Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

XIX

Домнишоара Родян не лукавила: она и вправду волновалась и мучилась, прежде чем решилась написать семинаристу письмо. Но мучилась она не из-за того, что писала первая, и не из боязни, что ее сурово осудят, – она мучилась потому, что не знала, как сказать Василе о своей любви.

Выслушав попреки своей сестры Марии и успокоившись, Эленуца поняла, что радуется тому, что не выходит замуж. Она была вольна смеяться над незадачливым женихом и подтрунивать над отцом, потому что ничто не мешало ей думать о семинаристе. А не думать о нем было свыше ее сил! Начиная с пасхи все, что бы ни происходило, было для Эленуцы связано с Василе Мурэшану: в собственных словах и жестах, в радостях и печалях ощущала она присутствие этого застенчивого, словно девица, молодого человека. Стоило ей вспомнить или представить его себе, как в ней пробуждались совершенно необыкновенные мысли и чувства. Так однажды Эленуца поняла, что симпатия ее к семинаристу возникла вовсе не в страстную пятницу, а гораздо раньше. Вполне возможно, что прохладные отношения ее семейства к семье священника обострили ее внимание и любопытство и заставили отнестись к Василе гораздо сердечней, чем к другим молодым людям, которые бывали у них в доме. Когда им доводилось изредка встречаться, она охотно разговаривала с Василе Мурэшану, но никаких особых чувств не испытывала. Правда, нужно сказать, что его ясный взгляд на мир просветлял и ее. Эленуца ощущала какую-то совершенно особую уверенность и покой, стоило ей хоть немного поговорить с Василе. Однако до пасхи Эленуца испытывала к Василе скорее всего то любопытство, какое мы обычно испытываем к людям, которых вроде бы знаем и не знаем: эти люди нам симпатичны, и, доведись выбирать, мы наверняка предпочтем их другим, пусть даже знакомым людям. Возможно, любопытство это питалось тем, что во время каникул Василе вел себя совсем не так, как остальные студенты из Вэлень: чаще всего его можно было видеть одного с книгой в руках. В гулянках он не участвовал, а в церковь ходил постоянно. Возможно, он привлекал внимание еще и тем, что редко бывал весел и никогда не хохотал во все горло. А возможно, симпатия зародилась потому, что Василе не был самоуверен и избегал Эленуцу. А может, привлекало его ясное невинное лицо, благодаря которому и в восемнадцать лет он казался еще ребенком? Словом, любопытство было, но оно не вызывало у Эленуцы желания повидать молодого человека, поговорить с ним. Они виделись примерно раз в неделю, и этого ей было вполне достаточно, как сестре, которая изредка получает добрые вести о брате и не тревожится о нем, зная, что брат ее порядочный человек. А в том, что Василе Мурэшану человек добропорядочный, Эленуца была убеждена давным-давно. Она даже и вообразить не могла, что он способен на выходки, какие позволяли себе Унгурян или Прункул. Хотя, признаться, в этой ее уверенности тоже было нечто необычное, поскольку откуда ей было знать, как ведет себя семинарист в селе, а тем более в городе, где проводит большую часть года.

Итак, в течение четырех лет Эленуца питала самые добрые чувства к семинаристу, а подогревало их любопытство, которое вспыхивало всякий раз, когда им доводилось встретиться или когда девушка вдруг вспоминала о нем. Но с той поры, когда она вечером в пасхальную субботу услышала, как он поет, после того, как зажгла его свечку, любопытство ее превратилось в желание быть как можно ближе к этому необыкновенному юноше. Теперь для нее стало счастьем просто побыть рядом с ним, даже не обменявшись ни словом, ни взглядом. После пасхальных праздников она почувствовала то, чего раньше никогда не чувствовала: ей вдруг стало жаль, что Василе возвращается в город, в свою семинарию. Как глубока ее вера в него, она поняла на празднике, когда Войку стал приставать к ней со своими ухаживаниями. Расставание на похоронах Глигораша, просьба прислать ей книги, лихорадочное ожидание их, мучительная тоска, завладевшая ею при известии, что приезжает претендент на ее руку, – все это так стремительно обрушилось на Эленуцу, что она не успела разобраться в своих чувствах.

