Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

– С доктором Принцу, если можно, – отвечала бледная Эленуца, которая и впрямь выглядела больной.

– Это невозможно, дорогая. Такого афронта молодые люди не перенесут.

– А разве есть еще молодые люди? – быстро переспросила девушка, и щеки ее вспыхнули. Сама не зная почему, но при упоминании о «молодых людях» она подумала о Мурэшану.

– Прункул и Унгурян, – улыбаясь, ответил Гица.

– Тогда рядом с Прункулом или Унгуряном, – согласилась Эленуца, и голос ее дрогнул.

– Браво! – воскликнул управляющий. – И ты предпочитаешь компанию «Архангелов»!

До столовой, где был накрыт праздничный стол, нужно было миновать три комнаты. Обедали не спеша, запивая каждый кусок выдержанными винами из подвала Иосифа Родяна. Вина были крепкие и горячили кровь. У старика Поплэчана уже заплетался язык и, даже пытаясь, по своему обыкновению, засмеяться, он под общий хохот разевал только рот. Адвокат Стойка пустился философствовать со студентом Унгуряном, который, поддерживая беседу, время от времени восклицал: «Колоссально!» Петре Стойка, не зная, то ли соглашается с ним этот молодой человек, вливающий в свою широкую глотку вино стакан за стаканом, то ли издевается над ним, наконец сердито воскликнул:

– Ты понимаешь хоть что-нибудь? Нечего кричать «Колоссально! Колоссально!». Мне доводилось беседовать и не с такими людьми.

– Колоссально! – снова выдохнул Унгурян. Все разразились оглушительным хохотом, и только кандидат в присяжные поверенные Войку, словно в насмешку, издал свое «ме-ке-ке». Доктор Принцу совсем запутался, пытаясь перечислить, какие преимущества и беды содержит алкоголь.

Непрерывно стучали ножи и вилки. Докторша одна проглотила половину торта. Мужчины уничтожали вино.

– От «Архангелов» не убудет, – повторял Стойка всякий раз, когда приносили новый кувшин.

Спустя полчаса после обеда Иосиф Родян провозгласил:

– А теперь пошли веселиться на луг!

IX

Василе Мурэшану сделал на книге надпись, имея явное намерение досадить Эленуце. Намереваясь взяться за перо, он был еще во власти чувства, которое неожиданно вспыхнуло, когда он разговаривал с братом и сестрой. Ему хотелось найти такой афоризм, который больно задел бы Эленуцу, потому что и сам он ощущал себя задетым. Чувство это возникло оттого, что ему показалось, будто брат и сестра смотрят на него свысока. Поддавшись ему, Василе холодно распрощался с Гицей и Эленуцей, словно они были совершенно чуждые ему и недоброжелательные люди. Но, взяв в руки перо, он забыл о желании обидеть Эленуцу, ему захотелось заставить ее немного призадуматься. У него не было никакого права, никаких оснований требовать от домнишоары Родян уважения к себе, никаких оснований полагать, что она встанет на его защиту. И все-таки, сам того не сознавая, – возможно, под воздействием длительных мечтаний, – Василе ожидал, что Эленуца, единственная из всего семейства Родян, будет на его стороне. И если бы он мог представить себе положение более беспристрастно, то понял бы, что Эленуца и впрямь относится к нему очень доброжелательно. Стоило только вспомнить, как она помогала ему зажечь свечку на паперти, все сомнения сразу бы рассеялись.

Но взор бедного семинариста был затуманен. Неожиданная встреча с Эленуцей Родян в ту ночь взволновала его так глубоко, что все его мысли пришли в смятение. Встретив брата с сестрой на дороге, он взволновался не меньше и вновь погрузился в бесконечный спор с самим собой, со временем ставший даже комичным. В голове его царила такая сумятица, что более или менее отчетливо он представлял себе только одно: он обещал домнишоаре Родян прислать книгу. Но, вспоминая об этом, Василе ощущал, что между ним и Эленуцей ничего общего никогда не было и не будет, что они совершенно чужие друг другу люди. И по дороге к дому, впав в отчаяние, семинарист возжаждал мести.

