Текст книги "«Архангелы»"

Автор книги: Ион Агырбичану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

Василе Мурэшану умел устанавливать упомянутое выше равновесие и не впадать в крайности. К примеру, он вовсе не считал себя виноватым из-за того, что за целый месяц до пасхальных каникул перестал брить усы. Он точно знал, почему их не бреет, и себя на этот счет не обманывал: он хотел видеть, какое впечатление произведут они на домнишоару Эленуцу Родян. Не почитал он за грех и обман, когда всячески прятал от своих наставников отросшие белокурые усики.

По дороге на вокзал Василе время от времени прикасался к своим мягким усикам и был очень доволен тем, что они стали уже мягкими, тогда как в первые недели были жесткими и колючими. Василе увидел Петруца, сунул ему монетку, взял чемодан и направился к окошечку билетной кассы. Пестрая толпа поглотила семинаристов. В очереди Василе Мурэшану оказался между двумя барышнями, белолицыми, улыбающимися, в больших черных шляпах. Уже целых полгода семинаристу не доводилось так близко видеть ни одну барышню. Правда, купив сборник рассказов и зажав его под мышкой, он ощутил, будто находится рядом с Эленуцей Родян. Но она не была такой живой и реальной, как эти девушки. Василе вдруг почувствовал, что краснеет. Лицо его вспыхнуло, и он старался смотреть только на лысину стоявшего впереди старика, который как раз в эту минуту нагнулся к окошечку кассы. Разглядывая коричневую лысину, юноша устыдился, что так внезапно покраснел. Ему даже показалось, что он в чем-то провинился перед Эленуцей! Все еще волнуясь, он выбрался из толпы с билетом в руках и вышел на перрон. «Не успел покинуть стены семинарии, как от смущения не знает куда деваться!..» Смешно и неестественно вышагивая, Василе принялся прогуливаться по перрону и был счастлив, когда почувствовал, что щеки его перестали пылать. Встретив коллег-семинаристов, он затеял с ними разговор. Кое-кто из них мурлыкал отрывки разных песенок, притоптывая в такт ногой. Но ни Мурэшану, ни другие его товарищи не могли удержаться, чтобы не бросать беглых взглядов на барышень, которые появлялись в толпе или проходили мимо. Для семинаристов барышни были особенно притягательны. Василе Мурэшану тут же отметил про себя их особую манеру говорить: нежно, с переливами, будто воркуя; так не говорил в этой толпе никто, даже дамы. Василе простодушно сообщил своим коллегам, что ему очень нравится это щебетанье. Милая, наивная юность!

Словно бы раздув ноздри и вытолкнув из них длинные струи пара, возле перрона остановился поезд. На несколько мгновений перрон превратился в водоворот из людей и чемоданов. К несчастью, Василе Мурэшану оказался в вагоне, где не было знакомых. Одно место было свободным, но Василе не решился сесть и остался стоять в коридоре. Он подумал было выйти из вагона и поискать другой, где могли бы быть семинаристы, но побоялся отстать от поезда. Он редко ездил на поездах – только в семинарию и домой, в село, да и то между этими путешествиями были такие долгие промежутки, что он по-прежнему, как все крестьяне, побаивался паровозов, казавшихся ему черными жутковатыми чудовищами.

Долго размышлять ему не пришлось: раздался протяжный гудок, и поезд тронулся. Василе Мурэшану даже вздрогнул от радости и удовольствия: он едет домой! Ему уже исполнилось двадцать три года, и на уроках он частенько строил серьезные, взрослые (так ему казалось) планы на будущее; и все же радость, какую он испытывал теперь, была детской – нежной и легкой, словно ласка. Вокзал, городские дома, телеграфные столбы убегали назад, и Василе, с облегчением вздохнув, предался радостному предвкушению встречи. В первые минуты он думал только о своих близких: родителях, двух старших сестрах, младшем братишке; потом о доме, дворе, их садике. При мысли, как скоро он всех увидит, на сердце у него становилось тепло, и ему казалось, что он снова шестилетний мальчишка, готовый заснуть в объятиях матери, которая ласково ерошит ему волосы.

