Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

XVII

Восемь лет прошло после рассказанных событий. И вот туманным холодным утром конца октября на дорогу, ведущую в село Вэлень, свернула бричка. Кони с рыси перешли на шаг, и бричка заколыхалась, подбрасывая на сиденье незнакомца, закутанного в огромный серый плед. В жидкой грязи колдобистой дороги там и здесь торчали валуны. Вдоль дороги тянулись узкие полоски садов, сожженные ранними заморозками, и в них паслись одинокие лошади, которые, заслышав бричку, вскидывали головы и грустно смотрели на путешественников. Потом костлявые их головы вновь поникали к земле, и лошади продолжали щипать остатки травы. Послышался ропот горного потока: после поворота дорога потянулась вдоль стремительной речки, которая несла взбаламученную воду, насыщенную белой мутью от раздробленного золотоносного камня.

Стали появляться отдельно стоящие домишки. Дранка на них почернела, кое-где сгнила, а кое-где и провалилась. Водяные колеса чаще всего не работали. Изредка доносилось клацанье пестов в толчеях, привычный характерный звук, который раньше несся отовсюду. Бричка ехала, и все больше попадалось работающих камнедробилок. Но работа шла ни шатко ни валко, чаще всего в три песта, очень редко в шесть. Возле каждой толчеи маячили два-три человека. Навалы руды не бросались в глаза издалека, как это бывало раньше. Небольшие кучки камня словно нетерпеливо ждали, когда их истолкут. Люди в мокрой одежде, заляпанной белой грязью, нехотя возились возле камнедробилок.

Тяжелый туман, клубившийся над поросшими лесом склонами, стремительно скатывался вниз, серые клубы его на миг заволакивали все вокруг: и дома, и толчеи, и людей. Потом черные крыши появлялись вновь, а туман спускался еще ниже, к самой реке, откуда, цепляясь за деревья, снова начинал подниматься вверх, принимая самые причудливые формы, и белые зыбкие великаны дотягивались кое-где до верхушек елей.

Воздух был сырой и холодный. Солнца не было видно, ему не под силу было пробиться сквозь густой туман.

Время от времени бричка на узкой дороге прижималась к самой обочине, повстречав телегу, груженную камнем. Возчики лениво понукали волов, и, если случалось с воза упасть камню, его никто не поднимал. Но чаще навстречу попадались лошади с корзинами по бокам. Встречались и рудокопы, группками по четыре-пять человек, с лопатами и фонарями, в грязи с головы до ног, распространяя едкий запах подземелья. Они брели молча, шлепая по лужам, не глядя под ноги.

В самом центре села Вэлень, где сходятся три долины, громче всего раздавался перестук камнедробилок, но обычной людской суеты почему-то не было заметно.

Человек в бричке обратился к ямщику:

– Как я вижу, никто не оповестил людей, что я сегодня приеду. Не заметно, чтобы меня кто-то ждал.

Говорил он с иностранным акцентом, а когда размотал плед, стало видно изборожденное морщинами лицо и слепой левый глаз, затянутый мутным бельмом.

– Да нет, домнул Пауль, люди вас ждут, – отозвался глухой голос возницы. – Человек тридцать рудокопов должны вас дожидаться. Только в такой холод сидят все по домам.

Иностранец тревожился не зря. За последние полгода он раз пять наведывался в Вэлень, и рудокопы, ожидая его, собирались обычно группками у калиток, а еще чаще перед трактиром Спиридона. Но сегодня улицы были пусты, а у трактира стояли разве что человек десять.

Домнул Пауль, дружески ответив на приветствия рудокопов, вылез из брички и, подойдя к ним, поздоровался с каждым за руку, после чего они вошли в трактир. Все расселись за длинным столом, и домнул Пауль заказал пива.

– Что-то маловато вас. Видно, не всем сказали, что я приеду.

– Почему же! Сказали всем, люди сейчас подойдут, – отозвался один из рудокопов.

Рабочие чокнулись с домнулом Паулем, выпили, вытерли усы и застыли в молчании. Страх перед неизвестностью, затаенная грусть были написаны на их лицах.

