Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

III

Работник священника Мурэшану Иеротей въехал во двор трактира еще затемно. Он распряг горячих лошадок, завел их на конюшню, положил в ясли по охапке сена и, набросив им на спины расшитые красным узором попоны, вышел во двор. В гулкой ночной тишине слышались только вздохи лошадей в конюшне да храп возчиков, которые спали в телегах, завернувшись в бараньи тулупы. Иеротей набросил на широкие плечи мохнатый кожух и, сев на край брички, принялся скручивать цигарку. Апрельские ночи в горах были куда как свежи. Но Иеротею не было холодно, и он, затушив окурок, решился было вздремнуть, но сон все не шел. Ворочаясь под кожухом, он едва дождался рассвета. На заре напоил лошадей, подложил им в ясли остатки сена и, увидев служанку, открывавшую окно на кухне в трактире, нетерпеливо закричал:

– Эй, эй! Слышь, дорогуша! Господа проснулись?

Служанка ничего не ответила. Ее растрепанная голова и опухшее после сна лицо тут же исчезло в окне. Но вскоре она вышла во двор, чтобы открыть курятник.

– Господа проснулись, слышь, соседка? – снова спросил Иеротей.

– Дурак! – сердито отрезала служанка. – В такую рань они не встают!

– А стаканчик ракии мог бы я получить?

– Буфетчица еще не подымалась, – проговорила служанка и выпустила на волю кур, которые, клохча, тут же заполонили весь двор и принялись копаться в остатках сена и в навозе под телегами.

– Могла бы и ты поднести стаканчик, ведь не задаром прошу, – повторил просьбу Иеротей.

Служанка сердито взглянула на него и промолчала, сочтя, что этот мужик лет сорока с лишним, с седеющими усами и лицом, изборожденным глубокими морщинами, ведет себя чересчур нахально.

– Не сердись, – примирительно заговорил Иеротей, – не можешь – не надо, подождем, когда проснется буфетчица. Ты вот что мне скажи: наш-то домнишор приехал?

– Какой такой домнишор? – нахмурила брови служанка.

– Домнул «минарист», сынок попа из Вэлень. Я за ним приехал.

Девушка вдруг с любопытством поглядела на Иеротея.

– А ты из Вэлень?

– Было б хорошо, если бы не так, да вот нет, – обстоятельно ответил Иеротей и, заметив знакомую коляску, добавил: – А эта вроде бы нашего письмоводителя.

– Да, домнула Родяна. А правда, что он за неделю двадцать килограммов золота добыл?

– Кто?

– Домнул письмоводитель.

– Он – нет, рудокопы его, – убедительно произнес Иеротей.

– Кучер домнула Родяна со вчерашнего утра из корчмы «Под тремя дубами» не вылезает.

– Хм! Ему можно! – отозвался Иеротей.

– Значит, правда? – переспросила служанка, подходя поближе к Иеротею.

– Что правда?

– Что от хозяйского золота и слугам по капельке перепадает?

– Кому с сот медок, а кому – лизни сапог? Так, что ли? – уклонился от прямого ответа Иеротей.

Девушка вздохнула и направилась к крыльцу. Она жалела, что не поверила кучеру письмоводителя. Вчера после обеда послал ее домнул Штефэнеску, трактирщик, искать «этого прохвоста», который бросил на целый день своих лошадей. Набегавшись, она нашла «прохвоста» в корчме «Под тремя дубами». Кучер гулял, а два цыгана играли ему на скрипках. Кучер, не долго думая, стиснул ее в объятиях и сказал: «Черт с ними, с лошадьми! Садись-ка рядом! Пир закатим такой…» – и показал ей тугой кошель. Вот дура-то была, что не осталась! Могла бы получить из этого кошеля несколько злотых. Остановившись перед лестницей, она обернулась к Иеротею:

– А ты сам не работал у «Архангелов»?

– Нет! Я – нет! – безнадежно махнул рукой работник. – Я в этом деле ничего не смыслю, а то ходил бы я у попа в работниках, как же!

