Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

IX

Рождество миновало, а теплеть не теплело. Небо было чистое, зеленоватое, и солнце играло тысячью искорок на сугробах и сосульках, свисавших с колес, приводивших в движение толчеи. Во дворе у Иосифа Родяна царила такая же мертвая тишина, как и в доме. Пустынный двор с кучами золотоносного камня под снегом гляделся кладбищем с могильными холмами. В ворота не въезжали ни телеги, ни сани, створки их занавесил белый иней. Правду сказать, таким же запустением веяло и от других деревенских дворов. Дома, разбросанные вдоль трех перекрещивающихся долин, казались под снегом странными животными, что прилегли отдохнуть среди сугробов. Голубоватый дым столбами поднимался в ясное небо. Мороз стоял трескучий, и редко-редко когда на дороге появлялись сани.

Но ни одни не сворачивали во двор к Родяну, потому что «Архангелы» не давали золотоносного камня. Ведь добротный кварц вывезли с прииска еще до рождества, а в теперешней породе не было и намека на золото, и ее сбрасывали прямиком в пропасть. Из новой штольни доставали все тот же камень землистого цвета.

Но если и отыскалась бы настоящая золотоносная порода, то и тогда не понадобилось бы много подвод, чтобы везти ее к толчеям, потому что на прииске вот уже три недели трудились всего шесть рудокопов. Еще во время рождественских праздников многие из рудокопов с «Архангелов» позаботились о работе для себя на других приисках. Не выдав им жалованья, Иосиф Родян убедил их окончательно, что с «Архангелами» покончено. Они и раньше знали, что работают вхолостую, но, постоянно видя преисполненного надежд – пусть только на словах – управляющего, не могли решиться уйти с прииска. Слова Эленуцы прозвучали как откровение: «У управляющего, стало быть, нет денег даже на рабочих!» Эта потрясающая весть была убедительнее всех проб руды: на прииске делать было больше нечего. Многие из рудокопов подались на соседние прииски уже на третий день после рождества, известив Родяна, что покидают «Архангелов».

Иосиф Родян не смог заплатить и за первую неделю после рождества, и за вторую, и на прииске осталось всего шесть человек. Ни у кого из золотопромышленников в Вэлень толчеи не работали, вода в каналах и желобах замерзла. Напрасно пытались разбивать лед: недолгое время вода булькала, потом в ней появлялись иглы и звездочки льда, она густела и через час-два замерзала снова.

Иосиф Родян больше не ездил на прииск, он даже не выходил во двор – замуровался в доме, как в склепе. С людьми ему было тяжело. Сразу после рождества к нему явился примарь Корнян и заявил, что выходит из общества, потому что разуверился в успехе работ даже в том месте, какое сам указывал. Решение он принял в канун рождества, получив из города счета на несколько сотен злотых за какие-то особые покупки, которые Докица совершила в последние четыре месяца. Жива-здорова Докица осталась только благодаря необычайной легкости, с какой выпорхнула на улицу, да еще тому, что все три дня праздников носа домой не казала.

Управляющий «Архангелов» молча выслушал примаря. Сидел он опустив голову на грудь и не поднял ее, даже когда Корнян уходил.

Его угнетал стыд; стыд был похож на черное вязкое болото, и в нем растворялись все другие чувства. Он не мог ни на чем сосредоточиться, ни о чем подумать. Целыми днями сидел он без единой мысли в голове. Глаза у него помутнели, небритые щеки обрюзгли. Глотая суп, он будто глотал отраву. Не мог есть, не мог спать. Иногда ему казалось, что ему снится страшней сон и все вокруг него и он сам – нереально; тогда он ухмылялся. Но эти мгновенья были редкими вспышками в непроглядной ночи, в которой он теперь жил.

