Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

– Разрешите пригласить вас к нашему столу, – обратилась она, заливаясь краской до ушей; и, чувствуя, что ее бьет дрожь, не понимала, отчего бы это.

– Благодарим, домнишоара, мы сейчас подойдем, – звучным уверенным голосом отвечал ей батюшка.

– Вот только пропустим стаканчик вина! – пробасил лежавший на траве дьячок.

Но Эленуца продолжала настаивать:

– Прошу вас, пойдемте. Вас ждут!

– Ого! – воскликнул дьячок. – Значит, надо вставать.

Они двинулись все втроем. Отец Мурэшану спросил девушку:

– А как вам, домнишоара, понравилась наша процессия?

– Очень, батюшка. Будь моя воля, я бы каждую неделю ходила к Пречистому источнику.

Эленуца произнесла эти слова легко, с почтением в голосе. Она чувствовала, что кровь уже отхлынула от щек и что вообще она успокоилась. Облик, взгляд и голос священника благотворно воздействовали на нее, успокаивали, внушали уверенность.

– А мне едва хватило духу добраться сюда, – вздохнул старик Гавриил. – Все в гору, да еще петь нужно – такая служба уже не по мне. С этого дня уступаю свое место Никулице.

– Не очень заметно, чтобы вы так устали, дедушка, – заметила Эленуца. – Наоборот, на водосвятии вы так хорошо пели.

– Лес и божье небо способствуют этому, домнишоара, – отвечал дьячок, довольный похвалой Эленуцы. – Здесь, среди елей, чувствуешь себя как в храме, какого не могут создать люди.

– Правда, правда, – поддержала Эленуца. – В церкви совсем другая служба, чем на природе. Как по-вашему, домнул Мурэшану?

Священник промолчал. Они подходили к тому месту, где расположился Родян с гостями. Хозяйка радостно встретила новоприбывших и попросила откушать с ними.

С этого мига Эленуца не умолкала. К ней снова вернулась вся ее веселость. Но пожелай кто-нибудь понаблюдать за ней, он бы заметил, что все ее внимание было отдано вновь прибывшим гостям. Отцу Мурэшану она подкладывала самые аппетитные куски, не забывала подливать вина в бокал, постоянно к нему обращалась. Для него она улыбалась, хохотала.

Длительная прогулка, горный воздух, животворный отдых, который ощущаешь всем телом, когда после долгого пути лежишь на траве, пробудили у всех зверский аппетит и особое ощущение счастья. Жадно утолив первый голод, каждый чувствовал только себя, радовался только себе и ублажал только себя. Все говорили наперебой, улыбались друг другу, что-то спрашивали, но ничего не понимали, ощущая только упоение едой и отдыхом.

Потому-то и некому было следить за Эленуцей, кроме разве отца. Иосифа Родяна интересовало, как ведет себя священник, в присутствии которого он не чувствовал ни покоя, ни свободы, а потому и поглядывал косо на дочь, которая так усердно ухаживала за батюшкой и дьячком.

Трогательную заботу, которую Эленуца проявляла по отношению к отцу Мурэшану, заметила в конце концов и Мария. На мгновение ей показалось, что она все поняла. Но тут же постаралась отогнать свою догадку. «Не может быть! – решительно сказала она. – Другой появится!» Со вчерашнего вечера Мария мучительно ломала голову, пытаясь представить себе, в кого же могла влюбиться Эленуца. Мария перебрала многих, но не остановилась ни на одном и успокоила себя: «Глупое это занятие – гадать, Эленуца где только не жила!» Но она чувствовала, что сердце сестры не свободно – вчерашнее поведение Эленуцы убедило ее в этом.

* * *

На луговине по склону горы Влэдень народу оставалось совсем немного. Семейство управляющего «Архангелов» с гостями уже в два часа пополудни вернулось домой, а в четвертом часу во дворе стояла коляска, чтобы везти гостей на станцию.

Иосиф Родян, Марина и оба жениха долго обхаживали доктора Врачиу, уговаривая его остаться. Но ни доктор, ни адвокат Крэчун не могли задержаться; у обоих были неотложные дела.

