Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)

Старик Унгурян, оказавшийся после краха «Архангелов» в стесненных денежных обстоятельствах, год от году все глубже погрязал в долгах. Долги обожаемого чада окончательно его подкосили. Однако характер его не переменился. И теперь, как и раньше, голова его всегда была затуманена хмелем, и поэтому он не терял уверенности, что дела на прииске вот-вот пойдут лучше не надо. Из-за этого он до сих пор не продал своей доли в «Архангелах», хотя прииск давным-давно был окончательно заброшен.

Ранним утром старик Унгурян выбрался из трактира, поддерживаемый с одной стороны каким-то рудокопом, а с другой бывшим штейгером Иларие. По дороге им то и дело встречались незнакомые крестьяне, направлявшиеся все как один к каменному домишке, новому, но совсем маленькому, всего в две комнаты. Иларие, оборачиваясь и глядя вслед проходившим, которые исчезали за дверями странного домишки, недоуменно спросил:

– А там что такое? Лавка, что ли?

Вместо ответа старик Унгурян задал вопрос:

– А день сегодня какой? Пятница?

Иларие подумал и ответил:

– Пятница.

– Сегодня банковский день. Люди в банк идут.

– Ага! Вот оно что! Банковский день, – покачал головой штейгер.

Проходивший мимо них юродивый рудокоп Никифор, над которым, казалось, время было не властно, ткнул на ходу пальцем в «адвоката» и прохрипел: «Антихрист, антихрист!» – и, что-то бормоча себе под нос, пошел дальше.

XIX

Новый дом, к которому со всех сторон тянулись в пятницу люди, и незнакомые из соседних сел, и свои, из Вэлень, стоял возле самой примэрии. На улицу он глядел четырьмя небольшими окнами, забранными крепкой железной решеткой зеленого цвета. Единственным украшением фасада была черная вывеска, прибитая под самой стрехой, на которой золотом было выведено: «„Архангелы“ – акционерное общество, вклады и займы». Слово «Архангелы» было выведено большими буквами и было видно издалека, остальные слова – маленькими, уже потускневшими буковками.

Пришедшие большей частью толпились возле дверей. Кто пришел пораньше, уселся на двух длинных скамьях, врытых в землю вдоль стены, другие – кто стоял, опираясь на палки, кто медленно прохаживался туда-сюда. Одни из них охотно вступали в разговор, другие нехотя перебрасывались редкими словами, и по лицам их и по взглядам чувствовалось, что говорят они как бы по принуждению, через силу, как говорят обычно все крестьяне, которым нужно либо платить проценты, либо брать деньги в долг.

Утро было туманное, холодное, люди зябко поеживались и хмуро поглядывали вокруг, с нетерпением ожидая, когда же откроется банк. Пустившиеся в путь, едва только забрезжил рассвет, крестьяне жевали захваченный с собой ломоть хлеба – свой повседневный завтрак. Однако все они быстро попрятали куски в торбы, завидев на дороге невысокого человека в лаковых сапогах и белых штанах, какие обычно носили в Вэлень рудокопы. В коротком тулупчике с рыжим лисьим воротником и мягкой шляпе без привычного золотого шнурка вокруг тульи человек шел мелким шажком, не торопясь, старательно обходя лужи. Лицо у него было чрезвычайно странное: одна щека меньше и темнее другой.

Заметив его, толпа зашевелилась. Сидевшие на скамьях встали и, когда человек в тулупчике приблизился, дружно сняли шляпы.

– Доброе! – ответил он на приветствие, сухо и самодовольно. Еще самодовольнее было выражение его лица, смотреть на которое было страшно: правую половину его, мучнисто-бледную и морщинистую, оживлял беспокойно блестящий пытливый глаз, левая же была сплошным синим пятном с красной безглазой дырой, полуприкрытой веком. Левого глаза Георге Прункула лишил выстрел управляющего «Архангелов» Иосифа Родяна. Но уродство ничуть не мешало этому лицу выражать самодовольство, тем более когда живой и беспокойный правый глаз видел целую толпу, собравшуюся перед банком, принадлежащим лично ему, Георге Прункулу, и еще письмоводителю Попеску.

Прункул одну за другой отпер двери банка, распахнул их и пригласил всех войти. Банк представлял собой довольно просторное, но совершенно пустое помещение с несколькими лавками вдоль стен. Холодный воздух пах затхлостью.

