Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

Георге Родян даже захлопал в ладоши, когда семинарист закончил свою речь.

– Да ты нам целый трактат по социальной психологии прочел! – воскликнул он.

– И вправду. Извините меня, – смутился Василе, порозовевший от возбуждения.

– Домнул Мурэшану и поет, и говорит просто замечательно, – похвалила Эленуца Василе, и лицо у нее засветилось. – О последней его способности я до сих пор не знала, – добавила она, бросив на юношу смущенный взгляд.

– Вы слишком добры, домнишоара! – почти шепотом ответил юноша.

– О, я совсем не добрая, домнул семинарист. Спросите Гицу. Напротив, я часто оказываюсь злой, потому что всегда говорю правду.

– Превосходное качество, дорогая сестрица, но несколько опасное, – улыбнулся Георге. Эленуца покраснела, опустила глаза в землю, но тут же вызывающе встряхнула головой.

– Ты можешь только пожалеть, что не был на всенощной, – обратилась она к брату. – Служба была замечательная, а домнул Мурэшану пел как никогда.

– Каноны и псалмы необычайно красивы. Музыка божественная, домнишоара, – как бы извиняясь, произнес семинарист.

– Не скажу, что не сожалею об этом, – начал Гица, – но ты же знаешь, я не мог. Я убежден, – произнес он вполне серьезно, – что и на меня вчерашняя служба произвела бы сильное впечатление. Зато сегодняшние рассуждения домнула семинариста побуждают меня к размышлению-Заметив, что Эленуца следит за выражением его лица, Георге поспешил добавить: – Я не шучу. И весьма сожалею, что не изучал логику.

– Логику? – недоверчиво переспросила девушка.

– Да. Многие из наблюдений, о которых только что говорил домнул Мурэшану, делал и я, но никогда не мог извлечь из них выводы. Для этого нужно обладать последовательностью в суждениях, дисциплиной ума, а ум дисциплинирует логика.

В это время мимо них прокатила бричка Ионуца Унгуряна. Самый толстый из совладельцев прииска «Архангелы» издалека приветствовал их, размахивая шляпой и крича:

– С приездом! С приездом!

Не успели молодые люди обернуться, как Унгурян был уже далеко.

– Красный как свекла! – с отвращением произнесла Эленуца.

– Если у «Архангелов» и впредь будут добывать столько золота, жизнь превратится в сплошную попойку, – усмехнулся Георге Родян.

Семинарист изменился в лице. Он вновь спустился на землю, над которой воспарил на несколько мгновений, и вспомнил, что его спутники – дети богатейшего золотопромышленника. В замечаниях Гицы, который до этой встречи вообще не обращал на Василе внимания, он вдруг ощутил скрытую иронию и возмутился: «С чего это я разгуливаю с ними? Ведь они издеваются надо мной! Как это я сразу не заметил их снисходительно-покровительственного тона?»

Заявив, что должен заглянуть в соседний дом к знакомому, которому давал поручение в городе, Василе Мурэшану распрощался. Но не успел он сделать и десяти шагов, как услышал серебристый голосок:

– Домнул Мурэшану, домнул Мурэшану!

Василе обернулся. Окликала его Эленуца. Ему показалось странным, что эта совершенно чужая девушка окликает его.

– Домнул Мурэшану, – подошла к нему Эленуца. – Не могли бы вы дать мне что-нибудь почитать? Завтра пасха, на улицу выходить нельзя, боюсь, что я умру от скуки. Будьте добры, дайте мне какую-нибудь книжку.

– С удовольствием, домнишоара. Сегодня же вечером пришлю.

– Спасибо! – произнесла Эленуца и бросилась назад, к Гице, который поджидал ее.

Некоторое время брат и сестра шли молча. Потом Эленуца задумчиво произнесла:

– А ты, Гица, порой бываешь злым.

– Я?

– Ты любишь посмеяться над людьми.

– Избави бог! В жизни ни над кем не смеялся. И меньше всего над Мурэшану.

– Ну вот теперь еще и лжешь! Будто я ничего не слышала и не видела!

– Как ты можешь думать, что твой родной брат!..

