Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

IV

Вэлень – село с двумя тысячами душ жителей – растянулось вдоль реки на семь километров. Оно зажато горами в узкой долине так, что даже с ближайших вершин увидеть его целиком никак не возможно, потому что долина эта чрезвычайно извилиста и на каждом повороте кажется, что вот-вот распахнется даль. Дома, крытые дранкой, раскиданы кучками то там, то здесь. Двигаясь вдоль долины, небо можно видеть только прямо над головой в виде длинной и узкой голубой полоски. Расширяется долина лишь в одном месте – возле церкви. Здесь образуется нечто вроде котловины, горы раздвигаются в стороны, потому что, стекая по боковым лощинам, тут встречаются две реки. Вэлишоара и Козий ручей, два узких горных потока, у которых хватает сил вертеть колесами камнедробилок. Вокруг церкви сгрудилось около сорока домов. Большинство из тех, кто живет в них, считаются первыми людьми на селе. Если смотреть на восток, то горы здесь расступаются, и лишь на горизонте виден огромный темный горб, заслоняющий небо, – гора Влэдень, похожая на гигантскую сгорбленную спину. Дремучие еловые и буковые леса чернеют на ее склонах. Там наивысшая точка всей округи Вэлень – почти тысяча четыреста метров над уровнем моря.

Весною вершина горы, заросшая буковыми лесами, долго остается черной. Деревья на горе покрываются листвою лишь четыре недели спустя после святого Георгия. На запад и к северу бесконечной цепью поднимаются обрывистые возвышенности с округлыми вершинами, похожие на огромные перевернутые котлы. На севере горы отступают немного вдаль, долина расширяется – здесь-то и располагаются луга и пастбища жителей Вэлень.

Кое-где на склонах, где ближе, где дальше от села, леса сведены на нет и только убогий кустарник еще топорщится там. Склоны эти усеяны кучами серого, ржавого или черного от дождей и ветров камня, извлеченного недавно из шахт и штолен. Порой кажется, что у этих куч есть свой определенный порядок. То тут, то там разбросаны среди них хижины, похожие на гнезда. По склонам ползают люди, которых издалека можно принять за гномов. В глубине гор время от времени слышны взрывы. На одних склонах штольни попадаются редко, на других – чуть ли не на каждом шагу. Круглые черные дыры дышат влагой и холодом потревоженных мрачных недр земли. Многие штольни укрыты елями, и из села их не видно. А другие – вообще далеко: до них от церкви нужно идти и час, и два, и три.

Землей в Вэлень почти совсем не занимаются. В здешних горных прохладных местах только и растет, что яровая пшеница да овес. Кукурузу если и сеют, то на огородах.

Только священник да еще несколько семейств всерьез пашут землю. Зато лугов предостаточно, и травы растут отменные. Сено – чистый пух и сплошной аромат. Почти в каждом дворе держат пару рыжеватых волов, приземистых, но подвижных, с короткими острыми рогами. Животные эти почти постоянно в ярме и зимой, и летом. Золотоносного кварца добывалось на приисках – горы, и люди старались, чтобы толчеи-дробилки не простаивали ни минуты.

Трудно было найти дом, возле которого не было бы толчей-дробилок, не навален был бы кучами раздробленный кувалдами камень. На семь-восемь недель зимою толчеи замирали, скованные льдом. Если же выдавалась теплая зима, то отдыхать им приходилось не больше месяца.

Почти все жители Вэлень были рудокопами. Уже лет десять, с тех пор как на приисках стали добывать много золота, они привыкли покупать за деньги все, вплоть до капусты и кур. Забросив земледелие, крестьяне, казалось, потеряли всякий вкус и к огороду, и к птице возле дома. Зерно, мука, рождественский поросенок или барашек, чтобы разговеться на пасху, – все покупалось на базаре. Но так было не всегда. В давние времена, несмотря на скудость пахотной земли в горах, вэляне сеяли яровую пшеницу, рожь, держали скот, овец. Многие, как только наступала весна, перебирались со всем скарбом в горы, жили в хижинах, землянках, унавоживали землю и осенью убирали в амбары урожай, которого им хватало на целый год. Но в те времена и приисков было мало. Четыре работало, не больше. И ковырялись больше в земле, штолен в скале не долбили.

