Текст книги "Плач по красной суке"

Автор книги: Инга Петкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Невесте стало плохо, она побледнела и, широко растопырив свои круглые глаза, в ужасе уставилась на жениха.

– Муха-бляха! – медленно и на редкость членораздельно изрек жених. – Меня на всех хватит. Муха-бляха!

– Что? Что он говорит? – в смятении пролепетала невеста.

– Муха-бляха, блин горелый, – повторил жених.

– Что, что, что такое? – как в трансе повторяла невеста.

– Уебу! – вдруг пронзительно взвыл жених. – Всех уебу! – Он провалился под стол и побежал по полу на четвереньках.

Поднялся визг и вой, потому что Тристан, по своему обыкновению, укусил кого-то за ноги. Некоторые вскочили на стулья, но Брошкину он все-таки перехватил и, повалив на пол, пытался тут же изнасиловать, при этом жутко матерясь. Изнасиловать ему, конечно, не позволили, но картина была чудовищная, и невеста потеряла сознание.

Пока Римму приводили в чувство и выпроваживали Тристана, я ругалась с Клавкой. Сначала мы ругались тихо, один на один. Но потом, когда невесту привели в сознание, разговор стал всеобщим, то есть это был уже не разговор, а свара.

Не хотелось мне впутываться в эту историю, чуяло мое сердце, что они опять свалят на меня всю вину, но оставить бедную девочку им на растерзание… Ее беспомощный, затравленный взгляд, жалкий лепет, слезы отчаяния… Я знала, что они не выпустят жертву из своих похотливых лап и опять загонят ее в постель к идиоту. Эти распаленные пьяные хари, они почти уже уговорили дуреху, что тот пьяный дебош – невинная глупость, что Тристан проспится и станет паинькой, что он любит Римму, обожает, боготворит и надо уметь прощать мужиков, что душа у него чистая и нежная, а главное, преданная и что лучше мужа Римме не найти… Но тут я не выдержала и испортила им всю игру.

– Пьяный проспится – дурак никогда, – сказала я, обращаясь к невесте. – Ты что, не видишь, что Тристан клинический идиот, косноязычный, злобный кретин… Он вреден и опасен. С ним чаю лишний раз опасно выпить, не то что любовь крутить. Да он…

Боже, что тут поднялось! Они всей сворой набросились на меня, они готовы были меня растерзать, линчевать, скушать живьем. Они кричали, что я позавидовала чужому счастью, что я сама с ним путалась и поэтому шиплю из-под забора. Они с пеной у рта доказывали, что у Тристана чистая душа и добрые намерения. Они загнали меня в угол, прижали к стене, доказали, что я циничная стерва, оскверняю большое чувство. Они настолько искренне почитали эту любовь Тристана, что я невольно усомнилась в собственной правоте. В какой-то миг в моем сознании все перевернулось. И впрямь, имею ли я право разрушать чужое счастье? Любовь зла – полюбишь и козла. Чужая душа – потемки. Была бы душа, а остальное приложится. Признаться, я и сама верила в облагораживающую силу чувств, верила, что любовь сдвигает горы и разрушает все препятствия. Все мы воспитаны на подобных штампах.

Я уже хотела тихо смыться. Но тут всполошилась наша Брошкина. Порой, когда она занята своими переживаниями, до нее не достучишься – будто заколоченный терем. Но порой стоит бросить искру – она вдруг вся вспыхнет и зайдется такой дикой яростью, что просто страшно делается.

Так было и тогда. Наша поэтесса долго не замечала Тристана с его «Изольдой». Не замечала до тех пор, пока я популярно не разъяснила ей ситуацию. Она с интересом выслушала мои доводы и вдруг взорвалась, как вулкан. И понеслось…

– Нет, я не согласна! – громогласно заявила она. – Только при церкви идиот мог стать блаженным и святым, потому что только при церкви он мог обрести душу. У нас он может стать только преступником. Если тебе не противно любить идиота и спать с ним, – обратилась она к невесте, – если тебе это нравится, то на здоровье, но вот иметь детей от него ты просто не имеешь права.

Они бросили меня и всей кодлой накинулись на Брошкину.

– Но почему, почему ты считаешь его идиотом? Какое ты имеешь право считать его идиотом? Да где ты видела лучше?