Но стоило ему взять в руки книжку, как он тут же ощутил безграничное раскаяние. Совсем другие намерения были у него, когда он ее покупал. Как он был счастлив, представляя, что подарит ее! Какое прекрасное, прочувствованное посвящение собирался написать на первом листе! И вот на тебе! Нет, нужно быть просто младенцем, чтобы так довериться собственным мечтам!

И все же, прежде чем написать, Василе не раз повторил про себя изречение, которое пришло ему в голову, словно по волшебству. Ему казалось странным, что пока он хотел высказать нечто невообразимо прочувствованное, он никак не мог найти, что же именно, а теперь вдруг совершенно отчетливо звучали в нем слова: «Подлинное счастье в нас самих», и он чувствовал, что ничего более подходящего ему не найти. Но написать их на книге медлил. Несколько раз макал перо в чернильницу, пока вдруг не осенила его блестящая мысль: «Я не имею права ни оскорблять, ни обижать ее. Однако могу остаться доброжелателем, предупреждающим об опасности». И он решительно надписал книгу, хотя тут же почувствовал угрызения совести: ему показалось, что эта строка навсегда отстраняет его от Эленуцы; а потом опять стало даже приятно, что изречение это наверняка неприятно заденет девушку.

Закрыв книгу, Василе поручил работнику передать ее «домнишоаре Эленуце Родян». Хотя он все еще испытывал смятение, однако, отослав книгу, немного успокоился. Первый день пасхи прошел как бы через силу. Веселье сестер и отца досаждало ему. Василе думал о семинарии, о соучениках, наставниках. Ему хотелось оказаться среди холодных стен старинного здания, а желание побывать дома он счел теперь настоящей глупостью – только в семинарии была настоящая жизнь!

На второй день пасхи, после заутрени и разговора с отцом, жизнь показалась Василе веселее. Позавтракав, он ускользнул из дома и отправился посмотреть, как веселятся рудокопы.

Когда Василе Мурэшану добрался до луговины, Лэицэ еще не вернулся. Семинарист, заметив дьячка Гавриила, восседавшего за одним из покрытых рядном столов, протолкался сквозь толпу и подсел к старику.

– Христос воскресе! – произнес он, протягивая дьячку руку.

– Воистину воскресе! – радостно отозвался тот и заботливо спросил: – Чего выпьешь? Пива или винца стаканчик?

– Стаканчик винца, – ответил семинарист и налил себе в стакан из бутылки.

– «Карбанет»! – весело сообщил дед Гавриил.

– И крепкий! – отхлебнув, заметил Василе.

– А чего ты хочешь! Пасха бывает раз в году! – радостно подхватил старик. – А твои разве не придут? – спросил он, наливая стаканчик до краев.

– Кто?

– Батюшка, попадья с барышнями.

– Как это не придут? Придут обязательно! – отвечал семинарист.

Они чокнулись и выпили еще по стаканчику.

– Не слишком ли зачастили? – улыбнулся Василе.

– Ничего не зачастили! Вот когда служу, я и капли не выпью, чего нет, того нет! – покачал головой дьячок. – А сейчас и нам повеселиться не грех! Ну, что, нравится тебе гулянье? – окинул он взглядом кружащиеся в бешеном танце пары.

– Нравится! – радостно отозвался семинарист, который сразу же словно просветлел, оказавшись среди жизнерадостной толпы под ясным весенним солнцем.

– И правильно, что нравится, – одобрил Гавриил, – такого пасхального гулянья, как у нас, нигде больше не бывает. Раз в году и наши работнички берут свое.

Вдали послышались крики «виват» и «ура»: вернулся Лэицэ со своими музыкантами. Тут же грянула «хора» и образовался огромный круг.

– А тебе не охота пойти потанцевать? – обернулся дьячок к Василе.

– Охота! – улыбнулся семинарист, чувствуя, как при звуках музыки по всему его телу побежали мурашки.

– Коли споткнулся, падай!.. – воскликнул дьячок. – Других господ, как я вижу, нету еще, – добавил он, оглядываясь по сторонам. – Никого нет, – продолжал дьячок, – ни нового письмоводителя, ни писаря, ни господ учителей. Придет время, все притащатся один за другим. Все будут тут, как только появится Родян.