– Вот и хорошо, что решились, – заговорил домнул Пауль. – Ваши товарищи, что нанялись раньше, уже получают хорошие деньги. У нас честный рудокоп может заработать и больше пяти крон. Жалованье у нас не в пример здешнему, это я вам говорю. Вот скажите сами, сколько вы тут можете заработать за неделю? Пять-шесть злотых в самом лучшем случае, так ведь?

Все молчали. В трактир заходили новые посетители, и с каждым домнул Пауль здоровался за руку, а Спиридон подносил по стаканчику вина.

– Мы так порешили, – заговорил один рудокоп, – за такую плату не пойдем. Правда, пять крон плата неплохая, но за нее нужно работать как вол, и день и ночь. Да жизнь у вас там больно дорогая. Почти все, что заработаешь, приходится в магазин нести. Ведь и нам пишет кое-кто из тех мест. К тому же человек пять уже и домой вернулись.

– Не зарабатывает, почтенный, тот, кто пьет, кто деньги хранить не умеет. А домой бегут те, кто работать не любит, – тут же отпарировал приезжий.

– Не сказал бы, – возразил ему тот же рудокоп. – Вот, к примеру, Вумбя и Рошка из самых лучших рудокопов будут. Уж их-то мы знаем, но вот – домой сбежали. Мы и решили, что поедем только тогда, когда нам будут платить не за метр проходки, а за час работы. Ведь есть надсмотрщики, чтобы смотреть, кто дурака валяет. Таких пусть выгоняют. Но среди нас, кто решил идти на почасовую плату, нет ни одного плохого рудокопа, кто не любил бы свой труд. За двенадцать часов работы мы просим четыре злотых в наших деньгах. А также оплату дороги туда и обратно.

Рудокопы, которых набралось в трактире человек тридцать, одобрительно загудели.

Последовала бесконечная торговля. Вербовщик пытался сбить цену, рудокопы не уступали. Говорили сразу три-четыре человека, говорили в полный голос. Все чаще наполнялись пивные бокалы. Табачный дым плавал густыми облаками. Время от времени чужеземец вскакивал, делая вид, что намеревается уходить, но тут же снова садился за стол. К полудню сторговались на трех злотых за двенадцать часов работы, но домнул Пауль пытался выгадать и на дорожных расходах, поскольку всем, кто нанимался на работу раньше, он оплачивал дорогу только в один конец.

– Тогда мы лучше поедем в Петрошень, – заявил кто-то из рудокопов. – Это и ближе, да и платят там неплохо. Что с того, что поедем в Молдову, за границу.

Многие начали поддерживать предложение отправиться на угольные шахты в Петрошень. Вербовщик, внимательно прислушиваясь к их разговорам, понял, что на эти шахты уехало довольно много рудокопов из Вэлень. Он встал, пообещал оплату обратного пути, потряс руку каждому рудокопу и заявил:

– А теперь быстренько собирайтесь. На улице уже ждет бричка, на которой я приехал, и еще пять подвод. В два часа трогаемся.

В трактир к этому времени набилось довольно много женщин. Все это были жены рудокопов, которые решили отправиться на угольные шахты на границу с Молдовой. Жители Вэлень называли Молдову «заграницей», потому что угольные шахты находились не в Трансильвании, а уже в Румынии. Женщины приходили послушать, о чем договариваются их мужья с домнулом Паулем. Одни от души желали, чтобы сделка не состоялась и мужья остались дома, другие, наоборот, хотели, чтобы договор был заключен.

Потом жены расходились по домам, чтобы собрать мужей в дорогу. Сборы были недолги, потому что еще со вчерашнего дня все необходимое было сложено в заплечные мешки.

К двум часам двадцать восемь рудокопов были готовы отправиться вслед за домнулом Паулем. Мрачные, хмурые, вместе с женами и детишками ожидали они подвод, нанятых домнулом Паулем в Вэлень. Ждали все больше молча, редко кто переговаривался с женой. Дети постарше с грустным удивлением разглядывали туман, закрывавший поросшие лесом склоны.

Подъехали подводы, разбрызгивая во все стороны жидкую грязь. Мужчины нехотя отошли от своих семейств и стали рассаживаться на телеги. Женщины заплакали, маленькие детишки вцепились в их юбки. Подводы тронулись в путь.