Они редко выдавали свои домашние тайны, но тут их будто прорвало.

– Я три раза была замужем, – трубила Клавка, – так наш Тристан по сравнению с моими благоверными сущий ангел! Первый был шизофреником, к тому же педерастом; второй сбежал прямо в день свадьбы, а третий ел только конину и вообще имел семь жен по всем концам страны.

– А мой алкаш ссытся каждую ночь.

– А мой мудак бьет детей, ворует и все пропивает.

– А мой спит со всеми подряд и то и дело заражает всех триппером.

– А мой ворюга и вообще из тюряги не вылезает.

– А мой в прошлом месяце всю мебель топором изрубил и за окно выкинул.

А мой… А мой… А мой…

«А мой, – подумала я. – Мой-то где? Моего и вовсе сачком не поймаешь, порхает где-то на просторах Вселенной. Ни привязанностей, ни обязанностей, ни алиментов. Может быть, уже в Америку умотал. Да и вообще, кто он такой и чем отличается от всех прочих тристанов?»

– А мой давеча явился домой голый, прикрываясь крышкой от помойного бака…

– А за моим однажды гнался слон, так он спрятался на антресоль…

– А мой чертей гоняет…

«Господи, – подумала я, – приходится ли после всего этого считать Тристана идиотом? Где я видела эти нормы и откуда их взяла?»

Стоп! Вот ради этого момента скромного прозрения я и рассказывала все эти дурацкие истории.

Если до этого момента мне казалось, что любовь Тристана – это розыгрыш и черный юмор, то теперь, прозрев, я убедилась, что вся эта фантасмагория, этот дикий спектакль разыгран всерьез и комедией тут даже не пахнет. Эта жестокая бытовая драма не абсурд, а наша единственная реальность, которую мы себе построили и заслужили. А Тристан в глазах зрителей вовсе не комический персонаж, не Ванька-дурак, а почти трагический главный герой. Не идиот, а наоборот, знамение времени, по которому, чтобы выжить, мы должны выверить все наши нормы, мысли, чувства и поступки.

С этого момента прозрения я во всех мужиках вижу в первую очередь Тристана. Разумеется, не все они столь косноязычны, не все воюют с собаками, спят в уборной и грызут стаканы. Встречаются порой вполне образованные люди, на первый взгляд опрятные и почти нормальные. Но не доверяйте этому первому впечатлению – все это ложь, иллюзии. Стоит приблизиться, вглядеться, копнуть поглубже – и такие змеи, черти, тараканы полезут на свет, такая мерзость, низость, грязь и подлость, что Тристан вам покажется почти святым. «Блаженны нищие духом», они хотя бы не лгут, не клевещут, не пишут доносы, не лезут в душу и не срут там. Аминь!

Мы стояли на улице в очереди за треской.

Продавец был пьян, и очередь почти не двигалась. Но нам уже было из нее не выбраться. Мы уже обмозговали про себя, что приготовим из трески. И вообще, у каждой очереди есть своя гипнотическая сила: стоит в нее встрять, и тут же иссякает воля – стоишь себе и стоишь, будто так и надо.

– Глаза бы мои эту треску не видели! Терпеть ее не могу! Мне вообще рыба противопоказана, у меня от нее аллергия. Но ребенок… ребенку нужен фосфор, – ворчала писательница.

На самом деле ребенок тут ни при чем. Просто мы привыкли стоять в очередях, для нас это такое же естественное времяпрепровождение, как чаепитие в Японии или игра в таинственный гольф в Англии. Очередь располагает к общению. От нетерпения и раздражения все малость взвинченны и порой несут такое, что любо-дорого послушать.

Итак продавец был пьян, треска намертво заморожена, и он рубил ее топором с таким остервенением, что страшно было смотреть. Присмиревшая очередь робко жалась в сторонке… К тому же весы были амбарные, совсем непригодные для взвешивания одной рыбки для кошки, и продавец взымал с покупателей деньги на глазок руководствуясь собственным настроением и личными симпатиями. Очередь не роптала: в руках у негодяя был топор, и попадать ему под горячую руку никто не хотел.

Потом пошел снег с дождем, и мы всем коллективом, вместе с продавцом и амбарными весами, переместились в темную подворотню и пристроились там возле помойных баков, на вонючем сыром сквозняке.

