Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

X

В большом зале трактира танцы были в полном разгаре. Ночь стояла звездная. Окна запотели и с улицы казались тусклыми. Вскоре распахнулись форточки, потому как духота была – не продохнуть. Время от времени музыка умолкала, и тогда начинали кропить деревянный пол водой. Однако пыль стояла столбом, плавала легкими облачками, витала вокруг подвешенных к потолку ламп, оседала серым слоем на вощеные скатерти и шляпы гостей. Едкая, словно перец, пыль раздражала носы и глотки.

Музыканты сыграли несколько вальсов, прочирикали даже кадриль в угоду городским барышням. Пока исполнялись господские танцы, крестьяне не проявляли нетерпения, наоборот – были снисходительны и даже довольны.

Кадриль Войку танцевал с домнишоарой Эленуцей Родян. Сестры, заметив, что она всячески уклоняется от танцев с таким блестящим кандидатом в женихи, ее пристыдили. А Родяну уже было безразлично, как ведет себя его дочка с Войку. После того как Войку на лугу прошептал ему: «Вот это, скажу я вам, праздничек!», молодой человек с неизменно счастливой физиономией перестал существовать для Иосифа Родяна. Неведомо почему, но он стал ему противен. Воодушевление Родяна было так велико, а фраза так незначительна, что, возможно, и не из-за нее управляющий переменил свое отношение к Войку. Однако уже там, на лугу, Родяну показалось, что Войку человек весьма ограниченный, и письмоводитель недоумевал, как это он мог так сильно ошибиться в оценке кандидата в присяжные поверенные. Однако когда управляющий заметил, что его дочка слишком много танцует с семинаристом, и предположил, что и кадриль она будет танцевать с Василе Мурэшану, он нахмурил брови и, подозвав дочь, заявил:

– У тебя есть обязанности перед нашими гостями. Прошу не забывать об этом!

Но по тону отца Эленуца поняла, что он сочувствует ей, а потому весело отозвалась:

– Хорошо, папа! Эту кадриль я буду кружиться вокруг солнышка Войку! – и, смеясь, побежала к кандидату в присяжные поверенные.

Случилось так, что парой, стоявшей напротив, оказался Василе Мурэшану с сестрой Мариоарой. Семинарист был бледен. Хмурое лицо и взгляд исподлобья говорили, что он не в духе. Время от времени он поглядывал на сияющего молодого человека, но чаще смотрел себе под ноги, стараясь не замечать соперника.

Эленуца тут же поняла, что Василе не по нраву ее танец с Войку, и ей стало радостно. Но она старалась ничем не выдать эту радость и, когда семинарист не мог ее видеть, весело щебетала с Войку, шутила и смеялась. Ей было весело, а Василе все больше мрачнел и даже стал угрожающе поглядывать в сторону счастливчика Войку.

Исполняя очередную фигуру кадрили, Эленуца должна была взять Василе за руку – рука была холодна как лед.

– Сожалею, что вы не на моем месте, домнул Мурэшану! – шепнула Эленуца на ухо семинаристу.

– На вашем месте? – переспросил удивленно семинарист.

– Вам холодно. Руки как лед, вам было бы куда полезнее быть возле солнышка Войку! Посмотрите, как он сияет. Одно сияние согрело бы вас.

Василе Мурэшану поднял взгляд, ожидая пояснения, но Эленуца уже кружилась с соседом, меняя, согласно правилам, партнеров. Все-таки он уловил на ее губах легкую усмешку и успокоился: Эленуца насмехалась над Войку.

Мариоара сразу заметила, что брат ее повеселел. Он принялся шутить и обращался к ней не иначе, как «милая Мариоара».

– Гм! – хмыкнула девушка, поджимая губы.

– Что это ты? – улыбаясь, поинтересовался Василе.

– А то, что не ко мне ты должен обращаться – «милая», – отвечала сестра.

– Не к тебе? А к кому же?

