Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

V

С той поры как отец Мурэшану получил приход в Вэлень, ни разу еще не случалось, чтобы в пасхальную субботу церковь была полна народу до конца литургии. Примерно треть толпы возвращалась в церковь, но по мере того, как становилось все светлее и светлее, прихожане один за другим исчезали за дверью. Когда пелся причастный стих, в церкви оставалось едва человек двадцать мужчин да несколько женщин, вторивших священнику. Все остальные поспешно высыпали во двор и бодро, весело шагали по дороге к ближайшему городку, где в пасхальную субботу всегда был обильный базар. Крестьяне из соседних сел пригоняли целыми стадами ягнят. Куры, утки, цыплята, связанные за ноги попарно, кудахтали, крякали, попискивали по обе стороны двух длинных улиц. Горожанки торопились как можно раньше покончить с закупками в великую святую субботу, опередив рудокопов из Вэлень и прочих окрестных сел. Этот народ не привык торговаться, выкладывая деньги с удовольствием и не без хвастовства, и тут же поднимал цены на все товары.

Вот и в этом году в святую субботу узкая каменистая дорога из Вэлень была запружена празднично разодетыми селянами. День был ясный, и при солнечном свете холщовые мужские кафтаны и полотняные женские кофты сверкали, как свежевыпавший снег. Белоснежная вереница людей запрудила всю дорогу, время от времени раздаваясь в стороны, чтобы пропустить грохочущую повозку. Большинство крестьян шло пешком: тут и дороги-то было всего на час. Путь до города был приятной прогулкой. Когда же солнце просушивало все пути-дорожки, обнаруживались тропинки, по которым можно было добраться до городка и за полчаса.

На головах у мужчин красовались маленькие круглые шляпы, украшенные желтым шнуром, который казался тонкой золотистой змейкой, трижды обвившейся вокруг тульи. Лакированные сапоги блестели на солнце черными зеркалами. Женщины кутались в большие и тяжелые шелковые шали, пристукивали высокими каблучками башмаков, точь-в-точь как у городских барынь. То тут, то там мелькали каштановые и черные простоволосые головки девушек. Парни шли парами или небольшими компаниями, негромко напевая и что-то весело рассказывая. Компании сталкивались, приостанавливались, вступали в жаркие споры и яростно жестикулировали, словно желая убедить друг друга в чем-то чрезвычайно важном.

Солнце поднималось все выше и выше, толпа на дороге редела. Многие, на радость торговцам, добрались уже до рынка. Человек двадцать рудокопов из Вэлень окружили стадо ягнят.

– Сколько просите? – спросил один, обращаясь к крестьянам, стоявшим, опершись на посохи.

– Гуртом? – удивился рыжий мужик, высокий и широкогрудый с густыми усами.

– Гуртом!

– Двести злотых! – ответил рыжий.

– Все твои? – спросил другой.

– Мои и еще двух товарищей.

– А сколько их тут будет?

– Полсотни. По четыре злотых ягненок. Задешево отдаем. Ягнята молоденькие, жирные.

Рудокоп, первым начавший торговлю, оглядел приятелей, достал кошель и отсчитал усатому двести злотых.

– А чего канитель разводить? Нас здесь двадцать, еще пятерых дружков найдем, вот и получится на каждого по паре ягнят, всего – по восемь злотых. Или не так? – спросил рудокоп.

– Раз так, значит, можно передохнуть где-нибудь в пивной, – предложил другой рудокоп. – Не люблю я эти покупки.

Все двинулись к ближайшему заведению.

– Рассиживаться не будем. Нехорошо, если пасха застанет нас за попойкой, – заявил первый, входя в пивную.

– Священника испугался, боишься исповеди! – засмеялись остальные. – Наложит на тебя епитимью батюшка!

В пивную рудокопы вошли далеко не первыми. Было всего часов десять, а зал был полон людей, шума и дыма. Пили и галдели в основном мужчины-женщины занимались покупками. Они толкались в лавках, толпились вокруг палаток на базарной площади, сновали туда и сюда, набивая торбы и котомки свертками и кульками.