Но лет десять назад золото появилось на одном прииске, потом на другом, селяне вспомнили обо всех заброшенных штольнях и мало-помалу забыли земледелие. Хижины и землянки в горах пришли в негодность, одни сгнили от дождей, другие разметало ветром. «Придет еще их время», – твердили старики на селе, потому что в Вэлень одна пора сменялась другой: пора золота порой земледелия. Так уж повелось. Золота было в изобилии, например, когда строили церковь, просторную и красивую, словно монастырский храм; а потом пришлось снова браться за плуг. Золото вдруг спряталось, исчезло. Пока водились деньги, рудокопы искали его. Когда в домах ничего не оставалось, кроме голых стен, принимались за сельское хозяйство. Что и говорить, кое-кто отправился на прииски в чужие края, но это уже в теперешние времена: а раньше, как рассказывали старики, никто из вэлян родного села не покидал. Некоторые вэляне зимой работали на прииске, а летом вели хозяйство.

Но вот уже добрый десяток лет по всей округе только и говорят, что о прииске в Вэлень. Никогда еще местные прииски не давали столько золота. Никому и в голову не приходит, что это изобилие может вдруг иссякнуть. Лаковые сапоги на мужчинах и шелковые платья на женщинах стали в Вэлень самым обычным делом.

* * *

Возле церкви стоял приходской дом, квадратный, тяжелый, старый, но еще в полной сохранности. Перед окнами пестрел цветами палисадник, позади тянулся большой огород. В жизни попадье не довелось купить ни морковки, ни луковицы. Поп был твердо убежден в полезности такого примера всем хозяйкам на селе, которые вконец забросили огородничество. Однако крестьянки не желали следовать доброму примеру.

Приблизительно в километре к востоку от приходского дома стоял недавно выстроенный двухэтажный домик, напоминающий миленькую, кокетливую дачу. Широкие окна с большими стеклами были обращены на три стороны и смотрели на покрытые лесом холмы. Здесь и жил вышедший в отставку письмоводитель Иосиф Родян. На его дворе толчеи, укрытые от морозов в добротном сарае, работали непрерывно круглый год. На полпути между домом Родяна и приходским домом стояла примэрия. Четыре самых крупных лавки в Вэлень тоже располагались здесь, по соседству. Три из них имели право торговать и вином.

Приближалась пасха, и толчеи оглушительно стучали повсюду. Везде суетились люди – мужчины, женщины, дети, – на дороге, по дворам, под навесами. Старатели, не разгибая спины, мыли и мыли золото. Телеги, наполненные камнем, скрипели по дорогам. Празднично одетые женщины заходили в лавки, торговались, смеялись и, довольные, счастливые, весело выходили с полными корзинами и сумками через плечо. Это были статные женщины с белыми руками и белыми лицами, как у барынь из благородных. Ветер играл складками белоснежных кофточек, сиявших на весеннем солнце. Женщины останавливались по двое, по трое, разговаривали, исподтишка разглядывая, как одеты товарки.

– Поторопись, милая, белая-то мука кончается.

– Еще привезут, пока соберемся куличи печь.

– Изюм? Изюма нет еще, завтра будет.

– У вас еще осталось чего толочь?

– Сколько ты говоришь? Пуд? У нас – полтора.

– Ты исповедовалась? Уф! Вот уж поп так поп!

Подобные разговоры слышались на каждом шагу, где только ни повстречаются соседки.

Насколько оживленны были женщины, настолько мрачны были возвращающиеся с приисков рудокопы. Им еще предстояло трудиться до самого великого четверга, до полудня. А после праздников их ждала все та же работа. Вот они и тащились бледные, измочаленные тяжким трудом, и их смятая, побелевшая от кварцевой пыли одежда отдавала едким тяжелым запахом штолен. С трудом добирались они до первой корчмы, и корчмарь стремглав подносил им копченой колбасы, сала, брынзы и пива. В Вэлень никто не постился даже в страстную пятницу. Труд рудокопов всегда был тяжелым, но с тех пор как золота стало много, даже те, кто не добывал руду, тоже знать не хотели, что такое пост.

