Текст книги "Плач по красной суке"

Автор книги: Инга Петкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

– Отец-то был Григорий. – Очевидно, я подумала вслух, потому что он грубо выхватил у меня свой билет.

– Вы арестованы, – сухо заявил он. – Поедете со мной.

– А ордер на арест у вас есть?

– А в ухо не хочешь? – лаконично ответил он, беря меня под локоток.

Не знаю почему, я сразу догадалась, что арестована в личных целях, для определенных нужд. Но мне уже было все равно. Мне даже понравилось, что не надо возвращаться домой в постылую коммуналку. Я уже за себя не отвечала и не могла собой распорядиться. Словом, я безропотно села в машину, которая ждала нас у подъезда, машинально отметила, что она казенная, и слабо удивилась, почему он не взял меня еще в гостинице: зачем был нужен этот дикий финт? Но голова уже не работала, и я решила обдумать этот вопрос потом, на досуге. Я заторможенно разглядывала его как мужчину и вяло удивлялась про себя, что до сих пор не разглядела его. Мы уже много раз общались, а я не знала, как он выглядит. Он показался мне даже красивым, и отсвет детских романтических иллюзий полыхнул во мне, и где-то на задворках сознания мелькнула робкая надежда на любовь с ее преобразующей, обновляющей силой. А когда он обнял меня одной рукой и привлек к себе, я даже вспыхнула от смущения и застенчивости.

Но тут машина вырвалась на набережную. В тумане возник призрак зловещего крейсера, я по привычке матюгнулась, а мой любезный, мгновенно угадав адресат, слегка съездил меня по физиономии. И тут внезапно передо мной воплотился тот долгожданный маньяк, которому я давно мечтала вцепиться в глотку. И я вцепилась. Машина чуть не врезалась в парапет, мы вывалились из нее и покатились по мокрому асфальту. Он был каратист. Они там все самбисты-каратисты-дзюдоисты, им специально преподают эти дисциплины, чтобы умели бить человека грамотно, без риска получить сдачи, и безнаказанно насиловать дурочек вроде меня. Мой каратист не только легко скрутил меня в бараний рог, но для пущей важности еще изнасиловал тут же в машине, после чего вытряхнул из нее под зад коленкой.

Так начался этот производственный роман с идеологической подоплекой. Нас ничто не связывало, кроме слепой животной ненависти, но самое страшное, что не только его устраивал такой характер отношений, но и я сама ничего не имела против. То есть акт величайшей человеческой близости, величайшего человеческого доверия у нас превратился в акт животной ненависти и вражды. Мы оба получали удовлетворение именно таким патологическим путем. Он искренне боялся, что однажды я придушу его подушкой, отравлю или пырну ножом. Он был трус, но именно страх побуждал его мужскую потенцию. Ему не приходилось встречать столь отчаянного сопротивления, и это сопротивление питало его страсть и побуждало к новым сексуальным подвигам. Он был профессиональный убийца, насильник, и в постели мы оказывались каждый раз не иначе как обменявшись оплеухами. Но самое гнусное – именно он пробудил во мне женщину, я хотела его – и ненавидела в первую очередь за эту биологическую зависимость. Я мечтала избавиться от этой проклятой страсти – и понимала, что избавить меня от нее может только смерть. Я мечтала, чтобы он попал под машину, отравился водкой, сгорел, утонул, сгинул. Если бы он летел в пропасть, я не протянула бы ему руку, никогда бы не протянула. Порой я даже мечтала, чтобы он наконец укокошил меня. Вообще, дело к этому приближалось, на мне уже не было живого места от его страстных побоев. Но тут, на мое счастье или несчастье, я забеременела, и он, утратив ко мне всякий интерес, тихо слинял.