– Ты же сам говорил, он скромный, стеснительный. И вместо того чтобы помочь ему сблизиться с нами, ты его запугал.

– Разреши не согласиться. Правда, он не очень вылощенный, но уверяю тебя, запугать его трудно. Он куда сильнее, чем кажется, и подшучивал я только потому, что чувствую себя с ним на равных. Я думал, он начнет за тобой ухаживать, а его вдруг на философию потянуло.

– С чего бы ему за мной ухаживать? – спросила Эленуца.

– Да хоть из любезности. По крайней мере, этого требует амбиция брата хорошенькой сестры.

– Молчи, сумасшедший! – Эленуца прикрыла ему рот ладошкой.

– Я говорю правду, – засмеялся Гица, – этот стеснительный богослужитель с тем же пылом, с каким только что философствовал, однажды объяснится в любви избраннице своего сердца.

– Только и знаешь, что издеваться над людьми! – нахмурилась Эленуца, недовольная пафосом, с каким ее братец произнес последние слова.

– Ошибаешься. Истина очень проста: человек, способный воодушевиться таким далеким от него вопросом, как психология рудокопа и земледельца, воодушевится еще больше, когда дело коснется его самого. Я старше Мурэшану на четыре года. И можешь мне поверить, этот юноша обещает стать настоящим мужчиной. Тебе он кажется тихоней, но на самом деле он боец.

– Опять насмешки! – возмутилась негодующая Эленуца.

– Никогда не говорил серьезнее. И вот тебе доказательство: пока он учился в школе, он был лучшим в классе и почти ничего не брал из дома. В гимназии уже с четвертого класса он давал уроки. Мало кто способен на такое.

– С четвертого класса? – удивленно переспросила Эленуца.

– А ты не знала?

– Откуда же мне знать?

– Действительно, – хмыкнул Гица, – Родом из одного села, а друг другу словно иностранцы. Не очень-то мы интересуемся друг другом, боимся как бы не заразиться… бедностью! Да, с четвертого класса он почти полностью содержал себя сам. В этом году кончит семинарию, женится, станет приходским священником, будет и дальше бороться и побеждать. Он многого добьется. Мне доводилось встречать подобного рода людей, застенчивых, как девица на выданье, но преисполненных рвения и благородного честолюбия. Я тебе твердо заявляю: мне этот юноша нравится! Но порой я буду его подкалывать. Мне любопытно знать, как он поведет себя. Старше я его, в конце концов, или нет?!

Эленуца слушала брата с удовольствием. Тучка, омрачившая было небеса, исчезла. Домой брат с сестрой вернулись веселые.

VI

Тщетно пытался бы заснуть в пасхальную ночь какой-нибудь путешественник, явись он в Вэлень в субботу вечером. Перед полуночью начиналась стрельба из маленьких мортир. Это был старый обычай села Вэлень, и люди привыкли к громким выстрелам, которые продолжались до самого рассвета и потом, хоть и становились реже, не умолкали весь первый день пасхи. Но в эту ночь даже старые, ко всему привычные золотоискатели вскакивали с постелей. Пальба была такой частой и громкой, что старые леса отзывались стоном, ропотом и шумом. Казалось, в самом селе и вокруг него завязалось сражение не на жизнь, а на смерть, и все яростнее и грознее грохочут настоящие пушки. Миг робкого затишья разбивал одинокий выстрел вспышкой сухого треска, и казалось, будто на тысячи кусков разлетелась огромная фаянсовая ваза, но уже в следующий миг этот треск, достигший леса, превращался в гул, вой отчаяния, и будил ото сна самые далекие леса вплоть до горного кряжа Влэдень. Порой выстрелы гремели так часто и так близко, что во дворах от страха начинали выть собаки. Особенно громко грохотал выстрелами конец села, что тянулся вдоль Козьего ручья, – там жило с полсотни рудокопов, работавших на прииске «Архангелы». Они задолго до пасхи сговорились, что будут палить непрерывно всю ночь, пока не зазвонят к заутрене. Порох и динамит они запасли в неимоверном количестве, и сам Иосиф Родян, выдавая им двести злотых для салюта, изволил сказать своим сухим холодным голосом:

– Постарайтесь, братцы, в честь здешних, земных «Архангелов» дать столько залпов, что небесные архангелы позавидовали бы.