Приказчики, хозяева лавок и даже подручные мальчишки безошибочно выделяли в толпе женщин и девушек из Вэлень. Их приглашали, зазывали, разговаривали с ними, улыбаясь и поминутно расшаркиваясь, словно с самыми видными городскими барынями. Улыбки и льстивые слова расточались не напрасно: поселянки из Вэлень выбирали самые дорогие товары и платили не торгуясь. С деньгами они обращались без всякой робости, как и их мужья. Те же из них, кто еще не привык жить нараспашку, слюнили пальцы, отсчитывая бумажки по десять, двадцать и больше злотых с некоторым страхом и робостью. Но не успевали они расстаться с деньгами, как их лица расцветали счастливыми улыбками: и у них обновы не хуже, чем у других их товарок из села. Хозяева лавок и приказчики награждали каждую уходившую покупательницу комплиментами, а иногда и провожали до самой двери, раздвигая перед ними толпу. Даже мальчики в лавках не забывали сказать:

– Счастливых праздников. Заходите к нам.

Многие покупали все необходимое в палатках на базарной площади. Словаки, занимавшиеся в Трансильвании торговлей на колесах, торопливо выкладывали перед женщинами и девушками из Вэлень целые штуки сукна, полотна, ситца, развертывали шали, разматывали чулки. Время от времени они вскидывали глаза на других крестьянок, которые толклись в задних рядах:

– А тебе чего?

Крестьянка показывала на бумажные чулки или еще какую-нибудь мелочь, но торговец уже не обращал на нее внимания и продолжал расхваливать товар, который перебирали поселянки из Вэлень.

На одной из двух улиц, где пищали цыплята и крякали утки, возник переполох. Люди бросились бежать к перекрестку, где уже собралась толпа.

Двое околоточных, торопясь навести порядок, никак не могли разнять двух сцепившихся женщин. Одна из них была крестьянка из Вэлень, другая-жена местного трактирщика. Среди базарного шума едва можно было понять, что кричали эти две рассвирепевшие женщины.

Трактирщице не хватило цыплят. Она уже купила их спозаранку, но всех пришлось прирезать: от посетителей не было отбою. Вот она и прибежала, чтобы прикупить еще. За пару давала она по злотому и тридцать крейцеров, брала тридцать пар, и торговалась с крестьянками из-за пяти крейцеров с пары. В это время из толпы, окружившей торгующихся, вышла сухопарая смуглая женщина, и, отстранив трактирщицу, заявила:

– Беру всех, два злотых пара! – и тут же вручила крестьянкам задаток.

Трактирщица ехидно спросила:

– Зачем тебе столько цыплят! Что ты с ними будешь делать?

– Это моя забота! – отвечала смуглянка. – Я сейчас за ними пришлю, – добавила она, обращаясь к крестьянкам, и повернулась, собираясь уходить. Горожанка сделалась лиловой, словно слива.

– Сразу видно, дура деревенская: соришь деньгами ради бахвальства.

– Имеем, чем сорить.

– В городе-то имеешь, а дома небось мамалыгу ешь, да лук, от которого весь дом провонял, – зашипела в ярости трактирщица. – Не трогай моих цыплят!

– Теперь я их купила! Чего скупилась на пять крейцеров? – И женщина принялась спокойно отсчитывать деньги.

Трактирщица, видя, как у нее из-под носа уплывают тридцать пар цыплят, которые, не торгуйся она, могли бы достаться ей задешево, бросилась на смуглянку из Вэлень и вцепилась ей в волосы. Деньги полетели в разные стороны.

Мгновенно собралась толпа зевак. Могутная трактирщица была сильнее, но крестьянка все же ухитрилась изрядно ее поцарапать.

Оба околоточных, оценив обстановку, встали на сторону трактирщицы, которая нередко подносила им по стаканчику.

– Отдай ей половину цыплят, – посоветовал один.

– И не подумаю, разрази меня бог. Это ж цыганка, а не барыня, – ответила крестьянка, одергивая платье.

Пышнотелая трактирщица опять закричала:

– Жизни из-за вас, сиволапых, не стало! Швыряетесь деньгами, цены набиваете! Жить в городе невозможно!

Второй околоточный подошел к крестьянкам, торговавшим цыплятами.

– Отдайте ей половину, – попросил он.

– Господи боже мой, да ведь и у других есть цыплята, не только у нас. А эти уже проданы, – отвечала одна из них.