– К домнишоаре, с которой только что кружился! – Мариоара немного подумала и серьезно сказала: – Плохо, Василе!

– Что плохо? – недоумевал семинарист, чувствуя, что бледнеет.

– Плохо, что ты думаешь о домнишоаре Родян. Виноград-то зелен. Сам видишь, что задумал ее отец.

– Домнишоара Эленуца не похожа на своего отца, – проговорил упавшим голосом семинарист.

– Какой же ты еще ребенок! – воскликнула Мариоара. – И я видела, что Эленуце приятно танцевать с тобой. Но это же ничего не значит, – вздохнула сестра. – Просто ты красивый парень, покружиться с тобой любой девушке приятно. Эленуце хочется повеселиться, вот и все! Кончатся пасхальные гулянья, сам увидишь, что она тебя и узнавать перестанет.

– А ты злая, – задумчиво проговорил семинарист.

– Вовсе нет. Просто я не хочу, чтобы ты мучился. Замки, что мы строим для будущего, сколь бы ни были воздушны, причиняют боль, рассыпаясь в прах. Стоит ли призывать на свою голову несчастье?

– Тебе не хочется, чтобы я был счастлив, – с болью произнес Василе.

Разговор шел во время танца. Они выполняли следовавшие одна за другой фигуры, расходились, сходились и вновь продолжали разговор. Семинарист был убежден, что сестра ревнует его к будущему счастью, и потому говорил с ней все холоднее и отчужденнее.

– Я уже больше не «милая»? – спросила Мариоара под конец кадрили.

– Скоро увидим, кто из нас прав, – холодно ответил Василе.

– Скоро? – переспросила девушка и закатилась неудержимым хохотом.

Первый после кадрили вальс Эленуца танцевала с Василе Мурэшану. Не успели они сделать и круга по залу, как домнишоара Родян весело спросила:

– Можете ли вы мне сказать, домнул Мурэшану, что означает приснившийся во сне бледный ангел, когда все ворота счастья у тебя за спиной открыты?

– Это не цитата из стихотворения? – осведомился семинарист.

– Нет. Это из частного разговора… Вы не знаете, что это может значить?

– Бледный ангел, – повторил Василе, делая вид, что размышляет.

– Разве ангелы бывают бледными, домнул Мурэшану?

– Я полагаю, что белизна им свойственна, – отвечал семинарист. – Вернее, я думаю, что у них светлые лики с тенями от длинных густых ресниц.

– Вы уклоняетесь от ответа, – возразила девушка, чувствуя свои разгоревшиеся щеки. – Так, значит, вы не знаете, что означает «бледный ангел»?

– Не знаю.

– Ну что ж. А известны ли вам следующие стихи:

 
И если тополь под окном
В стекло стучит ветвями,—
Ты будто снова входишь в дом
Неслышными шагами.
 

Эленуца прочитала эти строки нарочито жалобным голосом, словно подражая кому-то.

– Это из стихотворения Эминеску[4]4
  Эминеску Михаил (1850–1889) – румынский поэт.


[Закрыть], домнишоара.

– Правильно. А скажите, сейчас стучат ветви в окно?

– Не слышу, – отвечал семинарист, делая вид, что прислушивается.

– А тополя растут возле трактира?

– Не растут.

Эленуца подняла глаза к потолку и, всеми силами стараясь удержаться от смеха, заговорила:

– Это такое счастье находиться рядом с дорогим существом. Ах! Бледный ангел, являющийся во сне и оставляющий за собою открытыми все врата счастья! А ты даже и не подозреваешь, – тут голос Эленуцы патетически зазвенел, – а ты даже не подозреваешь, что, если тополь под окном в стекло стучит ветвями, ты будто снова входишь в дом неслышными шагами.