Рудокопы и без наущения Родяна готовы были палить всю пасхальную ночь напролет.

Иногда где-нибудь открывалось окошко и кто-то пытливо всматривался в прорезанную вспышками темноту. Слышались даже сонные голоса:

– Совсем рехнулись.

– Ребятишек перепугают.

– Ну, хватили! Так ведь и покалечить могут, дурни безмозглые!

– Нет, такого еще не бывало!

Находились и такие, кто, не стерпев, выходил на улицу и взбирался на ближайший склон, откуда палили мортиры. В минуту затишья раздавались возмущенные голоса:

– В ночь воскресения господня так палить – просто издевательство.

– Архангелы, они воинственные, им это по нраву, – отвечал другой голос, и пальба возобновлялась с прежней силой.

Выстрелы стали реже, когда забрезжило утро и колокола стали сзывать к заутрене.

Как ни просторна была церковь в Вэлень, но вместить всех, кто пришел на пасхальную службу, она не смогла. Кто немного запоздал, лепились вокруг окон, те же, кто задержался дома подольше, не могли подойти даже к церковной стене. Густая, плотная, колышущаяся толпа окружала церковь. Если люди не видели, как идет служба внутри собора, то пенье, хоть и приглушенное, а оттого и более таинственное, выплескивалось наружу. Люди слушали, опустив головы, били поклоны и набожно осеняли себя широким крестом.

В церкви возле клироса стояли все именитые люди села Вэлень во главе с бывшим письмоводителем Иосифом Родяном, нынешним письмоводителем Попеску и примарем Василе Корняном, совладельцем прииска «Архангелы». Два учителя пели на амвоне вместе с семинаристом Мурэшану и дьячком.

Церковь была набита битком; если случалось шевельнуться одному, то казалось, шевельнулась вся толпа, словно люди были крепко-накрепко связаны друг с другом. Жара стояла непереносимая, и Родян то и дело вытирал свое широкое смуглое лицо огромным носовым платком. Свечки в паникадиле стали двоиться перед глазами, а языки пламени казались белыми.

Первый акционер прииска «Архангелы» время от времени бросал гневные взгляды в сторону притвора, где стояли женщины, среди которых была и его жена, доамна Марина. Дома у них произошла перепалка, потому что Иосиф Родян не желал идти к заутрене. По прошлым годам он знал, какая теснота и духота бывает в церкви во время пасхальной заутрени, и не хотел вставать с постели. Но доамна Марина все точила и точила его, пока наконец великан не вскочил с кровати и, вне себя от бешенства, не принялся одеваться. В спешке он чуть было не порвал сюртук.

– Иосиф, Иосиф, – страдальческим голосом уговаривала его жена, – не выходи из себя. Ведь нужно же отстоять литургию в день воскресения Христова.

– Я же тебе говорю, что задыхаюсь в этой духотище, – гневно кричал муж.

– За полчаса не умрешь, – урезонивала доамна Марина.

– Оставишь ты меня в покое или нет? Не видишь, я одеваюсь! – взревел Родян. – И бабу, и попа, и черта – всех надо слушать!

И теперь он все пытался увидеть жену, но никак не мог отыскать ее в толпе.

Конец службы был великим облегчением. Иосиф Родян первым подошел под благословение и взял из серебряной ложки кусочек пасхи. В белый ящичек, который держал служка, он опустил монету в двадцать злотых.

– Христос воскресе! – произнес священник и поднес ему просфору, смоченную в вине.

– Воистину воскресе! – зло буркнул Иосиф Родян и тут же стал продираться к выходу. На его месте любой другой завяз бы в толпе и не смог сделать вперед ни шагу. Но Иосифу Родяну люди уступали дорогу, еще теснее прижимаясь друг к другу.

Относительный порядок еще держался, пока причащались самые именитые жители села, пять-шесть человек. После этого вся толпа возжаждала как можно скорее получить освященные просвирки. Оделять людей пасхой стал кроме священника и дьячок, потом еще два ктитора, а вслед за ними звонарь и служка.