Семинарист не слышал последних слов дьячка: втиснувшись между двумя девушками в общую цепочку, он уже отплясывал «хору». Гавриил поднялся из-за стола и, пока все плясали, внимательно следил за Василе. Ему было приятно, что семинарист последовал его совету. «И отец у него добряк, – думал дьячок, – а уж сын – так просто душа-человек». От выпитого «Карбанета» старик оживился и покачивал головой в такт «хоре».

Василе вернулся к столу. Лицо у него пылало, глаза блестели: казалось, он сбросил с себя тяжелую зимнюю шубу, в которую зябко кутался последние несколько дней. Ему уже не хотелось обратно в семинарию, не хотелось, чтобы поскорее кончались каникулы, он забыл о Иосифе Родяне, Эленуце и «Архангелах». Радостное возбуждение счастья, которое владело на этом лугу всеми, электрическим током пронизало и его душу.

– Замечательный праздник! – воскликнул он, снова подсаживаясь к дьячку.

– Желаю тебе жить среди младости и доброжелательства, – отозвался дьячок. – А теперь – перевертыш, – улыбнулся он, наполняя стаканы. «Перевертыш» – означало, что стакан следовало выпить разом и до дна.

Семинарист не стал ждать вторичного приглашения и быстро выпил горьковатое вино.

– Бесподобные музыканты! – восхищался Василе, все еще не отдышавшись после первого своего танца.

– Домнул Василе, это же Лэицэ! А он только раз в году играет для всего села Вэлень. Ну и девушки, конечно! Ты хоть ущипнул ту, что справа? – понизив голос, спросил дьячок, наклоняясь к семинаристу и обдавая его винными парами.

– Что вы такое говорите, дед Гавриил! – покраснел до ушей Василе.

– Что говорю! Да ничего не говорю. Сам знаешь песенку:

 
Девушки несчастные
Любят губы страстные.
Хоть их ложками корми,
Не насытятся они.
 

Дьячок негромко пропел песенку, покачивая в такт головой и притоптывая ногами. Заметив, что Василе помалкивает, он спросил его:

– А ты знаешь, кто был справа от тебя?

– Кажется, дочка Прункула.

– Хорошо, хоть разглядел! – вздохнул старик. – Знай, что девица с приданым, и нешуточным. Сдается мне, у нее приданое будет побогаче, чем у дочек самого Родяна.

– Чем у барышень Родян? – удивленно переспросил Василе.

– Да, да! И удивляться нечему. У Прункула вот уже пятнадцать лет, как два пая от «Архангелов». А денежка, если падает ему в руки, солнышка больше не видит, особенно золотая. Не то что Родян, тот мошну не слишком туго затягивает. Жаль только, в школу ее не посылал, – вздохнул старик.

– Кого? – спросил Василе.

– Да дочку свою. Прункул бы не обеднел, если бы года на четыре отдал ее в школу. Замечательная попадья могла бы из нее получиться. Я бы на его месте лучше сынка дома держал.

– Иларие?

– Его самого, Иларие, – подтвердил дьячок, вновь наполняя стаканы. – Сдается мне, станет он адвокатом не раньше меня.

– Образумится, дед Гавриил, он еще молодой, жеребенок, – криво ухмыльнулся семинарист.

– Добрый день поутру видать, домнул Василе, – отозвался старик. – Я теперь никаких надежд на него не возлагаю. Да и отец его, Прункул, тоже, как мне кажется.

Они чокнулись и выпили «Карбанета». За спиной у них послышался звонкий смех.

– Хорошо вы развлекаетесь, старый да малый! – воскликнула Мариоара, положив руку на плечо Василе.

Дьячок поднялся и склонил белую как лунь голову: перед столиком стояла семья священника.

– Пожалуйте к нам! Просим, просим! – весело пригласил старик. – Господи, боже мой! Да найдется местечко, как не найтись! – затараторил он, заметив, что попадья пристально смотрит на соседний стол.

Действительно, за столом у дьячка места было много, не хватало только стульев. Старик быстро принес два стула, позаимствовав их у соседей, и поставил так, чтобы они не качались. Рудокопы усаживались только за непокрытые белые столы, зная, что застеленные рядном предназначены для господ. Каждый год на пасхальные праздники в Вэлень приезжали и горожане, желавшие повеселиться на свежем воздухе и принять участие в деревенских танцах.