В последние дни перед пасхой телеги корчмарей то и дело подвозили из города груды всякой снеди. Ящики, бочки с пивом и даже бочонки с вином опускались в глубокие подвалы под трактирами. В Вэлень пили пиво и первоклассные вина. Люди были веселы, жизнерадостны и сыпали деньгами без счета и оглядки.

Семинарист Василе Мурэшану еще по прошлым годам знал лихорадку нетерпения, охватывающую людей в страстную неделю. Не в силах и сам усидеть дома, он разгуливал по улицам, поглядывая на неустанно трудившиеся толчеи, отвечая на почтительные приветствия рудокопов. Время от времени он заходил во двор какого-нибудь из крестников своего отца, смотрел, как тщательно промывается каменная пыль, и, наклонившись, разглядывал остающийся на дне почти чистый золотой песок.

– Что, попович, давай и тебя примем в долю! – предлагали ему.

– Нам с золотом не везет, – с улыбкой отнекивался семинарист, хотя сам не мог глаза отвести от золотой пыли, которая приятно возбуждала любого, кто бы на нее ни смотрел.

– Это батюшка не желают вступить в сговор. Уж больно они беспокойные, все перебегают из одного общества в другое. А в нашем деле, попович, надобно терпенье.

Василе Мурэшану выходил со двора и шествовал мимо трактиров, откуда доносился нескончаемый глухой гул. Погода стояла ясная, теплая. Лопались почки. Все ожидали веселых праздников. Семинарист полной грудью вдыхал напоенный весенними запахами воздух, и если и был несчастлив, то только от мысли, что Эленуца еще не приехала.

Не успел он переступить порог родного дома, как сестры ему сообщили, что домнишоара Эленуца Родян всю зиму провела в Вене. О том, как весело жилось дочке Иосифа Родяна в большом городе, сестры рассказывали с весьма постными лицами. И Василе понял: они огорчаются, что не столь богаты, как Эленуца. Им она прислала несколько цветных открыток с изображениями пышных дворцов. Семинарист тут же потребовал показать ему открытки. Он долго рассматривал мелкий девичий почерк, чувствуя, что сердце бьется сильнее, а кровь отливает от щек. Он впервые видел аккуратные буковки, выведенные Эленуцей, и вдруг его пронзила горькая мысль: ему эта девушка, обращавшаяся с такими милыми словами к его сестрам, никогда не напишет.

Возвращая открытки, Василе спросил сестер изменившимся голосом:

– А вы что скажете об этой девушке?

– Мы?

– Да.

– А у тебя что, есть особое мнение об Эленуце? – засмеялась старшая сестра Анастасия.

– Возможно, – улыбнулся Василе.

Младшая сестра, Мариоара, приставив большие пальцы рук к ушам и медленно помахивая ладонями, забубнила:

– Осел, осел, осел!

Семинарист вспыхнул, растерялся и тут же рассердился:

– Серьезному человеку нельзя с вами разговаривать. Особенно с тобой, Мариоара.

– А разве речь идет о чем-нибудь серьезном, братец? – спросила Мариоара, вплотную придвигаясь к Василе и лукаво поглядывая на него.

– Ты просто невыносима! – отстранил ее брат.

– Возможно. Но ты напрасно думаешь об Эленуце.

Мариоара, раскачиваясь, прошлась по комнате и неожиданно пропела:

 
Поздно очень, поздно очень,
Сердце пусто, между прочим.
 

– Говорят, на этих днях, на пасху, состоится ее помолвка с одним адвокатом, – пояснила Анастасия. Но, желая утешить брата, тут же добавила – Это еще не наверняка, ведь даже имени его никто не знает.

– По мне, пусть себе выходит за кого хочет, – проговорил Василе, темнея лицом.

Он встал, взял свою шляпу и вышел. С той минуты он ни с кем не заговаривал о домнишоаре Родян, но втайне ожидал ее приезда. Возможно, поэтому ему и не сиделось на месте, и он блуждал по селу как неприкаянный.