Последние слова она еле выговорила. В глазах ее давно уже прыгали лукавые чертики и лишь мучительным усилием она сдерживала смех. Дочитав стихи, она расхохоталась, да так громко, что все, кто только был в зале, уставились на нее и семинариста. Мурэшану тоже приостановился, потому что девушка не могла сделать ни шагу. И тоже засмеялся, чувствуя себя счастливым оттого, что Эленуца так весела, но и чувствуя смущение, видя, что все глаза в зале смотрят на них.

– Ради бога, домнишоара, не смейтесь так громко! Сорвете голос! – ласково уговаривал Мурэшану.

– Нет! Нет! Смех мне на пользу, домнул Мурэшану, – возражала девушка, позволяя увлечь себя в широкий круговорот вальса. – Скажите, разве это не глупость, разве не идиотизм? И как вы думаете, что это была за фраза, украшенная вдобавок стихами?

– Не могу знать, домнишоара, – отвечал семинарист. – Наверно, сложное скрещение цитат.

– Нет, дорогой домнул семинарист, это был комплимент! И представьте себе, комплимент этот был преподнесен мне! Вы можете вообразить себе что-нибудь смешнее? – В голосе ее звучало негодование. – Представьте себе молодого человека, который до сегодняшнего дня меня ни разу не видел и, впервые танцуя со мной, принимается бомбардировать меня подобными глупостями. Нет, это поистине возмутительно! – закончила она, и глаза ее сверкали подлинным гневом.

– Это домнул кандидат? – тихо спросил Мурэшану.

– Да. Сегодня – он, завтра – другой, послезавтра – третий, – гневно продолжала домнишоара Родян. – Любой из этих охотников за приданым считает себя вправе приставать к тебе и волочиться! Я убеждена – будь на моем месте кукла с тем же приданым, этот господин говорил бы те же слова.

Эленуца все больше распалялась, и видно было, что она всерьез оскорблена и искренне негодует.

– Все эти люди, – продолжала она, – грубые материалисты и, когда хотят притвориться поэтами, становятся ужасно смешными. Но еще ужаснее то, что сами они этого не понимают.

– Должен сказать, что ухаживать за вами, домнишоара, дело весьма опасное, – улыбнулся Василе.

– Если ухаживание похоже на издевательство. Извините, но я полагаю, что это даже не ухаживание. Я думаю…

Эленуца смутилась и покраснела. Она хотела сказать: «Я думаю, что две души сближаются по-иному…» Но прикусила язычок, спохватившись, что и так много наговорила. Помолчав, она закончила недосказанную фразу:

– Я думаю, в семинарии лучше воспитывают.

– Потому что мы не произносим красивых слов? – спросил Василе, с удовольствием глядя на разрумянившееся личико Эленуцы.

– И поэтому, и не только поэтому.

Глядя на Эленуцу, чувствуя ее близость, семинарист уверял себя, что Мариоара не права: Эленуца вовсе не похожа на своих сестер. Сейчас Василе представлял себе, что Эленуца могла бы стать его женой, и чувствовал себя счастливым.

* * *

Студенты Унгурян и Прункул не танцевали. Расположившись за столом Иосифа Родяна вместе с другими гостями, они без устали поднимали бокалы, горячо спорили и пели песни среди всеобщего шума.

Доамна Родян с дочерьми и их женихами, как только пробило полночь, отправилась домой. Мужчины, оставшись одни, приступили к настоящей попойке. Отец Мурэшану в час ночи подошел к их столу, выпил стакан вина, чокнувшись с Иосифом Родяном, и удалился вместе с попадьей и поповнами домой. Семинаристу уходить не хотелось. Эленуца так обворожительно улыбнулась ему на прощание, так нежно сказала «до свидания», столь дружески пожала руку, что у Василе будто крылья выросли за спиной. И теперь он без устали танцевал с деревенскими девушками, выкрикивал частушки, и угомону на него не было. Трактир гудел, и казалось, стоит этому шуму еще чуть-чуть усилиться – все взлетит на воздух. Танцевал до упаду и Гица.