Свинцовая тяжесть угнетенности сменялась порой злобой. Все ему были врагами – Марина, служанки, даже Эленуца; врагами были замужние дочери, зятья. С упоением мерил он их вину в своем несчастье и чувствовал, как час от часу нарастает ненависть, которая, как ни странно, приносила ему облегчение. А чем обернется для этих людей свалившаяся на него беда, он не думал. Ненавидел Родян и бывших своих компаньонов, ненавидел и Унгуряна, хотя тот не вышел из общества. Старик Унгурян не терял надежды на «Архангелов», тем более что расходы на прииск сильно сократились, поскольку в штольне работали только шесть рудокопов. «Где спустили тысячу, там и сотенку потратим», – приговаривал он, радуясь, что его «адвокат» и на праздники не прислал телеграммы о самоубийстве.

Иосиф Родян все видел в черном свете. Никаких достоинств в людях он больше не находил, зато сколько открывал в них дурного! Припоминал слова, взгляды, жесты, которым когда-то не придавал никакого значения. И ставшие зримыми изъяны увеличивали его ненависть во сто крат. Скоро он пришел к убеждению, что мир переполнен мерзавцами. И все они устрашающими монстрами кишели в той тьме, в которую погрузилась его душа, норовя укусить и растерзать.

Марина бродила по дому бессильной тенью. Она даже и не плакала больше – все пыталась примириться с судьбой и надеялась, что господь бог не выбросит их на улицу на старости лет. Да, да, на старости лет! Марина чувствовала себя дряхлой старухой и смиренно, даже униженно молилась, трепеща от страха при виде мрачной безнадежности мужа. «Неужели я, слабая женщина, оказалась сильнее этого великана?» – спрашивала она с замиранием сердца. Вера ее была крепка, и только надежда чуть-чуть поколеблена, а потому все молитвы ее устремлялись к единственной светлой точке – золоту.

Марина была права: она оказалась сильнее гиганта-мужа! В несчастье она сумела найти для себя точку опоры, Иосиф же и не надеялся ни на что, ему казалось: в какую сторону ни пойди, всюду подстерегает бездна. Такому силачу, каким был управляющий «Архангелов», беда оказалась не по силам. А как долго он никого не боялся и не пасовал ни перед одним препятствием, встававшим у него на пути! Невозможно было даже предположить, что он станет таким беспомощным и единственной его целью в жизни станет стремление избежать столкновений. Порой Иосиф Родян казался себе бесформенной грудой мяса без рук, без ног, без головы, только с двумя глазами, которые внимательно следят, чтобы никого не увидеть.

Родян настолько потерялся, что на третьей неделе после рождества согласился послушаться своей жены. Доамна Марина не один день обдумывала, как бы умолить милосердного господа, и однажды утром подошла к мужу:

– Знаешь, что я надумала, Иосиф? – Великан едва повернул голову. – Надумала на прииске отслужить молебен. Пригласим отца Мурэшану. Может, пойдет всем на пользу святая молитва.

Родяна передернуло, в его мертвых глазах вспыхнул странный огонек.

– Отслужим! – согласился он.

– А к священнику… ты пойдешь? – с замиранием сердца спросила жена.

Помолчав, управляющий согласился и на это.

– Пойду схожу! – И тут же встал, готовый пуститься в путь.

– Надо сперва известить батюшку, – остановила его Марина. – Пошлю-ка я кого-нибудь.

Иосиф Родян безвольно опустился на стул, подумав, что охотнее сходил бы к попу сам. Что ж, пусть отслужит молебен на прииске, пусть люди увидят, может, успокоятся. Хотя сам он презирал эту игру со святой водой и кропилом. Но после пережитых несчастий молебен показался ему чем-то значительным, весомым, многообещающим – луч надежды затеплился во тьме души Родяна, и он ухватился за эту соломинку, как хватается измученный волнами человек за бревно, которое только что его стукнуло и чуть было не потопило.

Отец Мурэшану приехал верхом, остановился у ворот, подозвал работника и попросил передать, что ждет господина управляющего. Долго ждать ему не пришлось – из ворот, тоже верхом на лошади, выехал Иосиф Родян, ответивший на приветствие священника. Казалось, смотрит он на высшее существо, которое может вызволить его из беды. Дорогой если кто и говорил, то только отец Мурэшану. Иосиф Родян отвечал коротко «да» и «нет». Но голос у него дрожал, и страх проступал на лице, когда он смотрел на священника. Порой Родяну чудилось, что этот бородач и впрямь спасет его, и тогда он взирал на священника, как на самого господа бога.