Церковный двор был полон народу. Но уже через час на улице не осталось ни одного человека, будто всех проглотила земля. Лавки и питейные заведения были закрыты, село казалось опустевшим. Тишину тревожили только редкие выстрелы.

Церковь наполнилась снова только к вечеру. Но теперь уже никто не забирался снаружи на окна: церковь вместила всех. И снова улицы опустели.

Первый день пасхи отмечался в Вэлень великим благочестием. Казалось, что все поселяне, обычно столь жадные до жизни, проникались великим таинством. Каждый оставался в тесном кругу своей семьи, и было бы просто невероятно, чтобы, к примеру, какая-нибудь женщина отправилась в пасхальное воскресенье поболтать к соседке. Еще в пятницу и субботу каждый запасся и вином, и пивом, а потому муж, жена и старшие дети, сидя дома, нет-нет да и поднимали стаканчик:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

Ни крика, ни песни, ни звука скрипичной струны – ничего подобного нигде не было слышно. Только изредка грохотали выстрелы, заставляя отзываться гулом густые леса.

На второй день, как только колокол обозначил конец богослужения, церковь начала быстро пустеть. Первой поторопилась выскочить молодежь, потом стали выходить мужчины и женщины помоложе. Вскоре в церкви остались только те, кому перевалило за пятьдесят. На улице, где-то совсем поблизости от церкви, раздавались веселые, чистые звуки: кто-то наигрывал танец «царину».

Семинарист Василе Мурэшану был весьма огорчен, что читать проповедь ему придется одним только старикам. Его залихорадило от волнения, как только он заметил, что люди двинулись к выходу. Поведение верующих показалось ему издевательством. Мысленно он обвинял отца за то, что тот не приучил прихожан достаивать службу до конца. Своих прихожан он будет учить другому! Василе забыл о пении. Гнев, возмущение, отчаяние, униженность – каких только чувств он не испытал. Воодушевление, с каким он готовился читать проповедь, куда-то испарилось. Стилистические обороты, которые он подбирал с таким тщанием, утратили свой блеск, жесты, которые он отрабатывал, оказались ненужными!

Когда отец подал знак Василе приступать к проповеди, он уже был без сил. Он знал, что проповедь его ровно ничего не стоит и вовсе не достойна того, чтобы ее читать. Но вспомнив, что успел уже намекнуть о своей первой проповеди, Василе испугался, что окажется в смешном положении и, осенив себя крестом, произнес «вступление» и начал проповедь.

Первые фразы давались ему с великим трудом. Но тут он увидел, что какой-то старик не сводит с него глаз. Внимательный взгляд старика спас добрую славу семинариста как проповедника. Стоило Василе заметить, что его внимательно слушают, как к нему тут же вернулось воодушевление, голос обрел звучность, слова будто потеплели, фразы потекли легко и плавно. Мало-помалу Василе забыл, что в церкви одни старики, и полностью отдался развитию избранной темы.

Семинаристу удалось исторгнуть слезы из глаз стариков и женщин и, когда подготовленная проповедь кончилась, он с еще большим пылом принялся импровизировать. Отец из алтаря подавал знаки, чтобы Василе кончал: ведь говорил он уже целых полчаса; но семинарист ничего не видел и не слышал. Тогда Мурэшану-старший, воспользовавшись тем, что оратор перевел дух, громко запел в алтаре:

– Со страхом божиим, с верою и с любовью приблизьтесь!

Сразу же после литургии между отцом и сыном вспыхнула жаркая перепалка. Раздражение священника было скорее напускным, в душе он был доволен и талантом сына, и вдохновением, с каким тот читал проповедь.

– Ты нехорошо поступил, прервав меня, – чуть ли не с возмущением упрекал отца семинарист.

– Я поступил правильно. Ты и так говорил слишком долго.

– Это по-твоему. Долго для старозаветных священников, которые читают проповеди три раза в год, да и то по пять минут.

– Длинную проповедь никогда не слушают внимательно до конца, юноша!