Василе подошел к открытому окну. Вокруг расстилался бесконечный зеленый ковер, кое-где расцвеченный желтыми пятнами донника. Ковер этот, если посмотреть вблизи, казалось, бежит за поездом, если же глядеть вдаль – медленно вращается сам по себе. Между донником изредка мелькали и черные пятна свежераспаханных полей. Сквозь голубой воздух струился нежный умиротворяющий свет. А вдалеке, на горизонте, не было уже ни земли, ни неба, а только синеватая колеблющаяся дымка.

Василе Мурэшану жадно вдохнул весенний воздух, запахи зазеленевших лугов, увлажненной дождями земли. Он уже не сожалел, что в вагоне нет знакомых. Пока он любовался прелестями весны, в голове его засветилась мысль, наполнившая его гордостью. «Бог, – утверждала эта мысль, – которого тебя заставляли познавать по книгам, теперь взялся за работу сам, чтобы ты его лучше постиг». Возрождающаяся природа и все, им видимое вокруг, существовало, казалось, лишь для того, чтобы тверже укрепить в душе и уме юноши понимание смысла жизни и мира.

Среди всех прочих духовное поприще больше других предполагает четкие обязанности перед жизнью.

Между двадцатью и двадцатью четырьмя годами, когда молодые люди, возможно, весьма далеки от того, что именуется глубинным пониманием жизни, семинарист уже должен иметь твердые принципы и во взглядах на жизнь, и в понимании ее. Нелегко сформировать глубокие убеждения в годы, когда тебя захлестывают радужные волны молодости, и нельзя сказать, что все семинаристы выходят из семинарии с твердыми убеждениями. И все же встречаются такие молодые люди, которые покидают семинарию с истинной верой и непоколебимой решимостью в душе. Но каким бы ослепительным ни был свет, излучаемый вечными идеалами, которым поклоняются эти юные души, все же и эти избранники ощущают по временам тяжесть воспринятой ими веры. И не потому, что вера их не истинна, а потому, что она слишком тяжела и чересчур много требует от их еще слишком юного возраста.

Но если реальность истин, в которые верует такой юноша, подтверждает не только логика ума, книг и проповедей, а и непосредственное лицезрение природы, то истины эти становятся как бы теплее и ближе юной душе, заставляя сердце радостно биться.

Так вот радовалось и сердце Василе Мурэшану. Путешественники выходили из вагона, то и дело сновали мимо него, разговаривали, смеялись – он ничего не слышал. Девочка лет пятнадцати, стройная, черноглазая, с чуть вздернутым носиком, осмелилась даже подойти к нему и заглянуть через его руку, которую он положил на оконную раму. Василе не обратил на нее никакого внимания, и тогда этот чертенок в юбке, уязвленный тем, что ему не удалось вывести из мечтательного состояния юношу, вот уже час, как глядевшего в окно, быстро пробежал мимо него, расхохотавшись прямо ему в ухо. Семинарист вздрогнул, обернулся назад, но, никого не увидев, вновь высунулся в открытое окно. Ему хотелось, чтобы учитель Марин именно сейчас спросил его про «божьи следы в мироздании», как старик именовал космогонические доказательства бытия бога. Василе сумел бы ответить ему так, что старик только бы рот раскрыл.