Дорога до «Архангелов» вышла неблизкой, потому что тропинки, проложенные напрямик, завалило снегом. Пришлось держаться санного пути. Один-единственный сторож вышагивал между землянками на прииске. Заледеневшую тишину нарушал лишь скрип шагов сторожа и лошадей. Порывистый северный ветер отряхнул ели от снега, и теперь они, грозно чернея, обступили белую поляну перед входом в штольню. Землянки все были пусты, кроме одной, окошечки которой заиндевели изнутри, а из трубы поднимался голубоватый дым. Десяток холмиков золотоносной породы запорошил снег, сделав их похожими на детские могилки. Из входа в штольню вырывались клубы пара и, быстро смешиваясь с прозрачным морозным воздухом, исчезали.

Сторож молча взглянул на приехавших, равнодушно поклонился и взял лошадей под уздцы.

– В штольне, – буркнул он на вопрос священника «А где же рудокопы?» и стал пристукивать нога об ногу промерзшими сапогами, стучавшими будто костяные.

– Неплохо бы позвать! – предложил отец Мурэшану, испытующе глядя на Родяна.

– Конечно. Сейчас позовем, – отозвался, вздрогнув, управляющий.

Пока сторож ходил за рудокопами, лошадей держал священник; он поглаживал их, похлопывал по мордам, а они норовили потереться о его пальто. Священник молчал. По дороге к прииску он говорил без умолку и теперь вдруг не знал, что сказать. Возможно, запустение «Архангелов» так гнетуще на него подействовало. Он ждал рудокопов, чтобы начать молебен, и нетерпеливо поглядывал на вход в штольню.

Наконец вместе с паром из штольни один за другим появились шесть человек с землистыми лицами, перепачканные в грязи. Они принесли с собой тяжелый острый запах, столь характерный для тех, кто работает в глубинах земли. Ни искры радости не засветилось в их взгляде – усталые, мрачные, они сухо поздоровались с приехавшими. Сторож вынес из землянки квадратный столик, установил его перед входом в штольню, поставил на него чашу с водой, положил деревянный крест и кропило-веничек из базилика, от которого остались лишь голые стебельки.

Вслед за отцом Мурэшану все подошли поближе к столику. Священник развернул епитрахиль, обернутую вокруг старого молитвенника, перекрестился, надел ее и начал богослужение.

В морозной тишине голос его раздавался отчетливо и гулко:

– К тебе, Матерь Божия, прибегаем мы, грешные и смиренные, и из глубины душ наших исторгаем мольбу: смилостивься, владычица, и поспеши, ибо гибнем от искушений бесчисленных…

Рудокопы склонили головы и еще больше помрачнели. Самый старший из них пел вместо дьячка, который не решился поехать на прииск в такой мороз. Но ни молитвы, ни песнопение, казалось, не трогали рудокопов, суровые их лица ничуть не смягчились, как обычно бывало при богослужении. Всем им чудилось, что они отпевают «Архангелов».

Один только управляющий трепетал от звучного голоса священника. Только он один, хоть и мало вникал в смысл моления, был во власти этого чистого голоса, который взмывал вверх и падал вниз, вибрировал и плавно лился. Надежда избавиться от нежданной беды переполняла его волнением, и, когда вход окропили святой водой, Родян горячо поцеловал деревянный крест с детски неумелым изображением крещения Христа.

Иосиф Родян торопливо следовал за священником, который, прочитав уже внутри штольни молитву, шел при свете сальной свечи сторожа вперед к новой галерее, дышащей им навстречу тепловатым влажным воздухом, каким дышит глубокий погреб, если открыть его среди зимы.