К великому удовольствию дьячка все семейство священника расселось за его столом. Тут же появился обслуживающий гостей мальчик, и отец Мурэшану распорядился принести «пару»: литр вина и бутылку воды.

– Пусть тебе, батюшка, «Карбанета» принесут. Вот это вино!

– Принесут, принесут! А для тебя, отец Гавриил, не слишком ли крепко это вино?

– У стариков сил мало, батюшка, приходится поддерживать. Но я и этого больше не хочу! – вздохнул дьячок.

– Ого! Ты еще будешь отпевать меня на похоронах. Румян, словно яблочко, любо-дорого посмотреть! – засмеялся отец Мурэшану.

Принесли вино, наполнили стаканы, прозвучало «Христос воскресе». Девушки слегка обмочили губы, попадья выпила полстакана, трое мужчин допили стаканы до дна.

Мариоара вскочила, подхватила под руку Василе и рывком подняла со стула.

– «С тобою этот танец хочу я танцевать, чтоб счастье молодое могла я испытать», – сладким голоском пропела она и звонко расхохоталась.

– С одним условием, – весело отозвался Василе, – вести себя скромно.

Мариоара танцевала легко, изящно, Василе любил танцевать с ней. В следующее мгновенье они уже смешались с танцующими парами.

Шум от всеобщего веселья поднимался со всех сторон и сливался в единый гул. Сквозь общее кипенье голосов все чаще то тут, то там, словно сигналы тревоги, прорывались крики «ура!» и «виват!». Лэицэ, прижимая скрипку подбородком, стоял, выпрямившись, словно солдат, и, полуприкрыв глаза, играл с такой легкостью, что казалось, будто смычок двигается сам по себе. Прислуживающие мальчики сновали между столами, гости непрерывно чокались и поздравляли друг друга с праздником. День был безветренный, ясный и на удивление теплый. Время от времени раздавались выстрелы со стороны Козьего ручья – рудокопам не терпелось покончить с оставшимся порохом. Взрослые, дети – все постепенно собрались на лугу.

Трактирщику с женой даже словом перекинуться было некогда. Головы у них шли кругом. Никогда еще не нанимали они столько помощников – и все равно сбивались с ног. Не прошло и часа, как пришлось послать две повозки за свежим пивом. То, что было припасено накануне, подходило к концу.

Трактирщик с женой метались, суетились, перебрасываясь короткими словами, на мгновение распрямлялись, чтобы перевести дух и торопливо вытереть пот. Обращаться с посторонними вопросами к трактирщику Спиридону было бесполезно. Молодой писарь из сельской канцелярии, худой и бледный юноша с едва пробивающимися усиками, отважился было спросить:

– Как делишки, бадя Спиридон?

– Уф! Черт бы все побрал! – злобно буркнул трактирщик. – Всю душу вымотали!

Уже по третьему разу на все четыре стороны луга отправляли новые бочки. Люди, словно обезумев от жажды, набрасывались на них и опоражнивали в мгновение ока. Многие, завладев стаканом, не выпускали его из рук, пока трижды не выпивали до дна. Подростки лет четырнадцати, не зная, чем заняться, затевали на траве возню и потасовки: и они хлебнули изрядно пива. Каждый на праздничные развлечения припас в кармане несколько злотых. То тут, то там можно было увидеть бледное лицо, поникшую фигуру: видно, хлебнули люди лишнего и маялись головной болью.

Крашеными яйцами бились детишки не старше десяти лет. Это была их забава. Для тех, что постарше, пестрые яички не представляли уже никакого интереса. В стороне мальчонка лет четырех усердно колотил палкой по старой акации, приговаривая: «Христос воскресе из мертвых!» В другой руке он крепко держал красное яйцо. Увлеченный своим делом, никого вокруг не видя, он, казалось, был самым главным посреди этого пестрого веселого мира.

За столом дьячка опорожнили первую бутылку. Если мимо проходил кто-либо из почтенных односельчан, все дружно говорили: «Христос воскресе!»

Василе и Мариоара еще танцевали. Можно было подумать, что Лэицэ и не собирается прекращать этот танец.