Поезд остановился на совсем маленькой станции, вернее сказать, на полустанке. Это была первая деревня, которую, выехав из города, увидел Василе Мурэшану. Село казалось бедным, с узкими улочками и хатами, крытыми соломой и дранкой. Но при виде деревенских домиков мысли Василе приняли другое направление. Он представил себе родное село и, конечно же, вспомнил домнишоару Эленуцу, о которой почти позабыл. «Да, да, я ее увижу! – заверил он себя, – Может, мы вместе разговеемся на пасху, кто знает. И книгу я ей вручу обязательно!» В голове у него сразу же затеснились картины: каким образом он дарит ей эту книгу. Из множества ситуаций, какие рисовало перед ним воображение, он не мог остановиться ни на одной. Он решительно отверг первое свое желание переплести книгу, поскольку переплетчик мог и не закончить работу до конца каникул. Зато твердо решил начертать на первой странице посвящение. Но что написать Эленуце, как к ней обратиться? Найти какое-нибудь изречение или стих, написать просто – «домнишоаре» или же «милой домнишоаре», – тут он ничего не мог решить.

Теперь ему следует быть осмотрительным. Это уж яснее ясного. Пройдет еще два месяца, и он получит диплом, вакансии есть, к осени можно надеяться получить хороший приход (а Василе, естественно, мечтал о самом лучшем), следовательно, уже летом можно будет жениться. Только еще раз нужно убедиться в благосклонности девушки и благорасположении ее отца, господина Родяна. До сих пор у Василе все было весьма неопределенно, да это и не удивительно, ведь он был мальчишкой! Теперь же он взрослый мужчина и должен бороться за свое будущее. Василе почувствовал даже некоторое раздражение: ведь из-за Эленуцы и письмоводителя Родяна он до сих пор пребывал в полной неопределенности и только теперь, на пасхальные каникулы, надеялся что-нибудь прояснить. Остальные его товарищи-четверокурсники уже уверенно говорили о помолвках в августе и о свадьбах в октябре, он же не мог сказать ничего определенного.

Начав думать о родном селе и Эленуце робко и восторженно, Василе вдруг воспылал гневом и возмущением против нее и ее родителей; но в том-то и дело, что возмущался Василе лишь потому, что слишком был увлечен девушкой. И думал, и принимал решения в нем наполовину мальчик, наполовину мужчина, и половинки эти беспрестанно теснили друг друга… Увы, увы, Эленуца Родян из состоятельной семьи, она даже чересчур богата для бедного семинариста! Но и он, конечно, добьется хорошего прихода, возможно, через несколько лет станет протопопом; и вообще, отец может и не давать за ней слишком большого приданого…

Вдруг ни с того ни с сего Василе принялся весьма сурово осуждать письмоводителя за богатство, возненавидев всей душой золотой прииск, главным акционером и, можно сказать, единственным владельцем которого был отец Эленуцы. Штольня представлялась теперь Василе вратами в ад и главным врагом, вставшим ему поперек дороги. Был ли достоин письмоводитель такого богатства? Нет? Любому может свалиться счастье на голову. И ему, семинаристу Василе Мурэшану, тоже.

Василе уже не восхищался красотами весны и не думал о космогонических доказательствах божьего бытия. Он открывал все новые и еще более основательные препятствия, стоявшие между ним и Эленуцей. Так он вспомнил, что одна из дочек письмоводителя Иосифа Родяна два года назад вышла замуж за городского врача, а две другие, как было ему известно, в феврале обручились с двумя молодыми адвокатами. Припомнил, что среди гостей, которые бывали в доме Родяна, и среди молодежи, ухаживавшей за барышнями, он ни разу не видел священника, а тем более семинариста. Мысли молодого человека становились все серьезнее. Много ли толку от того, что братство и равенство между людьми давным-давно провозглашены законами Христа и столько величайших мыслителей неустанно проповедовало их, если богатство по-прежнему ставит столько преград между людьми! Разве золотой прииск «Архангелы» не разделил в Вэлень даже образованных людей неодолимой пропастью? Разве его отца, священника Мурэшану, поскольку он не акционер этого прииска, не почитают за пятое колесо в телеге? Разве крестьяне не кланяются с большим почтением письмоводителю, чем попу Мурэшану? А ведь и на долю священника могла бы выпасть такая же удача, как и на долю отца Эленуцы! Но священнику Мурэшану за семнадцать лет пребывания в Вэлень не привалило такого счастья! Что и говорить, большое богатство выпадает не всем. Семинарист хотел убедить себя, что богатство дается людям на погибель, но, вспомнив про достаток, в каком жила семья письмоводителя, он подумал, что прииск «Архангелы» мешает только ему, Василе Мурэшану, только его делает несчастным.