Шестеро землекопов рады были вновь оказаться под землей. Во время богослужения их влажная одежда успела промерзнуть и даже покрылась ледяной корочкой. Иосифу Родяну казалось, что двигаются они чересчур медленно. Сам он готов был лететь на крыльях по новой галерее. Его не покидала лихорадочная мысль: «В самом конце мы обязательно найдем золото!» В редкие минуты, когда его отчаяние освещалось вдруг надеждой, он готов был верить даже в чудеса, о которых всю свою жизнь не желал и слышать. Сейчас Иосиф Родян то и дело торопливо забегал вперед, но, спохватившись, останавливался и опять плелся вслед за священником. Он похож был на бедняка, который не знает, как вести себя, как поступить, чтобы не потерять чего-то весьма ценного, что он надеется получить.

Наконец они добрались до новой галереи. Сальная свеча отбрасывала бледный желтый свет на коричневый гранит, из которого если и можно было что-то добыть, то только мелкие крупинки кварца, но никак не золото. Священник окропил святой водой и стены, и каменный свод, прочел молитву, снял епитрахиль и, завернув в нее старый молитвенник, проговорил:

– Дай вам господь бог счастья!

– Дай, господи! – отозвались из темноты рудокопы. И голос их эхом прокатился по штольне.

Управляющий тяжело вздохнул. Он стоял у самого входа и, наклонившись к стене, внимательно рассматривал породу. Резко выпрямившись, он молча вышел вслед за священником. Рудокопы остались в забое и, повздыхав о зря потерянном времени, принялись стучать молотами.

Всю дорогу до самого дома Иосиф Родян молчал. Отец Мурэшану сначала говорил о чем-то, но потом и он умолк, и только скрип снега под копытами лошадей сопровождал их до самого дома.

Доамна Марина сидела как на иголках, ожидая мужа. Она почему-то была уверена, что после молебствия судьба их решительно переменится. Увидев мужа, забросала его вопросами, и ее льстиво звучащий голосок, казалось, воскрешал их юность. Но, заметив, что Иосиф молчит, она вновь погрузилась в тупое безразличие, голос ее угас и последние слова она произнесла почти шепотом: «Нужно ведь человеку иметь и веру».

Иосиф Родян не слышал, что говорила ему жена.

* * *

Старик Ионуц Унгурян, видно, узнал от кого-то о молебне на прииске, и не успела Марина выйти из дома, как увидела поднимающегося на крыльцо компаньона «Архангелов». Был он уже слегка подвыпивши и вошел к Иосифу Родяну, не постучав в дверь.

– Правильно сделал, что окрестил ее, – заговорил Унгурян, подходя к Иосифу.

Тот, словно мячик, подскочил на диване и с ужасом поглядел на старика.

– Ох-ох-ох! – продолжал Унгурян. – Ты, верно, заснул, а я разбудил тебя! Вот и я так тоже: приду с мороза домой, в тепло – сразу в сон клонит.

Управляющему стало неловко; опустив глаза в пол, он пересел на стул.

– Хорошо, что отслужил молебен на прииске, – с удовлетворением повторил старик и тоже уселся, не дожидаясь приглашения.

Иосиф Родян кивнул.

– Правильно сделал. Еще раз освятил ее… Много там покойников! Много грехов незамоленных. А мороз все стоит.

– Стоит, – подтвердил управляющий.

– И ты толочь руду не можешь?

– Не могу.

– Страшная зима. Пройдет еще недели две и, боюсь, камни будем грызть.

– Камни? – отшатнулся Родян.

– А что? Наше золото в камне спрятано, а дробить этот камень мы не можем. Самое большее две недели – и конец нам. – Старик сдавил пальцами горло. – Если, конечно, бог не смилостивится! Я все жду, вот-вот телеграмма грянет, что мой надумал застрелиться. Больно давно не требовал с меня денег. А ты не знаешь, управляющий, почему он так долго денег с меня не спрашивает?

– Кто? – устало переспросил Родян с видом человека, которому не дают спокойно жить.

– Ты что ж, не слушаешь, что я говорю? Сынок мой, адвокат…

– Не знаю, – отрезал Иосиф Родян.

– А я думаю, что он либо взялся за ум и принялся учиться, либо решил сразу такую сумму запросить, какую мне вовек не выплатить. Так вот я думаю! – покачал головой старик.

