Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

Но все его усилия были бесполезны. Иосиф Родян едва удостаивал его изредка коротким ответом, где давал понять, что все его опасения напрасны и подлинное богатство «Архангелов» откроется не сегодня завтра.

Инженер Родян быстро понял, что усилия его тщетны, но не перестал, однако, писать письма, в которых напоминал отцу, что он обездолит и трех дочерей, и жену.

Получив подобное письмо, управляющему хотелось отхлестать Гицу по щекам. И гнев его выливался на работников, на дочерей, на жену. Хотя он был твердо уверен, что в новой галерее вот-вот появится золото, что в старой штольне оно не иссякнет никогда, все же случались минуты, когда на него вдруг находило что-то вроде предчувствия большой беды. Где-то в сентябре он вдруг заметил, что ему неприятно восхищение, с каким его партнеры по картам принимали его полное бесстрастие при проигрышах. С некоторых пор он весьма болезненно воспринимал свои проигрыши и не мог удержаться от неприязненных взглядов, жестов и слов. Шутка его в адрес «мелких паразитов» выражала скорее горькую обиду, чем равнодушное пренебрежение. Ссуда, полученная им в двух банках, заставляла его порой содрогаться от страха, представить себе реальное положение вещей. Но он продолжал слепо верить в «Архангелов». Хотя порою чувствовал себя несчастным при одной только мысли, что в городе или в Вэлень узнают, каков его долг перед банками. Если же никто ничего не узнает до того, как новая галерея упрется в золотоносную жилу, все будет отлично, пусть его долг будет хоть в десять раз больше. Через полгода он расплатится со всеми долгами и закатит роскошную свадьбу своей младшей дочери, Эленуце!

Однако то ли из-за мучительных мыслей, то ли из-за бессонных тревожных ночей за карточным столом Иосиф Родян сильно сдал за этот год. Но еще сильнее постарела его жена, Марина. Давно уже она перестала улыбаться, давно уже не было мира и покоя у нее в душе. Эленуца жалела мать, сочувствовала ей. Она понимала, что страдает та из-за отца, но ей и в голову прийти не могло, что мать предчувствует близкое разорение.

III

Окна в комнате «девяносто шестой пробы» посветлели, хотя ноябрьский рассвет был тягучим и мрачным. Табачный дым плавал толстыми слоями; музыканты, сидя в углу, клевали носом. Из всех картежников пить еще могли Иосиф Родян, Прункул-младший и доктор Принцу. Вернее, пили управляющий и Прункул, а доктор только поднимал стакан, желудок его больше не принимал вина. Старик Поплэчан сидел, откинувшись на спинку стула, и храпел, открывши рот. Письмоводитель Попеску спал, скрестив руки на груди, будто охраняя свое богатство, и было в нем что-то от покойника. Слуга наполнял то один бокал, то другой. Иосиф Родян поднимался, будил кого-то из спящих, совал в руки бокал и заставлял выпить. Лэицэ принимался играть «Многая лета» и снова клал скрипку на стол. Встревоженные тучи дыма расступались, колебались и вновь успокаивались. С улицы доносился скрип телег, скрежет колес по песку. Полностью еще даже не рассвело, когда в комнату «девяносто шестой пробы» постучали. Слуга скрылся за дверью и, через несколько минут вернувшись, торопливо направился к Родяну.

– Домнул управляющий, – робко обратился он, – там один человек хочет с вами сейчас же поговорить.

Иосиф Родян сидел, уперев локти в стол и погрузив широкое лицо в пухлые ладони. Он чуть-чуть скосил глаза и спросил:

– Что ты сказал?

– На улице вас ожидает какой-то человек. Хочет сообщить что-то срочное, – пояснил слуга, прислушиваясь к шуму за дверью: уж не вознамерился ли незнакомец ворваться в запретное помещение.

– Человек? Что за человек, братец? Кто таков? – переспросил Родян, выходя из оцепенения.

К разговору стали прислушиваться Прункул и доктор Принцу. Отрывистый, грубый голос управляющего разбудил Попеску и Стойку. Только Поплэчан продолжал безмятежно похрапывать.

– Горнорабочий из Вэлень, штейгер с «Архангелов», – пояснил слуга.

Сердце управляющего болезненно сжалось: опять на прииске кого-то убило. Остальные замерли и навострили уши.

– Скажи, пусть войдет сюда и не мешкает! – нетерпеливо распорядился Родян.

– Я ему говорил, да он не хочет. Говорит, надо с глазу на глаз с вами поговорить.