– Черт подери этакую жизнь! – негодовал Иосиф Родян. – Если ты так крепко привязан к службе, так пусть тебе и платят соответственно.

– Легко вам говорить, – улыбаясь, отвечал зять.

В конце концов сошлись на том, что до воскресенья останется Мария.

Услышав о таком решении, Эленуца радостно захлопала в ладоши. Она обняла сестру и расцеловала в обе щеки, приговаривая:

– Как я рада! Как я рада!

Время близилось к четырем, доктор Врачиу чуть-чуть принахмурился, и лицо его приняло как нельзя более торжественное выражение. Он пошептался с Родяном и Крэчуном, и те тоже приосанились. Иосиф Родян, крепко сегодня выпивший, выглядел очень смешно, стараясь держаться строго и благородно: казалось, что широкое багровое лицо принадлежит одному человеку, а взгляд и насупленный лоб – другому.

Женщин в эту минуту в комнате не было. Мужчины остались втроем.

– Времени мало, домнул управляющий, – начал несколько развязно, минуя все условности, адвокат. – Надеюсь, ваш зять поставил вас в известность о цели моего приезда.

Насколько спокойным казался Крэчун, настолько взволнованным выглядел Родян. Можно было подумать, что вино, переполнявшее его, постепенно закипало, как в котле. Ему очень хотелось породниться с Крэчуном.

– Да, домнул адвокат, – подтвердил он, отдуваясь.

– Итак, я имею честь просить руки вашей дочери. Должен сказать, что мне неизвестны чувства вашей дочери, но я питаю надежду, что она мне не откажет, – закончил он, улыбаясь. Крэчун действительно думал, что Эленуца, замолчавшая после того, как услышала: «Не вы ли лесная фея?» – готова была влюбиться в него. Люди излишне практичные и расчетливые ошибаются не реже нерасчетливых, и бывает, что более жестоко.

– Мы согласны, домнул адвокат, – голос у Родяна сорвался, и он прохрипел. – Мы счастливы. Уверен, что и дочка будет согласна.

Родян вскинул голову, думая увидеть сияющее от счастья лицо адвоката. Но тот совершенно равнодушно произнес:

– Таким образом часть вопроса вроде бы ясна.

– Ясна! – радостно воскликнул Родян.

– Прошу меня извинить, – довольно холодно возразил адвокат, – прояснилась лишь часть вопроса, вторая заключается в том, что я прошу восемьдесят тысяч в качестве приданого, которые в виде наличных денег должны быть переданы мне в день свадьбы.

Родян был ошеломлен. Сделав шаг назад, он с дурацким видом смотрел на адвоката и вдруг закричал:

– Хочешь восемьдесят тысяч наличными в день свадьбы?

Адвокат, вздрогнув от громового голоса Родяна и увидев, как исказилось его лицо, инстинктивно попятился, но тут же овладел собой и ответил:

– Да, такое я прошу приданое!

На широком лице Родяна заиграли все мускулы. Глаза налились кровью, он сдерживался изо всех сил.

– Прошу немедленно покинуть мой дом! – хотя Родян и пытался говорить тихо, слова эти были слышны и через комнату, и даже во дворе. – Покинуть немедленно! У меня нет никакого желания видеть вас!

Испуганный и побледневший молодой человек выскочил в коридор, так что последние слова Родян выкрикнул ему в спину. Крэчун не сомневался, что у хозяина дома приступ безумия от слишком большого количества вина, выпитого со вчерашнего вечера. Не отвечая на вопросы тех, кто бросился к нему, он сухо простился, и, ощущая легкую дрожь в ногах, сбежал вниз по лестнице, и почувствовал себя более или менее безопасно, лишь усевшись на подушку поданной коляски. Наверху, в доме, бушевал скандал. Возмущенные крики Родяна взрывались один за другим. Не успел доктор опуститься на сиденье, как кучер тронул лошадей, и они вынесли коляску на улицу.

