Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

– Ни от кого не принимай приглашений, Лэицэ. На праздник ты мне очень понадобишься, – предупредил Иосиф Родян.

– Будет исполнено, домнул Родян! – улыбнулся музыкант, пряча деньги в карман полукафтана.

Музыканты спустились по лестнице и, оказавшись на улице, заспорили. Большинство предлагало идти к примарю Василе Корняну или к новому письмоводителю Попеску. Но Лэицэ отрицательно мотал головой.

– К батюшке пойдем, – решительно заявил он, прекращая спор. Немного помолчав, пояснил: —Со священника надо было и начинать.

Веселая шумная семья отца Мурэшану сидела за обеденным столом. Невесел был один семинарист. Завидев Лэицэ, священник вышел ему навстречу, тепло пожал руку, пригласил всех в дом и предложил угоститься ракией или пивом, кому что нравится. Лэицэ взял бокал с пивом и, чокнувшись со священником, поздравил с праздником весь дом.

– Да услышит тебя господь бог, Лэицэ! – доброжелательно отозвалась попадья.

Потом музыканты исполнили три песни, священник одарил их пятью злотыми, но Лэицэ, выходя из поповского дома, выглядел куда более довольным, чем покидая бывшего письмоводителя.

Музыканты навестили и примаря, перебрав вслед за ним всех именитых людей на селе, однако поторапливались, потому что народ все тянулся и тянулся на луг.

Поздравляя компаньонов-золотопромышленников, музыканты дольше всего задержались у Ионуца Унгуряна и меньше всего мешкали у Прункула.

Самый толстый из компаньонов сидел за столом с женой и сыном-студентом. Обед длился уже давно, и было заметно, что и отец, и сын порядочно выпили. Молодой Унгурян принялся насвистывать на ухо Лэицэ какие-то новомодные песенки и требовал их исполнения.

– Не знаю, домнул! Каюсь, не знаю! – отнекивался музыкант, желая избавиться от студента.

– Не знаешь? Разве может быть такое? Колоссально! – обиженно бубнил Унгурян-младший.

– Разве может быть? – бормотал вслед за сыном и отец.

– Такой артист и не знает! А вот эту? – и студент попытался насвистеть другой мотив, но ни язык, ни губы его уже не слушались. Лэицэ с отвращением замотал головой.

– Колоссальная песенка! Клянусь честью – колоссальная! – твердил студент.

– Истинная правда! – еле вымолвил толстяк-отец.

Чтобы наконец-то избавиться от них обоих, Лэицэ заиграл марш. Молодой Унгурян попытался насвистывать его, хлопая в ладоши.

– Колоссально! Как это ты умеешь все играть! – воскликнул Унгурян-младший, всовывая Лэицэ в руку бумажку в двадцать злотых.

У Прункула они едва успели начать песенку, как появился хозяин с бумажной десяткой. Музыка тут же сникла, и все шестеро музыкантов поспешно ретировались со двора.

– Больше ноги моей здесь не будет! – пообещал скрипач, оказавшись на улице.

Когда они вышли от последнего богача и поспешно стали спускаться вдоль Козьего ручья к лугу, навстречу им выбежал парнишка.

– Вы забыли зайти к Мэрджиняну, Паску и Лупу, – закричал он.

– К кому? – переспросил Лэицэ, останавливаясь.

Парнишка повторил все три фамилии и добавил: «Они вас ожидают!»

Музыканты призадумались: никто из них не помнил, чтобы кто-то из этой троицы считался важной птицей.

– Пошли. Показывай дорогу, парень! – решил Лэицэ, вспомнив, что четыре года назад число почетных жителей Вэлень тоже вдруг неожиданно увеличилось. Но такого, чтобы за один год появилось сразу три новых богача, еще не бывало.

Музыканты свернули к Козьему ручью и миновали дом Прункула, подозрительно поглядывая на парнишку.

– Вот здесь! – показал мальчишка и покраснел от радости.

Музыканты навестили Мэрджиняну, потом через два дома выше по склону дом Паску, а напротив него – Лупу.