Видя, что от управляющего ничего не добьешься, старик убрался восвояси, приговаривая:

– Хорошо, что ты ее окропил… Много грехов незамоленных…

* * *

В конце недели, после богослужения, покинули «Архангелов» и последние рудокопы. Прииск опустел, только один сторож на жалованье топтался среди сугробов и пустых землянок, а чаще всего сидел в одной из них, где была печка, и неподвижно смотрел на огонь.

Все последние дни Иосифу Родяну казалось, будто тело у него – одна сплошная болячка. Любое движение причиняло ему боль. Боль ему причиняли не только прикосновения, но и слова, которые решалась произносить его жена. С некоторых пор ему стало казаться, что сам он все округляется и становится похожим на огромного и омерзительного клеща, а руки и ноги у него усыхают и становятся похожими на веретена.

Эленуца уже не выпархивала спозаранку из своей комнаты. Завтрак ей приносила служанка. Ей не хотелось встречаться ни с матерью, ни с отцом. Она отправила два отчаянных письма, одно – Василе, второе – брату Гице, в которых заклинала их как можно скорее приехать в Вэлень. Она едва прикасалась к еде, которую ей приносили, однако выходило, что аппетит у нее лучше, чем у всех других: родители и не касались еды, а сбитые с толку слуги и служанки наскоро что-то перекусывали всухомятку.

В Вэлень об «Архангелах» говорили теперь как о брошенном прииске. Никто не верил, что там возобновятся работы.

Но радовались этому немногие – те, кто никак не был связан с «Архангелами»; большинство же с грустью говорили о закрытии самого богатого прииска в Вэлень.

Слышались и такие рассуждения:

– Чего жаловаться! Сколько золота прииск дал! Людям ведь и тем конец приходит!

– Золота дал много, но и расходов потребовал немало, – отвечали им.

Можно было слышать и другие разговоры:

– Не может того быть, чтобы управляющему нечем было заплатить рабочим!

– А что тут такого?

– Рудокопы-то у «Архангелов» крепко зарабатывали!

– А сколько еще чертов Прункул клал себе в карман!

– А примарь! Говорят, Докица водит его за нос!

– Обманывать она его всегда обманывала, а теперь плюет – и точка.

– Черт, а не баба!

– А что ты хочешь? Коза через забор, а козочка через дом прыгает. Какая у нее мать была?

– За примаря у меня голова не болит. Получает, что заработал.

– И то правда, мог бы взять себе путную женщину.

– Э, нет, братец. Тогда первую беречь нужно было. Салвина была жена что надо!

– Верно, замечательная была женщина!

– Что толку замаливать грешок, когда в грязи с головы до ног!

Среди разговоров за стаканом вина можно было услышать и другую молву, которая тоже весьма волновала жителей Вэлень.

– Не может того быть!

– А чего?

– Да долги… у управляющего. Говорят, он банку задолжал.

– Ого! А кто не в долгах?

– Да не сотню-другую, говорят, много тысяч.

– Для него и это немного. Говорят, будто банки его поприжали.

– Прижали не прижали, а скоро все его имущество с молотка пойдет.

– Все? И «Архангелы»?

– И «Архангелы», и дома в городе.

– Погоди, погоди, это ты загнул! Кто говорит-то?

– Да Прункул.

– У него даже слюна ядовитая. Не верь ему!

– Трудно поверить! У управляющего три зятя: один доктор, два адвоката. Думаешь они оставят его на позор?

– Правда, правда. Говорят, у доктора денег куры не клюют.

– Еще и инженер есть.

– Какой инженер?

– Сынок.

– Домнул Гица?

– Он самый. Толкуют, скоро приедет замеры проводить.

– У «Архангелов»?

– Да, у «Архангелов».

– Ну, там с золотом тяжеловато.

– Говорят, домнул Гица большой дока в своем деле, и в Словакии все время разведку по приискам ведет.

– Дока не дока, а у «Архангелов» скоро золота не жди!