Остальные молчали, но по лицам их можно было понять, что они ни за что не отдадут пару цыплят за полтора злотых, если можно получить два.

В конце концов трактирщица, не переставая ругаться, удалилась в сопровождении полицейских. От ярости она раскраснелась и была похожа теперь на свеклу.

Базарная площадь продолжала бурлить, несмотря на то что близился час обеда. Все корчмы и трактиры тоже были полны народу. Туда стали заглядывать и женщины, разыскивая рассевшихся за столиками мужей, а разыскав, садились с ними рядом. Тут же к ним подбегали половые, неся пиво, увенчанное белыми шапками пены.

Во всех корчмах играли музыканты.

У «Черного медведя» собрались самые богатые рудокопы из Вэлень, совладельцы кто прииска «Архангелы», кто «Елового», кто «Ложбинки». Трактир был самый большой в городе, с номерами и знаменитыми музыкантами.

Из совладельцев прииска «Архангелы» были там Василе Корнян, Ионуц Унгурян, Георге Прункул – ровесники, лет сорока шести-сорока семи, но если судить по внешнему облику, можно было подумать, что разделяют их годы и годы. Василе Корнян на голову выше своих сотоварищей, брюнет с густыми черными усами, бледным лицом и живыми лукавыми глазами, то и дело поглядывал по сторонам, и его красивые чувственные губы трогала веселая усмешка. В черных как смоль волосах не змеилось ни одной белой ниточки. Ионуц Унгурян, словно бочонок, носил перед собой огромный живот. Щеки у него были пухлые, слегка отвисшие. Усы он коротко стриг. Голова была полуседая. Маленькие желтые глазки, казалось, плавали в чем-то масляном, теплом и приятном.

Самым низкорослым из них был Георге Прункул, с впалыми, морщинистыми щеками и белым, изборожденным морщинами лбом. Глаза у него были навыкате, как у зайца, отчего казалось, будто он постоянно чего-то ждет.

Совладельцы прииска «Архангелы» сидели вокруг стола и тихо разговаривали между собой, склонившись друг к другу головами. Потом разговор стал громче. Корнян и Унгурян, смеясь, откидывали головы назад, Прункул же только ухмылялся, и от его ухмылки множились на лице морщины.

– Вы отобедаете у нас, господа? Не так ли? – расплываясь в улыбке, осведомился трактирщик.

– Ай-яй-яй! – укоризненно покачал головой Унгурян. – И ты еще спрашиваешь?

– Жареный барашек, токана с цыпленком, тушеный заяц. Чего изволите?

Самый толстый из совладельцев поспешил ответить:

– Барашка мне, цыпленка Прункулу, а зайчатину домнулу Корняну. Порции большие всем троим. А то мы голодны, братец, будто волки среди зимы. Тащи быстрей!

Трактирщик бросился к кухне.

– Погоди! – окликнул его Корнян. – А вино, то самое, есть?

– Есть. Как не быть!

– То, что я пил две недели назад?

– Есть, есть! – подтвердил трактирщик уже на бегу.

Гремел оркестр, и говорить приходилось громко.

От выпивки люди, сидевшие за столом, становились говорливее, оживленнее.

– Сегодня Лэицэ мог бы и помолчать, – пробормотал Георге Прункул. – В пасхальную-то субботу…

– Оставь его, братец. Пусть себе играет, – отозвался Унгурян. – Ну, какая может быть гулянка без грохота сапог и пыли из-под ног?

– Мы же сегодня сюда не гулять пришли. Завтра пасха, – тихим голосом возразил Прункул.

– Сегодня тебе не хочется, значит, ты и не пьешь! Ты же исповедовался! Мне жена говорила, что ты был на исповеди! – воскликнул толстый Унгурян.

– Правда? – переспросил Василе Корнян.

– Это такое дело, про которое не спрашивают, – отрезал Прункул.

Принесли заказанные блюда, и все трое с волчьей жадностью набросились на еду. Унгурян алчно глотал куски и с еще большей алчностью смотрел на еду.

Цыган Лэицэ на цыпочках, улыбаясь, подошел к трем хозяевам прииска «Архангелы». Остановившись за спиной у Корняна, он тихонько коснулся смычком струн.

Трое золотопромышленников разом подняли головы.