На душе у всех было сумрачно. Женщины, волоча за руки ребятишек, медленно побрели к дому.

Еще весной появился в Вэлень Пауль Марино, которого звали здесь домнулом Паулем.

Этот иностранец с морщинистым дряблым лицом появился в здешних местах лет девять тому назад. Никто не знал, кто он такой. Многие предполагали, что он страшно богат и намеревается скупить золотые прииски в Вэлень и по всей округе. Но он не приобрел даже самого захудалого прииска, зато с его появлением рудокопы то здесь, то там стали сниматься с насиженных мест и отправляться на работу в угольные копи в Молдову. Сначала немногие соблазнялись этим. На приисках дела шли неплохо, и, несмотря на все старания Пауля Марино, только самые незадачливые соглашались покинуть родное село. И в один прекрасный день люди заметили, что Пауль Марино исчез. О нем потолковали и вскоре забыли.

После краха «Архангелов» добыча золота в Вэлень пошла на спад. Правда, рудокопы, штейгеры и прочие работники пристроились на других приисках. Но ни «Шпора», ни «Влэдяса», ни другие прииски и в сравнение не шли с «Архангелами». Содержание золота в кварце на этих приисках было довольно скудным, и потому у всех, кто раньше работал на Иосифа Родяна и компанию, деньги мало-помалу таяли. Когда доходы пошли на убыль, многие уже не нанимали рудокопов. На приисках в Вэлень количество забойщиков и других рабочих стало год от года уменьшаться. Золотоносные жилы вырабатывались, а прокладка новых штолен требовала больших денег, которых не было. В Вэлень все острее стала ощущаться нехватка денег. Несколько приисков было окончательно заброшено, год-два просуществовав в долг.

Многие золотопромышленники Вэлень не только растратили накопленные в лучшие годы денежки, но и задолжали.

Что и говорить, были и такие, кто хранил копейку как зеницу ока, они и стали на селе боярами. Но и они добывали золото по крупинке и работали только на тех приисках, которые давали хоть какой-то доход.

И вот одним весенним утром, на восьмой год после краха «Архангелов», в Вэлень снова появился Пауль Марино и после двухдневных переговоров увез из села пятнадцать забойщиков. С тех пор он уже пять раз побывал в Вэлень, и около сотни рудокопов отправились на каменноугольные копи «за границу», в Молдову.

Люди звали его «домнул Пауль», одни благословляли, другие проклинали. Однако все понимали, что нельзя больше сидеть на месте, нужно пытать счастья в других краях, потому что в Вэлень жизнь день ото дня становилась тяжелее.

Большинство рудокопов, не желавших наниматься к Паулю Марино, отправлялись в Петрошень. Из значительных приисков в Вэлень действовали только «Влэдяса» и «Шпора», да еще двадцать-двадцать пять совсем маленьких. Но и на этих двух руда шла бедная, так что хозяева едва возмещали затраты.

Когда скрылись подводы, увозившие работников из Вэлень, люди, оставшиеся на дороге, разбрелись кто домой, кто в трактир к Спиридону. Улицы вновь опустели.

Доносился перестук камнедробилок. По дороге изредка проезжала телега, груженная камнем, или семенила женщина, направлявшаяся в лавочку. Женщины по-прежнему были одеты чисто, как и в лучшие времена, носили, как прежде, ботинки, только лица их побледнели и в усталых глазах читалась какая-то безнадежность. Они заходили в лавочку, быстро что-нибудь покупали, а когда выходили, то нельзя было понять, есть в сумке что-нибудь или нет-так ничтожны были покупки.

Чаще всего торговались с лавочниками жены рудокопов, отправившихся на заработки в чужие края. Многие из забойщиков, уехавших из Вэлень, довольно регулярно посылали деньги домой, но были и такие, кто проматывал получку по кабакам, а женам и детям приходилось жить в долг.

Время от времени в трактир к Спиридону заглядывали и женщины, которые, уходя, что-то тщательно прятали под фартуками. В Вэлень образовалось четыре «общества товарок», которые собирались то у одной, то у другой, приносили выпивку и веселились. Но пили они не вино, а ракию. Спиридон давно уже почти не торговал вином и пивом, а все больше ракией.