– Я ему покажу с глазу на глаз! – Управляющий вышел из себя. Он вскочил и распахнул дверь: – Ну, где он? Кто эта подлая душа? Кто такой будешь? Заходи скорей, не жди приглашения.

Наружная дверь отворилась, и на пороге выросла странная фигура. При мрачном свете большой керосиновой лампы, освещавшей зал, человек этот на первый взгляд мог показаться шутом или привидением. Весь, с головы до ног, он был в грязи. Лицо, шляпа, руки – все было забрызгано грязью. Кое-где она уже подсыхала и отваливалась, кое-где еще растекалась. Блестели одни только глаза. Черные, расширившиеся от испуга и недоумения. Налипшая грязь сделала лицо совершенно неузнаваемым, и все же управляющий его узнал.

– Тьфу! Креста на тебе нет, черт грязный! Что это с тобой, Иларие? – Иосиф Родян готов был улыбнуться.

Картежники и музыканты повскакали с мест и сгрудились вокруг странного человека.

– Да говори же! – нетерпеливо закричал управляющий.

Но Иларие молчал, в глазах его было изумление и испуг.

– Погиб кто-нибудь на прииске?

Штейгер отрицательно мотнул головой.

Кровь бросилась в лицо управляющему: его вдруг пронзила мысль – ослепительная, – от которой глаза его вспыхнули так, что никто не мог вынести его взгляда.

– Ты… ты… напал на жилу в новой галерее? – со стоном выдавил из себя Родян.

Штейгер Иларие чуть заметно отрицательно качнул головой. В комнате стояла мертвая тишина. Даже музыканты затаили дыхание, и только отрывистый, глухой храп Поплэчану раздавался время от времени.

Управляющий вцепился в плечи штейгера, встряхнул его изо всех сил и зарычал прямо в лицо:

– Говори же, несчастный, чего тебе надо? Какого дьявола я тебе понадобился, да еще здесь?

Потом отпустил Иларие.

Иларие сделал шаг назад и еле слышно прохрипел:

– Домнул управляющий!

– Да говори же скорей, а не то раздавлю, как змееныша! – Родян топнул ногой.

Все теперь смотрели только в рот Иларие.

– Я попал в выработку, – глухо проговорил штейгер.

Управляющий понял – конец! – и растерянно огляделся. Но длилось это один миг. В следующий – в комнате «девяносто шестой пробы» прозвучали две тяжелые пощечины, и изо рта и носа Иларие потекла кровь.

– Вон! Вон отсюда! А то я тебя растопчу, гадина! – проорал нечеловеческий голос. Музыканты с перепугу забились в угол, остальные покрылись смертельной бледностью. Иосиф Родян не двигался, Иларие исчез.

– А вы что? – обернулся управляющий к партнерам по игре. Потом, словно вспомнив что-то, улыбнулся, широко повел рукой, приглашая садиться, и приказал слуге наполнить бокалы.

– Видите, как может обезуметь человек? – спросил, улыбаясь, Иосиф Родян. Но четверо партнеров смотрели на него с испугом. Они так и застыли со стаканами в руках, не решаясь пригубить вино. Смотреть на управляющего «Архангелов» было страшно. Но он этого не знал.

– Нечего удивляться, – продолжал он. – Человек и впрямь может обезуметь. На такое пари мог пойти только сумасшедший.

Все недоуменно переглянулись.

– Ну, ясное дело, откуда вам понять. Сегодня ночью примарь Корнян и Ионуц Унгурян пригласили Иларие. «Слышь, Иларие, сколько тебе дать, чтобы ты пошел к управляющему и сказал, что попал в выработку?» – «Четыре сотни». – «Пойдешь?» – «Пойду». – «По рукам!» – «Держи!» – Тоже мне шутка! – Иосиф Родян разразился лающим смехом.

Все по-прежнему смотрели испуганно, держа в руках полные бокалы. Музыканты по стеночке прокрались к двери и исчезли. У слуги с перепугу глаза стали косить. Ноги не держали его. И без того кожа да кости, он после бессонной ночи казался зеленоватым скелетом.

– Садитесь, друзья, давайте выпьем! – пригласил Иосиф Родян.

Сам он сел, а все остальные словно окаменели и продолжали стоять. Управляющий не обратил на это внимания. Он взял стакан, но тут же поставил его обратно. Глаза его сощурились.

– Разбудите эту старую скотину! Толкните дохлятину, чтобы больше не храпела! – прозвучало среди полной тишины.