Он отсутствовал ровно полгода, и полгода меня никуда не тягали, но за это время, казалось, я прошла все круги ада. Первое время я даже ждала его вызова или визита: по-своему я даже тосковала по нему. Переспав с несколькими мудаками, я с удивлением обнаружила, что мой среди них отнюдь не худший. А может быть, и худший, но мне лично подходил именно он. Кроме того, он был красив. До сих пор мне кажется, что все красивые мужики работают там. Но тех, кто точно там работает, я узнаю всегда и повсюду. В этом смысле я могла бы работать в контрразведке, для меня все они меченые, клейменные дьявольским клеймом. Одно качество выдает их с головой: при всей их похожести, при безликости, которая гарантирует им неузнаваемость, они не умеют менять сам почерк своей жизни. Они торгуют только своей подлостью и, продавшись, все себе позволяют, как будто продали душу дьяволу и он гарантирует им неприкосновенность и неуязвимость. Только в торге с дьяволом имеет место душа, а здесь души нет изначально: таким образом, торгуют тут даже не совестью, а ее отсутствием, то есть подлостью. А подлость, как известно, дьявол не покупает, у него ее и так предостаточно, поэтому за нее он ничего не дает, – никакой гарантии, что эта подлость однажды не будет наказана. Поэтому они часто попадаются с поличным, разоблачаются и бывают преданы.

Меня даже в некотором роде устраивало, что мой любовник оттуда. Я не рассчитывала на его помощь, не такой это был человек, чтобы кому-то вдруг помогать. Устраивала меня причастность. Да, именно причастность к большой и грозной подлости, за которой можно спрятаться такой мелочи, как я.

Дни всенародной скорби по случаю смерти Сталина я провалялась в злачной больнице, куда залетела с криминальным абортом, который мне сделала старая алкоголичка ночью в кочегарке, где она работала истопником.

Явился он через полгода в новом качестве. Не подумайте чего хорошего, на хорошее он был органически не способен. Иногда мне и впрямь казалось, что их там как-то обрабатывают, – стерилизуют, что ли, или делают какую прививку от всех нормальных человеческих эмоций, ощущений и страданий. Ни одного проблеска человечности я в нем ни разу не заметила.

На этот раз он явился ко мне ярым антисемитом. После «дела врачей» только начиналось такое поветрие, и он, при его удивительной восприимчивости ко всему дурному, сразу же подхватил это опасное социальное и психическое заболевание. Но скорее всего, они сами при помощи таких ревностных проповедников насаждали в народе антисемитизм. Во всяком случае, мой хахаль служил своей новой вере с одержимостью бесноватого и с таким вдохновением, будто обрел свое подлинное жизненное призвание. Он всегда был сугубо партийным человеком, но мало ему было коммунистической партии и партии гебистов, он решил еще стать русофилом. Правда, русофильством или славянофильством это новое его вероисповедание не назовешь, потому что славянофилы, кажется, обязаны были любить свою землю, ее народ. Эти же уже ничего не могли любить, они способны были только ненавидеть: евреев, интеллигентов, ученых – словом, все образованные слои населения. Поэтому их новую партию можно было бы назвать только антисемитской, но никак не русофильской. И когда они в своей истовой программе апеллировали к народу, то это тоже было большой натяжкой, потому что русскому населению, особенно в данный его запойный период, дела не было как до евреев, так и до русофилов.

В новом своем задвиге он стал поистине бесноватым. Всегда, везде и повсюду ему мерещились одни жиды с их коварными происками. Жидовским было все: кино, театр, поэзия, музыка; все актеры, ученые, физики и химики; все мысли, чувства, настроения и переживания. Кроме того, все нации, кроме русской, тоже были почему-то жидовскими. Детей он вообще никаких не выносил, и поэтому все они для него были жиденятами.

Целыми днями он изводил меня всякими глупыми сомнениями в моем происхождении:

– Ну и жидовские у тебя замашки! – Это насчет моей аккуратности.

– Меня воспитывали в Германии.

В Германии к моменту моего там пребывания евреев практически не осталось, этот факт был ему хорошо известен и обычно ставился в заслугу Гитлеру.

– И все-таки ты жидовка.

– Нет.

– Неужели не жидовка?