Стало ясно, что мы неправильно оценили размеры очереди, но махнули на все рукой и не пытались уйти. Так и стояли как приговоренные.

Почему-то мне казалось, что очередь движется в газовую камеру или печь…

Было сыро, муторно, бесповоротно. Писательница тихо всхлипывала, сморкаясь в рукавичку, и выглядела такой несчастной, что мне пришлось ее пожалеть. Однако история, которую она поведала, не вызвала во мне сострадания. Меня подобные истории приводят в тихую ярость.

Оказывается, наша интеллектуалка была влюблена в такого же Тристана. То есть влюбилась она в простого парня-летчика, а он потом оказался кретином и подонком.

– Как это оказался? – машинально переспросила я. – Наверное, твой летчик и не думал тебя надувать, а всегда был порядочным негодяем и, поди, даже не скрывал этого, просто ты не желала замечать.

– А в кого влюбляться? – сокрушенно вздохнула она. – Надоели наши полуинтеллигентные полуподонки. Захотелось мужика, пусть глуповатого, зато честного и сильного.

– Нет, милая, в нашей системе координат такого не бывает, – возразила я. – Мы не в доброй старой Англии. У нас дурак неизбежно становится подонком.

– Вот именно, – с готовностью закивала она. – Глупость принимала за наивность, грубость – за силу, идиотизм – за чистоту, пошлость – за благодушие. А от мысли, что он обожает летать на своих гробах, то есть любит рисковать жизнью, я вообще готова была его боготворить. У меня никогда не было знакомых, которые любили бы рисковать своей жизнью… Рыбу ловил, полочку мне однажды прибил, икрой угощал, картошку принес. Много ли нашей затраханной бабе надо, чтобы влюбиться. Ее только помани – размечтается, вознесется, черт те что придумает и навоображает. Однажды меня в лес за грибами взял, костерок развели, выпили немножко, и так хорошо было, так хорошо, как никогда в жизни… А потом вдруг оказалось, что я по шею в дерьме. Таких, как я, у него, оказывается, вагон и маленькая тележка. Он обходил всех по расписанию, но больше всего любил одну буфетчицу, которая поила и кормила его даром. Жена, оказывается, давно была рада от него избавиться, он ей уже всю печенку проел, раз пять триппаком заражал, а дома ночевал только раз в неделю и только по пьянке… Все это недавно на процессе обнаружилось. Затащили они с приятелем в гараж какую-то поблядушку и пытались использовать по назначению, но чем-то ей не угодили, она возьми и заверещи. А тут как раз милицейский обход. Она и заявила, что ее насиловали. Теперь, наверное, посадят за групповуху… Я еще, как дура, на суд поперлась, такого наслушалась, что хоть в петлю… И этого ублюдка я любила почти год, за человека принимала, жалела, ждала, страдала, плакать готова была от умиления за каждое его доброе слово.

– Но самое страшное не то, что один подонок попал в грязную историю, – сказала я. – Страшно то, что у нас нет и никогда не было знакомых, которые при случае не могли бы попасть в подобную историю. Но ты еще долго будешь влюбляться в подонков.

Она обиженно насторожилась:

– А ты? У тебя что, лучше?

– Нет, – призналась я. – У всех одинаково, только я уже влюбиться не могу, – наверное, скоро помру.

– Все мы умираем по сто раз на дню, – огрызнулась она.

Вопрос был исчерпан, и мы расстались довольно прохладно – она в досаде из-за своей излишней откровенности, я же чего-то тут все-таки не понимала, отказывалась понимать. Вот наша писательница – человек, безусловно, неглупый, горячий, отзывчивый и, главное, честный. Почему же она каждое явление видит только через себя, да и то когда ее ткнешь носом? Неужели это уже в крови – видеть все по подсказке, как прикажут или как выгодно? Вот голову даю на отсечение, что про своего летчика она напишет только первую половину романа: костерок, уха, грибки, поцелуи, нюансы – словом, лирику. Напишет свежо, искренне, красиво, и никто в мире никогда не догадается, чем кончилась эта лирика. Конец не напечатают, я понимаю. Так ты хотя бы для себя запиши, на память. Запиши и сделай выводы. Нет, для себя конец выгоднее забыть, напрочь вычеркнуть из памяти, будто ничего не было.