Поезд мчался по долине, которая становилась все уже и уже, а холмы по обе ее стороны все выше и выше. Василе Мурэшану сошел на большой станции, пересел в другой поезд и в семь часов вечера был в городе X, где собирался заночевать. Он уже немного успокоился, уверив себя, что Эленуца никогда и не думала, будто богатство высокой стеной отгораживает ее от Василе Мурэшану. Она чистая, невинная девушка, и дыхание гордыни не коснулось ее души. Семинарист старался убедить себя, что Эленуца не похожа на своих сестер, что она скромна, даже очень скромна, и что, наконец, они могут пожениться даже против воли родителей. Он был почти счастлив, подходя к трактиру, где ему предстояло заночевать, и вдруг почувствовал, что задыхается от дыма и неприятного запаха. Запах этот был ему прекрасно знаком. Он остановился на мгновение и, подняв голову, увидел, как плотный темный дым столбами поднимается из труб плавильных печей. Прииск «Архангелы» предстал перед ними в еще более грозном виде; Василе Мурэшану со стесненным сердцем вошел в трактир. Остановившись на пороге, он ощутил острое желание вернуться в семинарию. Он уж не радовался тому, что едет домой.

II

В трактире, когда вошел туда Василе Мурэшану, за круглыми столами сидело, пило и закусывало множество людей. Зал был квадратный, на закопченной стене едва можно было разглядеть украшавшую ее виноградную лозу. Высокий человек, подняв руку, мог бы достать до потолка. Единственная висячая лампа тускло освещала лица, склонившиеся над тарелками. Трактирщик, низкорослый, лысый и пузатый человечек, подходил то к одному столу, то к другому и резким, хриплым голосом спрашивал посетителей, не желают ли они еще чего-нибудь. Этим же голосом, похожим на скрип несмазанных дверных петель, он, обращаясь к открытой двери в кухню, выкрикивал:

– Домнишоара! Свиную отбивную! Литр вина! Две кружки пива!

– Несу-у-у! – доносилось издалека.

И домнишоара, весьма солидная женщина с белым лицом и крючковатым носом, тут же появлялась с тарелками и выпивкой.

Трактирщик подошел и к семинаристу, присевшему в углу за свободный столик. Они давно знали друг друга, потому что Василе, с тех пор как поступил в семинарию, останавливался в этом трактире два-три раза ежегодно. Но на этот раз трактирщик, казалось, не узнал его.

– Чего желаете? – равнодушно спросил он.

– Комнату на ночь.

– Будет, будет. А до этого какой-нибудь закусочки, вина, пива? Не хотите ли телячью отбивную?

Василе Мурэшану сообразил, что домнул Илие не узнает его, и почувствовал благодарность за подобное невнимание.

– Пожалуйста, кружку пива, а на ужин телячью отбивную!

– Домнишоара! Кружку пива и телячью отбивную! – выкрикнул трактирщик в открытую дверь.

Через несколько минут Василе Мурэшану уже отхлебывал из кружки. Потом он размял сигарету и стал прислушиваться к разговору крестьян, сидевших за соседним столиком. В трактире был всего один зал для посетителей, и потому зачастую можно было видеть за одним столом священников, адвокатов, крестьян и мастеровых. Два крестьянина говорили тихо, почти шепотом, понемножку прихлебывая из маленьких стаканчиков.

– Да, – говорил один, – нету доли, нет и покоя. Я со сретенья двести злотых спустил, а работал наравне с приисковыми ребятами. Кончено дело! Нет больше золота ни у «Ворона», ни в «Черной луже». Пойду попытаю счастья у «Трех святых».