Девушка резко повернулась на каблуках и исчезла на кухне.

Чуть позднее проснулась буфетчица. Иеротей выпил долгожданную стопку ракии.

– Домнишор из Вэлень встал уже? – обратился он к трактирщице, которая, казалось, была не в духе.

– Нет еще! – отрезала она.

– Я вас очень попрошу разбудить его. Нам до дому дорога длинная, трудная.

Трактирщица пропустила его просьбу мимо ушей. Только часов в семь на просьбу Иеротея отозвался домнул Штефэнеску.

Василе Мурэшану с трудом сообразил, где находится. Вскочил с постели и только тут заметил, что спал одетый. Быстро умывшись, подхватил чемодан и, выйдя на крыльцо, увидел на дворе Иеротея – пришлый бобыль уже четвертый год жил в работниках у священника. Василе никогда не нравился нерасторопный лоботряс-работник. Сколько раз Василе спрашивал у отца: почему тот его держит? Иеротей сказывался больным, как только начиналась страда, как мог, отлынивал от работы, больше мешал, чем помогал.

– Чего ты хочешь? – отвечал отец. – Чтоб я остался без работника? Здешние парни в работники не идут. Всех их соблазняют прииски.

Вот и маялся отец Мурэшану с Иеротеем. Впрочем, не так уж был он плох. Пристрастие у него было одно – ракия. Выпить он любил, но допьяна никогда не напивался. И еще обладал Иеротей редчайшей добродетелью в мире: ни за какие блага хозяйского добра пальцем бы не тронул.

Увидев Василе, Иеротей приподнял шляпу и радостно поздоровался:

– Доброе утро, домнишор!

– Дома все в порядке, Иеротей? – спросил семинарист, глядя на широкую улыбку работника, чье лицо явно не было приспособлено для добродушных улыбок. Углубившись, морщины на щеках превратили веселую ухмылку в недобрую насмешку.

– Все хорошо, домнишор, все в порядке. Родители поручили сказать, чтобы ты потеплее одевался, а то у нас холодно.

– Лошади готовы, Иеротей?

– Напоены, накормлены, запряжены – хоть сейчас в дорогу.

– Хорошо. Я тоже сейчас буду готов. Вижу, ты хочешь стопочку.

Работник ухмыльнулся, показывая широкие, желтые зубы.

Через полчаса бричка священника из Вэлень прогрохотала через мостик перед трактиром и свернула на ровную и еще влажную от росы дорогу. Иеротей свернул из листового табака толстую цигарку и закурил. Порывы ветра относили в сторону клубы синего едкого дыма.

– Люблю в дорогу свернуть цигарку потолще: закуришь и дымишь себе до самых Делень, – осклабился через плечо Иеротей. Он был весьма благодарен Василе и за стопку ракии и за табак.

Бричка катила по узким и извилистым улицам городка. Кое-где дорога была вымощена речной галькой и мелким булыжником. В этих местах телегу безбожно трясло, и она оглушительно гремела колесами.

Начали открываться лавчонки; в дверях замелькали, принявшись за уборку, юркие мальчики. Покупателей в эти утренние часы было немного. Двухэтажные и трехэтажные дома скоро остались позади, и улица, по которой бежали теперь лошади, была похожа на сельскую. Корчма в самом конце ее была уже битком набита рабочим людом и крестьянами, приехавшими в город.

Однако апрельское утро было и впрямь холодным! Василе поежился и поплотнее завернулся в широкое зимнее пальто, сшитое семинарским портным.