– Не жидовка.

– Ну признайся, что ты жидовка.

– Нет, я русская.

– Ну почему, почему ты русская?

– Да по крови.

Последний довод сражал его наповал. Почему-то ему так никогда не отвечали. Я понимаю, ошеломленные его нахальными вопросами люди начинали сразу же оправдываться и бормотать всякую околесицу про родину, березки и русский народ, от лица которого всегда осуществлялись все гнусные кампании посадок в этой стране. «Враг народа», «предатель народа», «защитник народа и отец родной». Они сами прекрасно знали, что никакого народа давно нет в помине, они сами собственными руками истребили его, ввели в расход, споили, развратили, одурачили. Но и эту антисемитскую кампанию они проворачивали от имени народа.

Он договорился до того, что жиды совратили революцию и направили ее не в ту сторону, создали лагеря и развалили народное хозяйство. Советскую власть он не трогал, потому что считал, что если бы не жиды, они бы при помощи своей партии возродили империю.

– Но империя держалась на трех китах; на православии, самодержавии и народности. Чем бы вы заменили этих китов, неужели одним антисемитизмом?

Он в бешенстве бросался меня душить, в результате чего обычно насиловал. Каждый раз, когда я чем-нибудь его доставала – иначе говоря, выводила из себя, – он бросался меня насиловать. Делал он это всегда с таким остервенением, что часто казалось: пришел мой смертный час. Он матерился, проклинал меня и вообще, наверное, был садистом, и если бы не боялся неприятностей, то с удовольствием бы меня укокошил.

Эти садистские приступы кончались обычно его полным бессилием. Тогда начинала ругаться я.

– И откуда ты только взялся, такой подонок, – рассуждала я, лежа с ним рядом в постели и растирая синяки и укусы. – Не иначе как твои предки были жуткими мерзавцами.

– Слава богу, я сирота, – гордо отвечал он. – Я сам себя воспитал и поставил на ноги.

– Иван, не помнящий родства, откуда же ты тогда знаешь, что ты не еврей? Ты ведь даже обрезанный.

Это был его основной комплекс, который мешал ему париться в бане вместе со своими коллегами и потом развлекаться с ними групповым сексом.

Передо мной он обычно оправдывался тем, что родился в мусульманской республике, где его усыновили и обрезали. Может быть, это была правда, но уж больно замысловатая и сомнительная для его тупоголовых коллег.

Однажды я придумала более остроумный довод.

– Жаль, что ты не еврей, очень жаль! – сказала я.

– Почему? – Он сразу проглотил мою жирную наживку.

– Потому что если бы ты был евреем, ты позорил бы их, а не нас.

Он взвился, как пружина, схватил свой пугач и пальнул. В меня он, к счастью или к несчастью, не попал, но вони и грохота было так много, что в дверь стали ломиться соседи. Он вышел на лестницу и быстро там все уладил, – как видно, показал свои документы.

Когда он уснул, я открыла форточку и выбросила его пугач за окно. Там был пустырь с глубокими сугробами. Пусть теперь поползает и поищет, злорадно думала я, засыпая.

Правда, наутро, после хорошей взбучки, мне пришлось ползать по грязному снегу вместе с ним, пока мы не нашли этот злосчастный пугач.

– Хорошо еще, что я не застрелилась, – сказала я. – Очень хотелось сделать тебе такой подарочек.

Он злобно на меня покосился, но тогда я впервые заметила, что он боится меня. Боится, ненавидит и ничего не может со мной поделать. У него была масса баб красивее и умнее меня, все они его любили, но были не нужны именно потому, что любили. Любви он не выносил ни в каком виде, она ему ничего не давала. Его организм давно питался только одной ненавистью.

Он ненавидел меня и мечтал от меня избавиться. Я мечтала о том же самом, но избавить нас друг от друга могла только смерть. И в этом не было ничего рокового – одна житейская подлость и взаимное паразитирование.

Не помню, сколько длился этот период нашего сосуществования, кажется, все междувластие, вплоть до Хрущева.