Адвокат Поплэчан проснулся и, почувствовав себя посвежевшим, с новой силой возжаждал вина. Почти два часа он клевал носом, а теперь снова слышалось его меканье. Старик мог три ночи подряд не ложиться в постель. Ему достаточно было часок-другой подремать, и он вновь принимался за попойку.

Другой адвокат, Петре Стойка, напротив, к этому часу достиг той стадии опьянения, когда люди иной раз чувствуют особую ясность ума, и весьма велеречиво рассуждал с Прункулом-младшим. По тому, как люди слушали, как вмешивались в их философский разговор, было видно, кто и до какой степени пьян. Большинству до отвлеченных проблем дела не было.

– И я признаю, – вступил в разговор Паску, – что следует верить только в то, что мы видим, и в то, что можем понять. Признаю, что материя едина и вечна. Но не могу поверить, что эта материя не подчиняется определенным законам. Законы эти мы ощущаем каждый миг. Я не утверждаю, что законы созданы высшей силой. Их создала сама материя, чтобы быть управляемой ими. Слепая материя жестока.

– Разве ты не видишь, что в этом мире все жестокость? – возражал ему Прункул. – Разве не замечаешь, что все, что ни происходит в мире, делается вслепую? Раз ты признаешь закон, ты признаешь и разум. В материи есть силы, но нет законов. В законах обязательно присутствует целенаправленность.

– Я открою тебе цель законов материи, – снисходительно улыбаясь, отвечал Паску. – Стабильность мироздания – вот ее цель; порождая, она продолжает сохранять. Возьмем, к примеру, человеческое тело. Только тот, кто его не знает, может утверждать, что оно не подчиняется никаким законам. Возьмем сердце, кишечник, легкие. Разве они не подчиняются законам? Разве у этих законов есть другая цель, кроме поддержания жизни в человеке или продолжения его рода?

– Да, законы тела таковы, – подтвердил доктор Принцу. – Наш организм не что иное, как комплекс законов. Все функции нашего тела совершаются с поразительной регулярностью, пока организм здоров. Но мне кажется, что, встав на такой путь, вы никогда не решите вопроса, с которого начали. Называйте его силой или законом, но механизм материи как таковой не объясняет жизни.

– Э-э-э! – проблеял старик Поплэчан. – Знаем мы, как люди воду в ступе толкут. Не объясняет жизни! Да это вообще невозможно!

– Возможно, и даже очень, – огрызнулся Паску. – Жизнь всего лишь бесконечная цепь законов, благодаря которым все сущее обновляется и будет обновляться вечно, приобретая другие формы. Потому что и материя – вечна, она наша общая мать.

– Остается только объяснить, что же такое жизнь, – вмешался Гица, появившийся у стола.

– Смейтесь, домнул Родян, но мои тезисы – результат долгих научных исследований многих метафизиков, – с достоинством проговорил Паску. И, вспомнив, что Гица всегда насмехается, вспылил: – Имейте в виду, что я не верю ни в сотворение мира, ни в бога, ни в душу и загробную жизнь. Все это чепуха! – яростно закончил он.

– Колоссально! – послышался густой голос Унгуряна.

– Ваша исповедь ничего не проясняет, домнул Паску, – ухмыльнулся Гица. – Вы только обеднили жизнь, и она стала еще более пустой и непонятной.

– Вы верите в сотворение мира? – с издевкой спросил Паску.

– Возможно, и верю. Но не хочу отвечать на ваш вопрос, потому что мне и в голову не приходит объяснять, что такое жизнь.