Теперь же, после неудачного сватовства Крэчуна, после своего неудержимого смеха, она вдруг, словно при вспышке молнии, открыла расцветающее в ее сердце чувство нежности и поняла, что влюблена – но не в семинариста, а в свою нежность. Сказать правду, думала она все-таки о Василе, но первое, что сделала, совершив свое открытие, – привстала на цыпочки и робко поцеловала собственное отражение в зеркале! Потом, вспыхнув всем лицом, как пион, выбежала в сад, сплела себе венок и до самого вечера бродила по дорожкам.

Целую ночь она не спала, все волновалась и успокоилась, только написав весьма странное письмо, в котором во всем открылась Василе, совершенно не чувствуя ущемления своей девичьей стыдливости.

О том, что письмо ее может быть дурно истолковано семинаристом, она не думала ни секунды, а потому с великим нетерпением ожидала ответа Василе.

И семинарист не обманул ее ожиданий! Прочитав ответное письмо, домнишоара Эленуца хохотала чуть не до слез и, хохоча, повторяла все ту же фразу: «Нет, нет, лучше молчать… Я так боюсь услышать». Но на этот раз она кривила душой сама перед собою: смеялась она вовсе не над многозначительными точками, а потому, что теплыми, светлыми волнами накатывало на нее счастье. Застенчивость молодого человека послужила как бы щитом для ее свободной, ничем не стесненной радости, а ведь все могло быть по-другому, и тогда она упрекала бы себя:

– Ах, как я дурно воспитана! Влюбиться, и так безрассудно!

Эленуца получила письмо утром, а вечером уже писала ответ. Сообщение семинариста о том, что ему надлежит жениться, и в самом скором времени, всерьез ее взволновало, но она не отозвалась на него ни единой строчкой. Куда только подевались вся ее отвага и решительность. Решившись написать Василе, она не сомневалась, что он все поймет, и первое свое письмо писала довольно легко. Теперь, решившись спросить, как следует понимать его слова о женитьбе, она почувствовала, что сердце ее замкнулось, как на замок, и рука не в силах вывести ни буквы. Эленуца отложила письмо на завтра, потом еще на день, и, по мере того как день проходил за днем, сила воли ее таяла, таяла и уверенность, что она правильно поняла Василе. Но она утешала себя надеждой, что семинарист непременно пришлет другое письмо.

Каждую субботу приходили книги, а писем не было. Неподдельная сердечность, согревшая два первых письмеца, казалось, сделалась главным камнем преткновения и для юноши, и для девушки. Казалось, они смотрят друг на друга издалека и никак не осмелятся окликнуть и подойти друг к другу поближе. До этих писем они почти и не говорили между собой, в письмах же открыли неожиданно слишком многое. И теперь робели друг друга, но эта робость невинности переполняла их счастьем до самых летних каникул.

Когда они встретились в первый раз, семинарист приветствовал ее издалека и трижды поднимал шляпу, потому что ему казалось, что Эленуца не замечает его приветствия: она шла нижней дорогой под руку с Гицей и громко хохотала. На третий раз Эленуца низко склонила голову, а Гица весело взмахнул шляпой и крикнул:

– Добрый вечер, домнул семинарист, добрый вечер, кандидат в священники!

Василе не разобрал, что выкрикнул Гица. Он шел им навстречу и видел одну Эленуцу, на душе у него было тепло от кивка домнишоары Родян. Василе смотрел на Эленуцу и не узнавал ее, перед ним была не прежняя домнишоара Родян, а удивительное создание иного мира – фея, таинственная дева. Василе даже удивился, что она разговаривает.

Рука у Эленуцы была холодной и слегка дрогнула, коснувшись ладони семинариста. И Эленуца, и Василе ужасно смущались, но глаза их оказались смелее, они глубоко-глубоко заглянули друг в друга, и щеки молодых людей мгновенно вспыхнули.