Словом, так и этак рассуждали рудокопы в Вэлень. Каких только слухов не ходило! Особенно старался Георге Прункул – с его помощью что ни день, то новая молва обегала село. И слух про обмеры Гицы тоже был пущен бывшим компаньоном Родяна. Разумеется, слух был ложный. Прункул после беды, случившейся 27 ноября, не переписывался с Гицей и ничего не мог знать о его планах. Как только Прункул почувствовал, что победа на его стороне, он перестал сообщать инженеру Родяну, каково положение дел на прииске, хотя тот не раз просил его об этом.

Все, что знал Гица о событиях в Вэлень, он знал из писем Эленуцы, а она могла уведомить его лишь о переменах, которые происходили в их доме. В последнем письме она просила брата как можно скорее приехать в Вэлень и избавить ее от той страшной жизни, которой она теперь живет. Гица, однако же, приезжать не торопился, а ответил ей пространным письмом, в котором призывал успокоиться и ждать, потому что все случившееся он предвидел, а в самочувствии родителей нет ничего удивительного, их можно легко понять.

* * *

Зато Василе Мурэшану примчался в Вэлень спустя три дня после того, как Эленуца отправила письмо. Приехал он поздней ночью, полузамерзший, а на следующее утро, к великой радости Мариоары и Анастасии, раскрасневшаяся от мороза Эленуца появилась на пороге их дома.

Торопясь в дом священника, Эленуца даже не подумала, что родители ее могут узнать, куда она пошла, и рассердиться. У них в доме два дня уже стояла могильная тишина, и когда Эленуца вышла на улицу, ей почудилось, что она воскресла из мертвых. И случись родителям узнать, куда она идет, и запретить ей, она все равно поступила бы наперекор их воле.

Бледный семинарист встретил ее на пороге. Взволнованный, смотрел он на Эленуцу с восторженным изумлением, как на икону. Страдания последнего времени придали домнишоаре Родян очарование неземное. Мариоара, весело щебеча, засуетилась вокруг молодых людей. У нее было тем более легко на сердце, что отца Мурэшану дома не было, а он, как давно уже было примечено, не слишком благосклонно смотрел на взаимную приязнь молодой четы. Грубость управляющего уж и вовсе не пришлась ему по сердцу, ни о каком браке он и слышать не хотел и простил сыну совершённую глупость только тогда, когда тот согласился поехать учителем в Гурень. Надежды свои он возлагал на домнишоару Лауру, дав понять домашним, что был бы рад ввести ее в дом невесткой.

Но в этот день его не было. Его вызвали в епархию, где слушались бракоразводные процессы, а он как-никак был членом духовного суда. Честь большая, да мороз еще больше. Другие-то его коллеги давно были протопопами, один он прозябал простым священником в медвежьем углу.

Однако дома его сейчас не было, и у Мариоары было легко на сердце. Все три девушки немедля подступили к семинаристу с расспросами. Эленуцу будто мановением руки освободили от мучений, мрака и страха, которые одолевали ее в родительском доме. Она расспрашивала Василе о дороге, морозе, путешествии на поезде, о селе Гурень, но больше всего о домнишоаре Лауре. Высокая ли она? Стройная ли?

Беспорядочная беседа длилась довольно долго, и вдруг, словно сговорившись, обе сестры вскочили: Анастасии показалось, что ее зовет мать, а Мариоаре понадобилось что-то сказать служанке.

Оставшись одни, молодые люди сидели не подымая глаз, словно и сказать им было нечего. Потом Василе медленно поднялся, подошел к Эленуце, положил руки ей на плечи, склонился, и губы их встретились. Когда Эленуца подняла трепещущие ресницы, глаза ее были полны слез, грудь тревожно вздымалась; минута – и Эленуца расплачется.

– Как мне с тобой хорошо, мой любимый! Я не вернусь домой! Я боюсь! – всхлипывала девушка.

Семинарист ласково утешал ее, Эленуца примолкла, но глаза у нее все еще были на мокром месте, Василе восторженно глядел на нее. Держась за руки, они поведали друг другу свои страдания, лица у них просветлели, и они уже смело смотрели в будущее, не боясь никаких препятствий.