XVIII

Когда подводы, увозившие из Вэлень рудокопов, поравнялись с домом бывшего примаря Василе Корняна, из балагана, построенного рядом с толчеей, послышался тяжелый стон, как будто там умирал человек. Работник, пяливший через забор глаза на дорогу, бросился к балагану. Во дворе бывшего примаря медленно вращалось водяное колесо, поднимавшее три песта, дробивших камень. Это была руда с прииска «Влэдяса», где Корняну принадлежало две доли. Возле толчеи высились две небольшие кучки этой руды, предварительно раздробленной кувалдой. Остальной двор был пуст, даже куры на нем не копошились.

Балаган, куда бросился промывальщик, был бревенчатой избушкой в одну комнату, нештукатуренной и небеленой, почерневшей от времени. Два оконца величиной с ладошку глядели подслеповато в разные стороны. Посредине стоял шаткий стол, вдоль одной стены тянулась лавка, напротив – вытесанный топором грубый лежак. Была еще железная печурка, которая, когда открывалась дверца, поглядывала на мир воспаленным глазом. В полутьме эта печка представлялась маленьким черным чудовищем, затаившимся в углу. На полу, заляпанном грязью, валялись тряпки. Казалось, в балагане никогда не подметали – столько здесь накопилось мусора, и никогда не проветривали – таким кислым и застоявшимся был воздух. И действительно, дверь в балаган за последние годы редко открывалась. А во времена славы «Архангелов» в балагане было и чище, и свежее, чем сейчас. Тогда балаган служил местом отдыха для рабочих, смотревших за толчеями Корняна. Сюда заходили по одному, по двое, чтобы поспать часок-другой. Частенько в этом балагане и выпивали, случались в ночное время там и другие встречи.

Работник распахнул дверь, и с кровати снова послышался глухой стон.

– Поверни меня, Висалон, поверни. Жжет, мочи моей нет! – стонал человек, скорчившийся от боли. Лихорадочно блестевшие глаза умоляюще смотрели на вошедшего. На лбу выступили крупные капли пота. На провалившихся щеках торчала серая многодневная щетина. Больной тяжело дышал и при каждом коротком, свистящем вздохе стонал: «Ой-ёй-ёй! Жжет меня, жжет! Жжет меня!»

Висалон склонился над больным, тот схватился за его шею, и работник, напрягшись, повернул больного на левый бок.

– Так получше… Не бросай меня… Ой-ёй-ёй! – стонал бородатый скелет, умоляюще глядя на Висалона.

Висалон поправил одеяло. Больной полежал немного на боку, потом с помощью Висалона опять лег на спину.

От долгого лежания у него на спине появились пролежни, которые горели огнем и заставляли несчастного стонать и плакать. Иногда Висалон внимал этим отчаянным стонам, но случалось, что делал вид, будто их не слышит, и только зло поглядывал на дом бывшего примаря.

Больной успокоился и глухим, слабым голосом спросил хмурого Висалона:

– Что за подводы недавно проехали?..

– Наши рудокопы, – засопел Висалон.

– Опять? – упавшим голосом вновь спросил больной.

– Опять.

– В Петрошень?

– Нет, в Молдову. Домнул Пауль повез.

– И много? – едва слышно прозвучал голос.

– Человек тридцать! Сдается, что скоро в Вэлень совсем рудокопы переведутся, – отозвался работник и вышел, прикрыв за собою дверь. Больной снова застонал. Все, кто шел мимо балагана, не зная, кто там лежит, с удивлением останавливались, оглядывались по сторонам и с опаской шли дальше. Похоже было, будто балаган вздыхает и стонет сам по себе, а в другой раз можно было подумать, что в нем молится язычник.

Висалон, немолодой уже, хлипкий мужичок, присматривал за работой толчеи. Он нехотя бродил вокруг нее, то и дело раскуривал свою трубку и непрестанно бормотал. Когда из балагана слышались особенно отчаянные стоны, он с ненавистью поглядывал на хозяйский дом: «Чертова баба! Опять не идет!»

«Баба» промелькнула только утром, сунув Висалону ломоть хлеба. Теперь смеркалось, а хозяйки все не было – ни еды принести, ни на больного взглянуть.