– Зря только поиздержишься! – отвечал второй, – Я в наши шахты не верю. За пять лет, с тех пор как золотом занимаюсь, научился уму-разуму. Золото ушло от нас в горы, в Вэлень перебросилось. Дурак я был, что не поверил Василе Рошка, он мне про это три года назад твердил. Поверь я тогда, была б у меня сейчас в кошельке тысяча злотых.

– Простому рудокопу трудно понять, что горные духи говорят. Подайся мы за Василе Рошка, все бы наше село в Вэлень перекочевало. Все-таки, ничего не скажешь, и нам перепадало золотишко, по килограмму, а то и по два на брата.

– Это не много, дружище. Будешь меня слушаться, поймешь, какая это малость. Что до меня, то я решил! Сразу, как минует пасха, подамся в Вэлень!

– В рудокопы, поденщиком?

– А чего? Про тамошних «Архангелов» просто чудеса рассказывают. Все, о чем говорил мне Василе Рошка, истинная правда. Сам посуди, ведь не будет же человек так бесстыдно врать. Так вот возвращался как-то Василе Рошка, весь мокрый, голодный, среди ночи из «Вороновой» шахты. Брел, понурив голову, как самый разнесчастный человек. Вдруг видит плошка у него в руке потухла. Остановился он, поднял в страхе голову, а над горами пламя громадное полыхнуло, и из пламени голос раздался: «В Вэлень счастье, в Вэлень счастье!» А после громкого голоса послышались другие, будто подголоски, только разобрать нельзя, что они говорят. Василе стоит столбом, окаменев, и смотрит, как пламя это по горе Корэбьоаре к шахте «Архангелы» подымается. Будешь умным, послушаешься меня…

Крестьяне придвинулись поближе друг к другу, склонили давно не бритые лица и о чем-то зашептались.

Сердце семинариста вдруг отяжелело, по всему телу пробежала ледяная дрожь. Оставив недоеденным ужин, он поднялся, торопясь попасть к себе в номер, лечь в постель и остаться совсем одному. Но в этот миг трактирщик узнал его и, хлопнув в ладоши, подошел, улыбаясь во весь рот.

– Это ты? Вот ведь – не узнал тебя! Как это мне не пришло в голову, что сегодня понедельник, страстная неделя, начинаются пасхальные каникулы! – Трактирщик крепко стиснул руку Василе, заставил снова сесть, принес бутылку вина.

– Наша повозка уже здесь? – спросил Василе, натужно улыбаясь, вовсе не довольный тем, что трактирщик узнал его.

– Еще нет. Но к утру наверняка будет. Ты родителя известил?

– Известил. Наверное, дороги развезло. В прошлые разы она всегда к вечеру здесь была.

– Может, еще приедет. Едва только девять пробило, – быстро отозвался домнул Илие. – А не приедет, не велика беда. Здесь бричка домнула Родяна.

– Он здесь? – переспросил Василе, бледнея еще больше.

– Почти каждую неделю приезжает. Много дел – лошадям работа. Пусть себе ездит, глядишь, и мне чего-то перепадет!

Трактирщик подошел вплотную к семинаристу и тихо спросил:

– А скажи-ка ты мне самолично: вы состоите пайщиками у «Архангелов»?

– Нет, – отвечал Василе Мурэшану, и в голосе его прозвучало чуть ли не отчаяние: «Архангелы» преследовали его повсюду.

– Значит, я был прав, – повысил голос трактирщик, бросая взгляд в глубь зала, где за столом четверо незнакомцев играли в карты. – Какие убытки! – прибавил он тут же, понизив голос. – Какие убытки! Сколько золота там теперь добывают! Просто с ума сойти, что творится!

– Больше, чем зимой? – еле слышно спросил Василе.