Сколь бы ни был несимпатичен Василе Иеротей, но, увидев его, он как-то сразу успокоился. Усевшись в бричку и укрывшись поверх пальто попоной, он почувствовал себя под надежной защитой и снова ощутил радость возвращения домой. Ему даже показалось, что все домашние, родители и сестры, ласково ему улыбаются. На страстной неделе он вместе с хором будет петь на клиросе, а на второй день пасхи произнесет в церкви свою первую проповедь. Он приготовил ее уже три недели назад и выучил наизусть. Сколько репетировал в темном семинарском коридоре, читая во весь голос и жестикулируя. Прекрасная проповедь! Стоило Василе подумать, что его проповедь будет куда проникновеннее отцовских, как его сердце счастливо замирало, и он представлял себе благоговейно слушающих прихожан, слезы умиления у них на глазах и растроганный шепот при выходе из церкви:

– Каким замечательным священником станет домнишор Василе!

Лошадки бежали рысью, потряхивая длинными жесткими гривами. Просторные сады оставались позади и медленно вращались на горизонте. Вокруг все было тихо, спокойно, и одна только бричка производила нескончаемый шум, гремя железными ободьями и поскрипывая деревянным кузовом. Ни новой она не была, ни только что отремонтированной, эта бричка священника из Вэлень. По всему селу, в которое они успели въехать, грохот ее раздавался как немолчный шум водопада.

Василе нравилось ее сухое дребезжание, под него он начал повторять про себя проповедь. Постепенно увлекшись, он стал произносить отдельные слова вслух, воображая при этом, какими жестами должны они сопровождаться. Сколько раз он слышал в семинарии: «Священник, проповедуя слово божие, никогда не должен думать о себе. Проповедуй не для того, чтобы обнаружить свой талант, а чтобы других наставить на путь истинный». Увы, это требование было слишком трудным для молодого человека. Василе Мурэшану прежде всего предвкушал сладость успеха. Его проповедь – первое выступление перед прихожанами, а кто сможет удержаться и не восхититься собой во время ораторского дебюта?

Ощущая близость родного дома, убеждаясь в своих неординарных способностях, свидетельством которых послужила ему вдохновенная репетиция проповеди, Василе вдруг почувствовал уверенность и уже совершенно спокойно думал о своих надеждах, о прииске, о письмоводителе Родяне и даже об Эленуце. Он тут же стал читать себе вдохновенную, полную оптимизма лекцию по философии. С необычайной легкостью убедил он себя, что подлинная ценность человека не в деньгах и не в социальном положении, а в нем самом. Знания, культура, высокие идеалы – вот наши истинные богатства. Возможно, даже на первом месте чувства человека. Василе уже не сомневался, что невозможно пренебречь его духовными и душевными качествами. Больше того, он был готов потягаться богатством и помериться силами с любым и каждым, и в первую очередь с письмоводителем Родяном, к которому ощущал инстинктивную неприязнь даже при самом лучшем расположении духа.

Пропасть, которая возникла между ним и Эленуцей из-за «Архангелов», казалась ему уже не такой неодолимой. Возможно, весьма возможно, что богатое золото найдется и на более мелких приисках, совладельцем которых был священник Мурэшану. Так же просто может случиться, что на прииске «Архангелы» иссякнет золото, как это уже не раз бывало в других местах. Что говорить – колесо фортуны поворачивается довольно часто!

Прошло немало времени, прежде чем Василе Мурэшану очнулся от своих светлых мечтаний. Солнце поднялось довольно высоко, и в воздухе потеплело. Семинарист даже сбросил с себя пальто. Работник, заметив это, обернулся и посоветовал:

– Не раздевайтесь! Сейчас в лес въедем. Батюшка наказывал, чтобы вы потеплее одевались и не простудились.

– Не бойся, Иеротей, светит солнце святое, будет поле густое, – ответил Василе с детской беспечностью.

Воздух был прозрачен и чист как слеза, и серебряный глаз солнца смеялся с высоты, пронизывая своими лучами изменчивые тонкие и прозрачные занавеси облаков. Лес между тем становился все ближе, долина все уже, и вдруг повеяло крепким и густым настойным запахом влаги, зелени и тени, запахом весеннего леса. Проселочная дорога вползла в буковый лес и сразу же стала круто забирать вверх. Иеротей спрыгнул с козел и на повороте остановил лошадей.