«Все щурятся и как будто не продаются», – сказал один мой знакомый.

В ту же ночь мне приснился страшный сон. В квартиру проникли бандиты. В квартире кроме меня находились моя мать, сын, тетка и ее восьмилетняя дочь.

Я первой обнаружила гадов, очень испугалась за своих родных и близких и тут же решила принять главный удар на себя, чтобы во что бы то ни стало прикрыть и защитить родню.

Бандиты проникли в квартиру под видом водопроводчиков, и я тут же подхватила эту игру, включилась в нее с такой дикой страстью, что подонки на мгновение даже опешили. Но тут же дали мне понять свои намерения весьма недвусмысленно.

Их трое, обыкновенные парнишки, видимо не очень опытные в своем ремесле. Они даже несколько стесняются, вид у них такой, будто это я хочу их надуть и провести, а не наоборот. Я же, думая о близких, с лихой непринужденностью оттираю бандитов в кухню. При этом я без умолку треплюсь, изображая из себя этакую свойскую бабенку, с которой всегда можно договориться.

Встревоженные было домашние, слыша мою непринужденную трепотню, успокаиваются и занимаются в глубине квартиры своими делами. Я же, наедине с бандитами, все верещу что-то про водогрей, унитаз и прочие неполадки, попутно рассказываю анекдоты и даже завариваю на кухне чай.

Откуда ни возьмись на столе появляется бутылка водки, атмосфера заметно разряжается. Застенчивые негодяи малость пообтаивают, и главный уже поглядывает на меня с интересом. Пока мы распиваем на кухне водку, я популярно объясняю бандитам, что они ошиблись адресом, что грабить у нас совершенно нечего, но если они так уж настаивают, то мы можем договориться полюбовно, без скандала, и я одна удовлетворю все их потребности. Попутно я изо всех сил охмуряю заинтересовавшегося мною ублюдка, развязно подмигиваю ему, хвалю его внешность и прочее…

Совершенно сбитые с толку, бандиты принимают мои условия игры, и мы почти дружески и панибратски обнимаемся, целуемся и смеемся.

Как я и ожидала, главный перехватывает инициативу в свои руки и оттирает остальных, и мы с ним удаляемся в отдельную комнатку. При этом я прекрасно знаю, что двое других подглядывают за нами, но меня это даже устраивает, так как я боюсь, чтобы их внимание вдруг не перекинулось на остальных обитателей квартиры. Мне удается угодить моему избраннику, и он не прочь встретиться со мной еще раз в мирной обстановке и даже соглашается удалить из квартиры своих негодяев. Остальные двое недовольны нашим заговором, однако нехотя подчиняются главному…

И вот я довела их уже до прихожей, и мы весело прощаемся… Еще мгновение – и все будет кончено, дверь захлопнется за ними, и мы спасены… Но тут в прихожую вываливается вся моя семья – они тоже хотят проститься с гостями, поглазеть на моих новых друзей. Я вижу, как мои подонки плотоядно переглядываются, леденею от ужаса, но продолжаю трещать и хохотать без умолку. Последним усилием воли мне удается оттеснить гадов на лестницу. Они хмуро переглядываются, чувствуя себя обманутыми, и почти выходят из-под моего контроля… И тут вдруг маленькая девчонка с криками, что они украли мои драгоценности – она сама видела, – намертво вцепляется и повисает на одном из бандитов… Еще мгновение – и рухнет моя позорная конструкция, и мой ужас перекинется на близких, и мы погибли, все мы погибли… Безумный, смертельный крик душит меня… Я хватаю девчонку, отрываю ее от бандита, с отчаянной силой забрасываю в прихожую и захлопываю дверь. Мы спасены…

Я долго сижу в прихожей на сундуке в полном оцепенении. Я знаю, что надо вычеркнуть из памяти мой позор: лишь бы родные ничего не заметили, лишь бы все оставалось по-прежнему хотя бы для них…