– Не сегодня, Лэицэ! Сегодня мы не пируем, – покачал головой Корнян, доставая пухлый черный бумажник. – А это тебе на праздник! – протянул он музыканту сотенную.

– Значит, сразу урожай! – усмехнулся Лэицэ и сунул деньги в карман, вовсе не удивившись оказанной ему чести.

– Пусть его играет, он же музыкант, – проворчал Унгурян. – Небо не треснет из-за его песни.

– Сегодня мы не гуляем, Лэицэ. Сегодня гулять – грех на душу брать, – назидательно повторил Корнян. Цыган пожелал всем счастливых праздников, поклонился и хотел было уйти.

– Погоди, несчастный, – остановил его Унгурян с набитым ртом. – Я тоже хочу тебя поздравить, – и вынул полусотенную.

Не выразив особых чувств, Лэицэ взял и эту бумажку, сунув в карман вслед за первой.

– На второй день пасхи будешь у нас. Не так ли? – спросил Корнян.

– Непременно! Желаю здравствовать! – подтвердил Лэицэ, отходя от стола.

Все это время Прункул искал, искал и никак не мог найти мелких денег. Цыган удалился, и Прункул только усмехнулся ему в спину.

Золотопромышленники пропустили по стаканчику, потом, под непрекращающийся в трактире шум, по второму и по третьему. Наконец явились слуги и доложили, что лошади заложены. Все трое уже опять толковали о своих «Архангелах».

– С годик они еще продержатся, – утверждал Корнян.

– Годик? Все десять! Сам знаешь, золота там невпроворот! – с напором утверждал Унгурян, с трудом ворочая заплетающимся языком.

– Да. Позавчера я сам видел! Жила там богатейшая. Посмотрим, что будет дальше, – хрипел Георге Прункул.

– Да здравствуют «Архангелы», братцы! – встал Василе Корнян и поднял стакан.

– А господина письмоводителя я так сегодня и не видел, – пробурчал Унгурян, тоже поднимаясь. – Он что, не приехал?

– Он обычно после обеда приезжает. Пора бы знать, – отозвался Георге Прункул.

Все трое вышли на улицу. Не одни они собрались домой, – шел уже третий час пополудни. В трактире висел тяжелый дым, на полу валялись раздавленные вонючие окурки. Но и за столами сидело еще немало народу. Кое-кто пел, подперев голову рукой. Музыканты не спускали глаз с четырех парней-рудокопов с «Архангелов». Они пили много и жадно, и по всему было видно, что уходить не собираются.

Площадь почти опустела. Люди разбрелись кто куда. Некоторые засели по питейным заведениям, другие отправились по домам. На дороге можно было видеть и покачивающихся и спотыкающихся. К дому брели большими группами, оживленно разговаривали. Многие сожалели, что не приехали в город на тележке, и с завистью смотрели вслед тем, кто, наняв извозчиков, катил с женами, дочерьми или приятелями.

Вдруг толпа раздалась, люди отхлынули кто вправо, кто влево и, выгибая шеи, раздувая ноздри, мимо них промчалась пара вороных.

– Письмоводитель! Домнул Родян! – восклицали рудокопы.

Молнией промелькнула коляска. Люди едва успевали снять шляпу и поклониться.

– Привет! Привет! Привет! – отрывисто звучал сухой голос великана, развалившегося в коляске. Он даже не поднимал гигантской ладони, покоившейся на коленях, даже не кивал массивной темной головой, придававшей ему сходство с быком. Все заднее сиденье коляски занимал он один, зато на переднем сиденье поместились двое молодых людей. Они-то и поднимали шляпы вместо письмоводителя Родяна.

– Катит, словно Илья-пророк, – бурчал кое-кто из рудокопов.

– Здорово пришлось бы его пообтесать, если б он стал святым. Я Илью-пророка своими глазами видел, так он тощий, как доска! – отозвался какой-то старик.

– Да пропади он пропадом вместе с лошадьми и коляской! – желали письмоводителю другие.

– А эта парочка – вроде бы сынки Прункула и Унгуряна.

– Вроде бы.