– Перво-наперво я получу приход, – рассуждал Василе. – Как я писал тебе, это лучший из освободившихся. А тогда уж буду сам себе хозяин. Приход я могу получить через несколько недель.

Эленуца боязливо взглянула на него.

– А это ничего, что я бедная?

Вместо ответа Василе наклонился и поцеловал ее.

– И… – начала было Эленуца, но не решилась продолжить.

– И? – переспросил Василе, пристально глядя ей в глаза.

– И ты пойдешь… и ты пойдешь свататься… к родителям? – с трудом выдавила она.

Семинарист, вспомнив прием Иосифа Родяна, побледнел как мел. Хоть и воспитывали его сызмальства в духе христианского всепрощения, простить пережитого оскорбления он не мог. Больше того – он ненавидел этого человека и не желал встречаться с ним. С тех пор как управляющий выгнал Василе из дома, Эленуца для Василе лишилась отца. Он думал об Эленуце, он писал ей письма, но тщательно избегал всего, что могло бы ему напомнить о том, как обошлись с ним в их доме. Слова ее разбередили рану, которая все еще кровоточила в его душе, как ни старался он о ней забыть.

Думая о женитьбе на Эленуце, он думал и о том, что ему не обойтись без встречи с Родяном, и пытался заставить себя простить его, убеждал, что человек этот был ослеплен золотом, был на грани безумия, напоминал себе, что будет вскоре священником, что должен следовать заветам Христа и не отдаваться во власть страстей. Разум его был согласен, но сердечная рана ныла по-прежнему и, кровоточа, отвергала все увещания разума.

Оскорблена была в Василе Мурэшану гордость, которой в каждом человеке предостаточно. И гордость его не была греховной. Даже христианство не требует уничижения перед человеком, не ведающим благоговейных чувств и лишь издевающимся над ними. Но пылкий максимализм юности твердил семинаристу, что он перестал быть добрым христианином, раз не способен на прощение, и Мурэшану мучился еще больше.

Единственное, что он мог сделать – это оставаться в Гурень как можно дольше, потому как еще раз переступить порог Иосифа Родяна было свыше его сил. Если бы не Родян, он давно бы уже сбежал из Гурень, забыв и домнишоару Лауру, и школу, которой успел пресытиться, и скрылся бы в каком-нибудь селе с Эленуцей. Но опять предстать перед Иосифом Родяном?! Иной раз ему приходило в голову, что, без конца откладывая, он может навек потерять Эленуцу. Разлуку он переживал болезненно, а мысль о вечной разлуке заставляла его прерывать урок, он выскакивал из класса и в этот день уже не появлялся в школе. Вопрос: кто же все-таки пойдет к Родяну вместо него? – мучил Василе. Довольно долго он утешал себя надеждой, что сватом будет Гица. После лета Василе перестал в это верить. Молодой инженер писал ему, что в скором времени все препятствия будут устранены, но ни словом не обмолвился, что устранять их будет именно он.

Потом Василе стал уповать на случай, благодаря которому свадьба их состоится и без нового его разговора с Иосифом Родяном.

Но вот Эленуца задала свой вопрос, и он побелел как мел: ужасная сцена вновь была у него перед глазами, на миг он лишился дара речи, потом выдавил из себя отчаянно и умоляюще:

– Эленуца!

Эленуца побелела, дыхание у нее перехватило, и раздался безудержный, громкий плач, который слышно было за две комнаты.

– Что мне делать? Что делать? – приговаривала она – Гица велит ждать. Ты не хочешь идти к нам. Родителей я боюсь! Что делать? О господи, что же делать?

Вдруг она замолчала, глаза ее, расширившиеся от ужаса, уперлись в потолок, лицо без кровинки страдальчески исказилось.

Семинарист в испуге смотрел на нее, не решаясь ни шевельнуться, ни сказать хоть слово – будто окаменел. Эленуца, не сводя глаз с потолка, вдруг пронзительно вскрикнула и покачнулась. Василе подхватил ее, заглянул в глаза – неживые, мутные. Веки медленно опустились, и Эленуца потеряла сознание.