Однако дома Василе выглядел, как всегда, спокойным и рассказывал всякие смешные случаи из семинарской жизни. Отец Мурэшану был чрезвычайно весел. Прихожане почти все уже исповедались, и кое-кто из них почествовал священника золотой монетой в десять крон. А богатый крестьянин Василе Корнян положил на тарелку целых двадцать. Даже самая бедная женщина не оставила после исповеди меньше кроны. Так что денежки собрались немалые, и была еще надежда на праздники, на причастие. Вот священник и был в наилучшем расположении духа. Василе давно не помнил его таким веселым. Сколь ни презирали бы мы деньги в возвышенные часы нашей жизни, когда душа у нас парит в заоблачных высях, но лишь этот презренный металл дает нам уверенность в сегодняшнем и завтрашнем дне. Отец Мурэшану не был жаден до богатства, но с приближением праздников и у него хватало расходов на платья и шляпки для дочерей и попадьи. Девицы были уже взрослые, и вполне могло случиться, что в дверь постучится гость с самыми серьезными намерениями. Так что перед праздниками священник оставался почти без гроша. Зато теперь он вновь обрел уверенность, был весел, и это веселье добросердечного человека действовало заразительно на окружающих.

– Ничего не могу сказать в осуждение отважных золотоискателей, кроме одного: уж очень они расточительны, – заговорил как-то вечером отец Мурэшану. – Люди они мирные, уважительные. Добропорядочные люди, но слишком уж сорят золотом. Мне иной раз кажется, что и двух рук им маловато.

– Не будь у них этой слабости, не собрать бы тебе столько денег, – улыбнулась попадья.

– Даешь попу-даешь церкви! – засмеялся отец Мурэшану. – От этого не разоришься. Пасха-один раз в году! Роскошь, которая стала повседневностью, и в особенности шумные застолья – вот что заставляет задуматься. А что вытворяют золотоискатели с прииска «Архангелы» – просто невообразимо.

Никогда это название не казалось Василе столь ненавистным, как теперь, когда произнес его отец. Название это он вдруг ощутил как имя врага, как живое существо, к которому воспылал тяжкой ненавистью.

– Большое богатство делает людей подлыми, отец, – произнес он глубоким, чуть дрогнувшим голосом. – Этот прииск – проклятие для села.

– О! Ты слишком торопишься судить, юноша! – отозвался отец. – Слишком торопишься!

– Никуда я не тороплюсь. Эти люди поклоняются идолам, становятся лживыми, подлыми, стоит только им завладеть богатством.

– Не все, не все, юноша! – поторопился перебить Василе отец. – Кому суждено пасть – падет. Но не все! Есть весьма честные люди и среди имущих.

Василе не ответил. Резкая складка появилась у него между бровей. Он встал из-за стола и вышел во двор. «Все, все становятся подлыми!»-твердил он чуть ли не вслух. В тот вечер поколебалась надежда на исполнение его чаяний. Услышав название «Архангелы», он тут же вспомнил о помолвке Эленуцы. «А что, если и она алчет суетных благ, как и ее сестры?» – молнией промелькнул вопрос. «Несомненно, так оно и есть!» – столь же молниеносно прозвучал ответ.

Ночью, едва Василе забылся сном, пришел отец и разбудил его: пора идти в церковь служить всенощную.

Ночь с пятницы на субботу. Ночь отпевания Христа. Вынос плащаницы.

Василе с трудом протер глаза. Голова у него болела. Ничего не понимая, он оглядывался вокруг. Очнулся он с ощущением, что заблудился в бесконечной пустыне. В ночной тишине раздавалось медленно гуденье колоколов, отчетливое, исполненное горя пение: бам-м, бам-м, бам. Семинарист вскочил с постели и удивленно уставился на собственного отца, стоявшего перед ним словно черное изваяние, освещенное дрожащим светом восковой свечи, которую он держал в руке.

– Поторапливайся, Василе, будешь петь на клиросе, – глуховатым голосом сказал отец Мурэшану. В этот первый час пополуночи не только голос, но и лицо, взгляд, да и весь облик священника казались необычными. Семинаристу, затуманенному первым глубоким сном, почудилось, будто перед ним стоит незнакомец и требует от него неведомого. Опустив руки, Василе застыл, прислушиваясь к гудению колоколов. Отец Мурэшану, сообразив, что сын еще наполовину спит, положил ему руку на плечо и проникновенно сказал:

– Одевайся, сынок. Сегодня мы погребаем господа нашего, Иисуса Христа.

