Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

XIII

Эленуца после встречи с Василе оставалась неизменно весела. Ни холод, ни страх, поселившийся у них в доме, не касались ее. Она чувствовала, что на ней словно платье из солнечного света и оно защищает ее от всяческого зла. Настоящее ее не занимало. Взор ее был обращен в будущее, а это будущее представлялось таким ясным и светлым, что улыбка никогда не сходила с ее уст. Василе написал ей о приходе в Телегуце, который наверняка будет отдан ему, и сердце ее наполнилось счастьем и покоем. Больше ее ничто не тревожило. По описанию семинариста она живо представила себе и село, расположенное вдоль берега Муреша, и широкие улицы, и сады с черешнями, вишнями, грушами и персиками. Представила себе и дом священника, новый, светлый, обсаженный высокими тополями, стройными как свечи. Порой ей казалось, что она гуляет с Василе под этими тополями, ей слышен скрип шагов по дорожке и шелест беспокойных листьев.

Родной дом в Вэлень был ей уже чужим. Ей представлялось, что она заглянула сюда ненадолго в гости и теперь все ждет, когда же наступит час отъезда. Ей было неловко и неуютно среди молчаливого несчастья, которым дышал здесь воздух, от обреченности, которая запечатлелась на лицах сестер и матери. Разве что странное веселье, которое порой охватывало отца, находило отзыв в ее сердце и казалось как нельзя более естественным, потому что ей вообще верилось только в счастье.

«Архангелы» были от нее на другом конце света, и, когда до нее оттуда доходили слухи о случившейся беде, она никак не могла уразуметь, имеет ли эта беда отношение к ее семье или нет. Все, что бы ни случалось, только отдаляло ее от семьи.

Согреваясь горящим в ее душе светом, она старалась скрасить жизнь домашним, особенно сестрам и матери, пеклась об обедах и ужинах, чего не делали теперь ни мать, ни сестры даже в праздники, с безразличной жадностью поедая все, что бы ни стояло на столе. Зато отцу доставляла большое удовольствие вкусная еда, и этого было достаточно, чтобы сделать радостными хлопоты Эленуцы.

Эуджения и Октавия между тем озлоблялись все больше. Счастье, сиявшее на лице Эленуцы, мучило их завистью, и они принялись следить за каждым ее шагом. Ее легкая походка, открытая улыбка, мелодичный голос словно резали их ножом. Они презирали и ненавидели Эленуцу за ее счастье.

Жизнь их в Вэлень обрела смысл: они должны были погасить счастливый блеск в глазах Эленуцы. Как мелки, как по-детски нелепы были их затеи и ухищрения: насыпав соли в кушанье, которое готовила Эленуца, задержать обед на час-другой. Эленуца быстро раскусила их гадости, оскорбилась, но родителям ничего не сказала. Сколько раз она горько плакала, видя, что труды ее пошли прахом, но вскоре глаза ее вновь начинали блестеть и она готова была простить всех и вся. Она вспоминала о Василе, знала, что будет счастлива, и в сердце ее закрадывалось чувство, что сестры ей этого счастья не простят.

Она попыталась поговорить с Эудженией и Октавией, но сестры ее избегали. Встречались они обычно только за столом. Сестер будто пожирал внутренний огонь, они бледнели и таяли, словно воск. Только сделав какую-нибудь гадость Эленуце, они ненадолго приходили в хорошее расположение духа, но страдала от них не только Эленуца, но и мать и даже отец.

Хотя на улице было еще холодно, Эленуца каждый день отправлялась на прогулку. Выходила она одна, но, выбравшись на дорогу, не сомневалась, что рядом с нею шагает Василе. Она чувствовала, как он шепчет ей что-то на ухо и с любовью на нее смотрит. С улыбкой, сама того не замечая, Эленуца уходила далеко-далеко.

Сестры тайком подглядывали, как она одевается, как поправляет перед зеркалом прическу, и змея неутолимой зависти сосала их сердце. Затаив дыхание, они следили, как Эленуца выходит из дома, и, бросившись к окнам, бледные, смотрели ей вслед, пока она не исчезала за поворотом.