На улице совсем стемнело, когда заскрипела калитка и во двор вошла высокая дородная женщина. Пройдя мимо толчеи, она направилась к балагану.

– Ужас что такое! – Она поднесла к носу платок. Спертый воздух балагана отдавал гнилостью – запах шел от пролежней паралитика.

– Дышать невозможно! Невмоготу! – Женщина повысила голос. – Черт бы побрал эту чертову жизнь! Говорят, лес до сих пор на твоего отца записан, а потому и закладывать его нельзя. Сперва наследство нужно оформить, прошение написать, собрать бумаги, бегать с ними и еще черт знает чего им там нужно! А ты все гниешь? Ну и пес с тобой, лежи!

– Докица! – застонал больной. Безумные глаза его умоляюще смотрели на женщину.

– Всю мою жизнь перекалечил! – в ярости кричала Докица. – Денег ни гроша! Ты лежишь, не шевелишься! Другие-то мужья куда только не едут работать! Вот сегодня человек тридцать отправились на заработки, деньги домой будут посылать. А ты не живешь и не помираешь. Фу! – презрительно фыркнула она и, повернувшись на каблуках, вышла из балагана.

Взбежав на крыльцо, Докица отперла дверь, вошла в дом, зажгла свечку, пошарила в шкафу и тут же, задув свечу, выскочила на крыльцо и пошла со двора вон. Пошла она в трактир Спиридона за выпивкой и закуской. Шла легко, весело, хотя за минувшие восемь лет порядком располнела. Василе Корняну она врала напропалую, врала и тогда, когда жаловалась, что у нее нету денег. Денежки у нее водились, недаром она торопилась в корчму за выпивкой и закуской. Рудокопа, молодого неженатого парня, с которым вот уже два года состояла в греховной связи, она уговорила не уезжать на заработки. И сегодня пригласила его на ужин в тот самый дом, откуда выдворила бывшего примаря Василе Корняна. Года три прошло, как она велела перенести больного, у которого отнялась вся правая сторона, в балаган. Она бесстыже заявила ему тогда:

– От тебя дух тяжелый, весь дом им пропах!

У Корняна тогда еще не было таких страшных пролежней, но Докице до него вообще дела не было, лишь бы спровадить с глаз долой. У нее было и кого в дом пригласить, и с кем время провести, а в балаган она заглядывала лишь тогда, когда нужно было поговорить с мужем о займе или продаже. Кроме дома и тех акций, которые принадлежали Корняну как совладельцу прииска «Влэдяса», Докица потихоньку от мужа все спустила. Мужу, который с великим трудом ставил левой рукой свою подпись на всяческих бумагах, она потом говорила: «сделка не состоялась» или «в долг мне не дали». Докица и вправду ничего не продавала, она отдавала все под залог, но выкупать заложенное и не думала, что, мол, с возу упало, то пропало, и оставалась при бывшем примаре только из-за дома да доходов с прииска «Влэдяса». Когда уплывет и это, она с легкой душой окончательно покинет Корняна.

Корняна она презирала за то, что он разорился, стал калекой. Она ненавидела его за долгую тяжкую болезнь – уж лучше бы умер, да и дело с концом. В балаган она заглядывала редко и ничего, кроме обид и огорчений, больному не приносила. Захлопнув за собой дверь балагана, Докица вновь обретала присущую ей жизнерадостность и отбривала острым язычком всех, кто осуждал ее за отношение к мужу.

Василе Корнян год за годом жил одной надеждой: поднакопить деньжонок и пригласить «знаменитого доктора». Он твердо верил, что где-то существует «знаменитый доктор», который непременно поставит его на ноги. Бог знает как запала ему в голову эта мысль, но Корнян готов был продать все, что у него было, лишь бы получить деньги и пригласить доктора. Потому-то он и подписывал все, что подсовывала ему Докица, а она твердила Корняну, что влезает в долги только ради его здоровья.

Еще лежа в доме, разбитый параличом Корнян понял, что Докица наставляет ему рога. Прикованный к постели, он слышал веселый смех жены со двора или из соседней комнаты, и ему казалось, что он сходит с ума. Но страдания плоти были еще мучительнее, чем жгучие муки любви и самолюбия. И мало-помалу боль физическая вытеснила душевную. Жил он одной только надеждой: отыскать «знаменитого доктора».