– Мне не показалось, что я так уж надоел людям, – иронически заметил Василе.

– Не могут же они повернуться к тебе спиной, когда ты обращаешься к ним, да еще впервые. На это у них хватает вежливости. Но уверяю тебя, что священник, который читает столь долгое поучение…

– Поучение! – возмущенно фыркнул юноша.

– Назови его речью или проповедью, как тебе заблагорассудится, но запомни: если будешь говорить долго, не к людям будешь обращаться, а к стенам.

– Ты так думаешь, потому что никогда не пробовал…

– Да, никогда не пробовал! – резко прервал его отец.

– Когда ты учился в семинарии, проповеди в церкви не придавали такого значения.

– Согласен, учили нас больше практически, – улыбнулся отец, – и прививали такие навыки, которые могли сразу же дать практический результат.

– А проповеди не дают практических результатов? – удивился Василе.

– Нет! – коротко ответил отец.

– Проповеди?

– Не дают. Знаю по собственному опыту, – твердо сказал священник.

– Первый раз в жизни такое слышу! – возмутился семинарист.

– Потому что наставники, воспитывающие вас, учат по книгам, а не по жизни, – холодно произнес отец Мурэшану.

– Ты их не знаешь! – возразил Василе.

– Знаю! Многие из них холодной водой допьяна напоить хотят!

– Отец! – воскликнул оскорбленный семинарист.

– Что? Если хочешь, я все тебе объясню. Вот вы учите: вступление, развитие, заключение – главные части проповеди. Вступление как исходный момент словопрения суть часть…

– Отец! – умоляюще повторил Василе.

– Ну хорошо, – переменил тон священник. – А ты знаешь, что направляет людей и делает христиан воистину добрыми христианами. Совсем не проповеди, не поучения и не советы. Все это если и доходит до сознания, то редко, очень редко.

– Так что же их направляет? – иронически спросил семинарист.

– Мог бы и другим тоном спросить, – заметил священник, – ибо ответ, который ты получишь, достоин того. Одними словами ничего не сделаешь. Но есть и у нас действенное средство, и даже два, с помощью которых мы готовим почву для божьего дела. Вот и скажи мне, что это за средства?

Семинарист молчал, и не потому, что не мог перечислить те средства, с помощью которых священник ищет путь к человеческому сердцу, а из боязни, что отец признает их непригодными. В эту минуту Василе явственно ощущал превосходство отца.

– Молитва и добрый пример, юноша. Запомни мои слова. Ты и сам убедишься в их справедливости. И проповедь хороша, если в ней есть смысл, если она кратка и понятна. Вдобавок нужно выбрать для нее подходящее время. Сегодня, к примеру, ни к чему длинная проповедь. Посмотри сам!

Они уже спускались с паперти на церковный двор. Оба невольно поглядели влево: на лугу, у подножья горы Негруцы, разворачивалось пасхальное гулянье.

– Все село! – с удивлением воскликнул Василе.

– Теперь до самого воскресения Фомы можно запирать церковь, – отозвался отец. Оба не спеша двинулись к дому, время от времени оборачиваясь назад. На лугу музыканты играли зажигательную «царину».

Черные еловые леса, покрывавшие крутые склоны Негруцы, можно сказать, нависали прямо над селом. У самого подножия горы бурлил белесый поток, приводивший в движение множество камнедробилок. Четыре дома были поставлены так близко к горе, что ели, вздымавшиеся выше по склону, отбрасывали тень прямо во двор. За этими четырьмя сложенными из толстых бревен строениями под дранковыми крышами, потемневшими от дождей и от времени, начинался прямоугольный луг, простиравшийся вплоть до улицы, которая вела к церкви. В верхнем, восточном, углу этого луга высился самый знаменитый в Вэлень трактир и лавка, хозяину которых принадлежал и этот прекрасный луг. Начиная со святого и великого понедельника трактирщик принялся забивать колья и приколачивать поверх них белые еловые доски. Так на лугу возник огромный круг, обозначенный столами и скамейками. Для именитых людей, сельской интеллигенции, одним словом, господ, из трактира вынесли столики и стулья и поставили их так, чтобы было удобно смотреть на гулянье, танцы и хороводы, которые стремительно кружились посреди луга. Уже в субботу после обеда можно было полюбоваться белыми скамьями, сиявшими на солнце, и столиками, покрытыми навощенным полотном, которые блестели, как зеркало, – теперь же все загородила толпа.