– Ты уж теперь не забывай нас, Лэицэ, – уговаривали цыгана новоявленные богачи. – Нам тоже приятно послушать музыку в собственном доме в святой день воскресения.

Парнишку, который так ловко провернул дело, тоже щедро наградили.

Лэицэ повеселел:

– Если так и дальше пойдет, через год, глядишь, еще четыре богача появятся. В Вэлень богачи растут как грибы.

На минутку музыканты заглянули в трактир, где их ждал обед, но есть им не хотелось: в каждом доме, куда они заходили, их чем-нибудь, да угощали. Выйдя из трактира, они с трудом стали пробиваться сквозь густую толпу. И когда наконец-то присоединились к своим товарищам, их встретили криками «виват» и «ура».

Лэицэ поднял смычок, помахал им в воздухе, и оркестр грянул «хору». Толпа заволновалась. Из-за столов стали подниматься мужчины и женщины, кто-то пытался пробиться сквозь плотное кольцо зрителей.

Послышались хлопки в ладоши, перекличка между парами, становившимися в круг, который замыкался второпях, под зажигательные звуки «хоры». Танец начинался медленно, с плавного волнообразного раскачивания: вправо-влево. Потом пары расходились и, кружась, проплывали по всему кругу. Женщины и девушки, склонившись, проскальзывали под рукой, широко улыбаясь или затаивая улыбку.

Было два часа пополудни. Настоящее веселье только начиналось.

VII

У Иосифа Родяна были гости. Они заявились утром, часов в девять. Это были адвокаты Албеску и Тырнэвян, посватавшиеся к старшим сестрам Эленуцы, Эуджении и Октавии. Сватовство началось в марте, через несколько недель после того, как у «Архангелов» открыли большое золото. От претендентов не было отбою, но Иосиф Родян давно положил глаз именно на этих молодых людей, в которых открыл великие достоинства, что, по правде говоря, было совсем не просто. Эленуце, например, оба сразу же не понравились – заурядные молодые щеголи без всяких примет, не запомнишь даже сразу, брюнеты или блондины, одеты по самой последней моде, проборы как ниточки, одинаковые приторные улыбки, губы будто смазаны маслом.

Албеску, высокий, сухощавый, с голубыми, словно выцветшими, глазами, был уже слегка лысоват. Говорил размеренно, изысканно, отчетливо произнося концы фраз и время от времени поглаживал белокурые выхоленные усики.

Другой адвокат, Тырнэвян, едва достигавший Албеску до плеча, тоже был блондин, но поплотнее, пожирнее коллеги. Одет был тоже элегантно, но говорил взахлеб и размахивал руками.

При первой встрече Эленуца заметила только застывшие, словно окаменевшие, черты удлиненного лица Албеску, отчего он сразу стал ей несимпатичен. У Тырнэвян ей не понравился вздернутый нос, который, казалось, передавал всю сущность адвоката. Смотрел ли Тырнэвян, говорил ли, ел, нос его всегда был по ветру.

Но Эленуце даже в голову не пришло поинтересоваться, какое впечатление произвела эта пара на ее сестер. Будь она повнимательнее – заметила бы, что Эуджения и Октавия просто светились от счастья. Она же, мельком взглянув на сестер, подумала: «Вот как отец может обездолить своих детей!» Однако продолжить эту мысль ей не пришлось, потому что рядом с адвокатами оказался третий незнакомец, который чрезвычайно изящно поклонился, когда его представили Эленуце.

«До чего самодоволен этот домнул Войку!» – подумала она, выслушав его вежливое приветствие. Поглядев на него, она чуть не расхохоталась. Юноша был вовсе не дурен собой и знал это. На лице его сияла улыбка до ушей. Его так и распирало радостное самодовольство, которое скрыть было невозможно, так сияли его глаза и вся физиономия. Вдруг Эленуцу осенило: «Да ведь это для меня заказал отец такое солнышко!» И у нее тут же пропало всякое желание смеяться.

Потом явились два ходатая по делам и доктор – все с женами. Они были давнишние знакомые письмоводителя и каждый год на пасху приезжали в Вэлень полюбоваться на сельский праздник, тщетно питая надежду, что Родян предложит им стать компаньонами золотого прииска.