Но после того, как жена распорядилась перенести его в балаган, он стал терять надежду на выздоровление. И хотелось ему одного: чтобы поменьше жгло и саднило раны, которыми покрылась у него вся спина. Но вскоре стало ясно, что Докице до него и дела нет: пусть хоть сгниет заживо. Сменить белье и перестелить постель приходили родственники, жжение от пролежней на спине облегчал работник Висалон, поворачивая его время от времени на левый бок. Корнян клял свою судьбу и в редкие мгновения, когда вспыхивала вдруг в нем безумная вера в выздоровление, он не сомневался: Докицу он убьет.

Дорогой в трактир Докица и думать забыла, что в доме умирает человек. По привычке мурлыкая какой-то романс, она тщательно обходила лужи.

Стемнело, к тому же стоял туман, так что и в двух шагах нельзя было разглядеть человека.

– Эй, кто там? – раздался густой бас с крыльца трактира.

Докица остановилась, узнав голос Ионуца Унгуряна. Кто-то зашевелился на скамейке возле дома, стоявшего через дорогу от трактира, но голоса не подал.

– Кто это? – еще раз окликнул Унгурян.

– Чужой, – отозвался голос из темноты. Чувствовалось, что человек нарочно пришептывает, чтобы его не узнали.

– Какой еще чужой?

– Странник, – отвечал неизвестный.

– Откуда? – расспрашивал Унгурян.

– Из страны румынской! – отозвался голос из темноты.

Старик пересек грязную дорогу и, подойдя к скамейке, расхохотался.

– Чтоб тебе пусто было, Иларие! Это ты? А ну, давай поближе к свету, я на тебя посмотрю.

Человек взвалил на спину мешки и, еле передвигая ноги, заковылял за Унгуряном. Перед лестницей, что вела в трактир, он остановился.

– Входи, входи, Иларие! Поднесу стаканчик вина! Господь помог, добрался ты до дома! – ласково приговаривая, старик Унгурян взял путника под руку, помогая подняться по лестнице. Смущенно и растерянно оглядывался по сторонам Иларие, оказавшись в светлом зале трактира. Это и впрямь был бывший штейгер «Архангелов», который два месяца назад уехал из Вэлень, чтобы попытать счастья «за границей», в Молдове. Ему было стыдно, что он, не отработав срока, возвращается домой, а потому он подгадывал войти в село затемно, чтобы никто его не заметил и не узнал, что он вернулся. Но, добредя до трактира, он не мог не присесть на лавочку, обессилев от голода и долгой дороги.

Все, кто только был в трактире, мигом собрались вокруг Иларие, покрытого дорожной грязью, пропитанного каменноугольной пылью. Ему пожимали руки, с любопытством рассматривали его, словно не видели много-много лет. Посыпались вопросы, но, заглушая хор голосов, гудел бас старика Ионуца, который, удерживая Иларие за рукав, бубнил одно и то же:

– Один уходит, другой приходит, один уходит, другой приходит! Таков порядок в мире.

Старик подразумевал рудокопов, уехавших из села сегодня после обеда.

– Не повстречался с ними? – спросил Иларие мужик лет тридцати пяти, который до сих пор пребывал в сомнении: правильно или неправильно он поступил, когда не поехал в чужие края.

– Нет! Я перевалил прямо через горы.

Старик Унгурян, не выпуская рукава Иларие, подвел его к столу и заставил сесть. Тут же вокруг них сгрудились человек десять рудокопов, которые наперебой принялись заказывать выпивку. Это были в основном те, кто решал, идти им или не идти за домнулом Паулем. После отъезда товарищей они не разошлись по домам, а то ли с горя, то ли на радостях – кто поймет? – принялись пить в трактире у Спиридона. Деньги у них были, потому что каждый, намереваясь отправиться в дальний путь, занял соответствующую сумму.

В этой-то компании и сидел старик Ионуц. Стемнело, и он засобирался домой, опасаясь темноты, и тут-то приметил сидящего на скамье Иларие.

Старик заказал для путника брынзы, сала, хлеба, пару пива и теперь смотрел, как жадно ест Иларие, ухмылялся, приговаривая:

– Ничего не поделаешь! Один приходит, другой уходит! Так уж устроен мир!