– Я чрезвычайно рад найти вас в добром здравии, – произнес семинарист, изо всех сил стараясь идти с Эленуцей в ногу. Ему почему-то показалось, что от этого зависит вся его жизнь, все его счастье; не важно, что он будет говорить, о чем спрашивать, лишь бы идти с нею в ногу!

– И мы рады, домнул Мурэшану, что вы веселы, – поспешила отозваться Эленуца.

– Это не главное! – воскликнул Гида. – Мы должны его поздравить с тем, что семинарию он окончил с отличием!

– Неужели? – притворно удивилась Эленуца.

Семинарист опустил глаза. Похвала его не порадовала. «Откуда Гице знать, насколько успешно закончил я семинарию?!» – подумал Василе с неприязнью.

– Или, может, вы провалились? – спросил Гица, заметив, что семинарист упорно молчит.

– Чего нет, того нет, – улыбнулся Василе.

– Ну, а если не провалились, значит, окончили с отличием. У молодых людей вроде вас по-другому и быть не может, – убежденно заявил Родян.

Эленуца скорее почувствовала, чем поняла, что похвала брата не по вкусу Василе. Она остановилась, подняла на семинариста блестящие, влажные от счастья глаза и проговорила:

– Имею честь, домнул Мурэшану, представить вам домнула инженера Гицу Родяна, – и грациозно кивнула в сторону Гицы.

– Ах, вот оно что. Видите ли, я об этом как-то не подумал, – забормотал Василе, думая лишь об очаровании Эленуцы. – Мне бы надо было вспомнить, – продолжал он бормотать, – что вы в этом году заканчиваете университет.

– А вы думали, почему мой брат вас хвалит? Чтобы вы вспомнили о нем и тоже похвалили, – весело отчеканила Эленуца.

Голосок ее звенел как серебряный колокольчик.

– Примите мои самые искренние поздравления, домнул Родян!

– Поздравьте его еще и с тем, что диплом у него с отличием, единственный на тридцать пять человек, – улыбаясь, добавила Эленуца.

– Иначе и быть не могло, как могло быть иначе, – смущенно твердил Василе, не зная, что сказать.

Он понял, что ему одному придется поддерживать разговор с Эленуцей, и земля ушла у него из-под ног.

Гица и впрямь не проявлял никакого желания разговаривать; он стоял, молчал, посматривал на своих спутников и улыбался – то ли потому, что на душе у него было спокойно и чувствовал он себя человеком, чей жизненный путь определился, то ли потому, что ему приятно было наблюдать за молодыми людьми, которые никак не могли скрыть овладевшего ими сердечного волнения.

– Как я вижу, вы сговорились не оставить мне и капельки счастья, – вдруг заговорил Гица. – А я бы не возражал, если бы хоть раз кто-нибудь уделил и мне внимание, и у меня на лице расцвело бы такое же ликующее счастье, какое я вижу на ваших лицах.

Эленуца тут же зашагала по дороге, за ней двинулся и Василе, желая провалиться сквозь землю. Ему казалось, что Гица читает в его душе, как в открытой книге. Не по себе было и Эленуце; ей казалось, что брат что-то заподозрил.

– Черствые вы сердца, – продолжал Гица, шагая за ними вслед, – рады посмеяться над несчастным человеком, у меня ведь настоящее несчастье: диплом есть, а службы нет.

У Мурэшану отлегло от сердца – нет, вряд ли Гица подозревает, что творится у него на душе.

– Не у вас одного такое несчастье, домнул инженер. Сколько порогов придется обить, прежде чем определишься на службу.

– Что правда, то правда, – согласился Гица. – Ведь и у вас еще нет прихода.

– А не слишком ли вы торопитесь, почтенные дипломированные господа? Не успели отучиться, как подавай вам службу, как будто не надоест она вам за целую-то жизнь, – в голосе Эленуцы слышалась и ирония, и сочувствие, и нежность. Пожалуй, нежности было больше всего.