Поплэчан протер глаза и, ничего не понимая, посмотрел вокруг. Управляющий вскочил и сделал шаг к старику. Наклонившись над ним, Родян прошипел ему прямо в лицо:

– Дохлятиной от тебя несет, старая скотина!

Поплэчан разинул огромный рот и проблеял:

– Э-э-э!

С отвращением плюнув и ни на кого не глядя, управляющий как был, в одном сюртуке, без шапки, бомбой вылетел во двор. Схватил, словно вязанку хвороста, дремавшего кучера, вышвырнул из коляски, вскочил на козлы и, хлестнув по лошадям, погнал их галопом по дороге в село.

В комнате «девяносто шестой пробы» долго еще царила тишина. Поплэчан хоть и задремал снова, но еще не храпел. Остальные молчали с перепугу. Все они были под хмельком, и на миг им показалось, что они очутились в кошмарном сне. Однако и вернувшись к действительности, они не могли поверить в то, что сказал штейгер Иларие.

Первым нарушил молчание бывший студент Прункул. Перенеся множество житейских бурь, он утратил способность что-то искренне переживать и глубоко чувствовать.

– Все может быть, – заговорил он. – Вполне возможно, что старая штольня уперлась в выработку незапамятных времен. Такое уже бывало. Известно же, что на прииске имеется заброшенный ход, золото в нем выбрали, возможно, еще во времена римского владычества.

Прункул подождал, не выскажется ли еще кто-нибудь, но поскольку все как рыбы молчали, продолжил:

– Думаю, так оно и есть. Вот уже несколько недель как рудокопы поговаривали, будто порода под ударами дает глубокий звук. Такое бывает, когда на пути встречается новый пласт, но чаще всего – когда поблизости пустота.

– Гм! Вот было бы любопытно! – хмыкнул письмоводитель Попеску.

– Ужасно, а не любопытно! – воскликнул адвокат Стойка.

Вскоре все разошлись по домам, потому что никакие разговоры не клеились. Остался один Поплэчан – он спал, безмятежно похрапывая.

А управляющий «Архангелов» гнал во весь опор в Вэлень. Стройные, упитанные лошадки неслись галопом. Если бы на них взглянуть сверху, то спины их представились бы плавно изгибающимися волнами, с белыми цветами пены на гриве. Единственная мысль сверлила мозг Иосифа Родяна: «Гулкий звук! Гулкий звук». Эти слова он часто слышал в последнее время от рудокопов, но не придавал им никакого значения, не дал себе труда спуститься в штольню, не послушал. И теперь они стучали, словно кровь в виски, словно от них зависела вся его жизнь. Он забыл, что сказал ему штейгер Иларие, потому что сразу же после его слов предчувствие беды вынесло на поверхность памяти тяжелые, как свинец, слова: «Молот дает гулкий звук». Родян не пытался проникнуть в смысл, который таился за пределами этих четырех слов, и только повторял, когда они вновь и вновь всплывали в мозгу: «А если нет, если молот не дает гулкого звука?»

Этот вопрос он выкрикивал вслух, чувствуя необходимость слышать собственный голос, и отвечал: «Нет, не дает», – вздрагивая при одной только мысли, что он сделает, если и впрямь это все вранье. Не поздоровится тогда Иларие, и всем штейгерам, и сторожам, и рудокопам. Он придумает им такую казнь египетскую… Родян сам сотрясался, придумывая всевозможные пытки, и вместе с тем испытывал тайное наслаждение. А если взять их всех да и выгнать в шею? От этой дурацкой мысли управляющий громко расхохотался. Его длинный бич так и гулял по спинам грязных, покрытых пеной лошадей. Лошади с прижатыми будто от страха ушами на миг сжимались и тут же стремительно вытягивались, так что казалось, словно это не мчащиеся галопом кони, а вспененные волны бурной реки.

Попадавшиеся по дороге путники с удивлением замирали на месте и долго смотрели вслед коляске, пока она не исчезала из виду. «Вот это гоньба!» – говорил кто-нибудь, вовсе не удивляясь простоволосому управляющему: при такой езде шляпа могла бы удержаться на голове, только если ее привязать.