Георге Поплэчан был стряпчим старого закала, дока в своем деле, хоть и без диплома. Руки у него были пухлые, лицо одутловатое, бороду и усы он коротко стриг. Когда кто-нибудь произносил нечто похожее на шутку, он широко разевал рот и выдыхал:

– Э-э-э!

Второму лет было около сорока, и он только именовал себя юристом. В молодости имел склонность к романтике, пописывал стишки и женился на бедной девушке. Но поскольку корпеть над бумагами в кабинете не любил, то мотался по трактирам и кофейням, не переставая проклинать благородный порыв, подвигнувший его на женитьбу. Дела у него шли плохо, он запутался с банковскими ссудами, и вот уже несколько лет уповал, что спасут его только золотые прииски. При каждом удобном случае он непременно затевал о них разговор с управляющим, но Иосиф Родян ко всем намекам оставался бесчувственным, как скала.

Из вновь прибывших гостей, пожалуй, только доктор Принцу в самом деле любовался природой и красочным зрелищем пасхального празднества в селе, глядя на него сквозь огромные, тяжелые очки, постоянно сползавшие на кончик носа. Говорили, что он хороший врач, на удивление понимает во всех болезнях и любит свою профессию. Так оно и было, но, несмотря на прекрасную практику, денег у него не водилось. Все, что он зарабатывал, как мука через сито, просеивалось сквозь пальцы его жены. Она была лет на пятнадцать моложе мужа, но зато куда его толще. Краснощекая, пухлая, рыхлая, она похожа была на надутую волынку, и платье на ней, казалось, постоянно готово было лопнуть.

Пятнадцать душ, одетых, как им и положено, плотью, наслаждались праздниками в прекрасном доме Иосифа Родяна. Но почему-то ни Эленуца, ни доамна Марина, жена Иосифа Родяна, ни служанки не были довольны, и у каждой была на то своя причина. Доамна Марина вконец захлопоталась, потому что Эуджения с Октавией из-за женихов совсем забыли, что гостей нужно еще и кормить. Одна Эленуца помогала матери, бегая с поручениями то на кухню, то в подвал.

Иосиф Родян мимоходом шепнул ей так, как он умел, чтобы и вокруг все слышали:

– Смотри, егоза! На тебя заглядываются молодые люди.

Хотя было сказано «молодые люди», Эленуца прекрасно поняла, что речь идет об одном, о «солнышке Войку», как она прозвала его с первой минуты знакомства. А поняв это, под любым предлогом сбегала из гостиной. Из всех приятелей отца приятен ей был только доктор Принцу, ее смешили его летающие очки и то, что каждый год, приезжая в Вэлень, он обязательно говорил ей:

– Истинное несчастье, что твой брат не избрал медицинского поприща!..

Повторил он это и теперь, а поскольку Гица стоял рядом, Эленуца дернула его за рукав.

– Слышишь, Гица, что говорит доктор?

– А что он говорит?

– Истинное несчастье, что ты пренебрег медициной, – повторил доктор, наклоняясь к юноше.

– Почему же несчастье, домнул Принцу? – спросил молодой человек.

– Потому что из тебя получился бы хороший врач.

– Надеюсь, что и инженер получится не хуже! – ответил студент.

– Разумеется. Однако для человечества врачевание полезнее инженерных расчетов.

Молодому Родяну было известно, что и доктор Принцу пусть туманно, но намекал отцу, что не прочь бы стать его компаньоном; усмехнувшись, Гица спросил:

– А если благодаря моим расчетам на приисках в Вэлень будет открыто золото, о котором никто даже не подозревает?

– Хо-хо! – воскликнул доктор. – Ты ведь будешь инженером по мостам и дорогам, а не по золоту.

Адвокат Поплэчан, проходивший мимо, услышал только последние слова доктора, но это не помешало ему широко разинуть рот и по обыкновению заржать:

– Э-э-э!

Эленуца прыснула со смеху и скрылась на кухне.