Исчез он опять, как только я забеременела. Я, конечно, предохранялась, но наша отечественная профилактика – такая же халтура, как все остальное.

– При нашей системе производства нельзя доверять ни одному механизму или прибору, – сказала я на прощание. – Когда начнется война, все ракеты взорвутся на месте или полетят не в ту сторону.

Разумеется, я получила по шее и, чтобы отомстить ему, заявила, что намерена рожать и надеюсь, что ребенок будет не в папочку. Я знала, что подобное заявление отпугнет его надолго. Я хотела подольше отдохнуть без него, оглядеться и подумать.

Благополучно сделав аборт в грязном абортарии, я занялась квартирным вопросом: специально пошла работать на строительство, потому что там были льготы с жилплощадью. Тут как раз подоспела оказия от Греты, и я получила возможность внести первый взнос за однокомнатную кооперативную квартиру. При соответствующем нажиме одного моего покровителя (я ему подарила джинсы, которые к тому времени стали в стране основной денежной валютой) мне почти сразу же дали квартиру, и я тут же в нее въехала.

Тогда как раз бушевала кампания по борьбе с излишествами, в результате которой квартиры стали похожи на табакерки, но моя была просто великолепной: с большой прихожей, кухней и лоджией, которую знакомые работяги, опять же за джинсы, превратили в великолепную веранду.

Став хозяйкой квартиры, я почувствовала себя в жизни гораздо увереннее. В моей стройконторе мне неплохо платили. Грета полностью одевала меня, но почему-то всегда было стыдно принимать ее подачки, поэтому я изо всех сил старалась отблагодарить ее. В те времена в антикварных лавках было еще много красивых безделушек и стоили они совсем недорого. Грета не раз писала мне, что у них они ценятся, чтобы я не стеснялась и требовала от нее все, что мне надо. Этот товарообмен помог мне окончательно встать на ноги, приодеться и почувствовать себя женщиной. В плане последнего мне очень помогла присланная Гретой косметика и парфюмерия. Подобная косметика могла сделать красавицей любую уродку. Особой уродкой я никогда не была, но с помощью этой косметики иногда удавалось быть красавицей.

Таким образом, когда мой хахаль снова ворвался в мою жизнь, то поначалу просто не узнал меня.

Он явился, как всегда, поздно вечером и, стоя в дверях, долго разглядывал меня, будто что-то оценивая и прикидывая. Нет, он не ждал, когда я приглашу его войти. Он никогда не нуждался в приглашениях. Просто он был мертвецки пьян. Войдя в комнату, он рухнул поперек тахты и тут же заснул.

Наутро он долго не мог понять, где находится и кто я такая. Я нарочно надела черный парик и так раскрасилась, что меня и впрямь трудно было узнать. Но этот маскарад пришелся ему по вкусу – у него всегда был крайне дурной вкус. С похмелья он даже оробел перед моей новой внешностью, но потом, когда я дала ему опохмелиться, стал опять нахальным и развязным.

– Я всегда говорил, что в тебе что-то есть, – говорил он, разглядывая мое новое жилище. – И откуда что берется?

– Наследство получила, – соврала я.

– Учи ученого, – проворчал он. – Будто не вижу, что все из ФРГ. Твоя старуха присылает, так? С тебя приходится, и ты должна поставить. – Имелась в виду водка.

Я ему поставила, и всегда ставила с большим удовольствием, наблюдая, как он спивается.

– Хорошо живешь, – завистливо приговаривал он, разглядывая обстановку. – Ну, такие картинки я бы сам мог нарисовать.

Я тогда сошлась с некоторыми художниками, и на стенках висели их полуабстрактные работы.

– А почему телевизора нет?

– Некогда смотреть, да и денег не накопила, – сказала я.

– Да, – согласился он. – В Италии уже немодно иметь телевизор.