Я тащусь на кухню, ставлю чайник машинально глотаю три таблетки седуксена и в ожидании, пока они подействуют, то есть вытравят из моего сознания ужас и отчаяние, мою под краном посуду. Я мою посуду, а отчаяние клокочет во мне, как кипяток в чайнике. Я молча борюсь с ним, потому что даже сотую долю правды я не могу стряхнуть на плечи близких, потому что сотая доля моего ужаса убьет их, сведет с ума мать и навсегда травмирует ребенка. Я в одиночестве борюсь с моим кошмарным позором, изнасилованная, обворованная, оплеванная, как всегда одна. Я ожидаю действия седуксена и мою посуду… Потом мы пьем чай в кругу семьи и каким-то чудом я убеждаю домашних, что драгоценности к нам вернутся: просто мои беспутные друзья хватили лишнего, но потом они, конечно же, одумаются и раскаются. И домашние, как ни странно, верят моей брехне. Только тетка поглядывает пытливо и настороженно, – кажется, она заметила неладное, ну да ладно, бог с ней, ей уже многого не надо объяснять.

Седуксен начинает действовать, и я постепенно засыпаю, чтобы увидеть во сне все то же изнасилование.

Сон был выдержан в тусклых, бытовых тонах и страшен своей безнадегой. Но, господи, до чего же он был типичен! Сколько раз в своей жизни я вела светские беседы с негодяями, насильниками и ворюгами, непринужденно улыбалась любовницам и собутыльникам мужа, кокетничала с откровенными стукачами, уступала сволочам только потому, что не было сил к сопротивлению, – и все это с легким, непринужденно-светским видом, от которого не только самой, даже этим гадам делалось не по себе. Они угрюмо и подозрительно поеживались.

«Во дает, стерва!» – ворчали они про себя и в дальнейшем делали мне гадости с чистой совестью. И я в очередной раз, давясь этими гадостями, опять делала вид, будто ничего не случилось, будто меня только что не оболгали, не изнасиловали, не обокрали, не обесчестили.

Не так ли жмется и заигрывает с подонками вся наша интеллигенция? И происходит это не только от врожденного безволия. Происходит это от великого ужаса перед бесправием и произволом сильных мира сего. Мой личный ужас перед ними всегда был велик, но я его скрывала и подавляла. Мне казалось, что стоит его выпустить, и он вылетит, как джинн из бутылки, и заморозит, парализует все вокруг. Я сама редко заглядывала в лицо собственного ужаса… А теперь думаю: пусть вылетает, пусть морозит.

Роман Тристана с его «Изольдой», как и положено, кончился трагедией. После того злополучного вечера, когда, по словам Риммы, мы с писательницей «открыли ей глаза на истинное лицо Тристана», она наотрез отказалась встречаться с нашим героем и даже не желала разговаривать с ним по телефону. С ее стороны это был довольно опрометчивый поступок. Можно было найти более деликатные средства избавления от несчастного. Столь грубый разрыв только напрасно распалил его страсти и разъярил его необузданную натуру.

Некоторое время Тристан тщетно искал примирения с нашей «Изольдой». Доведенный до крайности ее жестокостью, подкараулил однажды вечером в парадной, пырнул ножом и попытался изнасиловать, в результате чего был посажен на восемь лет.

А недавно поздно вечером я встретила Тристана возле своего дома. В темной подворотне на меня надвинулась жуткая фигура. Морда скособоченная, оплывшая и лиловая с перепоя, движения резкие, агрессивные. Пришлось спасаться бегством. Фигура догнала меня и схватила за плечо. Я в ужасе глотала воздух и не могла кричать. Он сипел мне что-то в лицо. Я ничего не понимала… Но тут вдруг узнала нашего Тристана и от изумления назвала его по имени. Он не реагировал, угрожающе шипел, требовал чего-то.

Я прислушалась.

– Гони шырок! Шырок гони! – осипшим шепотом хрипел он и показывал на мою кошелку.

Я проследила за его взглядом. Из моей сумки выглядывали плавленые сырки по пятнадцать копеек. Я с радостью вручила их Тристану. Он не поблагодарил меня и тут же занялся сырками.

Когда я оглянулась, он уничтожал их с такой жадностью, будто их сейчас у него отнимут.

Он не узнал меня, и мне стало тошно.

Господи, до чего гиблое пошло поколение!

– Жизнь моя, иль ты приснилась мне? – однажды сказала Ирма. – Давайте выпьем. – Она решительно отложила вязанье и окинула наше застолье каким-то исступленным взглядом.