– Ох, молодость, молодость, – вздохнул дьячок. – С чем ее сравнить, батюшки?

– С парой стоптанных башмаков, – засмеялся отец Мурэшану, не сводя глаз с танцующих.

– Очень мне нравится ваш сынок Василе! Таким же лихим танцором и я был когда-то.

– Нужно и ему чуточку поразмяться, – вставила попадья.

– Он, прошу прощения, уже «хору» отплясал! – заметил дьячок.

– Вот как! – воскликнул священник, весьма довольный, что Василе повеселел. Он подозревал, что сына расстроила нотация, прочитанная по поводу проповеди. Ему казалось, что и сегодня Василе из-за этого не в духе.

– Да, плясал. А по правую руку от него была дочка Прункула. Знаете, о чем я думаю, отче?

– Наверное, об «Архангелах»? – усмехнулся священник.

– Нет. Пусть себе пребывают на небе. Здесь, на земле, все, что было мне суждено, я перепробовал. Думаю я о дочке Прункула. Как бы она подошла Василе! Жаль, что отец ее в школе не учил. А то стала бы попадьей, все село бы ею гордилось.

– Хо-хо-хо! – засмеялся священник. – А куда меня? Из села выгнать?

– Вэлень и двух священников прокормит. Особливо если молодой будет зятем Прункула.

В этот момент с красными, как пионы, щеками, вернулись танцоры.

– Я плясала с влюбленным молодым человеком! – воскликнула Мариоара, усаживаясь на стул. – Теперь и у меня под ногами словно уголья.

– Ради бога, Мариоара! Что ты такое говоришь? – укоризненно воскликнула попадья.

Девушка удобно уселась на стуле, выпила стакан минеральной воды и, пожав плечами, ничего не ответила матери.

Василе сделал вид, что ничего не слышал, и пригласил танцевать другую сестру, Анастасию. Девушка тут же вскочила, улыбнулась матери и убежала с братом.

Мариоара не успела еще отдышаться, как перед ней возник с поклоном распорядитель танцев, бледнолицый, с черными живыми глазами мужчина лет тридцати шести. Мариоара без колебаний встала и пошла с распорядителем.

– Теперь весь мир у ее ног, – произнесла попадья и вдруг рассмеялась сквозь слезы. – Эта девица никогда не устанет плясать, – добавила она, вытирая глаза.

– Господь бог являет свою радость во всех ваших детях, – торжественно провозгласил дьячок, поднимая стакан с вином.

– Аминь! – отвечал священник. Все чокнулись и выпили.

– До дна, доамна! За это до дна надо пить! – обратился к попадье дед Гавриил, заметив, что та только пригубила вино.

– Если прихлебывать по глоточку за каждого из детей, – улыбнулась попадья, – до дна и выпью. Не беспокойся!

Священник заказал еще вина. Дочери возвращались к столу, но тут же новые танцоры приглашали их, так что за столом постоянно сидели и выпивали только трое. Василе разошелся. Казалось, зажигательные танцы бурлят у него в крови. Он пригласил одну из крестниц отца Мурэшану, потом другую. В редкие перерывы между танцами он появлялся у стола, чтобы выпить стакан вина, разбавленного водой.

Среди танцующих было много господ: письмоводитель Попеску и его писарь Брату, трое гимназистов, несколько неизвестных, адвокаты, врачи, даже офицеры, приехавшие из города специально на праздник. У каждого в Вэлень были знакомые, у которых приезжие оставляли свои дрожки или пролетки.

За длинным столом, который до сих пор стоял свободным, несмотря на то что за другими негде было присесть, рассаживалась семья Иосифа Родяна и его гости. Адвокат Стойка еще не закончил своего разговора со студентом Унгуряном, а потому они, не присев, мерили друг друга взглядами. Петре Стойка запальчиво продолжал:

– Никогда не быть тому, о чем ты говоришь! Понятно? Никогда. Свободные связи с женщинами – чудовищная аморальность. Понимаешь? Это было бы возвращением к животному состоянию, из которого с таким трудом выбралось человечество. Это было бы унижением самого сокровенного в нашем существе. Понимаешь? Все, что ты говоришь, абсурд! – заключил он, взмахом руки давая понять, что у него нет больше никакого желания обсуждать этот вопрос.