– Прошу подождать здесь. Сейчас придет господин бухгалтер и начнем! – пригласил Прункул, отпер дверь в соседнее помещение и скрылся за нею. Комната эта была несколько меньше той, где толпились люди, в ней стояли три стола, огромный сейф «Вертхайм» и шкаф. Собственно, сердце банка было здесь. За столом возле сейфа работал кассир, за шкафом сидел бухгалтер, третий стол у окна предназначался для директора.

Однако стол этот почти всегда пустовал, потому что должность директора и кассира совмещало одно и то же лицо, а именно Георге Прункул, бывший совладелец прииска «Архангелы». Сначала он вообще был единственным служащим в банке, пытаясь исполнять должность и бухгалтера тоже, но вскоре запутался и понял, что на это место следует нанять сведущего человека. Пытался он привлечь себе в помощь собственного сына, бывшего студента, но отпрыск запутал все счета еще больше. Тогда скрепя сердце он нанял настоящего бухгалтера, который, однако, через два месяца уволился из-за ничтожного жалованья. С той поры много бухгалтеров перебывало в акционерном обществе «Архангелы», ибо директор банка ни за что не желал увеличивать им содержание.

Что же касается должности кассира, то ее старый Прункул не уступил бы никому на свете! Деньги он никому не доверял. Кому, как не ему, знать, какая это деликатная операция – пересчитывать деньги. Принимаешь ли проценты или вклад, сдаешь ли сдачу, оформляешь ли кредит – как легко тут ошибиться! Прункул твердо знал, что, если случайно отсчитать человеку больше, чем следует, ни один не вернет разницы, ни один не скажет, что ты ошибся! А самому Прункулу было прекрасно ведомо, с каким трудом достается медный грош!

А чья рука не дрожит при виде кучи денег в стальном сейфе? Уф! Уж кто-кто, а этот кривой знал, что золотой-настоящее око дьявола! Он чувствовал себя увереннее, когда деньги были под его непосредственным наблюдением, поскольку большая их часть принадлежала лично ему.

Сначала Прункул не хотел считать деньги, хранившиеся в кассе, раньше бухгалтера. Напрасно его уверяли, что повсюду, во всех банках, делается только так, что это необходимо для того, чтобы сопоставить соответствие счетов и наличия в кассе. Георге Прункул боялся, что станет известно, сколько у него денег, и бухгалтер соблазнится и обманет его.

И только когда доведенный до белого каления бухгалтер бросил ему на стол бумажку, где, подводя итог подсчетам, вывел точную сумму находившихся в сейфе денег, Прункул успокоился: бухгалтер угадал! Прункул еще не был настолько искушен в финансовых делах, чтобы понять, что именно бухгалтер и есть главное лицо в любом кредитном учреждении. Он уверял себя, что вовсе не из беспокойства пересчитывает деньги, хотя ему доподлинно известно, сколько их лежит в сейфе. Но только пересчитав и убедившись, что все в целости и сохранности до последнего филлера, вздыхал с облегчением.

Годы шли, и Прункул настолько поднаторел в хитростях банковского дела, что мог бы заменить и бухгалтера. Однако теперь у него не хватало не умения, а времени: клиентура настолько выросла, что он не мог оставить кассу.

Не успел Георге Прункул войти в контору, как на пороге появился бухгалтер. Первым делом он подошел к железной печке – ледяная.

– Затопить бы ее, домнул директор, – предложил молодой человек, повесив на гвоздь пальто и шляпу и потирая руки. – Отвратная погода. Целый день за столом-вконец окоченеешь.

Прункул, сидя за кассой, даже не взглянул в его сторону, но ответил:

– Можно и затопить, но сегодня и без того будет жарко. Вон сколько народу ждет, человек сто! – с этими словами он встал и распахнул двери, разделявшие оба помещения.

– Прошу! Только не толкаться. Становитесь в очередь, как на мельнице.

Здоровый глаз Прункула весело поблескивал. Деревенский банкир отпер кассу и уселся за стол.

Клиенты один за другим стали подходить к бухгалтеру, протягивая ему бумаги. Перо бухгалтера забегало по ним и бегало так до часу дня. Получив счет, клиент переходил к кассе. Прункул здоровым глазом быстренько просматривал счет и принимал деньги, тщательно пересчитывал их и, когда серебряная монета вызывала у него подозрение, бросал ее на мраморную столешницу, чтобы по звону определить, не фальшивая ли.