– Пусть передохнут, домнишор, наберутся духу, болезные.

Широким шагом враскачку Иеротей подошел к лошадям и потрепал их длинные мохнатые уши. Лошади в ответ встряхнулись и замотали головами. Раздался тонкий звон бубенцов.

– Я пойду пешком, а вы закутайтесь получше. В лесу промозгло.

Иеротей присвистнул на лошадей, и бричка тронулась, но теперь уже шагом. Семинарист скоро убедился, что Иеротей был прав, и снова надел пальто. Холодное дыхание леса ощущалось то справа, то слева, словно незримые потоки воды. Старые буки белыми круглыми мощными колоннами высились по обе стороны дороги. Вершины их терялись где-то в небе: буки были прямы, как сосны, без ветвей, с пышными кронами только на самых верхушках. Солнце освещало эти кроны, кое-где свет, прорываясь, падал большими белыми пятнами на стволы, а мокрая дорога оставалась целиком в тени. Жилистые лошадки шли мелким, торопливым шагом, пофыркивая и выпуская из ноздрей облака пара. Семинарист выпрыгнул из брички.

– Сидите себе!

– Да нет, Иеротей, лучше я пешком пойду, а то ноги затекли.

– И правильно, домнишор. Дорога наша просто загляденье, только подъемы крутые – страсть!

– Дотянут ли бричку до Вэлень? – усомнился Василе.

– Наши-то лошади? Еще как! За них у меня голова не болит. А вот когда едут здесь груженые телеги, один только бог знает, как бедным волам достается.

– Что бы мы делали, Иеротей, если бы не было железных дорог?

– На черта они сдались. Крещеный человек знает, что и у скотины есть душа, и не наваливает груза без ума. Вот купцы никакой жалости не имеют к животине!

Иеротей говорил с болью, будто сетуя на неизбывное человеческое несовершенство.

Юноше сделалось легко, весело. Воздух, напоенный запахами леса, вливался в грудь бодрящим напитком.

– А что, Иеротей, у животных тоже есть душа? – с улыбкой переспросил он.

Работник приостановился, внимательно взглянул на семинариста и, снова зашагав, заговорил:

– Как же не быть! Святый боже, конечно есть! Сами-то разве никогда не слыхали, как мычит корова, как мычит теленок, разве не видали, как собака прямо-таки извивается, когда видит хозяина? А все из-за того, что у них есть душа, домнишор Василе. Только у двух скотов, как я полагаю, нету души.

Иеротей замолчал, вытащил из-за широкого кожаного пояса истрепанную книжицу, посмотрел на нее и сунул обратно.

– У каких же это скотов? – поинтересовался семинарист.

– У свиньи и вола, – без колебаний ответил работник.

– У свиньи и вола?

– Ну да! Свинья только и знает, что жрет! А вол смотрит своими дурацкими глазами. Можно подумать, что у него не глаза, а простывшие галушки.

Василе Мурэшану от души расхохотался, и смех его разнесся далеко-далеко по лесу. Бричка понемногу продвигалась вперед, лошади шли шагом.

Иеротей замолчал, опустил голову и лишь изредка поглядывал по сторонам. Молчал и Василе. Он с удовольствием шагал по дороге. В ветвях деревьев щебетали птицы, на маленькой полянке пел дрозд.

Так они шли довольно долго: работник впереди, молодой хозяин сзади; как вдруг Иеротей повернул к семинаристу свое унылое лицо.

– Видали? – спросил он и двинулся вперед.

Василе Мурэшану догнал работника и зашагал с ним рядом.

– Чего?

– Да лес! – вздохнул Иеротей.

– А что с ним, с лесом? – поинтересовался Василе.