Порой Иосифу Родяну казалось, что он грезит, что он заснул с перепоя и вот теперь ему снятся всякие чудеса: темные леса по краям дороги, снег на еловых вершинах, толчеи, люди! Но он ничего не узнавал, ему представлялось, что в этих местах он никогда в жизни не бывал. Ну, конечно же, все это ему, пьяному, грезится, это галлюцинации! И Родян улыбался, а от этой улыбки по всему телу растекалось тепло, становилось приятно. Ему казалось, что он преображается. Но вдруг опять в мозгу начинали стучать свинцовые слова: «Молот дает гулкий звук!»

За все время пути Иосиф Родян не перешагнул мыслями этого барьера. Он не думал, что ему делать, если все это окажется правдой, он думал только, как он поступит со своими работниками, если это окажется ложью.

Брызги и шматки грязи заляпали его не меньше Иларие. Белели у него только зубы, а кони, остановившиеся у ворот дома, выглядели так, будто вывалялись в самой большой луже на дороге.

Казалось, во дворе и в доме все живое давно уже ждало его приезда: ворота немедленно и торопливо распахнулись, кто-то тут же принялся распрягать лошадей. Весть Иларие сбила с толку всех, даже работники при толчеях забыли подсыпать в них камень, и теперь кремневые песты работали вхолостую.

Сухой перестук пестов – первое, что заметил Иосиф Родян, оказавшись у себя на дворе. Перестук был ему хорошо известен и мгновенно вытеснил из его головы все другие мысли.

– Кто тут работает? – гневно заорал он. – Какой подлец не подсыпает камень!

Что-то особое было в его голосе? На лицах работников? Вообще в воздухе? Управляющий вздрогнул. Ему почудилось, будто кричал кто-то другой. И тут же вновь услышал роковые слова: «Молот дает гулкий звук». Два работника в мокрой, грязной одежде бросились засыпать камень в толчеи. Они уже чувствовали, как горят у них лица от оплеух Иосифа Родяна. Но нет – управляющий, мгновенно забыв о них, приказал конюху Никулае:

– Седлай гнедого!

Все во дворе, казалось, облегченно вздохнули – то ли потому, что их миновал гнев хозяина, то ли потому, что решение управляющего самому отправиться на прииск положило конец общему напряжению. Словно судьбу «Архангелов» решал только Иосиф Родян лично. Жавшихся во дворе управляющего людей волновало вовсе не то, что их хозяин станет бедняком – о таком они и помыслить не могли – они, через чьи руки перетекло несметное количество золота прямо в мошну Иосифа Родяна. Они знали – богатства его несметны. Их вовсе не заботила судьба бывшего письмоводителя, они не сожалели о его участи, их интересовало, что будет с «Архангелами». Ведь может случиться, что возьмут да и закроют прииск. Здесь, во дворе, были люди, которые лет по пятнадцать находились в услужении у Иосифа Родяна и только благодаря «Архангелам» содержали свои многолюдные семьи. Они никак не хотели верить сообщению Иларие, просто не могли ему верить. Но и те, кто не столь долго зависел от милостей «Архангелов», думали о случившемся с щемящим чувством безнадежности. Над всеми нависла угроза, предчувствие которой всегда таится в душе рудокопа, – угроза остаться с протянутой рукой. Сегодня «Архангелы», завтра «Шпора», послезавтра «Влэдяса» – так один за другим могут закрыться все прииски. Но, как ни странно, и работники, точно так же как и управляющий, вовсе не думали, что будут делать, если и впрямь золото иссякло. Нет, они ждали Иосифа Родяна, который все должен увидеть собственными глазами. Они надеялись, на прииске управляющий убедится, что все это неправда.

Поэтому-то они и ощутили облегчение, когда услышали приказ управляющего седлать гнедого. Не прошло и минуты, как работник вывел из конюшни коня: тот был оседлан заранее. Доамна Марина едва успела вынести мужу шапку, на которую великан взглянул с откровенным недоумением. Только заметив в руках жены еще и меховую безрукавку, Родян все понял и, нахлобучив шапку, вскочил на лошадь, дал ей шпоры и ускакал.

Доамна Марина, прижав к себе безрукавку, широко перекрестилась и громко, во всеуслышанье, сказала: «Помоги, господи!» И за ней следом все, кто только был во дворе, тоже перекрестились, повторяя: «Помоги, господи!» И еще раз вздохнули с облегчением.

Впервые после этой ночи у доамны Марины полегчало на душе. Хотя она все прекрасно слышала, хотя десять раз расспрашивала Иларие, однако надеялась, что муж ее, съездив на прииск, все слышанное переиначит и отведет страшную беду, которая нависла над ними этой ночью.