– Колоссально! – произнес Унгурян, показывая широкие крепкие зубы.

Адвокат сердито посмотрел на него, сел и тут же затеял разговор с доктором Принцу.

Словно из-под земли возник трактирщик Спиридон и отвесил низкий поклон Иосифу Родяну. Он делал вид, что никуда не торопится.

– Ну, что у тебя есть? – спросил Родян.

Трактирщик повторил названия вин.

– Принеси рислингу.

– Неси в ведре, дорогой, – добавил Прункул.

 
Ой, вино в стакане крепко —
Павою прошла соседка,—
 

запел густым басом Унгурян.

Эуджения и Октавия с женихами отправились поближе к танцующим. Эленуца сидела молча и с удивлением смотрела на широкое народное празднество. Ей казалось, что радуется не только шумная толпа, но и земля, и прозрачный воздух. Она не слышала, о чем толкуют рядом с ней; ей представлялось, что ее медленно окутывает светлое облако. Здесь, под этим высоким голубым небом, в окружении еловых лесов, отливающих серебристым блеском, какими ничтожными представлялись ей вдруг все ее невзгоды! Какая пропасть разверзлась между их домом и широким божьим миром! Новые чувства вдруг захватили ее душу.

Эленуца вздрогнула, когда Гица слегка коснулся ее плеча.

– Начинается вторая «хора», – предупредил он. – Первую мы пропустили. Давай поторопимся.

Эленуца мгновенно вскочила и, подхватив брата под руку, направилась к танцующим. Ей казалось, что она плывет среди светящегося облака, обволакивающего все ее существо.

Прислуживающие мальчики поставили по краям длинного стола два огромных кувшина. Сразу же вслед за ними появился трактирщик Спиридон с бутылкой какой-то бесцветной жидкости. Нагнувшись к Родяну, он прошептал:

– Прошу вас отведать.

– Что за вино? – нахмурил брови Иосиф Родян, рассматривая бутылку.

– Не скажу. Поглядим сначала, понравится или нет.

Родян пробовал медленно, словно разжевывал каждый глоток, прикрыв глаза. Потом вернул бутылку, не сказав ни слова.

– Дай-ка я попробую! – попросил студент Унгурян. – Я сразу скажу, чего оно стоит.

Он опрокинул солидную рюмку, прищелкнул языком и облизал губы.

– Запах – с ума сойти! Настойка на базилике! – определил он.

– Что же сразу не сказал? – попенял Родян трактирщику.

– Не знал, понравится вам или нет. У меня у самого в подвале такой еще не бывало.

Унгурян тут же решил, что рислинг нужно отправить назад. Но студент Прункул с доктором Принцу решительно воспротивились.

– А мы их перемешаем! – предложил адвокат Поплэчан и радостно заржал.

– Сначала выпьем рислинг, а потом принесешь настойку, – распорядился Иосиф Родян. – Но впредь, если будет у тебя хороший товар, сразу же говори мне.

– Слушаюсь! – ответил трактирщик и тут же исчез, словно сквозь землю провалился.

Оба студента не двинулись с места, пока не осушили по три стакана рислинга.

Потом и они смешались с толпой танцующих. «Хора» кончилась, теперь танцевали «царину». У этого танца было множество вариантов. Лэицэ переходил от одного к другому, все время возвращаясь к самому старинному и необычному, заставляя танцующих то выступать медленно и степенно, слегка покачиваясь и чуть касаясь руки партнерши, то, обхватив ее за талию, бешено кружиться, словно танцующих подхватил смерч.

Стоило студентам оказаться в вихре кружащихся пар, как послышались припевки. Уклоняясь от развевающихся перед ними юбок, они хлопали в ладоши и выкрикивали один одну строчку, другой – другую:

 
Леле, леле, не вертись,
Чужой юбкой не хвались!
Чужая кофта и платок,
Свои лишь глазки да роток!
 

И танцующие, и те, кто еще сидел за столами, приняли их криками: «Браво! Давай еще!»

 
За того, кто люб и мил,
С плугом три бы дня ходил!
А за эту образину
Из карманов рук не выну!
 