Утолив голод, Иларие начал рассказывать и отвечать на вопросы, сыпавшиеся со всех сторон. Сначала он говорил как бы нехотя, стесняясь, про длинную дорогу, про бесконечные леса, про то да про сё, потом, словно с плеч его спал тяжелый груз, принялся в подробностях излагать про нищету на каменноугольных копях: труд тяжкий, начальство-звери, жизнь дорогая, еда скудная, жилище-землянки, ни тебе церкви, ни попа, ни села, ни домика, одна лесная чащоба во все стороны, куда ни глянь.

Рудокопы слушали его, самодовольно усмехаясь, и с каждым словом самодовольство их прибывало. Они то и дело требовали вина, и веселье в трактире Спиридона шло так же безудержно, как и в лучшие времена.

Старик Ионуц Унгурян слушал, разинув рот. Он ахал, ругался, качал головой, но не забывал о стаканчике, из которого попивал с неизменным удовольствием.

Теперь он был сед как лунь. Однако морщинистые его щеки были по-прежнему розовыми, и особенно явно розовели после двух-трех стаканчиков доброго вина. У самого Ионуца в подвале при доме такого вина не было, а потому приходилось ему наведываться в трактир Спиридона. Путь этот, не такой уж и короткий, проделывал он не один раз в день. Честно говоря, последние лет пять единственным его занятием и было хождение между домом и трактиром. Хоть боялся он мороза, хоть не грела его больше кровь, однако и в разгар зимы он регулярно совершал этот путь, и он не был ему в тягость. Унгурян изрядно похудел, брюшко его исчезло, но казалось, что по мере усыхания тела жажда к выпивке росла и росла. По правде говоря, по части выпивки он всегда был бочка бездонная, но пить ему теперь приходилось в долг, а Спиридон никогда помногу не отпускал. Старик Унгурян то и дело перекорялся с трактирщиком, потому что не платил долгов месяцами и Спиридон грозил не давать ему ни капли. Но на этот раз платили рудокопы, и Спиридон спокойно уставлял стол бутылками. Рудокопы от души были рады, что не уехали в «чужую сторону», и готовы были пропить все деньги до последней полушки. Счастливыми глазами смотрели они на Иларие и выспрашивали всяческие подробности. Но он от дорожной усталости, еды и выпивки вконец раскис.

Шумели, веселились, время летело, как на крыльях.

– Эх, ребята, вернуть бы былые времена «Архангелов»! – повторял старик Унгурян, блестя глазами, и не мог удержать тяжелого вздоха.

– Еще вернутся! – бодро выкрикнул кто-то из рудокопов. – Будем гулять сегодня до утра, ребята! Отведем душу, как в золотые денечки!

Все захлопали в ладоши, закричали «ура».

Дверь трактира снова распахнулась, и на пороге возник человек в обтрепанном городском костюме, с пузырями на коленях. Худое лицо его посинело от холода. Безнадежностью и униженностью веяло от его неопрятной, заляпанной грязью фигуры. Войдя, он снял шляпу, и стало видно, что он вдобавок еще и лыс. Мутным взглядом исподлобья он обвел трактир. Но, увидев веселую компанию, оживился, в глазах его засверкали веселые искорки, постаревшее лицо озарила широкая улыбка, и к столу пирующих рудокопов он уже подходил, напевая хриплым баском:

 
Храбрецы,
Молодцы,
Все вступайте в дело!
И «ура!»
Всяк кричи,
Наступая смело!
 

Песенка вызвала новый взрыв восторга. Рудокопы дружно вскочили, приглашая к столу вошедшего.

– Просим к нам, домнул адвокат! Садитесь сюда! – наперебой приглашали его.

Бывший студент Унгурян пожал руки рабочим и, добравшись до отца, хлопнул его по плечу.

– В хорошее местечко ты забрался. Мать послала меня искать тебя в церкви, да церковь оказалась на запоре.

Старик расхохотался, а рудокопы поспешили поднести гостю стаканчик вина. «Адвокат» сел за стол, прищурившись, окинул взглядом длинный ряд бутылок и, налив себе еще стаканчик, опрокинул, наполнил и также жадно выпил.

