась вприпрыжку и села рядом с матерью лицом к Корня-ну. Отхлебнув из полного стакана, она громко заговорила, расхохоталась заливисто и нежно взглянула на примаря.

Василе Корнян смотрел на нее откровенно жадными глазами. Возбужденный крепким вином, он не обращал внимания на то, что рядом с ним сидит жена, сидят сестры. Его чувственные губы, казалось, ожили и нервно подергивались.

Когда обмен взглядами между Докицей и Корняном стал уж совсем откровенным, Салвина, бледная как смерть, встала и вышла из-за стола.

Сестры засуетились вокруг Корняна, упрашивая его пойти потанцевать. Они видели, что дело нешуточное и зашло далеко. Но примарь упорно сидел, пил и молчал, а когда Докица после танцев вновь появлялась за столом, не сводил с нее жадных глаз.

Изредка его оставляли одного: сестры и Салвина ходили посмотреть на танцы. Сестры даже несколько раз танцевали. Только Салвину никто не решался приглашать, такая она была бледная, будто неживая.

А Салвине казалось, что все вокруг – мужчины, женщины, даже дети – знают, что происходит у них за столом. Каждый взгляд в ее сторону причинял ей новую боль. Она кожей чувствовала, что весь этот народ нарочно собрался посмотреть, как она мучается. До сегодняшнего дня она страдала молча. Никто и не подозревал, что за муки терзают ее сердце, а теперь все смотрели на ее беду. До чего же тяжелы казались ей человеческие взгляды, кишевшие вокруг, как муравьи в муравейнике.

То и дело Салвина порывалась уйти домой, но, сделав несколько шагов, испуганно возвращалась. Ее бросало в дрожь, она старалась избегать людских глаз, чувствуя себя подранком, затравленным охотниками.

Все то время, пока они сидели у всех на виду за столом, было для Салвины жесточайшей пыткой. Муж ее не двигался, словно прирос к стулу. Она видела, что ничто его не веселит. И даже вино он пьет от злости. Когда зажгли свечи, Салвине наконец полегчало: Докица перешла в трактир.

Однако примарь, заметив, что соседний стол опустел, еще больше нахмурился и мрачно произнес:

– Теперь настал и наш черед танцевать! В темноте, без музыки – как нам богом положено, ведь мы убогие!

Салвина вспыхнула. Насмешка мужа показалась ей чересчур жестокой. Уже не в первый раз Василе намекал на ее болезнь, на старость. А она не чувствовала себя ни старой, ни больной, только очень несчастной. Собрав последние силы, Салвина прошептала:

– Иди, Василе! Кто же тебе мешает танцевать и веселиться? Иди себе в трактир, а я домой пойду. Кто тебе мешает?

Примарь с ненавистью взглянул на жену. Вино разгорячило ему кровь, и она глухо бурлила в каждой жилочке.

– Кто мне мешает? – переспросил он с кривой ухмылкой. – Кто же мне мешает? Ты!

Салвина почувствовала, что теряет сознание, и крепко ухватилась за стул.

К столу подошел дьячок Гавриил.

– Еще раз – добрый вечер! Добрый вечер – еще раз! – забормотал он, слегка покачиваясь. – Рады гостям?

– Рады, отец Гавриил, рады! – затараторили сестры Василе.

Покачиваясь, дьячок приблизился к примарю.

– Христос воскресе! – произнес он. Язык у него заплетался, и пахло от него вином.

– Воистину воскресе! – пренебрежительно буркнул примарь.

Дьячок рухнул на стул.

– Не танцуем, не молодеем, а, внучек? – спросил он, моргая глазами.

– Может, выпьешь стаканчик? – предложил Корнян, наполняя стаканы. Выпив, старик прищелкнул языком.

– Что за вино, внучек?

– Базиликовая настойка, дедушка, – отвечали сестры примаря.

– Лучше бы я ее не пробовал, – посожалел дьячок. – Все сегодняшнее празднество насмарку идет, как подумаю, что только теперь отведал этакого винца.

Примарь налил еще стакан, и дьячок немедленно его осушил.

– Это вино, как видно, досталось нам от самого старика Ноя, – весело затараторил дьячок, но, подняв глаза, заметил бледную, застывшую Салвину.

– Внученька, тебе нездоровится? – ласково обратился он к ней.

– Да нет, ничего, дедушка Гавриил, – попыталась улыбнуться Салвина. – Как можно плохо себя чувствовать в день святого воскресения.

– Воистину! – подтвердил дьячок, зевая. Глаза ему застилал легкий туман. Он попытался пропеть что-то из воскресного тропаря.

– Это де-е-е-нь, предназначенный бо-о-о-гом для радости!

– Христос воскресе! – раздался глубокий, идущий словно из бочки, голос у них за спиной.