Сестры завидовали ее прогулкам и ее хлопотам по хозяйству, потому что сами потеряли всякий интерес и к еде, и к променадам. В их душах царила ледяная ночь; и разрывал ее изредка протяжный собачий вой, от которого кровь застывала в жилах. Потому-то и непереносимо было им видеть человека, наслаждающегося удовольствиями, недоступными им. Им нестерпимы были старания Эленуцы порадовать родителей. Казалось, они чувствовали, что впредь от них никакой радости никому не дождаться, и не хотели, чтобы эту радость доставлял кто-то другой. Дочери втайне проникались ненавистью к отцу, замечая, что он еще бодрится; куда понятнее им было безнадежное отчаяние матери.

Сестры частенько поджидали у окна возвращения Эленуцы и, видя ее радостное, разрумянившееся от свежего, здорового воздуха личико, чувствовали себя глубоко уязвленными.

После долгих таинственных перешептываний сестры проникли в комнату Эленуцы, открыли шкаф и достали ее шубку. Шубка была зеленая, суконная, сшитая с большим вкусом. Октавия держала ее, а Эуджения выхватила ножницами порядочный лоскут из спины. Потом шубку снова водворили в шкаф. Как же счастливы были сестры! После обеда Эленуца как ни в чем не бывало оделась и отправилась на прогулку.

Отец был во дворе, когда она вернулась.

– Постой, постой минуточку! – окликнул он ее удивленно-Скажи, ради бога, что это у тебя на спине?

Девушка в недоумении остановилась и попыталась через плечо разглядеть свою спину.

– Черт побери! Этого еще не хватало! А ну, снимай шубу!

В испуге, что на спине у нее змея или еще что-нибудь похожее, девушка мигом сбросила шубку. Отец показал вырезанный на спине клок.

– Ты что, не видела? Не разглядела? Да как ты могла в таком виде выйти на улицу?

– Нет, не видела, – прошептала в совершенной растерянности Эленуца.

Иосиф Родян в ярости ворвался в дом и, прежде чем старшие дочери успели опомниться, вкатил каждой по звонкой пощечине.

– Головы поотрываю! Не сметь обижать Эленуцу!

Сестры даже не заплакали, разве что позеленели еще больше, словно в них прибавилось еще яду.

Но где было взять управляющему «Архангелов» время, чтобы разбираться в кознях своих старших дочерей.

Он вскоре вовсе забыл о них. Жил он теперь одной-единственной мыслью: «Переживи все, возьмись за работу, и звезда „Архангелов“ засияет вновь».

Эуджения и Октавия прекрасно знали, что отец тут же обо всем забывает. Но, даже если бы он все помнил и каждый день задавал им трепку, удовольствие мучить Эленуцу было так велико, что они бы от него не отказались. Со злобой и завистью они следили за каждым шагом Эленуцы и наконец подглядели, где она хранит письма от Василе.

Радости их не было предела. Словно хищные птицы, вцепились они в добычу, заперлись у себя в комнате и, усевшись рядышком на диван, принялись читать. Но, увы, чтение этих писем только растравило им душу, возбудив болезненную, жгучую зависть, читать их они не могли. Вместо меда, которым они мечтали полакомиться, они получили тысячи огненных пчелиных жал.

Огненными жалами жалили сестер в письмах Василе слова любви. На миг сестры съежились, но решительная Октавия схватила вредоносную пачку писем и швырнула в печку.

Обе молодые женщины, чью молодость, казалось, унесла страшная изнурительная болезнь, облегченно вздохнули.

Вечером Эленуца собралась, как обычно, перечитать свои любимые письма. Их было восемь, и они приводили ее в светлое расположение духа, как бы ей ни было грустно. А грустно ей бывало теперь все чаще и чаще, от низких козней сестер в душе мало-помалу копилась горечь, и прощать их становилось с каждым днем все труднее.

Но где же письма? Эленуца похолодела. Она перебрала все свои бумаги – ни одного письма! Тогда она, хоть и твердо была уверена, что хранила их именно здесь, принялась их искать повсюду: в шкафах, под кроватью, под перинами, перевернув всю комнату вверх дном. Писем не было!