Но как ни старался, не вытянул из Иеротея больше ни слова. Тогда Василе принялся гадать: что же хотел сказать работник. Иеротей шагал теперь рядом с лошадьми, иногда ласково понукая их и похлопывая грубой ладонью по крупам. А лес вокруг них, казалось, будто вырос, – прямо в небо упирались могучие буки-великаны, и редко-редко в их просторных кронах сквозила голубизна. Но внизу лес был довольно редок, и далеко виднелись его блестящие белоствольные колонны, которые выстраивались иной раз в ряд, как гигантские свечи. Склон делался все круче, но неколебимый покой древнего леса держал в узде, казалось, коварство горной дороги, вливая в душу спокойную уверенность. Шагая по скользкой тропинке обок проселочной дороги, семинарист вспоминал, что всякий раз после летних каникул, покидая родной дом со стесненным сердцем, он обретал покой и радость, благодаря этому лесу. Разлука с домом всегда давалась тяжело Василе; приближалось первое сентября, и он невольно начинал тосковать, и, даже учась уже в шестом и седьмом классе, не мог, к собственному стыду, удержаться от слез, когда, прощаясь, целовал руки родителям. Вся дорога вплоть до этого леса представлялась ему путем на Голгофу. Он обычно молчал и только растравлял себе душу вздохами. Но, войдя в лес, которым не переставал восхищаться, Василе, сам не ведая почему, мало-помалу успокаивался, вздыхал все реже, мысли в голове его прояснялись, в душе крепла решимость. И хотя под сенью этих огромных деревьев не было ничего, кроме покоя и тишины, у Василе Мурэшану всегда оставалось ощущение, что он испил из источника жизни и силы. И это ощущение не покидало его до самой гимназии, а порой и дольше. Он давно знал, что дорогой из Вэлень в город непременно прильнет к чудотворному источнику. Не раз ему казалось, что посреди дороги его поджидает незримый друг и наделяет волей и силой. Он не отдавал себе отчета, что за перемена происходит в нем, и только знал: попав в густую, напоенную ароматами лесную тень, будет смотреть широко открытыми зачарованными глазами на высокие белые колонны, слегка гудящие из-за раскачивающихся вершин, вознесенных высоко в небо. Дорога начинала светлеть, и он был уже другим: на губах расцветала улыбка, сердце начинало петь.

Когда Василе ехал из дому, дорога с вершины горы торопилась вниз огромными петлями серпантина, и весь путь занимал не больше часа. Но Василе не замечал времени: он не мог сказать, сколько длится путь через лес, один час или десять.

Зато по дороге из школы домой все было по-другому. На сердце было светло, он прыгал, резвился возле лошадей, рвал по обочинам цветы с резким стойким запахом. И про незримого друга, поджидавшего его каждый год на одном и том же месте, не вспоминал, наверное, потому, что не чувствовал себя обделенным семейным теплом и участием.

Василе Мурэшану любил этот лес, восхищался им, был ему благодарен – красивее леса он нигде не видел. Таких высоких, стройных буков, с такой белой, блестящей, почти как у берез, корой он не встречал ни в одном другом лесу. С нежностью смотрел он на прекрасные деревья, не замечая изнурительного подъема. «Как бегут годы! – думал семинарист, – Еще два месяца, и с семинарией будет покончено. Где-то я окажусь через год, через два?» Хотя Василе не очень любил семинарию, но все-таки во всех классах он был одним из первых и теперь испытывал пусть легкое, но сожаление, что ученическая жизнь подходит к концу. Возможно, жалел он вовсе не о школьной жизни, а о годах, которые уже никогда больше не вернутся.

Бричка сделала поворот на следующий виток серпантина, и сзади вдруг послышалось: ку-ку, ку-ку, ку-ку! Иеротей остановился, замер и Василе.

– В первый раз в этом году слышу, – произнес работник.

– Я тоже, – отозвался Василе.