 
Леле, все из-за тебя
Пилит маменька меня:
Шляюсь, дескать, дотемна!
 

Чтобы посмотреть на певцов, люди поднимались на ноги, кое-кто даже влез на стул. Со всех сторон неслись одобрительные крики. Лэицэ ухмылялся, его смычок тоже отплясывал лихой танец. Воодушевленные всеобщим одобрением студенты одну за другой выкрикивали припевки.

Казалось, танцующих подхватил новый смерч. Все кружились в бешеном вихре. Лавки и стулья постепенно пустели, и вскоре широкий круг, отведенный для танцев, стал уже тесен. В огромной пестрой карусели взвихрялись бесчисленные водовороты, завивались бесконечные колокола юбок. Под восторженные выклики студенты подхватили по девушке и тоже принялись отплясывать «царину». Припевки стали звучать реже.

 
Дорогой, ты с кем плясал?
Базиликом пахнуть стал!
 
 
Укажи мне, господь бог,
Где б найти красотку мог,
У которой муженек
Снарядился в путь далек.
У меня под каблуком
Баба с дьяволом вдвоем —
Не дают спокойно жить,
Толкают пакости творить.
 

Вслед за студентами со всех сторон стали выкрикивать припевки парни и взрослые. Но у рудокопов запас их скоро иссяк, и снова стали слышны только голоса студентов.

Время от времени возле длинного стола Иосифа Родяна появлялись то Прункул, то Унгурян, чтобы, прищелкивая пальцами, осушить стакан вина. Прункул подошел, напевая:

 
Налей стакан разок-другой,
И горе снимет как рукой.
 

Появился толстый Унгурян с раскрасневшимся лунообразным лицом. Родян, громко смеясь, наполнил стаканы. Старик Поплэчан, лукаво подтолкнув обоих, захихикал. Его «э-э-э» звучало дольше, чем обычно.

За столом снова остались одни мужчины. Женщины во главе с Мариной Родян отправились посмотреть вблизи, как веселится толпа, как танцует молодежь.

Время от времени подбегали к столу и Гица с Эленуцей. Но девушку тут же приглашали на танцы деревенские парни, кто-нибудь из господ, женихи ее сестер. Не приглашал ее только Войку. С неизменно счастливым выражением лица он сидел возле старого Поплэчана и подливал вино в стаканы. Он не умел танцевать «царину», а когда заиграли «хору», не успел открыть рта, как Эленуцу подхватил Гица.

Эленуца танцевала с упоением, ей казалось, что все происходит во сне. Танцуя «хору», она заметила Василе Мурэшану и кивком головы поприветствовала его. Танцующие внутри хоровода постоянно менялись партнершами. Настала очередь и Эленуцы, и здесь, в середине круга, образованного медленно раскачивающимися парнями и девушками, ее рука соединилась с рукой Василе. От этого прикосновения по телу девушки пробежала странная дрожь. Ничего подобного она не испытывала, когда подавала руку, здороваясь с молодым человеком. Ей представилось, что этот трепет и есть счастье, та самая радость, которая исходила от окружавших ее людей и растворена была в воздухе. Трепет этот словно бы проник в нее не от рукопожатия юноши, а прямо из светлого облака, обволакивающего ее.

Сразу же после «хоры» Василе пригласил Эленуцу на «царину». Она с радостью приняла приглашение и протянула ему руку.

– Книжка, которую вы мне прислали, просто замечательная! – быстро проговорила Эленуца.

– Правда? Вам нравится? – переспросил Василе. И вдруг понял, что стоящая перед ним барышня совсем не та девушка, о которой он столько мечтал и кому собирался подарить книжку. Он был потрясен, неожиданно вспомнив, где он все-таки с ней познакомился: эта барышня зажгла его свечку в страстную пятницу.

– Да, очень, – подтвердила девушка. – Я в ней нашла много нового, о чем и не подозревала.

Семинарист уже не смущался, как тогда возле церкви. Однако слова домнишоары Родян напомнили ему о сделанной надписи, и, сочтя их намеком и уже обо всем сожалея, Василе не знал, как отвечать Эленуце.

– Мне понравилось, что все рассказы там добрые.

Василе оживился.