Мужчины занимались тем, что пробовали разные ликеры, закусывали ветчиной и пасхальными яйцами, курили. Оба жениха еле отважились покинуть своих суженых, чтобы опрокинуть по стаканчику, оглядывались через плечо – не явятся ли они, чтобы толкнуть их в бок или в спину.

Молодой Войку сиял по-прежнему, хотя Эленуца не удостоила его и десятком слов. Он принадлежал к той счастливой породе людей, которые на вид кажутся хрупкими и прозрачными, однако обтянуты такой толстой кожей, что терпение их почти бесконечно. Он был еще только кандидатом в адвокаты, но ему вот-вот предстоял экзамен, дающий право на свободную адвокатскую практику. В его глазах даже это было преимуществом: быть самым молодым среди гостей уже означало для него чувствовать себя бесконечно счастливым. Он как и все мочил губы в рюмке (казалось, что экзотическая птица хочет окунуть в жидкость свой клюв), отщипывал самые крохотные кусочки ветчины, всем улыбался и готов был подхватить с любого места затеянный другими разговор.

Часов в одиннадцать выбили затычку в пивной бочке, и дамы получили право первыми отведать пива. Все, кроме супруги доктора Принцу, ограничились одним стаканчиком.

– Я обожаю пиво. Напрасно вы смеетесь. Моя норма – три кружки, – заявила она.

– Верно, верно, – подтвердил ее муж. – Но эти три кружки она выпивает подряд.

– Вам хорошо, – подхватил адвокат Стойка. – С мужем-доктором нечего бояться, что бы ни случилось.

– Случилось! – фыркнула обиженно докторша. – Это от трех-то кружек?!

– Действительно, – поддержал ее муж, – три кружки – совсем немного. В пиве, как всем известно, очень мало алкоголя.

Тут раздалось ржание адвоката Поплэчана, и вся компания неведомо почему вдруг дружно расхохоталась. Даже Родян не смог удержаться. А случайно оказавшаяся в комнате Эленуца обнаружила, что домнул Войку смеяться не умеет. Да, этот светившийся самодовольством и постоянно улыбающийся юноша не мог смеяться, как все люди. Несмотря на все усилия, из его горла вылетело лишь козье «ме-ке-ке». О какой симпатии могла идти речь? Войку стал еще более противен Эленуце.

Она приоткрыла дверь, чтобы уйти, но отец остановил ее:

– Куда ты? Побудь с гостями!

Девушка осталась, но стоило отцу отвернуться, как она ускользнула за дверь. Желая быть предупредительным по отношению к юноше, тем более что привезли его по настоятельному велению самого управляющего, Родян пояснил:

– Девочка должна помочь матери. Пройдемте с нами в ту комнату.

– Прошу вас, не беспокойтесь. Мне и здесь хорошо, даже очень. Прошу вас. Я вовсе не притязателен. Ни на что не претендую! – медовым голосом затараторил Войку, не переставая улыбаться.

Управляющий нахмурил брови и взглянул на юношу. Тот явно его не понял, но Иосиф Родян был не из тех, кто повторяет приглашение дважды. Отвернувшись от Войку, он перешел в соседнюю комнату, где был накрыт длинный стол и куда все время носили бокалы пенистого пива. Недолго потолкались в ней и оба жениха. Незаметно выскользнув на веранду, они воссоединились с Эудженией и Октавией и отправились гулять по саду.

Как только в доме появились гости, разговор пошел об «Архангелах», и только об «Архангелах». Можно было подумать, что прииск – огромный светящийся шар, вокруг которого летают завороженные пламенем ночные бабочки.

Иосиф Родян с воодушевлением рассказывал о своем прииске. Глаза его горели. С мельчайшими подробностями рассказывал он, как ведутся работы. Уверял, что через три-четыре недели непременно будет открыта еще одна золотоносная жила, параллельная той, которая уже разрабатывается. Ход к новой жиле уже пробивают сквозь скалу. Штольня дается трудно: камень твердый, словно гранит. Дорога к золоту, можно сказать, за семью печатями. Но теперь штольня уже тянется метров на триста и до новой жилы остается метров десять, от силы пятнадцать. Родян говорил, что нужны деньги, много денег, потому что работают семьдесят шахтеров, расчет с ними происходит каждую неделю, и часто приходится выкладывать сразу больше тысячи злотых.