– Откуда-то снизу кукует, а это не очень хороший знак, – убежденно сказал Иеротей. Остановив лошадей, он принялся тщательно осматривать бричку. Семинарист посмотрел в ту сторону, откуда доносилось кукованье. Теперь оно шло сверху, откуда-то с вершины горы, а внизу, то вспучиваясь, то прогибаясь, простиралось бескрайнее голубоватое полотнище. Полотнище это образовали кроны буков, покрытые набухшими почками, от которых отражались чистые лучи весеннего солнца.

– Из-за брички, надо думать, ничего с нами не случится, – пробормотал Иеротей, тщательно обследовав все крепления, колеса и чеки на осях.

– А что может случиться? – недоуменно пожал плечами семинарист, даже не заметив, чем занимается работник.

– Кукушка нам снизу прокуковала, – пояснил Иеротей, – а это недобрый знак. Я и подумал, не случилось бы чего с нами по дороге. Вот и осмотрел бричку, но она крепкая.

Иеротей прикрикнул на лошадей, и те тронулись с места.

– Сейчас вот из леса выедем, и птица, может, умолкнет.

– Чего ты боишься, Иеротей? Мало ли что люди выдумают.

– Не выдумают, а говорят да со смыслом, домнишор. А я толкую про то, что ведаю. Вы же знали Георге Тунсу.

– Как же, как же…

– Больше его не увидите.

– Умер?

– Прикончили его «Архангелы», – голос у Иеротея дрогнул.

– Как же они его прикончили? – Василе стало немного не по себе при упоминании прииска.

– Вот уже три недели будет.

– Но тогда-то кукушка еще не куковала, – попробовал улыбнуться семинарист.

– Она куковала в прошлом году. Когда он услышал ее впервые, она куковала снизу. Как раз об эту пору. И года не прошло, как он в землю ушел.

– Человек может умереть в любое мгновение, – заявил семинарист. – Жизнь его в руке всевышнего.

– Воистину, – прошептал Иеротей и перекрестился, ожидая услышать «Господи, помилуй». Он думал, что Василе подкрепит сказанное им молитвой.

– «Архангелы» многих прикончили, – заговорил работник. – Рудокопы говорят – из-за того, мол, прииск и золота больше дает. А я думаю, недоброе предзнаменование виновато.

– А что, есть и другие, которые погибли? – спросил Василе, чувствуя, как в сердце закрадывается печаль.

– С нового года Георге Тунсу уже третий. Упал в шахту. Есть там такая шахта, словно вход в преисподнюю. А Бумню и Илиеша «динамитой» разорвало. Приезжала комиссия и сказала, что в шахте работать нельзя. А письмоводителю чихать на эту комиссию!

– А руды за эту весну много добыли? – осведомился семинарист.

– Есть, есть, хватает. Только нам одним не везет. Батюшка отказывается иметь дело с владельцами приисков. А ну их, говорит, всех к черту.

Василе Мурэшану молчал. Он думал, что отцу его и впрямь не везет с золотом. Денег он на него перевел много, а добыл всего ничего.

Приехали в Делень – выселки из нескольких хат, в которых жили угольщики. Выселки эти относились к селу Вэлень. Бричка остановилась, лошади передохнули. Работник и хозяин сели в бричку, и лошади мелкой рысью двинулись под уклон, в долину. И снова на всю округу заохала бричка, гремя всеми своими деревянными суставами. Близлежащие склоны гор тоже укрывал лес, но еловый, темно-зеленого цвета с серебристым отблеском. Дорога стала суше, уже. Пересекая лес, она уходила куда-то вдаль. На холме сквозь просветы между деревьями показались первые хаты села Вэлень. Рублены они были из еловых бревен, стояли на высоких каменных фундаментах, обмазывали их глиной или белили известью. Крутые лестницы поднимались на узкие галерейки. Крыши были из дранки. Одни дома издали казались совсем черными, словно огромные куски мрака, другие – рыжеватыми, будто козья шкура – в зависимости от того, старыми или новыми были еловые бревна. Первые дома стояли далеко друг от друга, потом они стали сходиться теснее, ближе. Через полчаса лошади свернули на узкую дорогу, вымощенную булыжником, которая тут же превратилась в деревенскую улицу. Выстроившиеся в ряд первые четыре дома были бревенчатые, и только один из них оштукатурен и побелен известкой. Миновав их, дорога принялась огибать стоги сена и через четверть часа вновь потянулась мимо домов. В Вэлень, как и в других горных селах, дома стояли кучками, то там, то здесь, словно ими выстрелили из пращи, так что село получалось чрезвычайно длинным, раскинувшимся по долине на пять-шесть километров. Возле самой дороги клокотала широкая и быстрая горная речка. Вспененная вода была беловатой, словно в нее щедро подсыпали мела. Речная пойма становилась все уже и уже: с обеих сторон ее сдавливали обрывистые отроги гор, которые в некоторых местах так сближались, что казалось, совсем перекроют дорогу. Густые еловые леса почивали на отрогах.