Весеннее небо, как и ожидалось, было чище слезы. За неделю, что не было дождя, земля, обдуваемая теплым ветерком, подсохла, и старики рассаживались прямо на мягкой, едва пробившейся травке.

Весеннее солнышко погружало в приятную истому. Луг зеленел от края до края, и лишь вдалеке ольховые заросли вздымали к небу свои еще черные руки.

Большинство поселян разговелись в церкви. И с первым ударом колокола, обозначавшим конец литургии, все сразу повалили на луг. Когда до луга добрались взрослые, молодежь уже плясала. Одна пара, десять, тридцать закружились в быстром танце со сложными фигурами и поворотами. Лаковые сапоги молодых людей засверкали, словно зеркала, разбрасывая солнечные зайчики. Штаны из тонкого мягкого сукна и холщовые кафтаны были белее молока. Сапоги, маленькие черные шляпы, черным расшитые безрукавки и смуглые лица только подчеркивали белизну одежды. Статные, подбористые парни были все в основном роста среднего, высокие среди них редко попадались. С поразительной ловкостью и уверенностью отплясывали они зажигательную «царину». Каждый танцевал со своей девушкой. Редко когда можно было видеть, чтобы на одного кавалера приходилось две партнерши.

По обычаю, девушки были с непокрытыми головами. Черные волосы они заплели в тугие косы, успели завить и челки, и прядки на висках. Девичьи лица горели, яркие глаза радостно сияли. Порхали кисейные белоснежные кофты, расшитые черным шелком у ворота и по рукавам. Кружились узкие плахты, чаще всего ярко-алого цвета, мелькали вышитые передники. Обуты девушки были в ботинки, и большинство из них щеголяло в самых что ни на есть модных.

Казалось, что не только ботинки да завивку переняли они у городских барышень, но и жесты, плавность движений. По тому, как они опирались в танце на руку партнера, как склоняли головки, изображая нежное простодушие, как устало опускались на лавку и ожидали приглашения, – они скорее походили на городских барышень в национальных костюмах, чем на поселянок. Впечатление подтверждалось стройностью их стана, свежестью цвета лица, маленькими белыми ручками. Одного взгляда было довольно, чтобы понять – эти девушки не гнут от зари до зари спину по целым неделям в поле. Крепости и дородства, какими пышут девицы из хлеборобных сел, было в них маловато, но гибкость стана, деликатность походки, движений придавали им особое очарование, ту девичью нежность, какой отличаются все юные существа, избавленные от тяжелой физической работы.

Здесь нельзя увидеть сцен, столь обычных для других сел, когда на танцах парень хватает девушку за руку и чуть ли не тащит в круг. Местные парни приглашали на танец легким поклоном и осторожно, даже боязливо касались девичьей руки. Не толкались парни и между собой.

Там, где мужчины, тяжко трудясь, обрекают на тяжкий труд и женщин с самого юного возраста, женщины относятся к мужчинам если не пренебрежительно, то уж, конечно, без всякой почтительности. Мужчины же, инстинктивно чувствуя, что женщины не созданы для непосильного труда, и видя, как сгибаются они под тяжким бременем, невольно считают их обделенными судьбой и обращаются соответственно. В Вэлень ни женщины, ни девушки не работали ни в поле, ни дома. На все село едва лишь в трех-четырех домах сохранились ткацкие станы. Сукно и холст покупали готовые. Золото было в изобилии, и мужчинам даже в голову не приходило заставлять женщин прясть и ткать. Даже шитье в Вэлень сосредоточилось в руках нескольких вдов да девиц победнее. Мужья, любуясь своими красивыми, белолицыми женами, тешили свое самолюбие и искренне, от всего сердца радовались. Труд их часто был изнурительным, с приисков они возвращались вымотанными, разбитыми, но зато всегда приносили с собой золото, и оно заставляло их забывать об усталости. Даже самому последнему мужичонке нравилось, чтобы женой у него была аккуратная белолицая красавица, вот он и лез из кожи, только бы оберечь жену от тяжелого труда. Однако, когда страдания и нищета омрачали ему душу, он жестоко бранил и попрекал жену.