* * *

Молодые люди и впрямь были сыновьями Прункула и Унгуряна. Студенты университета, они приехали на каникулы. Письмоводитель так и не уговорил своего сына Георге, рано утром приехавшего вместе с этими юношами из столицы, совершить с ним поездку в город. Лошади нетерпеливо рыли копытами землю, кучер недовольно поглядывал то на отца, то на Георге. Молодые Прункул и Унгурян толклись тут же во дворе у письмоводителя.

– Тогда вы поезжайте со мной! – воскликнул раздраженный Родян.

– Мы устали. Грехи наши тяжкие! – завздыхали, отказываясь, молодые люди.

Тогда Иосиф Родян правой рукой обнял одного юношу, левой другого, приподнял и бросил в коляску.

– Погоняй! – бешеным голосом крикнул Родян, прыгая в экипаж.

Коляска тут же исчезла из виду. Во дворе остались Георге Родян и Эленуца.

– Ну, что хорошего из того, что отец силком их увез, – проговорил Георге. – Они и вправду устали. Мы ведь не спали целую ночь.

– Могли бы поспать до утра в X. Все равно сегодня к полудню были бы дома, – возразила Эленуца.

Юноша, очень похожий на сестру, немного помолчал, потом лукаво усмехнулся:

– А ты знаешь, когда мы могли бы приехать домой?

– Когда?

– Гораздо раньше, чем ты. В среду. А торчать целую ночь в X. не было никакого интереса.

– Если вы могли приехать домой в среду, почему же ты так задержался?

– Потому что ездить нужно одному. Спутников моих никакими силами нельзя было вытащить из пивной, пока они не спустили все до копейки.

Девушка промолчала. Георге взял ее за руку.

– Пойдем погуляем! Хорошо? Так хочется подышать местным воздухом.

– Пойдем, Гица. С удовольствием.

Они вышли на улицу и некоторое время шли, не проронив ни слова.

– Вот что я должен тебе сказать, – заговорил Георге, – но не суди обо мне превратно. Я знаю, что о друзьях не следует говорить плохо, но не знаю, могу ли назвать этих двух своими друзьями. И все-таки я бы не стал ничего говорить, если бы мне не показалось, будто у отца есть планы относительно, по крайней мере, одного из них.

Эленуца вспыхнула, побледнела и ничего не сказала, хотя прекрасно поняла, куда клонит ее братец.

– Мне неведомо, который ему больше по нраву, Прункул или Унгурян, – продолжал Георге, – но одного из них он желает иметь зятем. А невеста только ты одна. Будь я на твоем месте, я бы ни за что не согласился.

Девушка улыбнулась.

– Не волнуйся, Георге, я не выйду замуж ни за кого из твоих приятелей. Я останусь старой девой!

– Пострижешься в монахини! – засмеялся молодой человек.

Домнишоара Родян снова побледнела и решительно произнесла:

– Не смейся. У меня давнее предчувствие, что я никогда не выйду замуж.

– Вот и хорошо-по крайней мере, я избавлен от неприятной обязанности описывать тебе этих чертяк! – проговорил юноша.

– Ну, нет! От этой обязанности ты не избавлен! Я хочу, чтобы ты все про них рассказал. Хоть я и не собираюсь ни за одного из них замуж, но все равно во время каникул мы будем видеться. И мне нужно знать, с кем я имею дело.

– С приятелями твоего брата, – расшаркался перед Эленуцей Георге.

– Ну, прошу тебя, – расскажи. Будь со мной откровенен, и я тоже буду откровенна. Мне очень хочется знать, сдали ли они «успешно» первый экзамен в этом году? Оба они подписываются – «преуспевающий в праве».

– На чем они остановились год назад, на том стоят и до сих пор, – отвечал Гида.

– Даже второй, «основной» экзамен не сдали?

– Нет, конечно.

– Так что же они делали целый год в столице?

– Бог ты мой, то же самое, что делают и сейчас! Бражничали.

– И не надоело? – улыбнулась Эленуца.

– Деньги на дорогу они заняли у меня, представляешь? С той поры, как у «Архангелов» открыли новую жилу, глотки у обоих стали бездонными. К тому же не подумай, что они гуляют в одиночку. У них свита из шести гренадеров, которые их повсюду сопровождают. Унгурян, не стесняясь, хвастает, что это свита архангела Гавриила. Посылая им деньги, родители только потакают злу.