Долго пришлось Марине и дочерям успокаивать Родяна. С посиневшим, даже почерневшим лицом он твердил:

– Какое бесстыдство! Является голодранец и диктует мне, управляющему акционерного общества «Архангелы», какое я должен дать приданое за дочерью. Мне! Какая наглость! Ну, нет! Да оставьте меня! Больше я о нем и слышать не хочу!

Последние слова были брошены Марине, которая, заметив, что муж начал приходить в себя, заявила, что хорошо было бы вернуть молодого человека, сказать, что произошло недоразумение или что-нибудь в этом роде, лишь бы не расстроилась помолвка.

Но управляющий Иосиф Родян слышать не желал об адвокате. Он метался по дому, с шумом выпуская воздух через ноздри и храпя, как испуганная лошадь. Он был ошеломлен: человек, к которому он проникся таким уважением, счел возможным сам назначить приданое! И стоило ему подумать, что паршивый адвокатишка мог посягнуть на его отцовские радости, как Родяну хотелось схватить его за глотку и задушить! Грубость, выплеснувшаяся наружу, была лишь слабым отсветом того пламени, которое бушевало внутри.

Если бы его зять, доктор Врачиу, или оба теперешних жениха вели себя как адвокат Крэчун, если бы они дерзнули сами определить точную сумму приданого, он бы стер их в порошок. Потому что, кроме страсти к золоту, у Родяна была страсть поражать и производить фурор своим богатством. И вторая страсть была даже сильнее первой. Высшим счастьем для него было оделить дочерей богатым приданым, но это было его сугубо личным делом. Каким должно быть приданое, решал он один. Неизъяснимым удовольствием для него было смакование слухов и перешептываний о приданом его дочерей. Какую бы сумму ни называли, он в душе смеялся над людьми, которые и вообразить не могли, сколько он может дать своим дочерям денег, и заранее предвкушал, как поразит и даже испугает людей сумма, которую управляющий «Архангелов» в конце концов отвалит.

Толки о приданом доставляли Родяну такое удовольствие, что он даже старался оттянуть свадьбу, желая их продлить. Он ощущал, что неизмеримо высоко поднимается его собственная цена, что люди смотрят на него с неподдельным интересом, восхищением и даже опаской.

С тех пор как были помолвлены Эуджения и Октавия, им владела лихорадка этого болезненно счастливого ощущения. Родян решил для своих дочерей построить в городе два дома, два настоящих дворца. Замысел этот наполнял его чувством самодовольства, но он ни с кем не делился своими планами, намереваясь осуществить их весною будущего года. Родян хранил свой замысел в тайне от всех домашних, от дочерей и даже жены. Зато частенько усмехался, воображая себе эти дворцы, и никто не понимал смысла его усмешек.

Когда зять написал в письме, что имеется претендент на руку Эленуцы, Родян стал думать о трех свадебных пиршествах сразу. За Эленуцей он решил дать царское приданое, и вот на тебе! – явился этот наглец и решил сам назначить сумму. Значит, не будет никаких слухов, предположений, пересудов о приданом Эленуцы! Через несколько дней всем станет известно, сколько запросил адвокат! Более жестокого оскорбления, чем потребовать восемьдесят тысяч в качестве приданого, этот адвокатишка не мог нанести Иосифу Родяну. Управляющий был глубоко уязвлен тем, что кто-то вообще посмел требовать от него определенной суммы денег. Сколько Иосиф Родян может дать, какую сумму решит выделить – в этих двух вопросах Родян считал себя хозяином и никому и ни за что не позволил бы вмешиваться.

Когда Эленуца поняла, что произошло, она разразилась безудержным хохотом. Марина только успела подумать, что этот смех может плохо для нее кончиться, как Эленуцы уже не было в комнате, она выскочила в коридор, продолжая хохотать.

Она все еще смеялась, когда отец, гневно сопя, распахнул дверь и яростно выкрикнул:

– Напрасно веселишься. Этого выгнал, но не думай, что пущу в дом зятем попа!

– Попа? – словно удивившись, переспросила Эленуца, блестя глазами и продолжая смеяться.