Гости слушали с благоговением, словно он открывал перед ними священную тайну. Глаза у всех горели, и стоило приглашенным хоть на минутку остаться одним, как они начинали перешептываться. Все были уверены, что Иосиф Родян не говорит им всей правды. Поплэчан и Стойка утверждали, что новая жила уже открыта, только управляющий не желает в этом признаться, отпугивая людей баснями о непомерных расходах.

Петре Стойка даже обмолвился:

– Что за суды-пересуды! Да за один-единственный пай в компании «Архангелов» я свой диплом, не сморгнув глазом, отдам.

– У тебя неплохой вкус, – усмехнулся доктор Принцу. – Но сдается мне, что сбыть диплом тебе не удастся.

Старик Поплэчан заржал, потом задумчиво выговорил:

– Что до меня, то, будь я в силах, я бы пошел в забой простым шахтером, если бы только Родян взял меня. Голову даю на отсечение, что через год все его семьдесят шахтеров станут богаче каждого из нас.

– Вполне возможно, – процедил доктор.

Все замолчали, меланхолически глядя вдаль. Войку осторожно приоткрыл дверь, заглянул в комнату и быстро втянул голову назад.

– Честное слово, я бы не отказался помолодеть, – заметил Стойка.

– Охотно верим, – хором отозвались остальные.

– И жениться на какой-нибудь из дочек Родяна.

– Если ради этого, дружок, то сдается мне, что ты проходил бы в холостяках всю жизнь. Родян выбирает женихов, будто в гвардию. За такого гуляку, как ты, он ни за что не выдаст дочку. Ему подавай людей серьезных, усердных, вроде Албеску и Тырнэвян. Ты ведь не умеешь денежку в платочек десятью узлами завязывать, – заключил доктор.

– Ox! – вздохнул Стойка. – Жить-то словно медведь в берлоге – тоже никакого удовольствия. От капли вина человеческая жизнь светлей становится.

– Браво! – воскликнул старик Поплэчан. – И мне расстаться со стаканчиком не так-то легко, – пояснил он, разглаживая усы. – Но за пай у «Архангелов» я бы поклялся перед попом на святом Евангелии, что до конца жизни не притронусь к выпивке.

– Что поделаешь! Не каждому дано быть богатым, – вздохнул доктор, поправляя очки.

Послышались тяжелые шаги хозяина, потом появились женихи с невестами; только Эленуца все где-то пропадала. Юный Войку вежливо улыбался двум сестрам и, казалось, вовсе не страдал от отсутствия Эленуцы. Но Родян, заметив, что молодой человек снова в одиночестве, поймал на дворе дочь и с глазу на глаз отчитал ее.

– Мне не нравится, как ты себя ведешь. Что гости подумают?

– Пусть думают что хотят! Какое мне дело! – отвечала девушка.

– Вот я тебе покажу, какое дело!

Иосиф Родян взял дочь за руку и привел в дом. Рассыпавшийся в комплиментах Войку стал похож на петуха, который, вытянув крыло, приближается к курочке. К счастью Эленуцы, именно в этот момент и появился Лэицэ.

VIII

Эленуца заперлась в своей комнате. Она чувствовала себя несчастной: из всех гостей один доктор Принцу ей был симпатичен. Она с облегчением вздохнула, укрывшись ото всех хотя бы до обеда. Ах! Если бы она могла не покидать своего убежища целый день! Просто безумие, думала Эленуца, портить таким образом праздник. И кому пришло в голову наприглашать всех этих людей в дом? Ну женихи еще куда ни шло, хотя и они ей ни к чему, как и все остальные, но Поплэчан, Стойка, их жены да еще докторша, будто обложенная пуховиками, которыми она будет трясти все праздники воскресения господня! Примостившись в глубоком кресле, Эленуца представляла, как счастливы, должно быть, поповны и семинарист, встречая праздники среди семейного согласия. Вдруг она подумала об «Архангелах». И ей сразу стало ясно, что все эти гости явились в дом не из дружеских чувств, что их сильней магнита притягивает золотая жила «Архангелов». Эленуца всей душой возненавидела этот прииск, особенно за то, что из-за него в доме появился кандидат в присяжные поверенные Войку. То, что она заподозрила, взглянув в первый раз на него, теперь превратилось в уверенность. Этот несносный молодой человек появился в их доме только из-за золота. Сама она, Эленуца, ничем не могла его прельстить, ибо они никогда не встречались и молодой человек совсем ее не знал. Это «Архангелы» заставили Войку приползти сюда.