Я налила ей с полстакана водки. Она тяжело перевела дух и, опрокинув в рот все содержимое стакана, долго сидела с закрытыми глазами. Я испуганно наблюдала за ней, предлагала закуску, но она не реагировала.

Потом вдруг встрепенулась и заметно повеселела.

– Если бы не выпивка, было бы еще хуже, – как бы оправдываясь, сказала она, перехватив мой настороженный взгляд. – Я поздно начала. Что бы ни случилось, но спиться я уже не успею.

– Было бы желание – все можно успеть, – возразила я.

– Если бы не сын, то, пожалуй, успела бы, – согласилась она. – А вам не кажется, что мы давно живем в аду?

Это были мои заветные мысли.

– Загробный мир, – начала я. – Гроб как бы посредине. Отсюда – тот мир загробный, оттуда – нет.

Я развеселилась и стала излагать свою теорию, заявила, что, по-моему, мы живем в фантастическом заколдованном царстве, о котором миру известно куда меньше, чем о дикарях Центральной Африки. Я собиралась писать и имела намерение донести эту фантасмагорию до всеобщего сведения.

– Ничего не выйдет, – наконец сказала она. – Наша реальность не поддается осмыслению, потому что, пока вы ее осмысливаете, она, как трясина, затягивает вас. Что можно изобразить, стоя по шею в дерьме? Нет, нашей реальности в глаза не заглянешь, это все равно что встретиться взглядом с Медузой Горгоной: один прямой взгляд – и тебя не станет, ты ее жертва и ее пища. Все мы тут давно проглочены, и уже начался процесс переваривания. Мы заживо разлагаемся, потому что отравлены ядом вседозволенности, которую мы именуем свободой. Нет, беспристрастного, холодного наблюдателя тут быть не может. Все мы участвуем в процессе, все беспомощно барахтаемся в этой вонючей трясине, одной из пищевых артерий нашей всепожирающей гидры. Участвуя в процессе, нельзя изобразить его со стороны. Где нет дистанции, не может быть никакого изображения. Даже для простой фотографии требуется определенное расстояние, но и этого небольшого расстояния нам себе не отвоевать. Мы можем пятиться от этой Медузы сколько нам угодно, пятиться с отвращением, но она всегда будет обволакивать нас со всех сторон, потому что мы давно находимся в ее желудке. А оттуда еще никто не вышел целым и невредимым, в твердом уме и доброй памяти. Все мы монстры и калеки. О нас никто никогда ничего не узнает.

Меня ужаснула ее речь, я не поверила ей. Несколько лет назад я вышла замуж за писателя и сама начала писать. Пара моих рассказов уже была опубликована. Я была влюблена (разумеется, не в мужа) и жила в угаре собственных страстей. Я полагала, что моя исключительная индивидуальность, незаурядные способности, оригинальность и роковые страсти толкают меня на путь прелюбодеяний. На самом деле это была все та же гидра. Собственными руками я разрушала единственную нишу, ячейку жизни и безопасности, дарованную мне судьбой. Брак казался мне тюрьмой, я мечтала о свободе, дерзала жить дальше и писать.

– Брак – звено в цепи, – говорила Ирма. – Какая цепь, такое и звено. Как сказал один знакомый алкоголик «Хорошую вещь таким словом не назвали бы».

С тех пор прошло лет десять, и нет уже моих резвых сверстников и собутыльников, с которыми мы так отважно дерзнули писать. Сгинули мои бойкие однолетки, погибли, сошли с ума, сбежали в Америку, сели в тюрьму, спились или просто канули невесть куда. Навсегда замолчало мое поколение. Погибло, как гладиатор, – у всех на глазах, в неравном бою с диким зверьем, и никто не заметил их скромного героизма. Те же немногие, кто выжил, научились говорить все, кроме правды, и никогда не говорить о себе. Ничего конкретного не узнаешь из выхолощенной, бесполой беллетристики.

Мы же продолжаем пировать как ни в чем не бывало, праздновать свою триумфальную победу, победу над честностью, справедливостью, умом, мужеством и талантом. Давно пропиты остатки здравого смысла. Люди научились пить и молчать – людей не стало, и пышным цветом разросся на этой помойке всяческий бурьян, и смердит она на весь мир, и гибнет в ней без возгласа, без крика все живое.

А мы все пируем, и нет конца этому зловещему застолью.