– Вот так, – вставил свое слово Прункул. – Следует признать, что мы ничего не понимаем. Все ваши законы ничего мне не объясняют. Ты мне скажешь, что сердце бьется ради кровообращения, а я спрошу – зачем мне оно? Скажешь, что кровообращение нужно для поддержания жизнедеятельности организма, для его жизни, а я спрошу – какой смысл в жизни этого организма, если он все равно умрет? Ты мне скажешь – для продолжения человеческого рода, а я тебе отвечу: что мне до этого продолжения, если я его даже не увижу, если оно произведет на свет еще одно существо, чья жизнь будет такой же непонятной, как и моя? Но если говорят: силы, а не законы, тогда я с самого начала знаю, что в них мне ничего не понять, а потому благодарен и могу катиться по жизни безо всякой мысли, как булыжник, свалившийся с высокого берега! Мы не знаем ничего и ничего знать не будем! С другой стороны, так оно и лучше: живи как бог на душу положит, веселись, пока можешь! Ни до мира, ни до жизни никакого тебе дела! Это лучшая пощечина, какую мы можем отпустить непостижимой жизни.

– Как это, отпустить жизни пощечину, дать ей затрещину? – возмутился Унгурян. – Ее обнимать надо, прижимать изо всех сил к груди, дорогой. Ведь жизнь восхитительна, бо-жест-вен-на. Есть только два несчастья в мире, два слова, которые я ненавижу всей душой: бедность и смерть.

– Смерти нет, – отпарировал адвокат Паску. – Есть только обновление материи.

– Уф! Да ну его к черту, это обновление! – крякнул Унгурян. – Вот ты мне скажи, после того, как я в последний раз выпучу глаза и оцепенею, доведется мне пригубить этого винца, послушать Лэицэ, сжать в объятьях хорошенькую девушку? Вот уж радость для меня будет, если из моего тела вырастет бурьян ради обновления материи!

– Жизнь была бы слишком печальной, если поверить, что материя – это все, – размышлял доктор Принцу, – и хотя я всю свою жизнь щупал только материю, резал только материю, я не могу поверить, что не существует высшей силы, которая управляла бы миром.

– Веришь в сверхъестественное? – насмешливо спросил Иосиф Родян, который все это время сидел молча, будто его вовсе не интересовал разговор.

– А почему бы и не верить, домнул Родян?

– По одной простой причине, что такового не существует. И никакая сила ничем не управляет. Это мы управляем всем. Если голова на плечах, а воля твердая, мы делаем жизнь прекрасной. Одолеем все что угодно, домнул доктор. Боремся и радуемся – вот и все.

Родян говорил сухо, отчетливо. Брови сдвинулись над черными, глубоко посаженными глазами.

– А смерть, домнул Родян, – не сдавался доктор, – смерть мы можем победить?

– После того как ты боролся и радовался всю жизнь, смерть уже ничего не значит. Заснешь сытый, а может быть, и усталый от борьбы и радостей жизни.

– Значит, ты, как и домнул Паску, ни в бога не веришь, ни в душу, а все-таки ходишь в церковь, заставляешь священника принимать клятву у рудокопов, когда они поступают к тебе на работу, освящаешь штольни. Зачем все это? – повысил голос доктор, неприятно затронутый иронической улыбкой, не сходившей с лица Родяна.

– Потому что всего этого требует борьба, которую я веду, – усмехнулся Родян.

– Что за борьба?

– Борьба с невежеством, с жадностью, с неизвестностью.

– Значит, все это только оружие в борьбе и больше ничего? – спросил доктор.

– Именно. Я делаю только то, что обеспечивает мне победу, – с той же иронической улыбкой ответил золотопромышленник.

– Воля ваша, домнул Родян, если можете так судить и быть счастливым, – продолжал доктор. – Сколько в мире людей, столько и убеждений. И все же мне кажется, и у вас в жизни случались мгновения, когда вы ощущали силу, о которой я говорю.

Иосиф Родян сосредоточенно молчал. Ироническая улыбка сползла с его лица, и оно стало мрачным. За столом завязался другой разговор. Все были разгорячены вином.