Принадлежать к кругу богатых людей – значит терпеть жадность и лесть окружающих, сносить насмешки и выдерживать презрительные взгляды, хотя большое приданое не заключает в себе никакого счастья. Эленуца вспомнила, что в обществе, на балах, в школе – повсюду она встречала особо радостные взгляды, и с льстивыми словами к ней обращались гораздо чаще, чем к другим девушкам. Тогда она ничего не понимала, но теперь вдруг ощутила, что все доброжелательство, которое люди проявляли к ней, было вызвано только «Архангелами». И чем больше Эленуца думала о своей жизни, тем явственнее чувствовала, как на нее давят «Архангелы». Девушке стало противно, страшно. На какой-то миг ей показалось, что ее опустили в шахту, что вокруг пахнет серой и сыростью холодного камня.

Домнишоара Эленуца Родян если и тянулась к кому-нибудь в своей семье, то только к Гице. Мать она любила, когда была маленькой, и помнила Марину в крестьянской плахте, какие носили все женщины в Вэлень. Теперь мать носила городские платья, а дочь, проведя не один год в пансионах, мало-помалу от нее отдалилась.

Еще девочкой, впервые увидев мать в непривычном одеянии, она бросилась вон из комнаты и расплакалась. Зато старшие сестры хлопали в восторге в ладоши и по очереди целовали мать. Даже сам письмоводитель одобрительно поглядел на жену. А Эленуца почувствовала себя чужой в родном доме, только Гица остался ее прибежищем и утешителем.

Не любила Эленуца и шума, громких споров, бесконечной суеты, царящих у них в доме. Распрощавшись с детством, ее сестры начали вести барский образ жизни – каждый день ездили в коляске на прогулку в город, увлекались охотой и верховой ездой. Им шили туалет за туалетом, от которых уже ломились шкафы. Эуджения и Октавия громко смеялись, громко говорили, громко распоряжались, словом, вели себя так, словно весь мир принадлежал им. Эленуца по натуре была спокойной, мечтательной, склонной даже к меланхолии. Ей мешали шумные восторги сестер. Она чувствовала себя счастливой, только когда возвращалась в пансион.

Год за годом нарастало ощущение, что в собственном доме она чужая. Всякий раз, когда Эленуца, приезжая на каникулы, возвращалась под родной кров, она замечала, что число слуг и служанок еще увеличилось. Вокруг нее целый день роились незнакомые лица, покой и тишина окончательно покинули родительский дом.

Сколько раз говорила она про себя: «Пора бы отцу утихомириться». Но письмоводитель, человек энергичный и деятельный, думал лишь о делах. Как только весна поворачивала на лето, его громкий резкий голос раздавался на просторном дворе начиная с трех часов утра.

Гица был уже тем хорош, что всегда и обо всем говорил с иронией, даже об «Архангелах», даже об отце.

Эленуца с трудом переносила не прекращающиеся в доме разговоры о золоте, об «Архангелах», о килограммах, спрятанных про запас, о рудокопах, которых нужно нанять. Эуджения и Октавия вступали в разговоры о золотых промыслах с такой легкостью, словно речь шла о модных туалетах. Возмущенный Гица не единожды повторял:

– Ты только посмотри! Скоро мы все превратимся в золотые статуи!

Погрузившись в глубокое кресло, домнишоара Родян прислушивалась к незатихающему веселью, шум которого доносился из соседних комнат, и чувствовала, что веселит всех все тот же прииск, который, казалось, был не где-то в горах Корэбиуцы, а здесь, прямо у них в доме. «Какое дурацкое веселье!» – повторяла про себя Эленуца, думая, как бесконечно далека эта шумная суета от того ощущения счастья, какое она испытывала вчера, в первый день пасхи.