Сердце отца Мурэшану переполняла скорбь, в глазах стояли слезы. Пламенная вера молодости и твердая вера зрелости соединились в его душе. В ночной тишине, когда многие почивали, доверившись добрым объятиям друга всех смертных – целительного сна, священник слушал звон колоколов, и трепещущая душа его бодрствовала. Несказанно тонкое, почти нематериальное тепло, исходя от сердца, завладело им. И одна-единственная мысль, одно-единственное чувство больно билось в нем: «Сколь мы ничтожны, господи, сколь ничтожны!» Вздох этот прерывал его дыхание, и с губ рвался плач: «Господи! Как отдалили меня от тебя годы моей жизни! Меньше я думаю о тебе, меньше живу твоей верой! Как же я мог забветь тебя, господи?!» Отец Мурэшану чувствовал бога близко от себя, совсем с собой рядом, над собой и повсюду кругом. Все его существо растворялось в несказанно тонком блаженно-теплом сиянии.

Василе не чудилось, он и впрямь видел перед собой не отца, к какому привык и каким тот бывал повседневно, а совершенно иного человека, отринувшего земную суетность, осененного святым апостольским духом, который может снизойти и снисходит в блаженный миг на каждого.

– Сейчас, отец, сейчас. Я иду. Я готов, – прерывающимся голосом проговорил Василе, ощущая, как тепло от благословляющей отцовской руки растекается по его телу.

– Смотри, пой красиво и не глотай слов, как привыкли вы, молодые. Каждый стих выпевай с любовью.

– Я так и буду петь, отец. Ничего не пропущу. – Василе будто давал обет. Волнение, переполнявшее душу священника, передалось и сыну. Поспешно одеваясь, Василе думал: «Прииск, девушка, суета, беспокойство-как все это ничтожно перед лицом всевышнего, ждущего нашей чистой горячей молитвы». Никогда еще не понимал он столь глубоко и не ощущал столь явственно благотворной истинности учения, которое внушалось ему в семинарии. А как часто представлялось ему холодным и отвлеченным все то, что теперь вдруг предстало питающим душу животворным откровением!

Все последние дни Василе мучительно страдал, ожидая помолвки Эленуцы. Но самый жестокий удар, который он так и не смог пережить и с которым никак не мог смириться, нанесло ему открытие, что его небесный идеал – обыкновенная земная девушка, приверженная к мирской суете не меньше других своих сестер. Незаживающая рана сочилась кровью и терзала его сердце днем и ночью. И вот сейчас, отдавшись мыслями богу и радостно готовясь служить ему, Василе почувствовал, что рана его больше не кровоточит, и впервые он подумал об Эленуце по-доброму. Как он презирал ее! Но теперь в душе его звучал утешающий голос: «И она – творение божие, и ты. Разве вправе ты презирать ее? Тебе ведомы порывы к высокому, не отказывай в высоком и ей».

Раскатисто и звучно звал колокол людей на молитву. Священник приоткрыл двери. Колокольный звон зазвучал еще чище, еще отчетливей. Отец и сын молча вышли во двор. С улицы неслись тихие голоса, казавшиеся шорохом. Крестьяне шли ко всенощной. Воздух был прохладный, бодрящий. Сквозь легкую, едва заметную дымку смотрели с вышины на землю звезды. Еловые леса, казалось, раскачивались в темноте, передавая все дальше и дальше колокольный гуд, текущий со звонницы. Проемы на колокольне чуть посветлели, и ярче стали видны черные силуэты людей, странно размахивающие в вышине руками: звонарь с двумя своими помощниками.

С восковой свечой в руках отец Мурэшану вошел в церковный двор, посветил сыну, чтобы тот не споткнулся о высокий порог, и, непрестанно повторяя: «Доброе утро! Доброе утро!», прошел сквозь толпу мужчин и женщин.