– Что поделать, такова судьба мужчин, домнишоара, – торжественно провозгласил Гица. – Мы должны относиться к жизни серьезно, потому что ее тяжесть ложится на мужские плечи. Вы, слабый пол, впархиваете в готовое гнездышко, и вам даже в голову не приходит задуматься, каким трудом оно было создано.

– Ого! Нельзя ли полегче! – засмеялась Эленуца. – А то мне придется уже теперь посочувствовать твоей будущей жене.

– Разве я не прав? Ну скажите как будущий священник, – обратился новоиспеченный инженер к семинаристу. Тот не знал, что и отвечать. Ему вдруг показалось, что его спрашивают о гнездышке, куда он приведет Эленуцу.

– Домнул Мурэшану не такой эгоист, как ты, – ответила вместо Василе Эленуца.

– Речь не об эгоизме, а об истине, – возразил Гица. – А истина на моей стороне, разве не так, домнул Мурэшану?

– Смотря что вы понимаете под гнездом…

– Под гнездом! Ну, гнездо – это укрытие, где два существа прячутся от житейских бурь. Под гнездом я понимаю супружество, – отвечал Гица.

– Прекрасно! – воскликнул семинарист. – А это значит, что гнездо, если оно не создано обоими супругами, не может уберечь ни от какого зла. Как видите, и ласточки, и воробьи…

– Браво! – радостно подхватила Эленуца. – Я же знала, что домнул Мурэшану не такой эгоист, как ты!

Воодушевленный голосом девушки, ее искренней радостью, семинарист продолжал:

– Получить диплом, а благодаря ему службу – это еще не значит создать гнездо, в котором мужчина и женщина будут чувствовать себя счастливыми и укрытыми от житейских невзгод. Как бы это выразиться? Семейное гнездо не материально, оно состоит не из общественного положения и не из жалованья. Сколько мужчин с положением и хорошим жалованьем не могут обеспечить женщине уютного гнезда! Полагаю, что мы ошибаемся, если думаем, что, имея службу, мы тем самым делаем счастливой и женщину, которая живет с нами рядом. Она вовсе не приходит на все готовое, потому что брак не есть нечто сугубо материальное. Подлинное семейное гнездо создается из взаимного чувства двух молодых людей, и в этом смысле они оба участвуют в устроении убежища от житейской непогоды. Если молодым супругам не удастся воздвигнуть подобного укрытия, основанного прежде всего на откровенности, все остальное будет иллюзорным и все наши дипломы чепухой, которая никакой женщине счастья не принесет.

Эленуца с удовольствием слушала воодушевленно говорившего семинариста, время от времени поднимая на него увлажненные глаза, и чувствовала себя гордой и счастливой.

– Вы, разумеется, совершенно правы, – отвечал Гица. – Вас приучили видеть суть, и вы сразу же извлекаете плодоносящее семя, пренебрегая самим плодом, тогда как я говорю о мякоти, даже кожице с плода семейной жизни. Все мы знаем, что любая истина облечена в слова, а любое семя укрыто мякотью, в которой оно живет.

– Согласен, домнул инженер, – отвечал семинарист, – но, по моему убеждению, общественное положение мужа и деньги только тогда могут стать щитом для супругов, когда образ жизни их продиктован совместным желанием. Иначе все развалится. Кроме того, я убежден, хотя многим это покажется смешным ребячеством, что имущество, служба, то есть плоть, мякоть, придут к нам, если мы будем стараться достичь прежде всего нематериальных благ: чистоты мыслей, чувств и поступков. Я, домнул инженер, верю в учение Спасителя нашего: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам».

Семинарист говорил с воодушевлением. Он чувствовал, что Эленуца слушает его с удовольствием, и радовался, что может рассуждать при ней о браке как о чистой теории.

Василе умолк, и девушка не могла сдержать своего восхищения:

– Как красиво вы говорите, домнул Мурэшану! – Во взгляде ее, устремленном на Василе, было столько тепла и нежности, что он даже вздрогнул.

С удовольствием слушал его и Гица. По выражению его лица можно было понять, что он согласен с Мурэшану; однако он ожидал от семинариста большей логики в обосновании.