Молодые парочки мало-помалу заполнили пространство, огороженное деревянными лавками и столами, и от луга в кругу ничего не осталось: непрерывно мелькающие ботинки и сапоги до земли вытоптали траву. На еловых скамьях плотно уселся солидный народ, столы заблестели высокими бокалами с золотистым вином. Самодовольные хозяева чокались с женами и с удовольствием тянули холодный напиток.

Со всех сторон слышался звон бокалов, смех, пасхальные приветствия:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

Музыканты то и дело оказывались в кругу пивных кружек, с которыми к ним тянулись рудокопы.

Время от времени скрипка Лэицэ на мгновенье замолкала и он, отхлебнув из бокала, произносил: «Удачи в шахте!»

За спиною распивающих пиво шевелилось еще одно плотное пестрое кольцо людей. Зрители с удовольствием любовались танцами, но стоило кому-нибудь покинуть свое место за столом, как оно тут же оказывалось занятым. Трактирщик, прикинув заранее, сколько будет народу, выкатил четыре огромные бочки пива прямо на луг, поставив с краю, но на виду. И вокруг них, не оскудевая, толпились жаждущие прохладиться. Мальчики, разливавшие пенистый напиток, едва успевали наполнять бокалы, торопливо вытирая потные лица. Трактирщику с великим трудом удалось заполучить себе помощников, которые обслуживали бы столики на лугу и в трактире. Сменять их приходилось через каждые четыре часа, а иначе кто согласился бы ему помогать, ведь танцы в самом разгаре.

Пар в танцевальном кругу становилось все больше. Лэицэ перемежал бурные пляски медленными танцами, когда танцующим можно было лишь слегка покачиваться. Потом вдруг начиналась головокружительная «царина» и длилась так долго, что танцующие чуть не валились с ног. Молодежь в Вэлень танцевала молча, серьезно, удивляя ловкостью и изяществом. Только парни, недавно вернувшиеся из армии, выкрикивали время от времени забористые частушки. В Вэлень недолюбливали подобные выкрики, может быть, потому, что танцы бывали всего лишь раз в году – на пасху. Танцевали, правда, и на свадьбах, но тогда танцевало не все село.

Возможно, не любили частушек и потому, что слишком любили сами танцы и наслаждались их чарами в полном молчании. Но, пожалуй, ближе всего к истине будет предположение, что такова была натура золотоискателей из Вэлень, в душе мрачных и холодных, как недра земли, где и проводили они свою жизнь.

Мальчишки и девчонки веселились на лугу с краю, толкались, катались по земле, громко хохотали. С Козьего ручья непрерывно доносились выстрелы. Воздух был прозрачен, пахло зеленью, солнце окутывало все тончайшим мерцающим покровом. Шум и гам стоял на лугу столбом, и, если закрыть глаза, могло показаться, что где-то на небесах идет грандиозная перепалка.

Только солнце дошло до полудня, как Лэицэ разделил свой оркестр и отправился с шестью музыкантами «подсластить господам обед». Никто на лугу не обиделся. Таков был стародавний обычай, казавшийся всем вполне естественным. К тому же оставшиеся семь цыган прекрасно играли и без старшего. Танцующие даже не заметили, что он ушел.

Лэицэ прямым ходом повел своих музыкантов к бывшему письмоводителю Иосифу Родяну. Три кудлатых овчарки, похожие на серых медведей, рвались, дергая тяжелые цепи, и гулко, яростно лаяли, да так, что фараоново племя на мгновение опешило. Но тут же, оправившись, бодро двинулось вперед, поднялось по лестнице на широкую веранду второго этажа и там застыло. Из просторных светлых комнат доносилось женское щебетанье, мужские голоса и время от времени все перекрывающий хохот хозяина. Громовые эти раскаты, казалось, исходили из огромных кузнечных мехов.