– Не думай, что я ослеп! Видел прекрасно, как ты увивалась вокруг Старой лисы.

– И не думала! – фыркнула Эленуца и снова расхохоталась.

Вся эта история представлялась ей настолько смешной, что даже гнев Родяна не напугал ее – Эленуца продолжала хохотать.

Управляющий что-то гневно пробурчал и захлопнул дверь. Ему было не до смеха. Он был доволен собой и все же в душе сожалел, что лишился адвоката Крэчуна: что ни говорите, а это была бы блестящая партия для Эленуцы!

Коляска, в которой катили адвокат и доктор, была уже далеко, но ни тот, ни другой не обменялись пока ни словом. Адвокат никак не мог понять, что же произошло, и поэтому все, что было, представлялось ему дурным сном.

Доктор Врачиу чувствовал себя чрезвычайно неловко: пригласил лучшего друга и подверг такому унижению. Ему следовало бы поподробнее рассказать, что за человек его тесть. Но доктору и в голову не могло прийти, что его приятель решит столь стремительно улаживать свадебные дела.

Спустя некоторое время, как бы превозмогая себя, адвокат повернулся лицом к доктору. Холодная насмешливая улыбка застыла на его лице.

– За хваленым зерном ходить с рваным мешком, – презрительно произнес он. – Давно я знаю эту поговорку, но тут черт меня попутал.

– Ты сам виноват! – еле выдавил из себя доктор.

– Я?

– Конечно. Голову даю на отсечение, что ты потребовал приданое, – уже более уверенно произнес доктор.

– Само собой разумеется! И этого было достаточно, чтобы разразился такой скандал?

– Ты не должен был требовать ничего и тогда получил бы золотые горы. Мне нужно было предупредить тебя о слабости тестя, но я никак не предполагал, что ты сразу заведешь разговор о приданом.

Оба молчали, глядя в разные стороны и сидя каждый в своем углу. С этого дня их дружбу сковал так и не растаявший никогда ледок.

XVI

По заведенному в семинарии порядку часов около десяти семинаристам раздавали почту. Мальчики-первокурсники толпились вокруг юноши с четвертого курса. Головы склонялись, пытаясь разобрать фамилии, руки тянулись через головы, и счастливчики, которым повезло, торопливо уносили с собой конверты. Не прошло и минуты, как семинарист, раздававший письма, остался в одиночестве с единственным конвертом в руке. По темному и холодному коридору раскатился крик:

– Мурэшану! Эй, Мурэшану! Тебе письмо.

Был июньский день, большая перемена, и многие семинаристы вышли кто во двор, кто в сад. Со скамейки, укрывшейся под липой, вскочил Василе Мурэшану и бросился в семинарию. Только два дня тому назад он получил письмо от отца и теперь гадал, кто бы это мог ему писать.

– Большая у тебя корреспонденция, дружище, – улыбнулся однокурсник. – Позавчера письмо, сегодня; конечно, и послезавтра будет, – добавил он, протягивая конверт.

Мурэшану даже не взглянул на приятеля. Все его внимание было поглощено почерком: письмо было от Эленуцы. Да, да, этот изящный почерк он видел на открытках у сестер и узнал бы его из тысячи.

Василе бегом бросился во двор и, усевшись на ту же скамью, вертел в руках конверт, не решаясь его вскрыть. «Не может быть, чтобы она написала мне! И что она может мне написать?» – рассуждал он про себя, но, вглядываясь в почерк, каким был написан адрес, всякий раз убеждался, что письмо это от Эленуцы. Недоумевая, что же такое она могла написать ему, он вдруг испугался – уж не случилось ли чего, не заболела ли? Сердце его заколотилось, и он торопливо разорвал конверт. И сразу же пришло ощущение радости и покоя: письмо было длинным, значит, не больна! Больной человек не испишет четыре листа с обеих сторон. А письмо Эленуцы было на восьми пронумерованных страницах. Василе прочитал одно слово на одной странице, другое на другой и, казалось, не решался одолеть письма целиком. Лучезарная улыбка освещала его лицо. Наконец он решился – уселся поудобнее на скамейке и с мучительно счастливым волнением принялся читать:

«Уважаемый домнул Мурэшану!