– Зимой – пустяки! Теперь – настоящие чудеса: врезаются в золото, как в мамалыгу. Жалко, что твой отец не состоит в доле. А то бы и вправду увидал господа бога. Домнул Родян не знает, куда девать такое богатство. А тебе что, никто об этом не говорил?

Трактирщик испытующе смотрел на юношу. Мурэшану показалось, что он намекает на домнишоару Эленуцу: это она должна была ему сообщить! Семинарист тут же всем сердцем возненавидел лысого человека, чей голос скрипел как несмазанные дверные петли.

– Ничего не знаю! – холодно отрезал он.

– Значит, правда, что ваши семьи не в ладах? Поэтому твой отец и не имеет доли в «Архангелах»? – лысый человечек сверлил его нетерпеливым взглядом.

– Отец никогда и не хотел быть акционером этого прииска, – пренебрежительно ответил семинарист.

– Возможно, возможно, – пробормотал, казалось, чем-то недовольный трактирщик. – Но неплохо было бы и попробовать. Подойти с добрым словом к домнулу Родяну… кто знает… может, и отцу выделили бы пай. Возможно, возможно…

– Нет уж! – скривился семинарист.

– Ты еще молодой. У тебя голова забита всякими принципами! Ты думаешь, это невозможно. А в жизни чего только не бывает, чего только не случается. Главное – уловить момент. Если взять меня, я готов… я бы пошел на все… сослужил бы Родяну любую службу, возьми он меня в компаньоны. Грандиозное богатство в той штольне, молодой человек.

– Нам и своего хватает. Живем тем, что бог пошлет, домнул Штефэнеску, – проговорил Василе Мурэшану и, мрачный, поднялся из-за стола.

– Грехи мои тяжкие! – безнадежно махнул рукой трактирщик. – Я же не говорю, что мы пропадаем! Но я бы не упустил такого лакомого кусочка. Мы тоже живем, но какая разница! Голова идет кругом от хлопот. В тень земную превращаемся. Что у нас за жизнь по сравнению с домнулом Родяном, к примеру? Ты знаешь, куда он отправился сегодня утром? В Вену за дочкой поехал.

– За дочкой? – быстро переспросил Василе, чувствуя, что земля заколебалась под ногами.

– А что ты удивляешься? – весьма довольный произведенным впечатлением, спросил трактирщик, разевая рыбий рот.

– За какой… дочкой? – пробормотал юноша.

– За домнишоарой Эленуцей, самой младшей. Всю зиму она провела в Вене, в самом знаменитом пансионе. Солидное приданое сколотят «Архангелы» этой птичке.

Василе Мурэшану вышел, не сказав ни слова, не пригубив даже вина, и направился в отведенную ему комнату.

Оба крестьянина, ухмыльнувшись ему вслед, многозначительно переглянулись, чокнулись и опорожнили стаканчики.

Трактирщик Штефэнеску подошел к ним.

– Барчук из Вэлень? – спросил один из них.

– Да, сын тамошнего священника, отца Мурэшану. Я слышал, что поп и письмоводитель не ладят друг с другом, а теперь сам убедился. Плохо, потому что батюшка человек порядочный, а семья у него большая. Две дочки на выданье. Вот бы и им получить приданое от «Архангелов».

– А правда, золота там хоть лопатой греби? – загорелись глаза у крестьянина.

– Родян не столько из-за дочки поехал в Вену, сколько ради того, чтобы обменять золото. Говорят, там за него больше платят, – ответил трактирщик и потом, подумав, спросил. – Скажите на милость, а вы почему не идете туда работать?

Крестьяне переглянулись, понимающе усмехнулись, и один из них ответил:

– Разве там пришлых рудокопов ждут? В Вэлень своих хватает.

– Э-хе-хе! Хоть денек могли бы поработать. Одного дня бы хватило! – проговорил Штефэнеску, жадно глядя куда-то вдаль, словно перед его взором рассыпалось золото, и отошел от стола, покачиваясь на толстых и коротких, словно обрубки, ногах.

