Текст книги "Плач по красной суке"

Автор книги: Инга Петкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

Нас встретили с распростертыми объятиями, затискали и зацеловали. Усадили за стол, заваленный объедками, и дали в руки по граненому стакану с водкой, требуя выпить штрафную.

Я растерянно поискала на столе, чем бы закусить, и среди массы неаппетитных объедков с удивлением обнаружила вполне живого маленького зверька. Сначала я приняла его за крысу и чуть не завизжала, но зверек внимательно на меня взглянул, встал на задние лапки и, аккуратно взяв в передние лапки кусочек сыра, стал его обгладывать.

– Это тушканчик Эдик, – перехватив мой взгляд, объяснила Брошкина.

С перепугу я хватила почти стакан водки не закусывая и с непривычки сразу потеряла сознание.

Последнее, что помню, – это как мой негодяй пытался стащить с Нелли ночную сорочку.

Поначалу он был довольно мрачным и даже хотел улизнуть под шумок. Я понимала его разочарование: он-то мечтал попасть в приличное общество, к интересным людям. Но его недовольство было энергично подавлено стаканом водки, которую он чуть было не закусил тушканчиком. Это послужило поводом к веселой потасовке, когда все они кубарем катались по грязному полу и визжали, а в дверях стояли какие-то растерзанные зрители и азартно улюлюкали. Жениха среди присутствующих не было.

…Первый раз я очнулась глубоким вечером. К моему изумлению, все они, прилично одетые, сидели за нормально сервированным столом, произносили торжественные тосты и чокались рюмками. Мой миленок уже сидел в обнимку с Клавкой-Танк. Она нежно прижимала его к своей груди. Кажется, он плакал. Меня церемонно пригласили принять участие в застолье, дали чистую тарелку и рюмку. Нелли сидела надутая, обиженная и вела светскую беседу с плюгавым, лысым мужичишкой… Потом, сама не знаю как, я вдруг очутилась на коленях у здоровенного бугая, который говорил по-украински. «Да бут ты прош-ше», – приказал он мне, когда я попыталась от него вырваться. Кто-то пел. Кто-то плясал. Брошкина читала стихи (не свои): «Прости, что я жила скорбя и солнцу радовалась мало. Прости, прости, что за тебя я слишком многих принимала».

Потом я снова отключилась и проснулась глубокой ночью в чужой постели, совершенно голая, но одна и вроде бы не изнасилованная. Нашла одежду, затем с большим трудом нашла туалет, но на обратном пути заблудилась, попала в такую же разобранную комнату, где на меня набросился мужик, похожий на Дирижабля, но его «невеста», как она себя величала, отбила меня у этого мужика и вежливо проводила в наши апартаменты. В одном из отсеков я обнаружила моего хахаля в постели с Брошкиной и пожалела его. На моем месте уже спала Нелли с железнодорожником. Я прикорнула возле батареи парового отопления на каком-то тряпье…

На следующий день началось все по новой. Когда я очнулась, они все были уже пьяны. В меня с ходу влили полстакана спирта, и я снова отключилась, отметив на прощание, что не вполне совпадаю с ними по фазам. Мой миленок храпел, поместив голову в блюдо со студнем. Из уха у него торчал сельдерей.

Сколько прошло дней – не помню. В короткие проблески сознания я находила моего милого все в новых объятиях. Помню, что однажды ночью они с Брошкиной, полуголые, сидя на полу, играли в домино. При моем появлении они молча обнялись и побрели куда-то по тусклому серому коридору, а я, стоя на пороге, окликнула их:

– Куда же вы, куда?

– Детей делать, – не оглядываясь, эхом отозвалась Брошкина.

Было очень холодно, и я дрожала, стоя босиком на пороге, а они уходили от меня в тусклое ущелье, где играла метель и завывали волки. «Волков только нам не хватало», – вяло подумала я и вернулась в свободную постель.

В самом конце я опять обнаружила их всех вместе за прибранным столом. Они сидели чинные и суровые. Меня вежливо пригласили присесть и строго пожурили за черное пьянство. Потом все молчали – явно чего-то дожидались. Моего хахаля среди них не было, и я поняла, что он командирован за горючим.

Ждали молча, строгие, отрешенные, непримиримые к чужим порокам. Пока я приводила себя в порядок, все смотрели телевизор. По их скупым репликам я поняла, что все они в ссоре и причиной раздора является мой хахаль.

Боже, как искренне они презирали друг друга, и меня в том числе! Какими чистыми, целомудренными и возвышенными они себе казались – и это после такой грязной пьяни! Я отказывалась верить своим глазам. Я мало что помнила из этих дней, и мне в похмельной панике стало казаться, что причина их недовольства во мне, что я в бессознательном состоянии выкинула что-либо непотребное и чудовищное. Я робко заглядывала в их неприступные лица, а они обдавали меня презрением. Мне казалось – я схожу с ума…

Но тут в комнату ворвался мой резвый негодяй, груженный очередной партией бормотухи. Брошкина радостно рванулась ему навстречу. И пока она разгружала сетки и ставила на стол горючее, все хмуро продолжали разглядывать экран телевизора. Из этой пантомимы я догадалась, что поле боя осталось за Брошкиной…

Весело щебеча, Брошкина уже разливала напиток по стаканам, когда из-за портьеры в комнату просочилось всклокоченное маленькое существо. Оно возникло и остановилось на пороге, широко улыбаясь щербатым ртом и хлопая круглыми совиными глазищами.