На паперти он задул свечу и, преклонив колена – что делал весьма редко и то лишь перед вечерней и всенощной, – вошел в храм. Иконостас был ярко освещен, и святые на иконах, казалось, ожидали начала службы. Вся церковь лучилась мягким таинственным светом, каким светится она только ночью, освещенная потрескивающими в глубокой тишине свечками.

Дьячок поднялся на правый клирос и, склонив седую голову, раскрыл старинную Библию с закапанными воском страницами. Священник вошел в алтарь. Василе встал на клиросе рядом с дьячком. Началась заупокойная служба. Скорбные голоса пели о беспредельной, нечеловеческой боли, исполненной святого отчаяния и умиротворяющей безнадежности.

Василе, склонившись над древней книгой, запел тропарь:

«И, взяв тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею и положил его в новом своем гробе, который высек он в скале».

Мягкий глубокий тенор Василе не раз заставлял глубоко вздохнуть мужчин и вытереть слезы женщин. Но в эту ночь он звучал не нежностью, а глубокой безысходной болью. Василе выпевал каждое слово, и голос его дрожал, словно от слез. Высоко и проникновенно звучали слова утешения, с какими бог-отец обращался к богу-сыну устами пророков. Все менее значимое Василе проговаривал речитативом. Старый дьячок всегда с удовольствием слушал Василе, но в эту ночь смотрел на него будто на небесного ангела. Когда приходила пора читать дьячку, он начинал бормотать себе под нос, торопливо ища в Евангелии нужную строку, которую приходилось отыскивать для него семинаристу.

Церковь мало-помалу наполнялась народом. Мужчины и женщины входили в храм медленно, с той благоговейной робостью, с какой и входят обычно в ночной храм христиане. Но вэленских жителей и тут можно было узнать по нарядной одежде. Однако и они, суетные и легкомысленные на улице, переступив церковный порог, преображались. Видно, какими бы мы ни были, душа наша безотчетно чувствует, где мир, а где храм.

Рудокопы из Вэлень вступали в церковь серьезные и сосредоточенные, слегка побледнев от напряжения, так спускались они глубоко под землю в шахту, словно темные недра земли и светлый праздничный храм в равной мере позволяли им чувствовать близость высшей силы.

Люди все прибывали и прибывали, бесшумные, словно тени. Заняв свое место, никто больше не шевелился. Обычно к каждому вновь вошедшему поворачивают головы хотя бы близ стоящие. Но вэленские рудокопы стояли неподвижно, глядя прямо перед собой. Роста они были среднего, бороды брили, усы носили короткие, волосы тоже. Толстяков среди них не водилось, все как один – сухощавые, смуглые, взором строгие. Носили они белые холщовые кафтаны, глухие рубашки с черным воротом, суконные штаны и безрукавки, расшитые на груди черными замысловатыми цветами. Большинство было в сапогах.

Толпа в церкви становилась все плотнее, и вскоре уже нельзя было различить отдельных людей, виднелось только море голов, а вернее, лбов.

На женской половине было еще теснее. Многие слушали службу, стоя возле дверей, заглядывая в окна. Сдержанность и сосредоточенность царили только среди мужчин. Женщины то и дело с любопытством оглядывались и даже толкались, стремясь продвинуться вперед и занять место получше. Среди дорогих платков виднелись простоволосые головы молодых девушек.

Служба шла неторопливо, торжественно. Отец Мурэшану молился в алтаре, читая ектеньи, и дьячок отзывался: «Господи, помилуй!» или «Аминь!». И вновь плавно текли стихи тропаря, завораживая душу поэзией страдания, веры и надежды.

Верующие внимали службе с большим, чем обычно, благоговением. А может быть, и не благоговением, а просто-напросто позабыв ненадолго свои суетные заботы, отдавшись душой чудесному пению, которое звучало в церкви только раз в году и потому всегда казалось новым.

Глухой шум наполнил церковь, когда четверо рудокопов сняли с железных крючьев висевшие на них хоругви. Настало время выноса плащаницы. Кроме свечей, освещавших церковь, в приделе, заполненном женщинами, вспыхнула вдруг звездочка. И одновременно с ней на мужской половине загорелся огонек. Огоньки умножились, густо засверкали, словно капли огненного дождя, освещая лица православных. Люди парами, кучками стали выходить на улицу.