Она поняла все, как только не обнаружила их на привычном месте, но поверить сама себе не могла. Для нее это было бы слишком большим несчастьем, для сестер – слишком большой подлостью. Тщетно проискав драгоценные письма больше часа, Эленуца опустилась на стул и разрыдалась.

Она не вышла к ужину, всю ночь не сомкнула глаз. Между ней и сестрами разверзлась бездонная пропасть. Она поняла, что этого не простит им никогда.

Веселость ее с этого дня исчезла. Она забросила хозяйство, перестала ходить гулять. Ей казалось, что вместе с письмами у нее украли и Василе. И так оно и было – он больше не писал ей. Напрасно она каждый день ходила на почту.

– На ваше имя ничего нет, дорогая домнишоара! – неизменно отвечал ей почтмейстер.

Удрученная, Эленуца даже не заметила, как повеселели ее сестры. Она сидела теперь дома, зато Эуджения с Октавией каждый божий день отправлялись на санках в город. Их уже не волновали встречи со знакомыми, которых они так долго избегали. Санки подъезжали прямо к центральной почте, откуда корреспонденция развозилась по шести окрестным селам, и сестры забирали все письма и газеты, поступавшие в адрес их семейства. Чиновники давно их знали и охотно отдавали всю корреспонденцию, как, впрочем, любому другому человеку, приехавшему из деревни в город.

По дороге домой сестры вскрывали письма, адресованные Эленуце, и, прочитав две-три строчки, злобно рвали в мелкие клочки. Неудивительно, что Эленуца не получала от Василе писем. Она написала ему несколько отчаянных писем, спрашивая, почему он молчит, но ответа не получила.

В середине февраля вдруг задул ветер, поднялась метель, дороги замело, и сестры не поехали в город.

Вечером в тот же день почтальон радостно сообщил Эленуце:

– Наконец, домнишоара, есть письмо и для вас!

Эленуца нетерпеливо схватила письмо, читала его и чувствовала, как ледяные шипы впиваются в ее сердце. Василе о множестве вещей писал так, будто они ей были давным-давно известны. Например, в письме говорилось: «Ты уже знаешь, что приход в Телегуце я получил. Но прежде мои ребятишки должны сдать экзамен. Потому-то для экзамена я и назначил самое ближайшее число из возможных».

Дальше Эленуца читать не могла, в глазах у нее потемнело. Она поняла, что сестры крали ее письма, поняла, для чего они ездили в город.

Жить Эленуце становилось все тяжелее. Все реже и реже лицо ее освещалось улыбкой. Иногда она горько плакала часами, не в силах поверить, что Октавия и Эуджения – родные ее сестры, не в силах простить им причиненного ей зла.

А те все злились и злились. И когда не могли излить свою злобу на младшую сестру, выплескивали ее на мать и в особенности на отца. Подкалывали они и друг друга и все чаще и чаще обменивались недружелюбными взглядами, упреками, насмешками.

С каждым днем их все глубже и глубже затягивала бездна, где не сыскать было ни опоры, ни утешения. Пустой душе холодно. А чем они были сами, как не куклами; сними нарядное платье – и останется дерево или бесчувственный фарфор.

Золото «Архангелов» уделило им капельку своего блеска, но прииск закрылся, все декорации рухнули, и обнажилась неприглядная сущность.

XIV

День двадцать пятого февраля пал в том году на воскресенье. Наступила ростепель. Золотопромышленники, кто побойчее, пустили в ход толчеи. Правда, нужно было кое-где пробивать лед и сбивать сосульки – но все это делалось радостно, потому что деньги подходили к концу. Несколько дней дул южный ветер, сильно разрыхливший ледяной покров. Но двадцать пятого февраля, поскольку это было воскресенье, толчеи молчали. Зато кипело все село. На улицах Вэлень было полно народу, люди толпились перед примэрией, галдели по трактирам. Многие из рудокопов только сейчас узнали, что сегодня пойдет с молотка все имущество управляющего «Архангелов», в том числе и прииск. Большинство вэлян не хотели этому верить, люди бежали в примэрию наводить справки, расспрашивали тех, кто имел дело с «Архангелами».