– Что родители! Есть возможность – вот и посылают, сколько у них просят. Детки поступают плохо, требуя денег.

– Причем много и часто. Я думаю, каждый из них тратит больше, чем я, раз в десять. Чего о них только не рассказывают!

– Значит, будем иметь дело со знаменитыми людьми, – засмеялась Эленуца.

– Можешь смеяться, но ни отец, ни мать, ни сестры не думают, как ты. По правде сказать, дорогая Эленуца, – Гица погрустнел, – я все меньше и меньше понимаю людей вроде нашего отца. В головах у них чудовищная неразбериха.

– Например?

– Например, отец отвел меня сегодня в сторону и говорит: «Знаешь, Гица, сколько стоит одна акция прииска „Архангелы“? Дороже, чем все ваши университетские дипломы за десять лет». Говорить так, на мой взгляд, по меньшей мере странно.

– Да, – неохотно признала Эленуца, – отец возлагает большие надежды на «Архангелов». Но можешь быть спокоен. Мне он сказал, что выдаст меня замуж только за принца. Так что твои приятели несерьезные для меня кандидаты.

Из города возвращались рудокопы. По дороге белели их праздничные кафтаны. Заскрипели повозки, набитые ягнятами, птицей. В двух плетеных кошелках верещали наваленные друг на друга поросята, задирая кверху пятачки. Самые бедные шли, взвалив себе на плечи по ягненку. У сельского кузнеца, огромного цыгана, изрядно заплетались ноги. В каждой руке он нес по петуху – большому, тяжелому, словно сноп. Птицы то спокойно висели головами вниз, то вдруг, словно придя в ярость, начинали хлопать крыльями, вырываться и отчаянно кукарекать. Тогда кузнец разводил пошире руки и повторял: «Цыц, птица! Цыц!»

– Еще один базар разнесли в пух и прах наши односельчане, – заметил Гица, без конца отвечая на приветствия проходивших.

– Знаю я их! Три дня будут разговляться так, что дым коромыслом! – откликнулась Эленуца.

– Два!

– Два, потому что в первый день закрыты все трактиры и нету музыки. Ну да ничего, они от пасхи прихватят дня четыре, а то и всю неделю.

– Что правда, то правда. А нынешние праздники будут веселее всех предыдущих! Чтобы на пасху покупали поросят, такого я еще не видел!

Они замолчали, пристально вглядываясь в дорогу, словно среди возвращавшихся из города хотели увидеть знакомого.

– Сдается мне, поповский сынок, – произнес Гица.

– И впрямь домнул Мурэшану, – подтвердила Эленуца, но в голосе ее прозвучал упрек в адрес непочтительного брата.

– Если не хочешь с ним здороваться, давай отвернемся! – предложил Георге, уловив перемену в голосе сестры.

– Зачем же отворачиваться? Я никого не сторонюсь! – воспротивилась девушка.

– Вот семинариста тебе нечего опасаться. Видишь, как я с тобой откровенен и прямо высказываю свое мнение об окружающих тебя молодых людях. Надеюсь, в свое время ты будешь со мной не менее откровенна!

– Когда? – улыбнулась сестра.

– Когда меня будут так же занимать девушки, как сейчас тебя кандидаты в женихи.

– Ох! – вздохнула Эленуца. – Я же тебе сказала, что замуж не пойду.

– Положим, и я не намереваюсь жениться, однако надеюсь, что ты все-таки будешь откровенна. Однако продолжу. Хоть тебе и не нравится, что я говорю о женихах, но ничего не поделаешь, они существуют помимо твоей воли. Им и в голову не приходит, что ты решила остаться старой девой. Что же касается теолога, то тут причина иная. Он совершенно безобиден.

– Что ты сказал? – переспросила Эленуца.

– Бе-зо-би-ден!

– Как это следует понимать?

– Что тебе нечего опасаться. Он застенчив, как девица, и никогда не станет докучать тебе объяснениями в любви. С другой стороны, как я полагаю, он чрезвычайно порядочный молодой человек. Он не ждет, как другие, когда плод свалится в рот, он с юных лет привык трудиться.