Еще в субботу вечером Василе Мурэшану прислал ей книгу рассказов, купленную им в городе. Но слуга, которому вручена была книга, передал ее доамне Марине, а она позабыла отдать книгу дочери и вспомнила об этом только на следующий день, вернувшись из церкви. Девушка, схватив книгу, бросилась в комнату, принадлежавшую трем сестрам, где Эуджения и Октавия вертелись перед зеркалом, оглушительно восторгаясь новыми нарядами. Даже не взглянув на сестер, Эленуца забилась в уголок дивана и погрузилась в чтение. Счастливые сестры, напевая, удалились. Не переводя дыхания, Эленуца проглотила первый рассказ и принялась перелистывать книгу. Она не очень поняла, о чем читала, мысли у нее разбегались. Пасхальная литургия все еще звенела в ушах. Как бы в кадильном дыму виделись ей батюшка Мурэшану и Василе. Он и на этот раз пел красиво, но не так проникновенно, как в ночь на страстную пятницу. Вдруг, небрежно листая страницы то вперед, то назад, она заметила на белом листе, следующем сразу же после переплета, короткую строчку, написанную бисерным почерком. Будто приятное дуновение, похожее на ласку, ощутила она на бледных щеках. В душе вспыхнула радость и вместе с ней любопытство. Она поднесла книжку поближе к глазам и опасливо прочитала:

«Истинное счастье в нас самих».

Под этой строчкой, написанной изящно и тонко, не было ни подписи, ни даты, ни года, ни указания места. «Истинное счастье в нас самих», – повторила Эленуца. Что означает эта надпись, начертанная рукой Василе Мурэшану? Намек на ее положение богатой девицы? Вызов? Или просто изречение, которое Василе в минуту раздумья взял да и вывел на белой странице? Эленуца никак не могла понять, по какой причине появилась в книжке эта фраза. Перевернув несколько страниц, она принялась было снова за чтение, но отложила книгу.

Изречение занимало Эленуцу больше, чем книга. Она снова перечитала надпись и, вглядевшись, заметила, что буквы выписаны тщательно и что надпись совсем свежая. Тут Эленуца возмутилась:

– Какая дерзость!

Но потом, поразмыслив и припомнив все, о чем говорила с Василе, как он выглядел и как вел себя, она решила, что ничего дерзкого в нем нет. Наоборот, как заметил Гица, Василе, оказавшись рядом с девушкой, был даже чересчур робок, смущен, неловок. Но если эта надпись не намекает на то, что она богата, тогда что же он хотел сказать этой фразой? Эленуца подумала, что, возможно, таково убеждение Василе и он начертал его без всякой задней мысли. Подумала она еще и о том, что в семинарии молодые люди слишком увлекаются философией, живут текстами из Священного писания и молитв, а потому нет ничего удивительного в их привязанности к афоризмам. А может быть, эта истина касается только священников?

Эленуцу осаждали вопросы, но она все больше укреплялась в мысли, что слова эти обращены к ней. Уже не сомневаясь в этом, она подумала: да, у нее есть все, что могло бы составить счастье любой девушки, и все-таки она несчастлива. Внезапно она ощутила, что высказанная Василе мысль давно знакома ее душе. В сердце Эленуцы шевельнулось теплое чувство к стеснительному, словно девица на выданье, семинаристу, на которого она до сих пор смотрела только с детским любопытством. Кто, как не он, разгадал ее тайные печали! Все, что она обсуждала с Гицей, устрашенная поклонением золоту, царящим у них в доме, Василе Мурэшану выразил четко и ясно в пяти словах! До сих пор Эленуца не могла толком разобраться, почему не чувствует себя счастливой. В конце-то концов никто не принуждал ее обожать золотого тельца, но счастья у нее от этого не прибавлялось. Зато теперь она ясно поняла, что несчастной чувствует себя потому, что в душе у нее пустота.