Что он хотел этим сказать, до сих пор не понимаю. Он часто озадачивал меня подобными фразами: казалось, у него внутри какой-то ящичек, вроде лотерейного, из которого он наугад выхватывает билетики, большей частью пустышки, вроде этой. Потом вдруг, заметив магнитофон, попросил включить какую-нибудь музыку. Грета присылала мне пленки исключительно с классикой. Я поставила ему Баха. Некоторое время он слушал молча.

– А сама ты тоже эту жидовскую музыку слушаешь? – спросил он.

– Нет, конечно. Специально держу для тебя.

Он подпрыгнул на диване и погнался за мной; я выскочила на кухню и заперлась в лоджии на швабру. Он ломился в дверь, но она выдержала.

Тогда он нашел в холодильнике водку и стал пить ее, сидя за кухонным столом. Была глубокая осень, я очень быстро замерзла. Когда бутылка кончилась, он уронил голову на стол и неожиданно зарыдал: выл, как шакал, и бился головой об стол, и это было страшно. Потом заснул за столом, а я тихонько пробралась в кухню. Я думала, что он не проснется, но он зашевелился, открыл глаза и некоторое время в упор разглядывал меня. Глаза у него были неожиданно трезвые, жидкие и голубые, они будто вылиняли от алкоголя. Я выпила остатки водки, поставила чайник. Он все разглядывал меня непонятным взглядом и молчал. Потом долго молча пил чай, чуть покачиваясь на стуле, и все смотрел на меня своими водянистыми глазами. Было совершенно непонятно, к чему это, куда он клонит и что думает. И когда он внезапно бухнулся с табурета и зарылся лицом мне в подол, мне стало жутко. Я не была готова к таким сценам, и его слезы, пожалуй, внушали мне больший ужас, чем его побои. Мне не было его жалко, я только злорадствовала, что он сломался раньше меня. Я, конечно, понимала, что все это от водки, но все-таки…

– Спаси меня, спаси! – рыдал он. – Ты сильная, ты одна можешь меня спасти. Я гибну, гибну! Спаси меня, помоги подняться, и я буду служить тебе, как собака. Только ты одна можешь меня спасти. Ты одна.

– Остальных уже всех затрахал? – невольно вырвалось у меня.

За своими рыданиями он не услышал. Обращаться за помощью к тому, кому искалечил всю жизнь, – что может быть чудовищнее! В романах все бывает иначе. Женщина щедра душой, и она прощает и поднимает человека. Но в жизни так не бывает. Если бы я могла пусть на мгновение поверить хотя бы одному его слову, я отдала бы за него жизнь. Да и зачем женщине жизнь, как не для того, чтобы приносить ее в жертву любимому. Но… Никогда, ни при каких обстоятельствах я не могла поверить ему даже на миг. Просто сейчас ему плохо, он воет, как бешеная собака, каждый укус которой для человека смертелен. Бешеную собаку не лечат, ее пристреливают. Мне было жалко погибшего в нем человека – красивого парня, которого можно было бы любить, но… Сволочь, гебиста-насильника, подонка, спившуюся мразь жалеть было нельзя.

Он стоял передо мной на коленях и вглядывался мне в лицо. Он, кажется, думал, что моя ненависть просто разновидность кокетства, что на самом деле я влюблена в него как кошка, упрямая, злая кошка, которая только и ждет, чтобы ее погладили по головке, и стоит ее приласкать, как она станет шелковой. Все это мудачье так думает. Да, бабы живучи как кошки, они долго надеются на чудо, их запас терпения и снисхождения неограничен, но не для всех и не всегда. Например, своим детям они прощают буквально все. Но для мужей и любовников у них совсем иной счет, тут ничто никогда не забывается и не прощается. Счет копится до конца жизни, все тщательно учитывается и запоминается. Может, для того, чтобы однажды, в момент уязвимости противника, отыграться? Но ведь жизнь слишком коротка, чтобы успеть свести с ней счеты.

«Что может быть ужаснее пары, объединенной только пороком?» – думала я, таща своего хахаля из кухни в комнату.