– Бывали такие мгновения, – спокойно прозвучал глубокий бас Родяна, и все за столом замолкли. – Лет двадцать тому назад. Работал я тогда на прииске «Заброшенном». Рабочие мои пробивали штольню сажен в двести длиной в породе твердой, как кремень. Целое состояние ухлопал я на это. Потеряв всякую надежду найти жилу, за которой охотился, я стал молиться: «Помоги мне, господи! Не пусти меня с семейством по миру!»

Голос Родяна становился все глуше, как бы серее, и на лицо набегала тень.

– Кто-то внутри меня нашептывал: бог тебя не оставит, по миру не пустит! – продолжал Иосиф Родян. – Штольня достигла шестисот саженей. Я уже последнюю рубаху с себя снял. По уши увяз в долгах. Слезными мольбами удалось мне уговорить судебных исполнителей не выставлять меня на позор. Я надеялся, все надеялся на ту силу, о которой ты говоришь. Шесть лет надеялся и ощущал над собою руку защитника. Все эти шесть лет были похожи на бред, на безумие. Когда в скале было пробито восемьсот сажен, ко мне одним дождливым вечером явились шахтеры, мокрые, как бездомные собаки. Понимаете, доктор, – мокрые, как ледащие псы! «Пшик!» – сказали они мне. «Пшик?» – переспросил я. «Пшик!» – подтвердили они.

Штольня вывела прямо в прекрасную долину, но золотоносную жилу так и не пересекла. Вот так, домнул доктор! Я тогда чуть не спятил. Никакого покровительства я больше не чувствовал над собою, потому что его вообще не существует. Потом я начал работать у «Архангелов».

Иосиф Родян замолчал. За столом воцарилась тишина, и в образовавшуюся пустоту, казалось, хлынул весь шум с соседних столов.

– Ви-ви-ви-ват «Архангелам»! – раздался голос старика Поплэчана.

Поплэчан не старался пить вровень с другими. Он пил сам по себе, стакан за стаканом, впитывая вино, как иссушенная засухой земля впитывает влагу.

Все сидевшие за столом тут же чокнулись. Тут появился Гица, тащивший за собою семинариста. Увидев его, Унгурян захлопал в ладоши.

– Вот кто разрешит вопрос! Иди, Василе, иди, дорогой! Ты разговариваешь с господом богом, так утешь одного несчастного! – проговорил Унгурян заплетающимся языком.

– Меня, что ли? – презрительно спросил адвокат Паску. Он и вправду выглядел несчастным, поскольку не убедил остальных в своей правоте. Унгурян схватил семинариста за рукав и посадил рядом с собой.

– Скажи, дорогой, что станет с нами, когда умрем?

– Тогда и увидим, – ответил, улыбаясь, Василе. Разгоряченный после танцев, он вытирал лицо носовым платком.

– Ответ, достойный философа, – отозвался Прункул. – Выпей со мной стаканчик винца, моя радость.

– Действительно, было бы интересно услышать твое мнение, – заговорил доктор Принцу. – Устами любого клирика, любого священника глаголет церковь.

– Не очень подходящее время для подобных разговоров, домнул доктор. Уже третий час ночи, – заметил семинарист. – К тому же в этом зале, как мне кажется, никто о смерти не думает.

– Ты не прав, дорогой, – жалобно сказал Унгурян, – я страшно боюсь смерти. Умереть – это ужасно. Бррр!

У студента то ли от обильной выпивки, то ли и вправду от страха перекосилось лицо. Глазки болезненно поблескивали.

– Если ты боишься смерти, дорогой Унгурян, значит, не очень усердно о ней думаешь.

– Думаю, как не думать! Даже посреди попойки меня посещают эти мысли! – настаивал студент.

– Думать о смерти с пользой возможно лишь тогда, когда строишь свою жизнь так, что не надо бояться смерти. Кто исполняет свой долг, тот не боится смерти.

Василе Мурэшан говорил серьезно и убежденно. Поэтому и почувствовал себя почти оскорбленным, услышав, какой в ответ раздался хохот.

– Не может поп рта открыть, чтобы не прочитать проповедь, – насмешливо заметил Иосиф Родян под несмолкающий смех.