У кого мошна была потуже, сбивались кучками, советуясь между собой: как бы наложить лапу на еще не смолотый управляющим камень. Иосиф Родян, хотя вроде бы и мог, не запустил, однако, свои толчеи. Он ждал избавления от долгов. Без этого, как он знал, напрасно было предпринимать что-либо для возрождения «Архангелов».

Богатые рудокопы прикидывали, насколько хороша руда. Все были согласны, что золота в ней много, поскольку почти вся она была добыта в старой штольне. И все-таки мнения расходились – цену назначали от семи до четырнадцати тысяч злотых. Даже неблизко друг от друга, объединялись и рудокопы человек по пять, чтобы купить камень со двора Иосифа Родяна.

Даже самых малоимущих взбудоражило несчастье, свалившееся на управляющего «Архангелов». И они принялись мечтать и прикидывать, как бы извлечь выгоду из того богатства, что было свалено на дворе Иосифа Родяна. Они советовались между собой и втайне подумывали, как бы им заграбастать руду управляющего. Но мечтам их суждено было оставаться мечтами, ибо наличных денег в достатке у них не было.

В примэрии отвечал на все вопросы писарь: письмоводитель и примарь с утра укатили в город.

Обязанности примаря исполнял с некоторых пор Георге Прункул.

А дело было вот как. После того как письмоводитель Попеску обнаружил недостачу в сельской кассе, он тут же решил подать докладную бумагу на Корня-на. Когда он с самодовольной улыбкой вышел из примэрии, его уже поджидал нетерпеливый Прункул. Едва взглянув на письмоводителя, он понял, что предположения его оправдались.

– Глаз у тебя острый, домнул Прункул! – подтвердил Попеску, чувствуя себя весьма неловко под рысьим взглядом бывшего совладельца «Архангелов». – Село будет благодарить тебя. Сегодня же напишу докладную.

Прункул подошел к нему, взял под руку и глубоко вздохнул.

– Не делай этого!

Письмоводитель вскинул голову и с удивлением взглянул на него.

– Как я могу не выполнить своего долга? – воскликнул Попеску. Он побаивался этого хитрого мужичка, подозревая, что и против него он плетет козни.

– Я хочу сказать: не пиши сейчас на него доноса, – осклабился Прункул: ему было приятно видеть страх на лице письмоводителя.

– Сейчас? А когда? Ты, как видно, хочешь, чтобы нагрянула ревизия, обнаружила недостачу и я тоже попал в беду.

Письмоводитель хотел было сказать: «Не иначе как ты сам хочешь вызвать ревизию». Но, к собственной радости, избежал нежелательной откровенности: портить отношения с человеком вроде Прункула было опасно.

Прункул, однако, все понял и рассмеялся. От смеха лицо его покрылось мелкими морщинами.

– Правильно: собственной рубашке и той не верь. Но я не потому хочу, чтобы ты не доносил сегодня.

– А почему же? – поинтересовался Попеску, искоса поглядывая на Прункула.

– Недостача большая? – в упор спросил золотопромышленник.

– Семьсот злотых.

– Так я и думал. – В голосе Прункула послышалось разочарование – Из-за таких денег не стоит и доноса писать. Не сегодня-завтра он возместит их. Дай только толчеям заработать.

Некоторое время они молча шли по дороге. Потом Прункул остановился, окинул взглядом Попеску и заговорил:

– Домнул письмоводитель, надеюсь, мы отошли достаточно далеко, чтобы можно было поговорить откровенно. Оба мы хотим избавиться от Корняна. В наших будущих делах он может быть немалой помехой. Он самый умный мужик в селе, и стоит ему бросить Докицу и выпивку, как он начнет ставить нам палки в колеса. Ладно, чего не говорил тебе раньше, скажу сейчас: я хочу быть примарем вместо него.

Письмоводитель давно уже сообразил, куда гнет Прункул, и нельзя сказать, чтобы очень обрадовался. Однако план с созданием банка был так соблазнителен, что он готов был помогать Прункулу во всех его делах. Кому как не Попеску понять, что без этого высохшего от зависти и злобы старика о банке в Вэлень и думать нечего.

– Замечательно, домнул Прункул. Я против ничего не имею.