В прихожей у меня стояло трюмо. Оно отражало наши безумные лица и неуклюжие телодвижения – жалкое зрелище полного банкротства души, ее падения.

– Полюбуйся, на что мы похожи! Неужели ради этого мы родились на свет? А ведь от природы мы красивые, здоровые люди. Во что мы себя превратили! – сказала я.

Мы стояли перед зеркалом, как перед судом, и пристально разглядывали свои отражения. Душераздирающее зрелище. Слезы отчаяния струились по моему лицу. Трудно сказать, что чувствовал он, только вдруг очередной приступ ярости исказил его правильные черты.

– Сука! – вскрикнул он и врезал кулаком по отражению.

Зеркало разбилось.

– Кто-то из нас скоро умрет, – сказала я.

– Мечтаешь меня похоронить?

– Плакать не буду.

Он накинулся на меня и стал душить.

И все-таки я его не выгнала. Наверное, только потому, что знала: он все равно не уйдет, а лишь станет драться и буянить.

Я оставила его у себя, начала понемногу выпивать вместе с ним.

Это был самый мирный период наших взаимоотношений.

Алкоголь приглушил нашу обоюдную вражду, малость примирил нас друг с другом. В новом качестве, приодетую и раскрашенную, меня не стыдно было показать друзьям и коллегам, можно было взять с собой в ресторан, на банкет, на званый ужин, где я неизменно пользовалась успехом. Моя ненависть придавала мне значительность и какой-то шарм – меня считали таинственной особой, и многие его друзья ко мне клеились. Но я держалась за своего негодяя и только раз, для страховки, переспала с его начальником – он мог пригодиться.

Надо сказать, мне даже нравилось проводить время в их обществе, нравилось находиться в окружении здоровых, красивых, спокойных и уверенных в себе молодых людей. Среди всех слоев нашего общества они больше всех походили на мужчин или, скорее, на сытых хищных зверей. Среди них особо выделялись международники, те, что устраивают перевороты во всяких африканских и азиатских колониях, – словом, занимаются своим прямым шпионским делом, а не пытают и не насилуют маленьких машинисток.

Эти международники приезжали на родину погулять с удалым размахом купцов или, может быть, гусар, потому что их выправка, манеры, лоск среди нашего серого окружения выглядели почти аристократическими. Они были намного моложе, здоровее, сильнее, а потому добрее и щедрее своих канцелярских коллег, и невольно приходило на ум, что мужику необходим риск и опасность, чтобы сохранить свою спортивную форму. Навряд ли там, за рубежом, они занимались хорошими делами, но я с удовольствием обменяла бы моего на одного из них.

Обеспокоенные состоянием моего хахаля, они предлагали мне поддержку и даже пытались устроить меня на очень хорошую работу, но я не прошла засекречивания, потому что была в плену.

В этот тихий алкогольный период мой хахаль много раз предлагал пожениться. Чтобы его не распалять, я не отказывалась, но про себя знала, что брак наш невозможен. Ничего, кроме зла, нас никогда не связывало, и некоторые вещи женщины не прощают никогда. То есть прощение им ничего не стоит, они забывают и горе, и унижение, но вот полюбить такого человека, довериться ему они уже не в силах.

Я не доверяла моему хахалю ни на минуту и все время ждала от него какой-нибудь гадости. Он по-прежнему бубнил что-то про жидов, но уже не столь агрессивно, потому что его теперь в основном интересовала только водка. Он спивался у меня на глазах, может быть отчасти благодаря мне. В свое оправдание могу сказать, что сама чуть было не спилась с ним на пару.

Уже в самом конце его алкогольным сознанием овладела очередная навязчивая идея. Он вбил себе в голову, что его может спасти только машина. Мол, если у него будет личный автомобиль, он не будет пить. Тоном капризного ребенка он клянчил у меня эту машину, будто я была его богатая тетушка. Да, я по-прежнему получала посылки от Греты, но нам едва хватало на жизнь. Своих денег он никогда не давал и однажды по пьянке признался, что давно копит их на машину и уже накопил добрую половину, а если я дам ему вторую, он будет спасен.