– И я верю в слова Спасителя, домнул Мурэшану. Но Царство Божие – и супружеская жизнь! Мне кажется, в Писании говорится о небесах, о будущей жизни, а не о земле и супружестве.

Эленуца бросила на Василе опасливый взгляд. Слова Гицы вызвали у нее раздражение. На мгновение ей показалось, что молодой человек не знает, что ему ответить.

– Царство Божие, домнул инженер, находится не только на небесах, но и на земле, – начал семинарист. – Царство Божие всюду, где исполняется воля божия. И в мире растений, и в движении солнца, и в звездных путях, во всех законах природы – всюду царство божие, потому что всюду исполняется его воля, которая и есть источник этих законов. Убеждение мое таково: на пути к браку и в самом браке мы должны стараться достичь чистоты мыслей, чувств и дел, а все остальное, то есть еда, питье, одежда, дом, – все это будет дано нам.

Молодой инженер обратил внимание, что пока Мурэшану говорит, сестра смотрит на него как зачарованная. Он и сам слушал внимательно, ибо никогда не думал, что слова Христа можно толковать столь широко. Семинарист договорил, и Гица, улыбаясь, спросил его:

– И вам хотелось бы как можно скорее войти в это царство, домнул Мурэшану?

– Речь не об этом. Это совсем другое, – растерялся Василе, вообразив, что Гица намекает на них с Эленуцей.

Тут как раз подошел работник звать Гицу домой: с прииска пришел штейгер, принес мешочек самородного золота, а Иосифа Родяна не оказалось дома.

– Прошу меня извинить, я ненадолго вас покину, но скоро вернусь, – сказал Гица и отправился вслед за работником.

* * *

Оставшись наедине, Эленуца и Василе долгое время шли не говоря ни слова. Семинарист старался держаться как можно дальше от Эленуцы, словно бы сохраняя место для третьего, который встал бы между ними. Он чувствовал себя почти несчастным, ибо не мог произнести ни слова. И чем дольше длилось молчание, тем беспощаднее он корил себя. Ему казалось, что Эленуца ждет не дождется, когда же он заговорит. Но девушка, раздумывая о том, что говорил семинарист раньше, не заметила ни затянувшегося молчания, ни того, как далеко шагает от нее Василе.

Очнувшись внезапно от своих грез и как бы испугавшись, что осталась с Василе наедине, она поторопилась начать разговор:

– А вы очень красиво говорите, домнул Мурэшану. У вас в семинарии все так говорят?

Ее нежный голосок ласкал слух, и на душе у молодого человека сразу стало легче.

– Почти все, домнишоара, – отвечал он.

– Не могу поверить! – надула губы Эленуца.

– Я тоже кое-чему не могу поверить… домнишоара! – Василе подбодрила откровенность девушки.

– Чему же? – спросила Эленуца, вскидывая на семинариста черные бархатные глаза.

– Что еще какая-нибудь девушка могла бы написать такое же милое письмо, как написали вы, – отвечал Василе, весь заливаясь краской.

– Ах! – вздохнула Эленуца, пытаясь рассмеяться. Но не смогла, потому что сердце забилось, как колокол.

– Правда, правда, домнишоара, – продолжал с воодушевлением Василе, – ваше письмо – это просто чудо какое-то!

– Чудо? – переспросила девушка, вновь поднимая глаза на молодого человека. На ее побледневшем лице чернота глаз выделялась особенно ярко.

– Да, да, что-то необыкновенное!..

– Необыкновенная глупость? Или дерзость? Или просто дурной почерк? – спрашивая, Эленуца упорно разглядывала носки своих туфель.

– Вы напрасно издеваетесь, домнишоара, – тихо произнес юноша. – Ваше письмо прекрасно. Оно поразило меня и наполнило несказанной радостью.

– Но вы на мой вопрос ответили так кратко, – быстро возразила Эленуца, словно испугавшись, что на этом Василе прекратит разговор. – А ведь именно вопрос и был в письме самым главным.

Слова эти прозвучали как птичья трель и звонкими капельками упали на душу семинариста.