От испуга, что девушка умирает, закричал и Василе. На крик прибежали сестры и попадья. Не сразу пришла в себя Эленуца. Пока женщины суетились, приводя ее в чувство, Василе неподвижно стоял посреди комнаты. Увидев, что Эленуца открыла глаза, он бросился к дивану, упал на колени и как ребенок разрыдался. Девушка смотрела вокруг недоуменным отчужденным взглядом, перед глазами у нее зыбился еще туман. Она робко повернула голову в одну сторону, потом в другую; казалось, она грезит, никого не узнает, ничего не замечает. Глубоко вздохнув, она будто проснулась. Увидев возле себя трех женщин, она вспыхнула, опустила глаза, торопливо одернула платье и засуетилась, собираясь уходить, даже не слыша, как рыдает Василе, стоя на коленях у дивана.

– Я пошла, – еле слышно проговорила она, прощаясь, и вдруг заметила Василе. Большие глаза ее недоуменно распахнулись. Забыв о тех, с кем прощалась, Эленуца повернулась, села на диван и коснулась белоснежной рукой склоненной головы семинариста.

– Это я виновата? Да? Я слишком многого у тебя попросила? – спрашивала Эленуца, гладя Василе по голове.

– Нет! Ты просила малой малости! – воскликнул юноша. – Я сегодня же пойду к домнулу Родяну.

Эленуца потянула Василе за руку, и он встал. Глаза у него сияли.

– Да, сегодня же! Не бойся! У меня хватит смелости. Я одолел всех демонов, таившихся во мне. А ты не сердишься? Ты не… – Он хотел было спросить: ты не умерла? – мысль о возможной смерти освободила его душу и от ненависти к грубому Иосифу Родяну, и от чувства унижения, которое так долго жалило его. Когда он подхватил помертвевшую Эленуцу, его молнией поразила мысль: какой же я трус и до чего ничтожны все наши страсти!

Проблеск улыбки, искорка жизни замерцала в глазах Эленуцы, когда она услышала слова Василе. Миг, и искры вспыхнули пламенем на щеках и в сердце Эленуцы Родян.

Уста ее расцвели ангельской улыбкой.

– Ты… – начала она, но не договорила. Спохватившись, она поняла, где она, и вся кровь бросилась ей в лицо.

Попадья с дочерьми смотрели на нее.

– Ради бога, что случилось? – в испуге прошептала попадья.

– Мама, это я во всем виноват! – воскликнул семинарист. – Виноват только я! Сегодня же поговорю с домнулом Родяном.

– Значит?.. – удивленно пробормотала попадья и умолкла.

– Значит, я должен сделать все возможное, чтобы мы поженились. Я был неправ, откладывая так надолго нашу свадьбу.

Попадья переводила взгляд с сына на девушку, и глубокая жалость закралась ей в душу. Семинарист рассуждал, Эленуца то краснела, то бледнела.

– Ты бы мог и нам сказать заранее, что ты задумал, – несмело заметила попадья. – Конечно, ты виноват, если ты так сильно обидел домнишоару Эленуцу. – Она говорила, а сердце ее переполняла горячая материнская любовь к этим детям. – Не знаю, простит ли тебя домнишоара. Мужчина должен быть более решительным! – закончила она вдруг.

Эленуца подняла на попадью глаза, полные слез, – так растрогала ее ласка, звучащая в голосе и словах попадьи.

– Я всегда говорила, милая домнишоара, что для Василе будет счастьем, если… – Голос у попадьи прервался, на глаза навернулись слезы, и она вышла, вконец расчувствовавшись от любви, признательности и преданности, с какой смотрела на нее Эленуца, показавшаяся ей в этот миг самой любимой из дочерей.

Дверь за попадьей закрылась, наступила глубокая тишина. Эленуца сидела не шевелясь и вдруг вскочила, принялась обнимать и целовать Мариоару, потом Анастасию.

Два часа пролетели как сон. Время от времени появлялась попадья, глаза у нее блестели, губы складывались в счастливую улыбку. Господи, до чего хороша девушка, которую бог сулил ей в невестки!

Заглянув в очередной раз к молодежи, попадья подошла к Василе с Эленуцей.