Его признание потрясло меня. Значит, в течение многих лет он живет за счет баб, а свои деньги копит на машину!

– А что тут такого? – в свою очередь удивился он. – Теперь все так делают. Я куплю машину и буду тебя возить.

К сожалению, я знала, что, получив свои автомобили, эти «все» обычно бросали надоевших баб и возили потом молоденьких и хорошеньких. Вероятно, машина прибавляла им мужской потенции.

Я наотрез отказалась дать ему деньги. В ответ на отказ он меня обокрал, то есть вывез почти все, что я накопила ценой многих трудов и лишений. Обращаться в суд было бессмысленно, они такие дела давно не разбирали. Но вот прийти, скажем, на их банкет, встать во главе стола и вывести этого подонка на чистую воду… Я серьезно обдумывала этот вариант и репетировала свою речь…

– Почему вы сидите с ним за одним столом? – хотелось сказать мне. – Это же убийца, вор и совратитель. Такому человеку нельзя протягивать руки, с ним нельзя даже чаю выпить, чтобы он вас потом не обгадил. Он продаст вас, переспит с вашей женой, совратит дочь, обворует дом. Берегитесь! Таких людей к себе не пускают, и водку пить с ними опасно – они способны на все, на любую подлость! Берегитесь!

Я не сказала этого за общим столом, а лишь сообщила тому начальнику, с которым однажды переспала. Он внимательно выслушал мою исповедь, пообещал принять меры и навести порядок в своих кадрах. Но я не поверила ему. Что-то в его тоне меня насторожило. Не особенно он удивился подвигам моего хахаля и не особо возмутился. А последняя фраза и вообще лишила меня всякой надежды.

– Конечно, мы примем меры, – сказал он. – Но в нашей работе… в силу ее специфики нам часто приходится использовать всяких людей. Поймите меня правильно…

Да, я поняла его правильно – он не питал иллюзий насчет своих кадров, а специфика их работы заключалась в том, что подлыми делами не станут заниматься приличные люди. Еще я поняла, что напрасно жаловалась: если даже они примут меры, эти меры тут же отразятся на мне. Я с ужасом ждала возмездия, и оно последовало, но тут, как я понимаю, мне крупно повезло.

Когда мой хахаль ко мне ворвался, у меня сидел журналист из ФРГ – очередной посланник Греты. Этот журналист, конечно, удивился, когда с порога меня стали бить и душить. Эти журналисты тоже не любят попадать в скандальные истории, и он даже пытался улизнуть, но я почти силой остановила его. Я спряталась у него за спиной, и ему пришлось остаться. Вряд ли он что-нибудь понял из последующего диалога, но меня это мало волновало. Главное – он сыграл свою роль и напугал моего подонка.

Я представила ему журналиста из ФРГ и заявила, что, если он по-прежнему будет преследовать меня, я устрою международный скандал, потому что давно переслала в ФРГ свою исповедь, где подробно описаны все его подвиги. И если со мной что-нибудь случится, все это будет опубликовано.

Я правильно рассчитала удар. Вид у моего хахаля был такой затравленный, что мне даже стало стыдно за легкость, с которой я одержала эту победу. Все-таки он мне казался более опасным противником.

Но эту простую и горькую истину мне еще предстояло усваивать и переваривать всю жизнь. Нет и не может быть подлости романтической, роковой и трагической – подлость всегда ничтожна, жалка и всегда приводит человека к гибели. Еще позднее я поняла, что в нашей системе не может быть добродетельной глупости, потому что глупость тоже всегда приводит к подлости и падению. Одна надежда, что подлость когда-нибудь приведет к гибели всю эту проклятую систему, которая держится только на лжи, пьянстве, воровстве и разврате.

В канун сороковой годовщины нашей революции, когда все мы чуть не захлебнулись в ликовании и водке, мой пьяный негодяй сгорел в собственной постели от сигареты. Не помогла ему машина, которую он все-таки купил.