– Я не могу сравниться с вами, домнишоара. Мой ответ не достоин вашего письма. Но я был так счастлив! Надеюсь, это извинит меня, потому что если кто и был виноват, так это… вы.

Девушка не ответила, только вздохнула прерывисто, грудь у нее вздымалась часто и неровно. Какое-то время оба шли молча. Пытаясь улыбнуться, Эленуца сказала почти шепотом:

– Счастье, оно в нас самих, а не в других.

– Нет-нет, мое счастье с этих пор в вас! – произнес юноша дрожащим голосом.

Они снова замолчали. Оба почему-то все ускоряли и ускоряли шаг, словно хотели убежать, отдалиться от чего-то такого, чего оба страшились.

– Выходит, вы изменяете собственным правилам? – нарушила долгое молчание Эленуца. – Но скорее всего вы просто кривите душой.

– Не понимаю, домнишоара, – у семинариста защемило сердце.

– Вы изучаете святое Писание, говорите о законах божьих, а в конце своего письма вдруг просите меня…

Семинариста словно водой окатили. Глядя на него, Эленуца прыснула со смеху.

– Я не смеюсь над вами, – торопливо начала она оправдываться, заметив, что ее смех поверг семинариста в полное замешательство. – Уверяю вас, я над вами не смеюсь. Поверьте, я не могу смеяться над вами, – в голосе у нее послышалось отчаяние. – Но почему вы не написали слово полностью?

Василе Мурэшану поднял на нее глаза, полные страдания, страха и счастья, но ответить ничего не мог.

Эленуца помолчала, потом шагнула к юноше и доверчиво взяла его за руку. Прикосновение, не похожее ни на одно из прикосновений в мире, взволновало обоих. Глазами, полными несказанной любви, смотрела Эленуца на юношу.

– Для вас я с радостью сделаю что угодно, – произнесла она, и на губах ее заиграла счастливая улыбка. Василе Мурэшану медленно и бережно, словно святыню, поднял белую тонкую руку Эленуцы и поцеловал ее, едва коснувшись губами. Сам он даже не ощутил своего поцелуя – охваченный какой-то безнадежностью, он будто окаменел. Эленуцу же посетило блаженство, какое ей еще не доводилось испытывать. Руки их так и не разлучились, и долго еще Эленуца с Василе шли, держась за руки.

Свечерело, дорога была пустынной, но все же мог и им кто-то повстречаться, кто-то мог и их увидеть. Но они об этом и не помышляли и вздрогнули оба, как от ожога, услыхав возле себя голос Гиды:

– Еле-еле догнал. Нехорошо так торопиться.

Гида был весел. Он заметил, что молодые люди шли, держась за руки, но притворился, что не заметил, и заговорил об «Архангелах», где опять нашли самородное золото.

Все трое повернули назад и направились к дому, перебрасываясь время от времени самыми незначащими словами; однако ни Эленуца, ни Василе, казалось, не понимали и не слышали, о чем их спрашивал, о чем говорил Гида. У них было странное чувство, будто смотрят они на все иными глазами, чем раньше, и слышат иначе, чем все остальные люди. Они разучились быть внимательными и что-то замечать, потому что все ощущения их сосредоточены были на душе, а душа витала далеко-далеко от земли.

Они добрели до дома Родяна, и семинарист почти безучастно пожелал брату и сестре доброй ночи. Несколько дней еще он глядел на родителей, на сестер, на родной дом, на цветы в палисаднике так, словно не видел их и ничего не понимал.

Эленуце жилось веселее, она предвкушала будущие встречи, слова, которые скажет, и мечтала о счастье, которое осенит ее отныне и навсегда.