Никто не ответил, но все повернули головы. Перед ними, чуть покачиваясь, стояла Мужичка – женщина лет сорока пяти, высокая, сильная, с широким плоским лицом и налитыми кровью глазами. Видя, что никто ей не отвечает, Мужичка протянула свою лапищу, взяла чей-то полный стакан и, тихо покачиваясь, произнеся еще раз «Христос воскресе!», выпила залпом. Окинула всех невидящим взглядом и медленно двинулась к соседнему столу, где повторилось то же самое. Так она и переходила от одного стола к другому, везде выпивая по стакану. Уже около получаса бродила она, начав со стола, за которым сидели какие-то ее дальние родственники.

– Вот кто умеет пить! – восхитился дьячок. – Бочка, не женщина! Когда в ад попадет, всех чертей переполошит, столько выпила, что можно адский огонь залить…

Дьячок покачал головой, налил себе стаканчик и, выпив, продолжал:

– Вы люди молодые, вам следует танцевать. Вон в трактире сколько народу – яблоку упасть негде. Но и здесь сидеть и дуться тоже не годится! – Он уже смекнул, что между мужем и женой пробежала кошка.

– Вот кто веселится, – обронил примарь Корнян, словно проснувшись после появления Мужички.

– Кто? – переспросил дьячок.

– Да София, Мужичка. Пьяна в стельку, в голове туман, все беды свои забыла, и жизнь ей кажется распрекрасной, и жить хочется! – Корнян вздохнул, и лицо его стало еще мрачнее.

– Жизнь есть жизнь! – вздохнул и дьячок.

– Подлость это! – тихо произнесла Салвина.

Примарь сурово глянул на нее и вдруг встал.

– В трактир пойдете? – осведомился дьячок.

Салвина болезненно улыбнулась, но не ответила.

Она бросилась за мужем, шагавшим быстро, широко, чуть ли не бегом бежавшим. По дороге они не обмолвились ни единым словом. Дома примарь торопливо зажег свечу. Яростный взгляд его шарил по углам, отыскивая что-то. Салвина помертвела, перехватив этот взгляд: человеческого в нем не было. В следующий миг муж схватил толстый плетеный ремень, которым волы тянут плуг, и начал ее хлестать. Салвина в ужасе вскрикнула, потом затихла, молча снося градом сыпавшиеся удары. Потом, не в силах больше терпеть, завыла тонким голосом. Обезумевший муж хлестал и хлестал ее.

– Не бей, Василе! Ради бога, не бей! Не бей! Помираю! Убьешь ведь! Иди к Докице! Приведи ее сюда! Живи с ней! Только не бей! Ой-й-й! Косточки мои!

После душераздирающих стонов Салвина принялась визжать. Потом тело ее обмякло, и она как подкошенная свалилась на пол.

Муж бросил ремень, вытер пот и хрипло зарычал:

– Вон! Вон! Прочь из моего дома! Чтоб я тебя больше не видел!

Послышался глухой умирающий голос:

– Ухожу, Василе, ухожу… Ухожу я… ухожу.

Салвина закрыла глаза. Могло показаться, что она умерла: она не шевелилась, не дышала. Испугавшись, что убил жену, Василе подхватил Салвину на руки, уложил на постель и принялся растирать ей уксусом лоб, виски. Долго он бился, пока Салвина приподняла веки. Глаза – две черные раны – вовсе не были похожи на глаза.

– Утром уйду, – проговорила она замирающим голосом. – Господи! Господи! И это расплата за мою любовь, за мою верность! – Салвина тихо заплакала.

Василе Корнян бросился прочь от кровати. Схватив валявшуюся на полу шляпу, он скрылся за дверью. Как только скрипнула дверь, плач прекратился. Салвина приподнялась на локте и, глядя вслед мужу полными ненависти глазами, выкрикнула:

– Да настигнет тебя кара божия!

Муж на мгновенье застыл на пороге, словно хотел вернуться и приняться опять за битье, но раздумал и только поплотнее прикрыл за собою дверь.

Добравшись до луга, Василе нашел стол, за которым угощались два совладельца «Архангелов», Унгурян и Прункул, и, не сказав ни слова, рухнул на стул. Он пил, словно его мучила неутолимая жажда. Оба приятеля недоуменно смотрели, как исчезает вино, пиво, ракия – все, что стояло перед Корняном.

Около полуночи три рудокопа, которых подозвали Унгурян и Прункул, отволокли полумертвого Корняна домой.

Толстый, словно бочка, Унгурян хохотал, поддерживая руками живот.

– Нечего смеяться, – урезонивал его Прункул. – «Архангелы» кого хочешь с ума сведут.

– Мы, если и рехнемся, все равно пить будем, – смеялся Унгурян. – Главное – иметь возможность выпить! Мне думается, мы можем побиться об заклад: я, Родян и примарь, кто кого перепьет! А Корнян мне нравится: таким пьяным я его еще никогда не видел!

Прункул не отвечал, насмешливо поглядывая на приятеля. Потом он поднялся:

– Доброй ночи! Я пошел домой! – заявил он.

– Что дома делать? Еще рано! Полночь только! – возражал Унгурян, но Прункул не обернулся.