Зазвонили колокола. Ночную тишину всколыхнули тугие гудящие волны. Дрожащие удары – бам-бам – сопровождались тонкими звуками подголосков. Одни из них всхлипывали: ай-ай, другие повторяли скороговоркой: танг-танг-танг, танг-танг-танг. Леса, казалось, не знали, каким звукам отдать предпочтение, и потому, смешав их, возвращали долгим далеким эхом.

Люди медленно двинулись вокруг церкви. Их было так много, что церковь оказалась в кольце трепещущих огоньков. Издалека представлялось, что белые вытянутые капли пламени, словно дождь, упали с неба и повисли, застыв на одинаковом расстоянии от земли. Священник, поочередно останавливаясь у восточной, южной, западной и северной сторон церкви, читал из Евангелия о страстях господних, и голос его далеко разносился в ночном безмолвии.

Дьякон с хором время от времени повторял: «Святый боже, святый крепкий, святый безсмертный, помилуй нас!» Василе молча брел, опустив голову, с тонкой свечкой в руках. Тишина была мертвая, не ощущалось даже дуновения ветерка. Семинариста так глубоко поглотило таинство этой ночи, что он даже не заметил, как шагавший рядом рудокоп, взмахнув рукавом, потушил его свечку.

– Пожалуйста, зажгите от моей, – послышался поблизости серебристый нежный голосок.

Семинарист скосил глаза направо и, к своему удивлению, увидел домнишоару Эленуцу. Темное пальто делало ее почти невидимой, сливая с ночной темнотой, но свечка в ее руках освещала милое, ясное лицо. Особенно выразительно поблескивали из-под густых бровей темные глаза. Василе сначала не поверил, что это Эленуца, как недавно не узнал родного отца.

– Зажгите, пожалуйста, свечку, а то она у вас потухла, – вновь прозвучал мелодичный голос девушки, поравнявшейся с семинаристом.

Юноша растрогался, растерялся и не знал, что сказать, как зажечь свечку.

Эленуца взяла из его рук свечу, зажгла и вернула обратно.

– Вы… вы… – глухо и еле слышно забормотал Василе.

– Заслоните рукой, а то опять потух нет, – зашептала девушка, заметив, что Василе забыл про свечу.

– Так вы уже приехали? – наконец-то выразил свое изумление семинарист.

– Да. В четверг вечером. В церкви всю службу отстояла, – ответила Эленуца, продолжая идти рядом с юношей.

– А я вас не заметил. Не видел, – тяжело вздохнул Василе. Девушка искоса взглянула на него. Василе был бледен, но выглядел красивей, чем всегда.

– Вы и не могли меня видеть. Вчера я целый день не выходила из дома – очень устала.

Девушка замолчала и левой рукой принялась поправлять пальто. Скорее всего потому, что не смела высказать, что чувствовала, и ждала, что собеседник подхватит разговор. Но семинарист молчал. У девушки округлились глаза, она не сводила с него вопрошающего взгляда.

– Но на всенощной я решила быть обязательно. Меня отговаривали, но я так люблю эту службу! – заговорила Эленуца. Неожиданно голос ее дрогнул, стал грудным. – И ты пел прекрасно, просто замечательно! – вырвалось у нее.

Василе опять промолчал. Он только смотрел на нее завороженным пылающим взором.

Отец Мурэшану остановился в последний раз и прочел Евангелие. Часть людей направилась снова в церковь, часть двинулась к воротам. Светало.

– До свидания, домнул Мурэшану, – произнесла Эленуца, намереваясь уходить.

– До свидания, домнишоара, – ответил юноша, и голос его прервался.

– Вы еще долго здесь пробудете?

– До воскресенья, домнишоара.

– А я уже с пансионом распрощалась, – сообщила девушка и остановилась на полуслове, словно ожидая чего-то.

Но семинарист сумел из себя выдавить только недоуменное «Да-а-а?».

Девушка исчезла в толпе. Василе Мурэшану вошел в церковь, где уже шла заутреня.