– Уф! Жажда одолела!

Старик весело блеснул глазами и налил сыну четвертый стакан.

Унгурян-младший тут же сообразил, что ему следует срочно наверстать упущенное и догнать пирующих, иначе, как говорится, он испортит всю обедню. Вскоре «адвокат» принялся разглагольствовать и хвалить Иларие за то, что тот вернулся к родному очагу, ибо те, что забрали себе в голову мотаться по белу свету, безумцы, поскольку неизменно справедливы слова старинной песни:

 
Хлеб, какой он ни плохой,
Слаще в стороне родной.
 

Рудокопы дружно захлопали. Им казалось, что «адвокат» оправдал не только то, что они остались в Вэлень, но и то, что собранные на дорогу деньги спустили здесь, в трактире у Спиридона.

«Адвокат» разглагольствовал, пил, поднимал тосты – и вдруг затих, уставившись остекленевшими глазами на стакан с вином. Спиридон, заметив, что голос «адвоката» смолк, быстро нарезал колбасы, брынзы и поставил тарелку на стол. Унгурян-младший стал жадно есть. Управившись с едой, он столь же жадно выпил стакан вина. Слабость его как рукой сняло. Спиридон за много лет изучил «адвоката» и знал, что обморочное состояние, в какое впадал Унгурян-младший, проходит, стоит тому хоть что-нибудь проглотить, а потом он будет пить хоть всю ночь напролет. Знал он и то, что один только «адвокат» способен выдерживать такие долгие попойки.

Спиридон не ошибся. Унгурян-младший снова пил, пел песни, заключал пари: кто выпьет стакан вина одним глотком. Тосты он поднимал один за другим и даже спел песенку про архангела Гавриила, какую певал в студенческие годы, даром что давно уже постарел, облысел и опустился. Давненько у Спиридона не слышали этой песни, и сама трактирщица выглянула из кухни, чтобы ее послушать.

Старик Унгурян был доволен. Доброжелательно улыбаясь, он поглядывал вокруг, прищелкивал пальцами и приговаривал:

 
Не по мне сей мир земной,
Не по мне и тот, другой.
 

Да, Спиридон не ошибся: попойка, какой давно уже не бывало в его трактире, закончилась только на рассвете.

Когда утром бывший студент попытался встать, чтобы отправиться домой, оказалось, что ноги его не держат.

С той поры как Унгурян-младший приехал из Будапешта с Ирмушкой, он больше этого города не видел. Старик мало-помалу оплатил огромные долги сына – счета из ресторанов, от портных, лавочников. На протяжении двух лет старик Унгурян не знал покоя: одно за другим поступали денежные требования от адвокатов, грозивших передать свои иски в суд. Только он выплатил Прункулу пятьсот злотых, как снова пришлось ему залезать в долги, куда большие, чем раньше.

Ирмушка прожила в Вэлень полтора года. А когда почувствовала, что бедность уже на пороге, уговорила ясным весенним днем своего кавалера прокатиться в город. И пропала. Все поиски Унгуряна, все отчаянные расспросы ни к чему не привели. Вернулся он в Вэлень один поздно ночью. Отец сидел за стаканом вина.

– Ир-мушка! Фырр мушка? – ухмыльнулся старик.

Несколько недель «адвокат» не находил себе места ни в родном доме, ни даже в трактире Спиридона. Однако вскоре он забыл и Ирмушку, и только старик, напиваясь вдребезги, порой обращаясь к сыну, говорил:

– Ир-мушка! Фырр мушка?

Молодой Унгурян жил в Вэлень, ничем не занимаясь, ничем не интересуясь. Пока дела на приисках шли хорошо, хорошо жил и он. Дома бывал редко, все больше сидел по трактирам. Однако когда веселье пошло на убыль и грандиозные попойки прекратились, он разом постарел и опустился. Губы его порой так горько кривились, что можно было подумать, будто всю свою жизнь он пил один уксус. Бывший студент начал сожалеть о годах, прожитых впустую, а поскольку не было больше веселых попоек и вечеринок, отвлекавших его от невеселых мыслей, он принялся пить ракию. Через несколько лет на него стало жалко смотреть.