Вот уже пятый год Георге Прункул с неизъяснимым наслаждением выполнял эту работу каждый понедельник, четверг и пятницу. Банк был открыт семь лет тому назад, но в первые годы касса открывалась только по пятницам – раз в две недели. В те времена клиентов из окружных сел было мало, а прииски в Вэлень приносили еще неплохие доходы.

Через год после распродажи имущества Иосифа Родяна два приятеля, Прункул и Попеску, сподобились благодаря посредничеству Гершко Хайсиковича продать иностранному акционерному обществу «Архангелов». Продажа не принесла им того богатства, о каком они мечтали, но все-таки они были рады, что избавились от прииска. После этого они решили как можно скорее открыть банк.

Об открытии банка «Архангелы» в свое время местные газеты оповестили следующим образом:

«Шаг вперед. С глубоким удовлетворением мы узнали, что в передовой коммуне Вэлень заложена солидная основа нового румынского учреждения по хранению вкладов и кредиту. Таким образом крестьянство этих мест, благодаря патриотическим усилиям лучших людей села Вэлень, будет освобождено от когтей иностранных ростовщиков. Еще один шаг вперед сделан по пути консолидации нашей национальной экономики, и мы не можем не быть признательными администрации села Вэлень за то, что она подумала об этой стороне национальной экономики, воздвигнув новую цитадель национальной обороны. Да поможет господь бог и другим последовать ее примеру».

На четвертый год существования банка клиентура неожиданно быстро стала расти. Многие прииски в Вэлень вынуждены были обращаться в банк за кредитом. Кое-кто и из местной знати, например Ионуц Унгурян и Докица, стали регулярно брать деньги под заклад, раз в три месяца, а то и чаще. Все больше земли, лугов, лесов стало переходить во владение банка «Архангелы». Потом и из окрестных сел стали стекаться желающие получить ссуду или деньги под заклад. «Архангелы» были гораздо ближе, чем городские банки, да и процент у них был ниже.

За минувшие восемь лет во всем селе Вэлень осталось только три-четыре семейства, которые не задолжали «Архангелам».

Мало-помалу рудокопы привыкли обращаться к Прункулу «домнул примарь» или «домнул директор». Он действительно занял место примаря вместо Корняна. Когда же кончился срок и были назначены выборы, выбрали опять Прункула: конкурентов у него не оказалось. Никто из жителей Вэлень, когда дела на всех приисках пришли в упадок, не подумал занять место в примэрии, а если бы кто и надумал, то выдержать конкуренцию с Прункулом ему было бы нелегко. Письмоводитель Попеску женился на дочке Прункула. Девица, которую дьякон Гавриил прочил отцу Мурэшану в снохи, стала таким образом не попадьей, а письмоводительшей. Бывший студент Прункул-младший поступил в примэрию писарем вместо Брату.

По правде говоря, он не очень-то убивался на работе, тянул с делами и ленился изрядно. Но отец был рад и тому, что сынок не шляется по улицам. Похоже было, что Прункул-младший рано или поздно одолеет свою страсть к выпивке, потому что душой его мало-помалу завладевала отцовская страсть к деньгам. В трактир он заглядывал редко и без прежнего удовольствия. Однако сказать, что он уже совсем бросил пить, тоже было нельзя; он боролся с собой, и, возможно, эта-то внутренняя борьба и мешала ему работать по-настоящему. И все-таки раз в месяц он навещал трактир Спиридона, и всему селу становилось об этом известно, потому что, вывалившись оттуда среди ночи, он кричал, что спалит Вэлень, набрасывался с кулаками на каждого, кто попадался ему на пути, и потом еще два-три дня после жестокой пьянки был ни на что не годен.

XX

Дом Иосифа Родяна за эти годы постарел. Зеленая краска, которой когда-то был выкрашен фасад, от солнца и дождей выцвела и облупилась, но никто и не думал ее подновлять. Цемент местами осыпался, обнажив красный кирпич фундамента, стены пошли серыми пятнами. Окна всегда были закрыты, шторы задернуты, дом, казалось, погрузился в беспробудный сон или был оставлен навсегда. Редко-редко, когда по улице громыхала телега, чуть раздвигалась занавеска в окне, и можно было увидеть два женских лица, бледных, увядших, с беспокойно бегающими глазами. Но лица исчезали, и штора плотно смыкалась вновь. Никто бы не сказал, что эти мертвые лица принадлежат Эуджении и Октавии.