Девушка молчала. Василе Мурэшану был совсем близко, но поскольку он шел опустив голову, то не замечал ни брата, ни сестры. Когда же наконец увидел их, то остановился и сделал такое движение, будто хотел повернуть назад. Но Гица Родян уловил намерение семинариста и предупредил его:

– Добрый день! Здравствуйте, домнул Мурэшану! Подойдите к нам.

Семинарист медленно подошел к молодым людям. По всему было видно, что он с большим удовольствием повернул бы в другую сторону.

Вернувшись утром из церкви, Василе Мурэшану бросился, не раздеваясь, на кровать; ему хотелось и спать, и мечтать, и умереть – все разом. Целую ночь он не смыкал глаз, и сон, даже взбудораженный сновидениями, принес бы ему желанный отдых. Но заснуть ему мешали мечты: подумать только, Эленуца, владевшая всеми его помыслами, вдруг появилась среди ночной темноты, живая и прекрасная. Мечты прогонял стыд: она разговаривала с ним так дружески, так ласково, а он, глупец, деревенщина, отвечал ей отрывисто, едва вымолвил три слова, даже не сказал, что купил для нее книгу. А когда она сообщила, что теперь будет жить дома, поскольку в пансион посылать ее не будут, он вместо галантной любезности выдавил из себя только несчастное «Да-а-а-а?», которое до сих пор звенело у него в ушах и заставляло корчиться от стыда. Нет, Василе не мог ни заснуть, ни погрузиться в мечты, ни тем более умереть. Проворочавшись в кровати часа два и вдоволь наглядевшись на потолок, он встал и вышел на улицу. Потолковал с каким-то стариком, который долго ему рассказывал, как два рудокопа отправились в пасхальную ночь воровать золото. Вернувшись домой, сидел и смотрел, как сестры красили яйца. В полдень перекусил и снова отправился гулять. Только одно воспринимал он вполне отчетливо – полную пустоту в голове.

– Не в город ли изволили ходить? – улыбаясь, спросил Гица, тепло пожимая Василе руку.

– Почти что, – отвечал тот, чувствуя, как теплый голос Гицы и в особенности дружеское рукопожатие возвращают его к действительности – Я вышел на нижнюю дорогу и все по ней и шел, – пояснил Василе.

Гица заметил, что семинарист даже не взглянул в сторону Эленуцы.

– Имею честь представить мою сестру, Эленуцу Родян, – торжественно произнес Гица и, улыбаясь во весь рот, обернулся к сестре.

– Сегодня утром мы встречались в церкви, – сказала девушка и, покраснев, протянула Василе белую ручку. – Вы поспали, домнул Мурэшану?

– Так и не удалось, домнишоара. Служба продолжалась до самого рассвета, – отвечал семинарист. Слова Эленуцы звучали для него неожиданной лаской.

Эленуца шла между братом и семинаристом. По дороге, по тропинкам брели и брели рудокопы, поодиночке, парами, кучкой, гурьбой, и растекались по трем долинам, вдоль которых расположилось село.

– Сегодня в Вэлень остались только дети да старики, – заговорил Василе Мурэшану, чувствуя, что робость его куда-то исчезла.

– Много денег останется сегодня в городе, – подхватил Георге Родян. – У нас крейцер и за деньги не считают.

– Легко зарабатывают, легко и тратят, – отозвался Василе. – От золотоискателей до землепашцев как от неба до земли. Кто землю пашет, тот денежку десятью узлами завязывает. Ничего в этом удивительного – как же иначе! У тех, кто живет от плуга, полны закрома, а кошель почти всегда пустой. Для них денежка почти что святая.

Семинарист говорил четко, убежденно, твердым уверенным голосом. Гица поднял на него глаза, потом взглянул на Эленуцу. Девушка, опустив голову, казалось, думала о чем-то своем. А Василе поражался собственной дерзости: подумать только, отважился разглагольствовать в присутствии Эленуцы. Но и это его не смутило, наоборот, он почувствовал себя увереннее.

– Значит, ты полагаешь, что рудокопы сорят деньгами, потому что у них много денег, – начал Гица, – а земледельцы над ними трясутся, потому что денег у них нет. Отсюда следует, что земледельцы должны швыряться едой, которой у них в достатке. Не правда ли, Эленуца? – засмеялся Георге.