– Коли не имеешь, тогда помогай. Поверь, не пожалеешь. Только не поднимай пока шума. Нам нужно выждать.

– Думаешь, он еще возьмет? – Попеску показалось, что он угадал.

– Уверен! – подтвердил Прункул, не глядя на него.

Прошло две недели. Предвидение Прункула сбылось: Корнян действительно еще раз запустил руку в сельскую кассу, потому что Докица принялась транжирить деньги направо и налево, а Корнян не мог ей признаться, что у него ничего нет. Она бы ему не поверила.

В конце второй недели приехали два ревизора, обнаружили недостачу, сместили Корняна с поста примаря и возбудили против него судебное дело.

Удар для Корняна оказался чувствительнее, чем предполагал Прункул, – бывшего примаря разбил паралич. Здоровье Корняна давно уже пошатнулось: слишком много он пил вина и ракии, хотя внешне выглядел здоровым и упитанным.

Так вот и вышло, что двадцать пятого февраля Георге Прункул, исполнявший обязанности примаря, вместе с письмоводителем спозаранку отправился в город, потому что продажа домов была назначена на десять утра.

Они не собирались покупать эти дома, они только хотели узнать из первых рук, за какую сумму их продадут. Сколько задолжал Иосиф Родян банкам, они знали, прикинули и судебные издержки и хотели теперь знать, какую сумму покроет продажа домов. Письмоводитель нервничал. Он боялся, что все долги Иосифа Родяна будут заплачены после продажи домов, и тогда не состоятся другие торги, назначенные по закону в три часа пополудни в Вэлень. Тщетно доказывал ему Прункул, что это невозможно, что деньги от продажи домов не покроют и малой части долгов Родяна. Письмоводителя Попеску пугали слухи, бродившие по городу, что два самых видных купца решили биться на аукционе за эти дома до последнего.

Одним словом, спокойно усидеть в Вэлень они не могли и ни свет ни заря отправились вдвоем в город.

Каково же было их удивление, когда среди желающих принять участие в торгах они увидели сына управляющего «Архангелов», инженера Георге Родяна, и его зятя, доктора Врачиу. Приятели обеспокоились, но Прункул собрался с духом и сказал:

– Мне кажется, бояться нечего.

И действительно, инженер с доктором некоторое время набавляли, но, заметив, что оба купца, главные их конкуренты, вопросительно переглядываются, вышли из игры, опасаясь, как бы дома не остались за ними. Они хотели, собственно, только взвинтить цену, а вовсе не купить их. Благодаря их стараниям стоимость домов изрядно подскочила, но, как только они отступились, оба купца быстро закончили торговлю. Чтобы покрыть долг банкам, недоставало еще тридцати тысяч.

– После обеда наступит наша очередь, – весело шепнул Прункул на ухо Попеску.

Протолкавшись сквозь толпу, они быстро сели в возок и покатили в Вэлень. Теперь они были спокойны и не сомневались в победе, хотя Прункул ворчал на потепление. Он полагал, что заработавшие толчеи увеличат число их конкурентов на покупку золотоносной руды, хотя он и договаривался с банками, что руда и прииск «Архангелы» должны продаваться вместе, как одна вещь. Кредиторы заверили его, что прииск сам по себе ничего не стоит и за него никто не даст ни гроша, однако если продавать его вместе с рудой, то можно выручить хорошие денежки.

Только вот ведь досада: придется с этим письмоводителем делить и золотоносный камень. За неделю до этого произошла у них довольно острая размолвка, а ведь до той поры Прункул и мысли не допускал, что Попеску тоже нагреет руки на этом камне, и был весьма доволен молчанием Попеску насчет руды.

И вдруг Попеску весьма холодно заметил:

– Сдается мне, если у тебя расходы, ты меня тянешь в долю, а если доходы, то от ворот поворот.

– Это я-то? – изобразил недоумение Прункул, хотя тут же сообразил, что подразумевает Попеску.

– Ты. «Архангелов» мы покупаем вместе, а они, возможно, так и останутся навсегда горбом у нас на спине. Зато камень для размола ты намереваешься приобрести один – и заработаешь на нем в три-четыре раза больше.