Мне хотелось бы, чтобы мое письмо застало вас в добром расположении духа и вы не судили меня сурово за то, что я набралась храбрости вам написать. Я не хочу оправдывать себя тем, что весьма долгое время не решалась взяться за перо, в чем вам и признаюсь. Увы, мне известно, что обычно говорят о девушках, которые первыми вступают в переписку с молодыми людьми. Но вот уже две недели, как я не нахожу себе покоя и, не имея поблизости ни одного человека, который помог бы мне разобраться в весьма тонком вопросе, вынуждена обратиться к вам. В семинарии вы не чужды подобным занятиям, а окончив вскоре семинарию, будете священником. Я не могу определить мое прегрешение, а потому ограничусь тем, что сообщу, как все было. Я могла бы сказать; я смеялась над человеком, нет, смеялась над двумя людьми, словом, я смеялась и радовалась происшествию, которое плохо кончилось для двоих. Но, если сказать только это, боюсь, вы ничего не поймете, и я лишусь возможности получить от вас то успокоение, в котором так нуждаюсь. А потому, с вашего разрешения, поделюсь с вами некоторыми подробностями.

Домнул Мурэшану, меня во что бы то ни стало хотят выдать замуж. Не удивляйтесь, такова наша судьба, судьба девушек из богатых семей – нас обязательно нужно выдать замуж. Впрочем, полагаю, это для вас не новость. В духов день мой зять Врачиу привез претендента на мою руку, человека красивого и, как видно, порядочного. Он – адвокат. Служит юристом в одном крупном банке. Говорят, у него блестящее будущее. Старшая сестра, зять, родители – все от него без ума. Две другие сестры мне завидуют. Все шло к тому, что я уже сегодня могла бы стоять под венцом, домнул Мурэшану! Мы ходили к Пречистому источнику. Ваш отец освятил воду, причастил всех нас, кроме моего отца, потому что, как вам известно, мой отец не в ладах со святой церковью. Как всегда, мы позавтракали на лугу и вернулись домой. Родители были веселы, сестры – чернее тучи, а зять мне подмигивал, давая понять, что нынче решится очень важное дело. И оно бы решилось, не случись того, что ввело меня в грех. Вообразите себе, домнул семинарист, мой отец остался наедине с молодым человеком – видно, подобные дела так и делаются, – но с глазу на глаз они оставались совсем недолго, и мой отец выгнал его вон! Я сразу поняла, что случилось, поняла быстрее всех остальных, и мной овладел смех, но смех необыкновенный – безумный. Я от всей души радовалась, что они поругались, радовалась, что поссорились они из-за денег, из-за „Архангелов“. Собственно, они не ссорились, а разгневался мой отец, когда этот вполне добропорядочный человек попросил приданое.

Я хохотала больше двух часов. Отец меня выбранил, а сестра Мария сказала, что мой смех… (я затрудняюсь написать это слово), что мой смех… аморален!.. Да, домнул семинарист, аморальный смех! Могли бы вы подумать, что кто-то мне предъявит такое обвинение?

– Ничего подобного, – решительно возразила я сестре.

– Нет, дорогая, он аморален, потому что ты смеешься над родителями, над отцом.

– Я смеюсь над глупостью, – ответила я.

– Что?

– Над глупостью того, что произошло, – повторила я.

– А я говорю: ты поступаешь аморально, – отчеканила сестра и ушла к себе.

И теперь я все думаю о приговоре моей сестры, и порою мне кажется, что я и впрямь совершила грех. А потом мне кажется, что я вовсе не согрешила.

Поэтому, домнул семинарист, я и обращаюсь к вам и прошу вас разъяснить, я согрешила или нет.