Эленуца так остро ощутила в себе душевную пустоту, что ей стало жалко самой себя. Ей уже семнадцать, а она и краешком глаза не заглянула за занавес, укрывающий тайну, которой дышит все вокруг. Только и слышит, что лихорадочные разговоры о золоте, золоте. Выходит, единственными светлыми днями были те, которые она провела в пансионе!

О господи, как же прав Василе Мурэшану, начертавший на чистой странице: «Истинное счастье в нас самих!» Да, да, она уже предчувствовала свое счастье, ведь душа ее жаждала лишь прекрасного, чистого!..

Теперь она распахнет свою душу, отметет все препятствия, которые встают на пути, ведущем в царство света. Если родители и сестры довольствуются жизнью, где все связано только с «Архангелами», поощряющими лишь дурные страсти, то Эленуца станет выше этого. Вместе с Гицей, которого она полюбила еще больше, потому что теперь лучше поняла его, она пойдет другой стезей, путем к счастью. Что это будет за путь, Эленуца не знала, думала она о новом счастье, которое ее ожидает. В мечтах прошел для нее весь первый день пасхи. Ей чудилось, что жизнь предлагает ей бесчисленное множество дорог, проложенных по цветочным коврам; что в воздухе витает какое-то сладостное дуновение и она впивает его. Целый день она не расставалась с книгой, испытывая глубокую признательность к семинаристу, который все время был рядом с ней, но только почему-то его нельзя было увидеть.

Вечером она заснула счастливая, а на следующий день открыла глаза с твердым решением сделать жизнь еще более прекрасной. Эти-то блаженные светлые грезы и спугнули заявившиеся в дом спозаранку гости.

Сначала Эленуца, сдерживая себя, пыталась исполнять все желания отца, но потом почувствовала, что не в силах этого сделать. То, о чем ей мечталось, было далеко от домашней действительности, как небо от земли. И люди, и разговоры, и наряды, и угощение – все было ей невыносимо. Душа ее стремилась воспарить, вознестись над этой жизнью, где так тесно сплелись алчность, спесь и глупость, где все, что она видела вокруг, связывало белоснежные крылья, раскрывшиеся у нее за спиной, – хотя куда ей лететь, она не знала.

Вдобавок Войку, это «солнышко», вызывал у нее отвращение. Пусть отец думает, что он красив и умен, пусть нашептывает ей, что он из хорошей, богатой семьи, – Эленуца каким-то тайным подспудным чувством, которое нас никогда не обманывает, сразу же поняла, что этот молодой человек весь свой блеск истратил на сияние глаз, физиономии и волос, так что для души ничего не осталось. Она только удивлялась разительному контрасту между серыми стертыми словами и сияющим лицом, повторяя про себя: «Павлин, настоящий павлин». А когда обнаружила, что кандидат в присяжные поверенные не умеет смеяться, отвращение ее стало безграничным.

«Значит, это и есть тот принц, о котором толковал мне отец!» – презрительно фыркнула Эленуца.

Запершись в своей комнате, она с ужасом думала, что за обедом ей придется сидеть рядом с Войку.

Она не знала, сколько времени ей удастся скрываться, как вдруг услышала голос матери, доносившийся из соседней комнаты:

– Куда же она запропастилась, господи! Из-за нее уже на четверть часа задерживается обед!

Сердечко Эленуцы радостно забилось.

– Боже мой, если бы они не нашли меня! Как было бы хорошо! – зашептала она про себя.

Но радовалась она напрасно. Уже через минуту послышались шаги Гицы, подошедшего к запертой двери.

– Возможно, она здесь, читает, как и вчера, – раздался его голос. Постучавшись осторожно в дверь, он спросил: – Эленуца, ты тут?

Бледная Эленуца отворила дверь. Перед ней стояли Гица и мать. Не успела девушка шагнуть за порог, как появился отец.

– Где ты болтаешься в такое время! – грозно спросил он.

– У меня голова болит, – отвечала девушка. – А к обеду я выйду при одном условии.

– При условии? – удивился Иосиф Родян.

– Да, если меня не посадят рядом с Войку. Я его не переношу.

Отец громко расхохотался.

– Хорошо, – согласился он, успокоившись. – А с кем бы ты хотела сидеть?