Вечером доамна Марина выпила чаю с Эленуцей и рано легла в постель, но заснуть не могла, как это всегда бывало, когда муж задерживался в городе. Время шло, мужа все не было, и она уж и ждать его перестала, привыкнув за долгие месяцы к такой жизни, но в глубине души чувствовала себя глубоко несчастной. Как только она оставалась одна, ее начинали душить рыдания, и часто она целыми ночами лежала, не смыкая глаз. Многого из того, чем занимается ее муж, она не знала. И о деньгах на счете в банке имела весьма туманное представление. Не знала она, во сколько ему обошлись оба дома и обстановка в них. Но сердце подсказывало ей, что муж ее ведет себя дурно, а удостоверившись, что он играет в карты, она совсем потеряла покой. После свадьбы Эуджении и Октавии не раз ощущала она леденящий сквозняк бедности. Случалось, что не было у нее на руках даже гроша на мелкие расходы и приходилось ждать, когда появится сам управляющий. Во время бессонных ночей она с болью думала, что же будет с ней, с Эленуцей, если, не дай бог, «Архангелы»…

И в лучшие времена врожденный страх, какой знаком каждому крестьянину, страх перед поворотом фортуны иной раз посещал ее, но с тех пор, как Иосиф Родян стал играть в карты, он терзал ее постоянно.

В эту ночь, едва доамна Марина стала забываться сном, раздался громкий стук в дверь. Она вскочила с постели, накинула платье и с замирающим от страха сердцем: не случилось ли чего с мужем, открыла дверь.

– Кто там? – спросила она, ничего не видя в темноте.

– Я!

– Это ты, Нуца?

– Я, – отвечала девушка.

– Что тебе?

– Там рудокоп пришел.

– Из города?

– Нет, с прииска, штейгер Иларие.

– У него дело к хозяину?

Служанка немного помолчала, потом решительно выпалила:

– Кто есть в доме, с тем он и хочет поговорить.

– О, господи! – воскликнула Марина, предчувствуя недоброе. – Веди его сюда!

Тысяча всяческих предположений промелькнула у нее в голове. Ничего доброго она не ждала: вот уже полгода, как ничего хорошего не случалось. А из множества возможных зол она не знала, какое выбирать. Когда вошел Иларие, в комнате было темно. Служанка зажгла свечу и в ожидании встала в сторонке.

– Я пробил дыру в старую выработку, – с дрожью в голосе проговорил Иларие.

– В новой галерее? – переспросила Марина, чувствуя, как земля уходит у нее из-под ног.

– Нет, в старой, – вздохнул Иларие.

Доамна Марина собрала все свои силы, чтобы не упасть в обморок.

– Нужно немедленно уведомить хозяина, – быстро проговорила она. – Он в городе! – успела она добавить. Силы покинули ее, она пошатнулась и упала бы, если бы не служанка, которая усадила ее на кровать. Штейгер вышел. Он вывел из конюшни управляющего лошадь и без седла ускакал на ней в темноту. Когда Иларие прискакал в город, все трактиры были уже закрыты. Он не знал, где ему искать управляющего, а потому стучался во все корчмы. Наконец добрался он и до гостиницы «Сплендид».

Служанка, усадив хозяйку на кровать, бросилась будить Эленуцу.

С помощью служанки Эленуце удалось привести мать в чувство.

– Ради бога, скажи, что случилось? – стала расспрашивать девушка, видя, что матери полегчало – она почти и не дышала до того, как растерли ее винным уксусом.

Мать молчала, глядя на нее усталыми, больными глазами.

– Новость! – произнесла служанка.

– Какая новость?

– Плохая, домнишоара.

Марина жестом выпроводила служанку. Оставшись наедине с Эленуцей, она горько заплакала, обняла дочь и, сотрясаясь от рыданий, запричитала:

– Бедное, бедное мое дитятко!

Эленуца растерялась. Она даже подумала, уж не умер ли отец. Жестокая боль сдавила ей сердце, но на глазах не появилось ни слезинки.

– Бедное мое дитятко! – вздыхала мать, постепенно успокаиваясь. – Что с тобой будет? «Архангелы»… – тут она снова разрыдалась.

Эленуца вздрогнула, услышав это слово.

– При чем тут «Архангелы»?

– Доченька ты моя, самая младшая, самая несчастная, – вздыхала Марина.

– Что же все-таки с «Архангелами»? – настаивала Эленуца.

– Дошли до старой выработки. Нет теперь «Архангелов»! – и мать снова залилась слезами.