Крестьяне примолкли. Трактирщик произнес вслух то, о чем они переговаривались шепотом. И теперь они сидели молча, словно бы застигнутые врасплох, словно напугавшись, что тайна их раскрыта. Посидев немного, они встали и исчезли в холодной ночи.

Василе Мурэшану повалился без сил на кровать. Он лежал одетый, стиснув ледяными руками пылающий лоб. Виски ломило, и голова, казалось, раскалывалась. Сначала у него не было ни одной ясной мысли. Воспаленное воображение все время возвращалось к картине гигантского пламени, о котором рассказывал крестьянин. Порою юноше казалось, что он слышит даже голос: «В Вэлень счастье, в Вэлень счастье!» Потом набегали другие картины, вытесняя одна другую. Он видел семинарию, своего учителя Марина, слышал, как ругается, порезавшись, смуглый семинарист. Василе никак не мог понять, что с ним происходит. Когда он стал приходить в себя, свеча наполовину сгорела. Он попытался встать, задуть ее, но нестерпимая боль в суставах не пустила его. Он чувствовал себя бесконечно несчастным оттого, что Эленуца всю зиму провела в Вене, а он об этом ничего не знал. Его до глубины души возмущали родители и сестры, которые ничего не сообщили ему, не написали ни строчки. Возмущала и Эленуца, не пославшая хотя бы открытки… Вдруг он задал себе вопрос: «А когда вообще тебе писала Эленуца?» Василе словно разбудили. Ему казалось, что он видит, как этот вопрос четко написан на белой бумаге. «Когда же она мне писала? – тревожно спросил он еще раз и ответил: – Никогда!» И вот, впервые в жизни, он попытался разобраться в своих чувствах, стараясь судить здраво, все взвешивая, все проясняя. Ему показалось, что с его глаз упала пелена, а в нем самом появилось что-то основательное и никогда уже не исчезнет. Он словно ощутил, будто детство покинуло его навсегда.

Ну зачем было родителям или сестрам писать ему об Эленуце? Разве кто-нибудь из них знал, что он думает о ней? Разве он посвящал кого-нибудь в свои тайны, особенно сестер? Разве можно было из чего-то заключить, что она ему нравится? Что за ребячество! Никто и знать не знает, что за чувства обуревают его. Где же тут ждать, чтобы его известили о том, что Родян отвез Эленуцу в Вену. А она сама разве догадывается о его чувствах? Сколько ни вспоминал Василе Мурэшану, он не мог припомнить ни слова, ни взгляда, ни жеста, по которым Эленуца могла бы заключить, что творится в его душе. И чем она была для его души? Задав себе этот вопрос, Василе понял, что для него Эленуца была целым миром, но он этот мир старательно прятал от всех. Василе почувствовал, что лицо его запылало от стыда. Нет, любить надобно по-другому!

С удивительной ясностью вставали перед ним картины прошлого. Встречи в деревне во время летних каникул, когда он был еще гимназистом, ничего еще не предвещали. Он приподнимал фуражку, старшие барышни чуть склоняли головы, а двенадцатилетняя девочка в белоснежном платье смеялась, прыгая вокруг них. Он не задумывался, по какой такой причине семья священника не ходила в гости к письмоводителю, а письмоводитель с его семьей не появлялся в доме священника. Пока Василе был гимназистом, он даже не раздумывал, почему все складывается так, а не иначе. У него тогда была одна забота: гимназия и отметки. А дома он помогал косить и копнить сено, убирать урожай. Дочки письмоводителя казались ему до того чужими, словно были не из их села.

Будучи уже на втором курсе семинарии, он однажды гулял с однокашниками-семинаристами. Шли они друг за другом, парами. Навстречу им двигался длинный ряд серых платьев: впереди шли совсем маленькие девочки, потом постарше. В середине процессии Василе заметил знакомое лицо и приподнял шляпу.

– Что, знакомая? – спросил сосед.