Как только громыхающая бричка попа Мурэшану выехала на эту плохо замощенную дорогу, семинарист услышал шум, столь характерный для Вэлень: ток-ток-ток-ток-ток, сопровождаемый скрежетом и шорохом, который издают толчеи – огромные ступы, где дробят золотоносный кварц. Шум этот проникал и в лес, отражался эхом, то возрастая, то затухая, и совсем непонятно было, откуда же он исходит. Толчеи были расположены вдоль белесоватой речки, напористая и вспененная вода которой вертела колеса, низвергаясь с деревянных желобов маленькими водопадиками. К каждой толчее вода подводилась от речки по канаве, прорытой в склоне горы, и чем длиннее были канавы, тем больше перепад воды. Колеса были вроде мельничных, только поменьше. На толстом валу закреплялись деревянные ступицы; вращаясь, они поднимали по очереди пест за пестом – четыре, шесть, девять или двенадцать, сколько их там было прилажено, – и опускали одновременно другой в глубокую прямоугольную колоду, куда насыпался золотоносный кварц, предварительно раздробленный кувалдами. К нижнему концу каждого песта железным обручем был прикреплен зуб из кремня. В толчею по мелким желобкам направлялись тонкие струйки воды. Пространство вокруг толчеи было застлано толстыми досками и огорожено, а в ней самой проделаны отверстия, через которые непрерывно вытекала мутная взвесь песка. Попав в отстойник, эта жидкая каша густела по мере того, как стекала вода. Отстоявшийся песок еще несколько раз пропускали через толчею, пока не получался тончайший порошок, который собирали и опять промывали, чтобы не упустить ни одной блестки золота, какая могла бы в нем затаиться. Промывали порошок на полотне, которым выкладывали наклонный желоб, пуская по нему струйку воды. Но основная масса золота оседала на дне толчеи. Оттуда его осторожно извлекали и промывали – или, лучше сказать, прополаскивали в деревянном треугольном ящике. Точно так же вымывали крупинки золота и из полотна, которое снимали с желоба. Полотно опускали в корыто с водой, хорошо его прополаскивали, давали воде отстояться и, когда на дне получался осадок, воду осторожно сливали. Все эти кропотливые операции основывались на том, что тяжелое золото всегда опускалось на дно: и в толчее, и в треугольном ящике с чужеземным названием. Золотую пыль потом сушили на противнях или смешивали с ртутью. Остальное труда не составляло: и в самих Вэлень было немало скупщиков золота, да и государственный приемный пункт был поблизости.

Днем и ночью слышалась стукотня толчей. Особенно шумно было там, где дома стояли плотнее, а стало быть, и толчей было больше.

Семинаристу Мурэшану сызмальства были знакомы звуки «ток-ток-ток» и связанная с ними изнурительная погоня за золотом. Хотя у них самих толчеи не было, и они перетирали золотоносный камень у других хозяев, которые, случалось, сдавали свои толчеи внаем.