– Не так все просто, – живо отозвался семинарист. – Во-первых, в полных закромах зерна ровно столько, сколько надобно для прожитья целой семье в течение года. Не у многих после уборки урожая есть излишки хлеба для продажи. Большинство платит налоги, продавая какую-нибудь животину. Землепашцы всю жизнь, год за годом, наполняют осенью амбар, а к августу он уже пуст. Сколько зерна необходимо на год – ими давно и точно выверено; а золотоискатель никогда не знает, сколько денег потратит за год. Кроме того, если прииск хороший, рудокопы снимают свой урожай каждую неделю или каждый день. Вот все понятия и смещаются, забывается истинная ценность денег.

– Да-а! Я и не предполагал, что ты столь наблюдателен, домну л Мурэшану, – усмехнулся Гица, которому показалось весьма любопытным воодушевление, с каким говорил Василе. Он чувствовал, что увлеченность экономическими проблемами имеет непосредственное отношение к его сестре. Эленуца на мгновение подняла глаза и, заметив усмешку брата, встревожилась. Гица, сообразив, что сестра может истолковать его замечание в дурном смысле, тут же изменил тон и быстро проговорил: – Однако наблюдения твои весьма интересны.

Георге Родян тоже частенько думал о безумном расточительстве, которым вот уже несколько лет жило село Вэлень, и приходил почти к тем же выводам, что и семинарист. Но как раз в это утро его меньше всего интересовали экономические теории. Гица не признавался себе, но ему больше всего хотелось, чтобы семинарист заговорил с сестрой. Ему было бы очень интересно посмотреть, как этот юный клирик ухаживает за девушками. И поскольку этот клирик Гице нравился, то ему казалось обидным, что Василе даже словом не перемолвился с Эленуцей.

Семинарист чувствовал, что тонет в омуте, из которого ему уже не выбраться, но не печалился, а радовался.

– Я думаю, – снова воодушевился Василе, – что труд на земле крепче связывает человека с плодами, ради которых он целый год работает, нежели труд под землей. Связь крестьянина с полями пшеницы или кукурузы куда крепче связи рудокопа с золотоносной жилой. Вы ведь видели, с каким удовольствием, даже радостью навивает крестьянин воз снопов или сена? Не торопясь, носит он снопы или охапки сена, будто живые существа. И как тяжело расстается крестьянин со стогом сена, который сложил собственными руками, пригладил граблями и разровнял! Чувства земледельца легко можно понять. Возьмем, к примеру, луг! Только проклюнется трава, земледелец приходит взглянуть на нее. С любовью следит он, как она растет, а вместе с ней мало-помалу, день за днем, месяц за месяцем растет и его надежда. Земледелец как бы занимает у травы часть ее жизненной силы. В конце концов трава вздымается до пояса, благоухает по всей округе, и косарь погружается в нее, будто в зеленые волны. Если вы видели косьбу, то должны были ощутить в размеренных движениях косаря великое удовлетворение. Как он ждал этой минуты! Сколько раз замирает у него сердце: не разразилась бы гроза, не попортила бы сено. А запах сена? Пока оно сохнет, пока стоит в копнах возле дома, – весь двор и дом им пахнет, сладко, душисто, и крестьянину кажется, будто стог – частичка его самого. Мне доводилось слышать, как крестьяне спустя много лет вспоминали запах сена – летний, осенний, одного сена, другого. Земледелец трудится долго, он ничего не получает сразу, но работает на свету, под солнцем, и оно облагораживает его душу. Труд в недрах земли куда тяжелее и горше. Здесь не ищут плодов от семян, весь расчет на везенье. Это не труд, а охота. Сперва лихорадочно ищут, потом кувалдами крушат скалу, и если наконец находят среди тьмы и могильного смрада золото, то не собирают его, а алчно выцарапывают. Золото не друг, оно скорее враг, которого пришлось долго и трудно преследовать. Крестьянин, оглядывая во дворе копны сена и полные закрома, чувствует благодатный покой и говорит: «Все хорошо! Слава тебе, господи!» А золотоискатель, видя два-три килограмма золота, шепчет: «Наконец-то! Вот увидишь, что я с тобой сделаю!» И он не щадит это золото, как врага, наконец-то попавшего ему в руки. Думаю, по той же причине и наши односельчане столь расточительны.