– Да, да, – подхватил он, – книжка очень чистая. Прочитав ее, чувствуешь какой-то полет. Становишься лучше. Это верно, очень верно.

– Я прочитала ее очень внимательно. И, думаю, именно из-за доброты, потому что вообще-то я не так уж много читаю.

Эленуца подняла глаза и спросила:

– А знаете, что я еще нашла в книге, которую вы мне прислали? Посвящение.

– Одну строчку? – испуганно переспросил юноша.

– Да! Короткую строчку, – засмеялась девушка.

– Это просто так. Просто афоризм, – извиняющимся тоном пробормотал Василе.

– Но разве он был написан не для меня? – с улыбкой продолжала Эленуца.

– Нет! – Василе опустил глаза.

Эленуца вдруг стала серьезной. Она пристально посмотрела на смущенного юношу и ощутила, как мир и покой воцаряются у нее в душе. Этот юноша не замышлял ничего плохого. И она сказала так, как если бы говорила с давним, испытанным другом:

– Нехорошо отрицать то, что было сделано.

Семинарист молчал, но Эленуца почувствовала, что руки у него обмякли. Они уже не танцевали, а топтались на месте.

– Я говорю, что нехорошо отказываться от содеянного. Что же вы молчите? – настаивала Эленуца.

– Это была несчастная минута, домнишоара, – прошептал семинарист, страшно побледнев.

– Почему несчастная? Потому что вы написали это изречение специально для меня?

– Нет. Потому что я чувствовал себя униженным и написал его со злым умыслом! – выдавил Василе, одолевая самого себя.

И сразу же танцевать стало легче.

– Из-за чего же вы чувствовали себя униженным? – улыбаясь, продолжала допрашивать Эленуца.

– Мне показалось, что ваш брат посмеивается надо мной. К сожалению, у меня бывают такие минуты, домнишоара, когда я не способен судить верно. Теперь я ясно вижу, что тогда и впрямь выглядел смешно.

Эленуца ничего не могла понять. Но вдруг вспомнила прогулку в субботу вечером.

– И поскольку вам досадил мой брат, вы решили отомстить мне? – голос ее звучал так мелодично, что на Василе будто наплывали теплые волны.

Семинарист улыбнулся.

– Иногда на меня находит. Но послав книгу, я сразу же горько раскаялся и утешался только надеждой, что вы не придадите значения этой короткой строчке.

У Эленуцы задрожал от обиды голос:

– Надеюсь, со временем вы узнаете меня лучше, домнул Мурэшану. Богатство для меня ничего не значит. Ничего, ничего, ничего! И Гица такой же. Истинное счастье мы ищем в самих себе, как вы изволили выразиться.

– Это не я, домнишоара. Это не моя мысль, а… – упавшим голосом оправдывался семинарист.

– Пусть так, – продолжала девушка, – но знаете, эта строчка не причинила мне боли. Для меня она стала счастливым открытием. Я не раз пыталась понять, почему вы избегаете нас. А теперь знаю. Но уверяю вас: вы заблуждаетесь. Я думаю, другие причины отдаляют людей друг от друга куда больше, чем богатство.

– За это я вам очень благодарен, – тихо произнес семинарист.

– Вы находите, что я добрая христианка и мне обеспечено спасение души? – улыбнулась Эленуца.

– Не за это я благодарен, хотя и желаю вам оставаться доброй христианкой, – проговорил Василе, и вся кровь бросилась ему в лицо. Ему показалось, что он сказал лишнее.

– Господи, какой же вы ребенок еще! – опять улыбнулась Эленуца, видя, как Василе заливается краской. Но и она прикусила язычок. И оба они молчали до самого конца танца, переполненные неведомыми доселе чувствами.

После этого домнишоара Родян танцевала с обоими женихами своих сестер, с писарем Брату, деревенскими парнями. Наконец Василе Мурэшану вновь пригласил ее на танец, потом еще на один, а через некоторое время за обоими столами заметили, что Эленуца и семинарист все танцуют и танцуют.

– Гм! – крякнул дьячок, моргая, – Ничего не скажешь, и они были бы недурной парочкой!

– Домнишоара Родян и впрямь прекрасно танцует, – отозвалась попадья, и по ее тону нельзя было понять, довольна она или же утешает себя.