Шум был привычен Василе Мурэшану, однако он ему не нравился. Василе всегда приходил от него в дурное расположение духа, то ли вспоминая об «Архангелах», то ли из-за того, что отец его не имел никакой выгоды от работы этих дробилок, которые многих обогатили. Толчеи, чей шум был слышен с дороги, скрывал от глаз густой ивняк, давным-давно затянувший берега реки.

Вскоре дома по обе стороны дороги пошли гуще, один за другим, и Василе стал замечать, как блестят на солнце спицы водяных колес. Отчетливее стали слышны удары пестов, дробящих камень. Показались люди, снующие по дворам и под навесами, мужчины, женщины, дети, в одежде, заляпанной грязью, в шляпах с белыми пятнами.

По дороге все чаще стали попадаться телеги, груженные золотоносным кварцем. Тяжело ступали волы, налегая на отполированное до блеска ярмо. Кое-кто из встречных кланялся семинаристу.

Это был самый центр села; здесь же находилась корчма, она была битком набита народом, звенела от выкриков и песен. Лошади пошли рысью.

– Нехорошие времена настают у нас, домнишор, – ткнул кнутовищем Иеротей в сторону корчмы. – В страстную неделю такое непотребство!

– Может, они пришли с прииска, голодные, холодные, – попробовал найти оправдание семинарист.

– Нет, домнишор. Ни с какого прииска они не пришли. Всех их я видел еще вчера вечером. Они уже гуляли, когда я проезжал мимо. С самого четверга, с полудня, все гуляют. Знаю я их, это все рудокопы с «Архангелов». То-то и оно, говорю я. Только они больше жулики, чем рудокопы, больше воруют, чем работают.

– Ничего, Иеротей, письмоводителю тоже немало перепадает. Или тебе его жалко?

– Ежели чего жалеть, так святую справедливость. Ведь они коли работают, то зарабатывают, и хорошо зарабатывают, – отвечал Иеротей.

В дверях корчмы появился плоский, как доска, низкорослый человечек без пиджака, в одной зеленой полосатой рубашке. Можно было подумать, что его кто-то выпихнул, потому что, оказавшись на последней ступеньке, он покачнулся два раза, пытаясь удержать равновесие, и упал, растянувшись, как лягушка, на животе.

– Это домнул «ахент», писарь из канцелярии, – злорадно проговорил Иеротей, – явился собирать проценты под заклады. Второй день в этой корчме торчит.

– Неплохое местечко нашел, – семинарист с презрением посмотрел на человечка, который тщетно пытался встать.

– Вот я и говорю, накажет нас господь.

– Подстегни лошадей, скорее домой приедем, – попросил Василе, видя, как вокруг упавшего собирается народ.

Иеротей хотел было взмахнуть кнутом, но вслед за ними бросился здоровый крестьянин и тут же настиг бричку.

Держась за облучок, он широким шагом шел рядом, заплетающимся языком бормоча что-то нечленораздельное. Скорее по взгляду Василе понял, чего тому надобно. Он знал его: это был один из крестников священника.

– Ладно, бадя Антон. В другой раз. Не сейчас. Я тороплюсь, – отговаривался Василе.

– Воз-можно! Один стаканчик! Один и баста! Вино доброе! – бормотал мужик.

Бричку догнали еще трое. Двое держали в каждой руке по бутылке вина, третий – кружку пива.

Все трое были мертвецки пьяны, но с сыном священника, которого они узнали издали, старались говорить достойно, как можно достойней. Семинариста тошнило от винного перегара, от их бледных помятых лиц, красных от бессонницы глаз. И вместе с тем было приятно, что они пытаются выразить свою любовь к нему. Он взял кружку пива и выпил.

– И еще вина стаканчик, – еле ворочая языком, просил второй крестьянин.

– Больше не могу. Прошу извинить меня. В другой раз с удовольствием, – отговаривался Василе.

Бричка покатила дальше. Все четверо почесали в затылках и затянули:

 
Будьте здравы! Будьте здравы!
Будьте здравы много лет!
 

Через полчаса Василе Мурэшану был дома.