Музыканты настроили скрипки и грянули «Проснись, румын…»[1]1
  Стихотворение Андрея Мурэшану (1816–1863), призывающее к единству, опубликованное в период революции 1848 г., положенное на музыку Антоном Панном, стало чрезвычайно популярным гимном.


[Закрыть] бурно, страстно, восторженно. В следующий миг тихо открылась дверь, и на пороге появилась Эленуца. Она слушала, прислонившись к стене, и на ее большие глаза навертывались слезы.

– Это «Отче наш» всех румын! – послышался громкий голос Иосифа Родяна, как только затихли последние звуки. – Лэицэ! Эй, Лэицэ! – загремел он из ближайшей комнаты.

– Что изволите, домнул Родян? – заулыбался скрипач, однако не сдвинулся с места.

– Лэицэ! – рявкнул хозяин.

Музыканты принялись подталкивать старшего.

– Иди, Лэицэ, иди!

Цыган ни за что не хотел переступить порога комнаты: Родян никогда не приглашал его к себе в дом. Кому только не играл по трактирам Лэицэ, наклоняясь со скрипкой к самому уху, бывал и в домах видных господ, все разговаривали с ним по-дружески, один только Иосиф Родян держался от Лэицэ на расстоянии. Лэицэ это смущало. Казалось, он даже побаивался великана. Но попытку приблизиться к Иосифу Родяну счел бы за унижение собственного достоинства. Гордый и самолюбивый, как все артисты, он хоть и сознавал, что, играя, служит хозяину и играет только потому, что тот хорошо платит, однако не мог простить Родяну, что ни разу не видел на его глазах слез.

Лицо музыканта сделалось суровым, сорокалетний жилистый цыган принял царственную позу.

– Не пойду! – отвечал он товарищам и тут же заиграл «сырбу».

Эленуца все забыла, слушая музыку. Она следила за легким скольжением смычка, за дрожанием пальцев Лэицэ и чувствовала, как вместе с веселой музыкой в ее душу проникает неясное томление.

Отзвучала «сырба», и на пороге возникла огромная фигура Иосифа Родяна.

– Лэицэ, дорогой, зайдите, пожалуйста, выпейте стаканчик вина, – пригласил Родян.

Цыган недоверчиво посмотрел на него, но не уловил насмешки. Ему даже показалось, что взгляд Родяна смягчился.

Он кивнул своим музыкантам, приглашая их за собой.

Иосиф Родян угощал музыкантов коньяком, ветчиной и куличом собственноручно.

– Пейте, пейте, добрый коньяк! – приговаривал он. – Пейте, это же лекарство!

Музыканты пили, не ожидая приглашения, и один только Лэицэ все отказывался. Нехотя жевал он ветчину с куличом.

С минуту письмоводитель испытующе глядел на цыгана, потом, круто повернувшись, взял со столика рюмку, наполнил ее и чокнулся с Лэицэ.

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – поспешно ответил Лэицэ и выплеснул коньяк через плечо, как это делается по старинному обычаю при поминовении усопших. Почувствовав себя тут же «среди своих», скрипач не замедлил наполнить рюмку и поклонился:

– Щедрого вам золота от «Архангелов», домнул Родян!

– Золото есть, Лэицэ! – Родян вновь наполнил рюмки.

– Здоровья и счастья вашему дому! – поспешил добавить музыкант.

– Есть и здоровье, и счастье! – прорычал хозяин, – Вот ты мне, Лэицэ, пожелай хорошего настроения, веселья моим домашним. Заставь танцевать эту домнишоару, – раздраженно закончил он, взглянув на появившуюся на пороге Эленуцу.

Девушка, не сказав ни слова, проскользнула в соседнюю комнату.

Музыканты выпили и вышли на веранду. Подтягивая струны, Лэицэ серьезно покачал головой:

– Переменился медведь! Веселье ему понадобилось! – и заиграл жалобную дойну горных пастухов. Потом сыграли романс, после чего появился Родян, помахивая двумя бумажками по сто злотых каждая.