– Кажется, дочка письмоводителя из нашего села, – ответил Василе, и сердце у него заколотилось.

– Что это за «кажется»? Разве так может быть?

Василе еще трижды встречал Эленуцу. Каждый раз он кланялся, а девушка в ответ улыбалась. С той поры и начал он мечтать о счастье. Как-то он увидел ее на улице. Она шла из лавочки, накинув на плечи коричневый платок. Дул холодный северный ветер. Василе поклонился ей и хотел было пройти мимо, хотя сердце его бешено колотилось, но девушка, которой уже было пятнадцать лет, остановила его.

– Не кажется ли вам странным, домнул Мурэшану, что мы из одного села, но едва знакомы друг с другом?

Василе промолчал.

– На будущий год ты сможешь заходить к нам в интернат. Это разрешается, – девушка улыбнулась и пошла дальше. Но ни в этом, ни в будущем году Василе Мурэшану больше не встречал ее в городе, где он сам учился в семинарии. Письмоводитель Родян что ни год отдавал дочку в новую школу.

Если сосчитать по минутам, сколько они с домнишоарой Эленуцей разговаривали, то всего-то и набралось бы час или два. И разговоры у них шли самые пустяковые. И он, словно виноватый, стоял всегда потупившись. А ведь ей, быть может, хотелось посмотреть ему в лицо, да и он мог бы что-нибудь понять, взглянув ей в глаза. Но он слушал только ее голос, нежный и чистый, который узнал бы среди тысячи. Василе казалось, что девушка говорит так ласково, когда стоит рядом с ним, и больше ему ничего не надо было.

Ну что он за человек! Василе не переставал упрекать себя и никак не мог простить, что так и не намекнул ни о чем Эленуце! Правда, во время летних каникул он не раз порывался подойти к ней, но так и не подошел: смелости не хватило. А разве сама Эленуца не могла угадать? Должна же она была что-то думать, видя его постоянно перед глазами. А он был так робок, так скован, довольствовался лишь своими собственными чувствами и вовсе не интересовался чувствами девушки. И чем больше он любил, тем непоколебимее верил, что Эленуца принадлежит ему. В своем воображении он сватался за нее, венчался и они жили с нею где-то далеко-далеко, в прекрасном приходе.

Какая глупость!

Греясь в лучах счастья, которое поселила в его душе девушка, Василе жил в мире грез, но они – увы! – могли и не сбыться.

И вот теперь, отправляясь на пасхальные каникулы, он совершил еще одну глупость: купил книгу! Да еще решил надписать ее! С чего он взял, что домнишоара Эленуца обрадуется подарку? Может, она и смотреть на него не захочет? А уж портить титульный лист он во всяком случае не имеет никакого права!..

И еще одна чудовищная мысль выползла из мрака: что, если кто-то другой завладел сердцем Эленуцы? Ведь ей довелось жить в стольких городах, разве не могла она повстречать молодого человека куда лучше и благороднее и отдать ему свое сердце? Что, если отец уже выбрал для нее жениха с положением, красивого, богатого? Богатый! Это достоинство было для Василе Мурэшану самым опасным. Он смутно сознавал, что именно богатство письмоводителя Родяна и было причиной робости и нерешительности, охватывавшей его подле Эленуцы. Прииск «Архангелы» предстал его воображению еще более грозным.

Василе вдруг ощутил, что всей душой ненавидит и мерзкий источник наживы, и тех двух крестьян, которые только что о нем толковали, и трактирщика Штефэнеску, расхваливавшего «Архангелов», и даже дорогу домой и всех местных жителей, которые, как ему казалось, поголовно заражены жаждой золота.

Только к утру он задремал и во время короткого сна видел гигантское пламя, которое представилось рудокопу Василе Рошка. Пламя это было устрашающих размеров и обволакивало целиком все небо, оно витало в воздухе и, опустившись на землю, выжигало леса. Василе проснулся весь в поту, услышав в семь утра стук в дверь.