* * *

С этого дня встречи молодых людей участились то ли благодаря Гиде, знавшему больше, чем казалось Эленуце с Василе, и искавшему случая сблизить их, то ли потому, что любовь сделала их изворотливее, принуждая находить предлоги для частых встреч. Не было дня, чтобы они не совершали совместной длинной прогулки. Эленуца чаще всего выходила из дома с Гицей, хотя случалось, что и одна; Василе же обычно появлялся с сестрой Мариоарой. Мариоара, девица весьма бойкая, быстро сообразила, какие чувства крепнут между ее братом и домнишоарой Родян, и искренне удивлялась, что Эленуца влюбилась в ее брата, который был всего-навсего семинаристом. Но, убедившись, что этого препятствия – а оно казалось ей главным – для молодых людей не существует, она перестала посмеиваться над семинаристом и взяла влюбленных под свое покровительство. Гуляя с влюбленной парой, она всегда находила предлог, чтобы хоть на четверть часа оставить их наедине, то позабыв дома платок или книгу, то вспомнив чрезвычайно важное поручение Анастасии. Молодым людям она казалась добрым ангелом-хранителем; Эленуца испытывала к ней глубокую признательность, а Василе обожал ее и готов был броситься за нее в огонь и в воду.

На прогулках и во время экскурсий, которые устраивал Гица, и на тех двух вечеринках, которыми молодежь отпраздновала летние каникулы, у семинариста было время, чтобы спеть Эленуце ту новую песенку, о которой он упоминал в письме.

Во время вечерних прогулок влюбленные оказывались в таинственном и священном мире: они верили, что это для них восходит Венера и небеса украшаются звездами. Они почти и не разговаривали. Им казалось, что они не люди, что их плотская оболочка растаяла, и, желая убедиться, что они все-таки существуют, они изредка легонько касались друг друга рукой.

Во время экскурсий Гица занимался геодезической съемкой, производил замеры и просил молодых людей помогать ему. Благодаря своим занятиям он всегда был вдалеке от них, а они то убегали, чтобы натянуть веревку, то не мешали ему заниматься расчетами, все больше и больше отдаваясь своим чувствам… То один, то другой начинали они вдруг напевать «их» песенку.

Домнишоара Родян не пропускала теперь ни одной церковной службы. Ей нравилось, как поет хор на клиросе. Никакие грешные побуждения не касались ее души, любовь взращивала в ней лишь белые лилии. Все ее существо с благоговейной признательностью тянулось к богу.

На двух городских вечеринках они много танцевали вдвоем. Во время этих головокружительных танцев, казалось, они делались единым существом и чувствовали, что единство это дано им навеки. Счастье ощущалось ими столь полно еще и потому, что никто из окружающих не замечал его.

* * *

В семье священника после Мариоары больше всех радовалась за Василе мать. Она даже стала оправдывать многочисленные бестактности семейства Родян. Заглядывая в будущее, она думала о весьма возможной свадьбе. Шло время, и она уже не могла таить свои мысли про себя. Как-то вечером она сказала отцу Мурэшану:

– Может статься, мы с управляющим породнимся.

Священник сердито взглянул на нее.

– Все девичий туман в голове.

Попадья обиделась и спросила:

– Коли все на свете бывает, почему бы и этому не случиться?

– Людей ты не знаешь, если так говоришь. Было бы куда лучше, если бы Василе искал невесту в другой стороне. До зимы ему бы следовало подыскать себе невесту и получить приход. Хотя, с другой стороны, он еще молоденек и годик вполне может обождать.

Последние слова священник произнес как бы с сожалением. Он уже давно заметил, что творится с Василе. Эленуца ему нравилась, он находил ее самой разумной из дочерей управляющего, но считал, что это пламя только крепко обожжет крылышки его сыну. Он не верил в возможность этого брака и уже давно наметил про себя девушку, подходящую для Василе. Это была домнишоара Лаура Поп, дочка священника из Гурень, с которым отец Мурэшану вместе учился в семинарии. Но девушка эта была еще слишком молода, а потому отец Мурэшану даже и не заговаривал о ней с сыном.

Управляющий «Архангелов» Иосиф Родян был безотлучно на прииске, при толчеях, в дороге. Озабоченный тем, как бы извлечь побольше выгоды из золота, он не очень-то наблюдал, чем занимаются его дочери. Зато старшие сестры Эленуцы, Эуджения и Октавия, все чаще стали подталкивать друг друга локотками, перешептываться и прыскать со смеху, когда младшая возвращалась после прогулок.