Я не пошла на его похороны.

И все-таки я плакала. Разумеется, не по нему, а по себе, по своей погубленной жизни. С опытом, которым наградил меня этот тип, жить было почти невозможно. Как дурной болезнью, он заразил меня злобой и неверием. С таким опытом не живут, а борются с жизнью.

И я стала бороться.

Тогда я еще не подозревала, не могла заподозрить, что даже этого бандюгу я буду вспоминать не то чтобы с сожалением, но не забуду никогда. Все-таки, как ни крути, он был первый. Не считать же первым того сексуального маньяка из KMЛ. Согласна, что они мало чем отличались друг от друга: оба ворвались в мою жизнь, как последние взломщики, оба искалечили мою психику, изуродовали душу.

Но когда смерть закончила наш беспощадный поединок, страсти перегорели, дым рассеялся – мой бандюга отодвинулся на расстояние, позволяющее увидеть его со стороны.

Конечно, мне не удалось облагородить и реабилитировать его для себя. При самом внимательном рассмотрении я не обнаружила в этом диком, необузданном и грязном животном ничего привлекательного. Разумеется, он был и навсегда остался для меня насильником и убийцей. Однако убийцей он был изначально, от рождения. Он был рожден, чтобы драться и убивать. В условиях честного боя, при наличии сильного противника, он мог стать мужчиной.

Всю жизнь он рвался в бой. С детства мечтал стать десантником – не пропустила врачебная комиссия. Агрессивные инстинкты бурлили в нем вхолостую и, не находя выхода, обрушивались на слабых баб, жидов и диссидентов.

В условиях честного боя он мог стать профессиональным воином – сильным, смелым, беспощадным к врагам и великодушным к побежденным.

Инстинкт убийцы в крови у мужиков, он завещан им многими поколениями воинов, и поэтому глупо требовать от них кротости, смирения и гуманности. Но у нас инстинкт воина переродился в уголовно-преступный инстинкт: вместо рыцарской дуэли – избиение безоружного врага в камере пыток, вместо упоения боем – коварное нападение из-за угла всей шайкой на одного, а вместо сильного противника – беспомощное бабье, которое так легко и безнаказанно можно мордовать.

Мой бандюга был рожден воином, а стал гнусным палачом. Он и ко мне-то привязался только за то, что я оказывала ему сопротивление. Я почти сознательно приняла вызов.

Он присвоил себе собственного врага и мечтал покорить меня сам и только поэтому не отдавал на растерзание властям, хотя прекрасно знал мое социальное лицо. Его погубили собственные преступные инстинкты, с которыми он не мог совладать. Он погиб, как скорпион, который порой обращает свое смертоносное жало против самого себя.

Но вот когда кончился наш беспощадный поединок и смерть поставила точку в этом сюжете, я, как ни странно, не почувствовала свободы и не обрадовалась своему избавлению. Похоронив своего негодяя, я болела целых два месяца. Диагноз? Труднее всего выделить боль в единицу, классифицировать ее. У больного человека болит все, он раздражен, злобен и несчастен. Болезнь моя была глубоко социальна, я болела тем же, чем все наше общество в целом. То есть маниакально-психопатической депрессией. Я лежала в постели лицом к стене и не хотела ничего знать. Мыслей не было, чувств не было, ничего не было. Одна лишь тупая боль и отчаяние. Я даже не могла читать. И с трудом сдерживалась, чтобы не выпрыгнуть из окна своего восьмого этажа.

Я понимала, что самостоятельно мне из этой ямы не выбраться, и все время надеялась на какие-то внешние силы, которые вытащат меня на поверхность. Кто-то должен был прийти и помочь мне подняться. Но в то же время я не могла видеть ни одной человеческой рожи, все они казались мне жуткими масками, а голоса людей приводили в отчаяние. От звонка в дверь мне делалось дурно, и я не открывала ее.