Для того чтобы вам было легче вынести решение, могу добавить, что я вовсе не смеялась над отцом как моим родителем, я смеялась над человеком, одержимым страстью. Я знаю четвертую божью заповедь и следую ей. И тот адвокат (его фамилия Крэчун) был мне смешон не как человек, попавший в затруднительное положение, а как игрок, который проиграл. И думаю, что меня судит слишком строго. Мне кажется, что развеселил меня глупый конец торговой сделки. Я надеюсь, вы не удивитесь, домнул семинарист, что я не могу более ясно описать вам все, что происходило тогда в моей душе. Не правда ли, мы часто глубоко грустим и весело смеемся, никак не анализируя в подробностях все причины нашего настроения?

Вы будете снисходительны ко мне и, приняв все это во внимание, пришлете ответ, который успокоит меня, склонив чашу весов в ту или другую сторону. Честно говоря, мне бы хотелось, чтобы правой оказалась я, а не моя сестра Мария. Я бы чувствовала себя чересчур несчастной, зная, что допустила столь большой грех. Но это только мое желание, уважаемый семинарист, и я прошу не сообразовывать с ним ваше суждение. Вы должны вынести самый праведный приговор. В конце концов и мне следовало бы поучиться не хохотать при виде уморительных вещей… Вот-вот! Уморительных! Вот в чем дело, вот почему я смеялась! Сватовство Крэчуна закончилось просто уморительно! Не правда ли, домнул Мурэшану, самые подходящие слова возникают, когда о них и не думаешь? Сколько я ни думала, как мне определить этот случай заставивший меня так смеяться, я ничего не могла подобрать. И вот слово само явилось – уморительный!

Итак, теперь речь идет о том, чтобы вы вынесли свой суровый приговор тому уморительному концу, который заставил меня хохотать. Ведь мы, в конце концов, должны владеть собой, должны держать себя в руках даже в самых уморительных положениях.

И самым последним доводом в мою пользу, смею вам указать, будет то, что не следует, по моему мнению, совершая торговую сделку, полагать, что это сватовство. А теперь прошу вас, уважаемый домнул семинарист, не задерживаться с ответом, если вас в какой-то мере трогает мое душевное спокойствие.

С уважением,

Елена Родян.

P. S. У Пречистого родника после водосвятия я имела честь принимать за нашим столом отца Мурэшану. Он, как и всегда, был весел и, хотя у него в тот день была очень длинная служба, ведь это был день вознесения господня, вовсе не выглядел усталым. Он мне сказал, что вы в самом скором времени должны кончить семинарию, после чего получите приход. Сегодня я разговаривала с вашими сестрами и должна сказать, что завидую им, особенно Мариоаре. Я была бы рада оказаться на ее месте, я многое бы дала, чтобы смеяться, как она. И теперь в ушах у меня звенит ее чистый голосок…

P. S. Умоляю вас не показывать моего письма другим семинаристам, как это водится у вас, насколько мне известно. Оно написано столь бестолково, что я не хочу оказаться предметом обсуждений. Ведь вы, семинаристы, люди весьма серьезные.

P. S. Благодарю за книги.

Елена».

Василе Мурэшану смеялся от души, читая письмо Эленуцы. С первых же строк он понял, что все ее угрызения совести лишь предлог, чтобы известить его о том, что произошло в Вэлень. Если бы ему пришлось услышать о сватовстве адвоката Крэчуна от кого-либо другого, он, возможно, впал бы в великое смятение, а так и ему оставалось только посмеяться над тем, что произошло. Василе было очень приятно, что Эленуца сообщила ему и фамилию претендента на ее руку. Уж если девушка столь подробно посвящает его в дела ее семейства, значит, она расположена к нему и питает полное доверие. Все происшествие было изложено в насмешливом тоне. Семинарист помнил, что Эленуца на пасху столь же насмешливо отзывалась о Войку. Интересно, насмешливость всегда присуща характеру Эленуцы или она скрывает так свою застенчивость? В чем окончательно уверился Василе благодаря письму, так это в том, что девушка не насмешничает над ним самим! Если бы она написала ему такое письмо до пасхальных каникул, семинарист почувствовал бы себя уязвленным, сочтя его тонкой издевкой. Но они танцевали, разговаривали, и он чувствовал: Эленуца не станет над ним издеваться.