– Может, и еще больше, – насмешливо отозвался Прункул.

– Значит, ты человек, которому…

– Ради бога, домнул письмоводитель, – перебил его Прункул, – в чем я оплошал? Ты и сам взрослый человек, мне ли тебя учить, что нужно делать!

– Я совсем забыл про этот камень! – начал оправдываться письмоводитель.

– И ждал, что я тебе напомню? – сердито фыркнул Прункул. – То-то бы дурак я был! Ты что думаешь, если я сию минуту найду золотой самородок, то побегу к тебе его делить? У меня дети, домнул письмоводитель.

Пораженный грубой откровенностью золотопромышленника, Попеску в ответ не мог произнести ни слова и только подумал, что тот еще опаснее, чем ему казалось.

– Ты все мне высказал в глаза, и я против тебя ничего не имею, – спокойно проговорил Прункул. – Будем компаньонами и по части руды, но ты за это должен землю рыть носом, чтобы ни в коем случае не перенесли день распродажи. Если все растает и все толчеи будут на ходу, придется платить раз в пять-шесть больше, уж ты мне поверь.

Разговор этот происходил неделю назад, оба, казалось, о нем забыли, и даже могло показаться, что размолвка только крепче связала их.

Возвращаясь в Вэлень, они весело болтали, радуясь, что работают лишь немногие толчеи и у них, возможно, будет не так уж много конкурентов. Они перебирали односельчан и прикидывали, какими наличными деньгами они располагают. Мимо них проскочили легкие санки. На санях по дороге, где там и здесь торчали вытаявшие угловатые камни и пока еще смерзшиеся гряды грязи, ехать было уже трудновато, потому-то письмоводитель с примарем и заложили бричку. В санях же, как видно, ехали нездешние господа, которые не знали, какова тут дорога. Закутанные в тяжелые шубы, они промелькнули мимо.

Прункул с Попеску не сразу сообразили, кто они, эти люди.

Кучер был внимательнее их: обернувшись к Прункулу, он сообщил:

– Домнул Гица!

– Ага! – произнесли разом оба компаньона.

– Могли бы и сами узнать, – пренебрежительно обронил Прункул.

– Испортят они нам дело, вот увидишь, – недовольно пробурчал Попеску. – И в Вэлень в аукционе будут участвовать.

– Они домой едут! – сухо заметил Прункул.

– И домой они едут, и из-за «Архангелов»!

– Не думаю, чтобы ехали они из-за прииска. Инженер давно не питает никаких иллюзий насчет «Архангелов». Сколько сил он потратил, чтобы отговорить отца работать в новой галерее – Прункул задумался, лицо его помрачнело – Не думаю, чтобы он стал цепляться за «Архангелов». У инженера пока еще деньги не завелись, а доктор Врачиу не из тех, кто бросает их на ветер. Они хотят спасти дом, чтобы не оказаться посмешищем всего села.

– Это бы еще ничего, – буркнул письмоводитель, и оба они замолчали, погрузившись в свои мысли.

К дому Родяна они относились довольно безразлично и дороже пяти тысяч покупать его не собирались. Тем неприязненнее отнеслись они к проехавшим в санках господам: без них Прункул и Попеску могли бы приобрести дом Родяна за бесценок. Дома на селе были дешевы.

Прежде чем отправиться в город, они еще раз получили от аукциона заверение, что и руда, и прииск будут продаваться на аукционе вместе, под одним номером. И теперь компаньоны надеялись, что высокая исходная цена отпугнет многих из возможных конкурентов, а может быть, и вообще останется один Прункул, который согласился взять все это дело на себя. Письмоводитель Попеску решил остаться в стороне. Ему казалось, что он унизит себя, бросит тень на свое доброе имя, если примет участие в аукционе и будет выкрикивать цены. Сам того не подозревая, он доставил великую радость Прункулу, который дни и ночи подряд представлял себе с вожделением, как при всем честном народе нанесет Иосифу Родяну решающий удар.

Потому-то ему и было так радостно видеть запруженные народом улицы, людей, толпящихся перед примэрией и трактирами.

Про себя он благодарил господа бога за то, что день 25 февраля пал на воскресенье.