– И в этом все несчастье? – спросила Эленуца, поскольку новость ее не удивила и не огорчила.

С детских лет она только и слышала, что «Архангелы» да «Архангелы», так что теперь ощутила даже что-то вроде облегчения, услышав, что их больше нет. Но мать вопрошающе посмотрела на нее: ей показалось, что дочь не поняла, о чем ей толкуют.

– Нет больше золота у «Архангелов», доченька, – горестно прошептала она.

– Я понимаю, что нету золота, но почему это такое большое несчастье?

– Господи, какой ты еще ребенок. Ты ничего не понимаешь! – В голосе матери звучала безнадежность.

– Я вовсе не ребенок и все прекрасно понимаю, мама. Но разве без золота нельзя прожить? – с каким-то напряжением спросила Эленуца, невольно обнаруживая свое тайное недовольство тем, что родители ее только и думают что о деньгах, золоте и приисках.

– Ну как ты можешь так говорить, девочка? Ты и в самом деле ничего не понимаешь! В первую очередь для тебя это большое несчастье.

Мать была больно задета холодным безразличием дочери. И, как всякий несчастный человек, старалась сделать больно и Эленуце.

– Для меня?

– Да, да, для тебя! Сестры твои уже замужем, а ты… – И она снова захлебнулась слезами. Она уже сожалела, что вместо того, чтобы ободрить дочь, она ее напугала. Но напрасно: на губах Эленуцы расцвела счастливая улыбка.

– Что касается моего приданого, можешь успокоиться, мама, мне никакого приданого не понадобится.

Но мать ей не ответила. Зарывшись головой в подушки, она безутешно рыдала. Эленуца вдруг ощутила, что она ничем не может помочь матери, ни единого слова утешения или сочувствия ей из себя не выдавить, и тихо прикрыла за собой дверь. Закрывшись в спальне, которая была теперь целиком в ее распоряжении, она безуспешно пыталась заснуть. Одна и та же мысль приходила ей на ум: уж не это ли имел в виду Гица, когда постоянно писал и ей, и Василе, что вскоре исчезнут все препятствия и они поженятся? Душа ее наполнялась радостью, когда она представляла, что отец, возможно, уже теперь будет вынужден выдать ее замуж, и хотя Эленуца никому не желала зла, она с глубоким удовлетворением думала о том, что на прииске иссякло золото. При этом она спросила себя: не зло ли, не грех ли ее радость? Но не почувствовала за собой никакой вины. В конце-то концов какая польза была отцу от этого золота? Оно держало его в вечном напряжении, не давало ни минуты покоя; оно подчинило, поработило его. Всю свою жизнь он отдал этому идолу, и, конечно, ему покажется великим несчастьем, если этот златой телец окажется разбитым. Эленуца подумала, что и к карточной игре пристрастили его те, же «Архангелы». К этой страсти, столь властно завладевшей отцом, Эленуца испытывала даже нечто вроде признательности, считая ее силой, изменившей жизненный путь Иосифа Родяна. Эленуца давно, но особенно явственно с сентября, стала замечать, что их семью окончательно покинуло веселье, что мать только страдает и стареет не по дням, а по часам. И ее сердце сжималось от боли: разлад между отцом и матерью отбрасывал на все вокруг леденящие тени. Какое же будет счастье, если все эти бессмысленные хлопоты и суета разом кончатся и в доме наступят мир и покой! Эленуца предвкушала счастливый миг, когда отец признает, что вел себя несправедливо с Василе Мурэшану, и, раскаиваясь, скажет, указав на Эленуцу: «Дорогой Василе, вот твоя невеста!» Господи, с какой любовью она бросится на шею отцу. Она перестанет его бояться, и лед, сковавший ее любовь к родным, растает!

Да, да! Вот и теперь, при одной только мысли, что так может случиться, ее душа готова раскрыться ему навстречу. Да, она будет любить отца, будет его обожать, ведь ее отец станет совсем другим человеком.

Так ей ли чувствовать себя несчастной из-за того, что на прииске кончилось золото? Отцу до конца жизни хватит на прожитье, сестры выданы замуж, а о ней самой пусть никто не заботится!

Денежные затруднения управляющего были весьма далеки от Эленуцы. Она слышала, что два дома и обстановка в них стоили дорого, знала, что отец играет в карты, но вовсе не представляла, каково же состояние отца и сколько он тратит. Ее никогда не интересовали денежные вопросы, а с тех пор, как она мысленно связала себя с Василе Мурэшану, тем более.