К тому же она так тепло и сердечно писала о его отце и сестрах!

Василе, перечитав письмо несколько раз, вскочил со скамьи. С раскрасневшимся лицом он мчался по дорожке и, обнимая идущих навстречу семинаристов, восклицал:

– Какой прекрасный день! Какой день прекрасный!

День и вправду был замечательный – ясное голубое небо, прохладный воздух. Мелькнет черной подковкой ласточка и исчезнет. А как сладко заливается дрозд из зеленого пышного куста!..

Семинаристы знали, как чувствителен Василе к красоте природы, но такого безудержного восторга не ждали даже от него.

– Того и гляди, зайца догонит! – воскликнул один из семинаристов, недоуменно поглядев вслед Василе, который летел со всех ног к семинарии, торопясь немедленно ответить Эленуце. Радость переполняла его, и он спешил взяться за перо. Он узнал, нет – он почувствовал, что небезразличен Эленуце! Сказать, что домнишоара Родян влюблена в него, ему бы и в голову не пришло, потому что занят он был одним – ему хотелось быть приятным Эленуце, радовать ее, знать, что ей интересно с ним разговаривать и весело смеяться. Василе жаждал дружбы Эленуцы. Познакомившись с ней поближе, он испытывал к ней глубочайшее уважение. Душа его была переполнена, но все чувства и мысли, которые в ней пробудились, вели речь лишь о самом Василе, о его будущем, о его счастье, и как можно было отвлечься от них, заняться чем-то другим? Эленуца улыбалась ему из прекрасного далека, и, куда бы он ни смотрел, всюду видел себя, сияющего от счастья. В ушах у него звучали целые фразы из ее письма…

Так что же ей написать?

Он думал, что же ей написать, а сам видел себя и удивлялся: почему он до сих пор не замечал, что он умен, и красив, и такого высокого роста? Ему даже казалось, что он еще вырос, возмужал, поумнел. Не понимая, что с ним творится, Василе сидел неподвижно с пером в руке. Вместо того чтобы обдумать вопрос, заданный домнишоарой Родян, и ответить на него, Василе унесся мыслями далеко-далеко. Порадовавшись себе, он задумался об отце, о матери, сестрах и в каждом открыл новые неожиданные достоинства. Можно было подумать, что письмо Эленуцы – волшебное зеркало, благодаря которому для Василе стало зримо все самое лучшее, самое светлое, что было в нем и в его близких. Василе понял еще явственнее, чем раньше, что богатство вовсе не препятствие для человеческих отношений и его отец может быть в дружеских отношениях с Иосифом Родяном. Он увидел, что священник из Вэлень превосходит достоинствами управляющего, что его сестры куда образованнее дочерей Родяна и если отношения между семьями не совсем дружественные, то виною тому письмоводитель сельской управы, а не священник. Но подружиться они могут, и это дело будущего! Василе и Эленуца словно призваны способствовать сближению двух семей. И еще Гица. Как хорошо он сейчас видел все достоинства Гицы – ум, честность, твердые житейские правила.

Но не только он сам и его родные – все, о ком бы ни подумал Василе, представлялись ему яснее и отчетливее. Больше того, проблемы, которые он никак не мог решить, вдруг предстали перед ним решенными, и оставалось только облечь это решение в слова. Он вспомнил приятеля, с которым у него произошла размолвка, и понял, что давно простил его. Как это ни странно, но о чем бы ни думал Василе, все представлялось ему более ярким, рельефным, не таким, как обычно. Касалось это и людей, и отношений между ними. Даже отец и сестры предстали будто новые существа, более значительные и выразительные.

Когда Василе очнулся от своих размышлений, похожих скорее на пестрый калейдоскоп быстро мелькающих картин, то ему показалось, что он тоже стал другим – более решительным, сильным и как будто бы даже более значительным.