– Такова наша обязанность, домнул Родян! – голос у Василе изменился, и он тут же отошел от стола.

Шумная попойка продолжалась. Пели песни, поднимали тосты: заплетающимся языком кто-нибудь произносил несколько слов, которые прерывались криками «ура!», «виват!», «да здравствует!», и все дружно опустошали стаканы.

Забрезжил рассвет. От ламп в трактире исходил желтоватый свет, а огоньки их мало-помалу бледнели.

В танцевальном зале народу поубавилось. Музыканты осунулись, устали, но продолжали играть. После каждого танца к столам подходил кто-нибудь из музыкантов Лэицэ. Ему давали серебряную монету. Следом несся крик:

– Еще хоть один танец, Лэицэ!

Лэицэ нанимался играть до половины четвертого, потому что с десяти утра снова должен был играть на лугу и на третий, и на четвертый день пасхи. Но танцы в трактире длились даже не до четырех, а до семи утра.

За столом Родяна оставались только два студента. Унгурян прилагал все усилия, чтобы удержать за столом управляющего «Архангелов». Он даже принимался петь тропарь: «Где же бросает тень свою дар твой, Михаил-архангел?», который он всегда исполнял, крепко выпивши. Но и эта ода «Архангелам», как называл ее Унгурян, не смогла удержать Иосифа Родяна. Танцы в трактире прекратились, и Лэицэ с товарищами проводил Родяна и его гостей до самого дома гимном «Проснись, румын!».

Оба студента продолжали потягивать вино в зале, полном табачного дыма, когда за спиной у них раздался густой, идущий словно из бочки, бас:

– Христос воскрес!

– Истину скресе! – ответил Унгурян и заморгал глазами, повернувшись и увидев перед собой покачивающуюся женщину с сизым лицом.

– Тьфу! Тетя Софья, это ты? Выпей с нами стаканчик!

– Ничего другого и не желаю! – густым басом отвечала Мужичка.

– Выпей и станцуй с нами хоть один танец! – предложил Прункул.

– Выпить выпью, а танцевать – увольте!

Но не успела Мужичка поставить стакан, как молодые люди вскочили и увлекли ее танцевать. Однако им с трудом удалось повернуть ее несколько раз. Они и сами не крепко держались на ногах, а вдова София казалась каменной статуей, которую трудно было сдвинуть с места, а сдвинувши нужно было поддерживать изо всех сил, чтобы она не опрокинулась.

– Прямо свинцовая! – признался Унгурян, едва переводя дух и опускаясь на стул.

– Гы-гы! – хмыкнула женщина и медленно, словно нащупывая дорогу, поплелась к другим столам, за которыми еще оставались гости. Ее басистое приветствие слышалось еще несколько раз в разных местах.

Студенты клевали носом и наконец заснули, положив головы на стол. Оба были бледные, словно вынули их из гроба.

Занималось утро третьего пасхального дня. Усталые брели по улицам вдоль Козьего ручья и Вэлишоары мужчины, женщины, девушки. Музыка в трактире стихла, и музыканты, набившись в пустую каморку, уже храпели. В залах трактира оставалось еще довольно всякого народу. Кое-кто спал, положив голову на стол, кое-кто просыпался и требовал снова выпивки. Но ни трактирщик Спиридон, ни его жена не показывались. Поздних гостей обслуживала взъерошенная служанка с опухшим после короткого сна лицом.

* * *

Для тех, кто хотел бы иметь полное представление, как праздновалась пасха в том году в Вэлень, следует добавить, что и на третий, и на четвертый день пасхальное веселье, разливаясь во всю ширь, бурлило с тем же воодушевлением, как и во второй день.

В пятницу утром просторная телега увозила из Вэлень четырнадцать человек, с отрешенными лицами, лежавших вповалку, изможденных, смертельно измученных. Это были музыканты Лэицэ.