Эленуца и раньше не много обращала внимания на сестер. А теперь и вовсе их не замечала.

Счастье ее было так глубоко, что мелкие подковырки, которые сестры стали себе позволять и при родителях, не могли его замутить. Однако и управляющий, и его жена стали внимательнее приглядываться к поведению Эленуцы и мало-помалу убедились, что их дочь неравнодушна к сыну священника. Иосиф Родян принимался оглушительно кашлять, когда Эленуца с Гицей являлись домой после прогулки, и бурчал, что слишком часто с ними «таскается домнул молитвенник».

Внутреннее сопротивление отца ощущал больше Гица, чем Эленуца, которая жила будто во сне.

Каникулы подходили к концу. Молодые люди, благодаря покровительственному небрежению Мариоары, в очередной раз остались наедине. Оба были невеселы. Долго шли они молча, как вдруг Эленуца заговорила:

– И что же мы будем делать, Василе? – В вопросе ее прозвучала безнадежность.

– У меня есть план, – откликнулся молодой человек. – Еще этой осенью…

– Мы поженимся? – торопливо спросила девушка, и голос ее дрогнул от счастья.

Уже давно она приходила в ужас при мысли, что ей придется и дальше жить в одном доме с сестрами и отцом. Никогда еще родной дом не казался ей таким невыносимым, как в это лето. Жизнь, которую Эленуца только-только начала узнавать, которую едва-едва пригубила, настолько превосходила все, что творилось в доме, так отличалась от повседневного быта в семье управляющего, что ей казалось – перенести все это будет просто невозможно. Все свои надежды она возлагала на то, что в самом скором времени выйдет замуж за Василе Мурэшану. Ей даже в голову не приходило подумать, какие препятствия может воздвигнуть перед нею семейство Родян. Она беспокоилась только об одном: рукоположат ли Василе в сан и получит ли он уже этой осенью приход.

Убаюканный мечтаниями, потерял чувство реальности и семинарист. Он давно уже не вспоминал, что Эленуца доводится родной дочерью управляющему Иосифу Родяну, что разделяет их, как бездонная пропасть, прииск «Архангелы». Ему представлялось, что он имеет полное право просить руки Эленуцы; ему даже казалось, что девушка уже принадлежит ему.

– Да, – ответил он Эленуце, – мы поженимся!

– Но у тебя еще нет прихода, дорогой Василе! И возможно, тебя не захотят рукоположить в сан, ведь тебе еще не исполнилось двадцати четырех лет.

– Есть добрые люди около владыки и среди профессоров, – отвечал семинарист. – Я уверен, что они поддержат наше совместное прошение.

Девушка восторженно глядела на Василе. Она вдруг почувствовала себя всемогущей и непобедимой. Околдованные единым стремлением, молодые люди больше не думали о возможных преградах и о том, что такое серьезное решение нужно все-таки всесторонне обсудить. В полном согласии друг с другом они решили, что на следующий день Василе отправится в епископию и уладит дело и с рукоположением в сан, и с приходом.

Отец Мурэшану не мог дать Василе бричку до завтра: накануне ведь и речи не было о поездке сына в город, да и теперь не очень-то верилось в причину, которая заставляла Василе столь скоропалительно отправиться к церковным властям. Василе объяснил, что в семинарии должны в этот день быть переэкзаменовки, а он дал слово двум своим товарищам поднатаскать их.

Семинарист не лгал. По счастливой случайности его решение отправиться в город совпало с днем переэкзаменовок. Он, по правде говоря, давно уже позабыл об обещании, данном двум своим однокашникам, зато теперь был счастлив, что сможет сдержать слово.

* * *

Перво-наперво семинарист направился к профессору Марину.

– Целую руку! – отчетливо произнес он, входя в комнату. Отвесив на пороге земной поклон, Василе направился к старику, который, сидя за столом, что-то писал и, буркнув на приветствие через плечо «Здравствуй!», продолжал заниматься своим делом.