На застенчивую душу семинариста пролился из письма Эленуцы благотворный дождь чистосердечного доверия и брызжущей смехом искренности. Душа его проснулась и ощутила самое себя в полную силу – возможно, она впервые в жизни познала, какова она есть. Поэтому какое-то время, совсем позабыв про Эленуцу, Василе видел только себя: ведь собственное «я», которое предстало перед ним, оказалось таким необычным!.. Для Василе настал великий час, он начал постигать самого себя. С ним произошло чудо, которое воистину рождает человека для постижения жизни.

Когда Василе окончательно пришел в себя, он ощутил глубокую значительность домнишоары Эленуцы Родян и с нежностью подумал, как бы поделикатнее ей ответить.

Но счастье его было столь велико, что он никак не мог взяться за письмо. Ему хотелось, чтобы веяние бесконечной благодарности, какое он ощущал в душе, длилось как можно дольше. И он снова погрузился в сладостные грезы, перед ним замелькали картины его жизни, он думал о семье Эленуцы и о семье сельского священника. Пытался понять, почему между ними такие натянутые отношения. Сколько он помнил себя, у них в доме никогда не говорили плохо о семье Родян. И все же все, кроме отца, вели себя по отношению к семейству управляющего весьма сдержанно. Сдержанность, холодность, отчуждение, которые можно было прочитать в глазах матери и сестер, он не мог объяснить ничем другим, как только тем, что семейство Родяна жило на широкую ногу. Василе с болью для себя открыл, что в душах женщин, обитавших в приходском доме, таилась зависть, пусть неосознанная, к той беспечной жизни, какую вело семейство управляющего прииском «Архангелы».

Василе Мурэшану с восьми лет бывал в родном доме лишь наездами и потому не мог знать доподлинно отношений между семействами. Он судил превратно, считая, что только богатство Родяна было причиной натянутости между семьями. Не богатство, а бесконечные укоры и попытки унизить и оскорбить тех, кто беднее, заставляли семейство священника отчужденно относиться к Родяну и его близким. И если Гица и Эленуца не творили мелких гадостей и, возможно, даже не ведали, на что способны их кровные родственники, то все остальные члены семейства Родян, наоборот, весьма усердно, пользуясь любым случаем, старались показать свое превосходство и унизить семейство Мурэшану.

Когда отец Мурэшану поселился в Вэлень, прииск «Архангелы» не был еще знаменит и письмоводитель примэрии с удовольствием вел разговоры с батюшкой и всегда первым приветствовал его, сколько бы раз на дню они ни виделись. В первые годы оба семейства ходили друг к другу в гости, часто встречали вместе праздники. Но по мере того как разгоралась звезда «Архангелов», семейство Родяна все больше отчуждалось, словно окружив себя железной оградой, через которую можно было проникнуть лишь ценой подобострастия и унижения. В один прекрасный день отец Мурэшану заметил, что письмоводитель, всегда уважительно кланявшийся ему, проходит мимо и ждет, чтобы священник первым приподнял шляпу. Отец Мурэшану усмехнулся, поздоровался и легко простил эту мелочную суетность. Но попадья так и не смогла принудить себя первой отвешивать поклон письмоводительше, которая хоть и стала носить городские платья, но осталась той же темной, неграмотной деревенской бабой. Попадье, женщине образованной, претила спесь нуворишей, и мало-помалу обе женщины стали избегать встреч, а когда встречи были неизбежны, одна смотрела в одну сторону, другая в другую. Матерям~стали подражать и дочери. Дочери Родяна при встречах окидывали презрительным взглядом скромные, сшитые дома платья барышень Мурэшану, а те заливались краской от стыда и гнева.

Письмоводитель ревновал к доброй славе священника и всем своим чиновным авторитетом препятствовал батюшке, стоило тому завести речь о каких-либо полезных для села новшествах. Священник, понимая все, улыбался, порой отстранялся, но в большинстве случаев сам брался за дело и успешно завершал его без помощи письмоводителя.

Попадья часто говорила ему: «Тебе бы стоило написать в газеты, чтобы люди знали, как радеет за село этот письмоводитель».