Сестры жили, как в заточении. Месяцами никто не видел их на улице. А если случалось вдруг увидеть спешащих на почту или в лавку, то лица их всегда были прикрыты шалью, глаза опущены в землю, на приветствия они не отвечали, стараясь проскользнуть по селу, словно тень.

Выйти из дому было для них истинным мученьем, но как бы ни скрывались они от людей, как бы ни избегали посторонних взглядов, односельчане, заметив их, недоуменно смотрели им вслед и потом крестились, словно повстречались с привидением. При дневном свете лица сестер выглядели и вовсе неживыми – высохшие, неподвижные, со злыми морщинами, проложенными неизбывной завистью, на щеках и вокруг рта – страшные лица. Может, поэтому сестры и старались спрятаться от людей.

Только крайняя необходимость заставляла их покинуть дом, и, когда такое случалось, можно было безошибочно сказать, что их мать Марина больна.

Ни Эуджения, ни Октавия не прижились у старшей сестры Марии, жены доктора Врачиу, к которой переехали сразу же после аукциона. Домашнее благополучие, окружившее их в этом доме, было им нестерпимо. Они ненавидели и Марию, и доктора, и их детей, и Эленуцу, которая тоже переселилась к старшей сестре. Не прошло и двух недель, как они вернулись в Вэлень и заперлись в своем мрачном доме. Спустя три месяца после экзамена в церковно-приходской школе в Гурень Василе с Эленуцей сыграли свадьбу. Молодые переехали в Телегуцу, где молодой священник получил приход, и жена его сразу же пригласила сестер приехать погостить, посмотреть село и их дом, но сестры, порвав письмо на мелкие клочки, не удостоили молодую даже ответом.

Осенью женился и Гица на домнишоаре Лауре, дочке священника из Гурень. Ни Эуджения, ни Октавия не поехали даже на свадьбу. Однако на приглашение посетить новобрачных, которое пришло месяц спустя после свадьбы, они милостиво ответили согласием.

Но прожили у брата только два месяца: счастливое воркование молодых, их поцелуи и взаимная нежность сводили сестер с ума.

Не раз за эти годы и Гица, и Эленуца, и Мария звали сестер переехать к ним жить. Но Эуджения с Октавией даже не благодарили их за приглашения.

Случалось, что, получая письма, они и не читали их, а остервенело рвали в клочки, только взглянув на почерк.

Так и старели они в Вэлень в ветшающем доме посреди пустого двора. И жизнь их с каждым днем становилась все бессмысленней, холодней и никчемней. Мужья их давным-давно с ними развелись и, забыв про «неудачную партию», женились по второму разу и жили себе припеваючи.

Эуджения и Октавия поседели, носы их удлинились, щеки отвисли, подбородки заострились. Каково было бедной Марине, которая уж и не ходила теперь – ползала из кухни в дом и обратно, видеть своих бедных дочек?..

Служанку давно рассчитали, работника тоже. За коровой ухаживала Марина. Она же и стряпала, и носила воду, она стирала и покупала припасы, мыла полы, убирала дом. Сгорбившаяся, седая, беззубая, день за днем справлялась она с привычной работой. В бездне безнадежности в ней воспрянула ее крестьянская натура, привыкшая к труду, к телесному напряжению. Но когда она видела две тени, в которые превратились родные дочери, она всякий раз вздрагивала, словно пробирал ее ледяной ветер. И, осенив себя широким крестом, шептала:

– Не оставь нас, святая дева пречистая!

Она пугалась своих дочерей, но еще ужаснее был для нее вечерний скрип калитки, которую целый день никто не открывал. Калитка скрипела, и во дворе появлялся высокий сутулый старик в ветхом пальто, заляпанном белой грязью, обутый в огромные стоптанные сапоги. Старик молча пересекал двор, неся в левой руке что-то круглое, завязанное в грязный носовой платок, а правой держа кувалду и бурав, обычные для рудокопов. Направлялся он прямо к кухне, где стояла большая железная ступка. Осторожно развязав узелок с мелкими кусочками породы, он всыпал горсть камешков в ступку и начинал их толочь.

Когда становилось совсем темно, Марина приносила свечку, и случалось, старик всю ночь напролет толок камень, выбирая из пыли едва заметные блестки, но не золота – а пирита, и складывал их осторожно в глиняный горшок, который прятал потом под кровать, стоявшую на кухне.

– Посмотри-ка! – улыбаясь во весь рот, обращался старик к Марине.

– Вижу, вижу, Иосиф, – отвечала жена, и голос у нее дрожал. – Иди поешь.

Уговаривать она не умела и просто предлагала мужу поужинать. Иосиф Родян ел медленно, понемногу, ни на секунду не выходя из глубокой задумчивости.

– Завтра снова пойду за рудой к «Архангелам», – говорил он, вытирая рот – Какое золото! Господи, что за золото!

Он качал головой, улыбающееся лицо его сияло, веселые глаза блестели.

– Завтра опять пойдешь за рудой, снова принесешь золота, – горестно соглашалась жена, – а теперь, Иосиф, нужно идти спать.

Старик вставал затемно, брал кувалду, бурав, Марина надевала ему через голову охотничью сумку с едой на целый день, и Иосиф, спокойный и веселый, отправлялся к «Архангелам».

Прииск давно уже принадлежал иностранному акционерному обществу, но к работам в штольнях не приступали. Охранял его всего один стражник. Кучи пустой породы почернели, сараи покосились, крыши сгнили, окошки большей частью были выбиты. Возле сараев, где некогда была навалена руда, вырос бурьян. Все пришло в запустенье, вокруг царила тишина. Только вход в штольню дышал по-прежнему густыми белыми клубами пара.

Иосиф Родян не нуждался в освещении. Целый день он долбил породу молотком у самого входа в главной штольне. Сторож напоминал ему, когда нужно пообедать, когда поужинать. Трудясь с утра до вечера, набирал он узелок мелких каменных осколков. А больше ему и не нужно было.

После распродажи имущества Иосиф Родян оказался в санатории, через полтора года доктора отпустили его домой, посоветовав не стеснять: пусть делает, что хочет. А хотел он одного – искать золото в заброшенных штольнях «Архангелов». Именно это желание владело им во время пребывания в санатории, а невозможность его исполнить приводила в бешенство. Сначала его перевели под наблюдение доктора Врачиу, но и тут больной не утихомирился и бил вдребезги все, что попадалось на глаза.

Покой он обрел только в Вэлень, когда с кувалдой и буравом под мышкой отправился к «Архангелам». Спустя некоторое время его отвезли к Гице и Эленуце, надеясь, что и там он будет жить спокойно. Но припадки буйства возобновились, и его пришлось отправить в Вэлень. Дома, стоило ему только приняться за свое мирное занятие, он мгновенно успокаивался.

Дети ему сочувствовали, с годами примирясь с его несчастьем, но сами они были счастливы, и их сердца сжимались лишь тогда, когда они вспоминали об отце. День за днем страдала бедная Марина, которая ни на минуту не могла оставить свой дом, как бы ни хотелось ей повидать детей и внуков.

Мария с Эленуцей и Гица делали все, что могли, для матери: посылали ей деньги, потому что у Иосифа Родяна, кроме дома, не осталось ничего, писали часто ласковые письма и приезжали ее навестить.

Бывшему управляющему жилось спокойно, рудокопы по-прежнему кланялись ему, детишки его не боялись.

Во всем селе один-единственный человек испытывал смертельный ужас при виде белобородого старца – это был Георге Прункул, директор и кассир банка «Архангелы».

Прункул обходил его далеко стороной и, завидев, бросался в ближайший проулок, хотя Иосиф Родян и думать забыл о бывшем своем сотоварище по прииску.

* * *

Название «Архангелы» снова все повторяли по всей округе, но теперь, произнося его, никто уже не думал о славном и богатом некогда прииске, а только об «учреждении для вкладов и займов в селе Вэлень». Банк год от года расширял свои операции и приобретал все больший вес. На десятом году своего существования, когда банк подвел годовой баланс, оказалось, что, хотя он только уравнял свои резервы с основным капиталом, дивиденды, розданные пайщикам, были самыми высокими среди всех румынских банков.