– Моя невеста. – Наш герой раскланялся и беспечным тоном представил обществу пришедшего. Лицо его озарилось той шальной, неотразимой улыбочкой, которая так действует на баб, и на меня в том числе. – Прошу любить и жаловать!

Эффект был полный. Все, кто был в комнате, застыли открыв рты. Брошкина пролила вино мимо стакана. Первой опомнилась Клавка.

– Совенок! – громовым басом обратилась она к пришедшему. – Где это он тебя надыбал?

– У ларька, – чистосердечно признался Совенок.

– Я всегда любил маленьких женщин, – пояснил ситуацию наш герой и заботливо стал устраивать свою «невесту» за столом.

– Ты уверен, что это женщина? – усомнилась я.

– А мне уже все равно, – лихо отпарировал он.

Клавка взорвалась громовым хохотом. Брошкина убежала рыдать за шкаф.

– Ух-ух-ух! Уморил! – ухала Клавка под слезный речитатив из-за шкафа.

Я с любопытством разглядывала своего хахаля. За эти дни он заметно поиздержался, слинял с лица, пожух, но держался молодцом, с присущей ему окаянной дерзостью, которая так подкупает баб. Перехватив мой взгляд, он заговорчески подмигнул мне, потом сказал галантный комплимент Нелли насчет цвета ее глаз, мимоходом хлопнул по заднице Клавку и даже крикнул что-то ободряющее за шкаф в адрес Брошкиной…

Постепенно все оживились, и похмелка наладилась. Я на этот раз пила аккуратно и наблюдала. Все дамы напропалую заигрывали с нашим героем, но между собой оставались на «вы», то и дело обмениваясь колкостями и презрительными гадостями. На Совенка никто не обращал внимания. Да и впрямь, кто из них мог серьезно считаться с этой недотыкомкой? Вздор, они-то знали себе цену.

– Шуточки изволите шутить, милостивый государь? – мимоходом обронила Брошкина.

Я тоже неожиданно для себя вдруг развеселилась и предложила им на кооперативных началах открыть мужской публичный дом.

– Мы им должны платить? – удивилась Нелли.

Я объяснила, что давно пора отказаться от счетов, отношений и комплексов, а платить мужикам сдельно или по договору – так будет чище и полезнее для здоровья.

Клавка согласилась, что на самом деле мы давно уже этим занимаемся, но Брошкина пришла в яростное негодование: она все еще надеялась на идеальную любовь.

В спорах и дебатах рождаются истины. И меня посетило откровение. Все они не видели себя в упор: отказывались видеть окружающий бардачный хаос, грязь, вонь, похоть, распухшие рожи и пьяный вздор. Их сознание пребывало в каких-то недосягаемых высших сферах. Весьма любопытно было бы заглянуть в этот их иллюзорный мир. Как они там себя представляли? Какая там была обстановка, нравы, обычаи? Как выглядели в этом волшебном царстве их непотребные отношения друг с другом и с парнем, которого они пустили по рукам? И он в свою очередь не отдавал себе отчета, что его используют. Он торговался со мной за каждый поцелуй, и я согласна была ему платить, но я была чужая, потому что сознавала свое падение, я действовала сознательно. Моя правда была им не по силам, она возмущала их, они привыкли жить во лжи. Проблески сознания, которыми я владела, были непростительны. Меня обвиняли в цинизме.

Во мне давно перегорели все мечты и иллюзии, я ни капли не обольщалась насчет своего хахаля и особо не рассчитывала на него. Но меня удивили мои вакханки. Поразило меня отсутствие сомнений в своей единственной, безусловной правоте. Каждая из них искренне полагала, что она лучше, чище, умнее и красивее своих товарок и за все это ее должны полюбить и отдать ей предпочтение перед всеми остальными. Безо всякого зазрения совести они воспользовались моим пьянством, даже специально поили меня, чтобы увести мужика, но вовсе не цинично, не грубо и откровенно, а исподволь, ненароком, непроизвольно. Они не отдавали себе отчета в низости своих поступков. Каждая из них полагала, что ее предпочли в силу ее очевидного превосходства. А когда эстафета переходила в следующие руки, они возмущались также искренне и обвиняли коварную похитительницу во всех смертных грехах, клеймили ее позором и презрением.

Разумеется, и меня тоже мучила досада и уязвленная гордость, гнев и отвращение к ним. Я была убеждена, что, если бы осталась трезвой, им бы меня не одолеть. Может быть, в этом убеждении я мало чем отличалась от них, но винила я в основном себя. «Но до чего же гнусен этот мир, где ближний тут же пользуется любой твоей ошибкой», – думала я. Человек по природе своей существо слабое, хлипкое, уязвимое (ни когтей, ни клыков) и потому особо жестокое. Волки (по биологу Лоренцу) не добивают противника, когда тот сдается, принимает позу покорности и подставляет победителю сонную артерию. Волк – сильно вооруженное животное, он благороден по отношению к соплеменникам. Волк – животное, обладающее моралью. Человек же от природы – слабо вооруженное животное, он аморален, особенно в нашей системе координат.

Впоследствии я так толком и не узнала, почему не состоялась свадьба и куда подевался жених. Были какие-то туманные намеки опять же на вмешательство в данный сюжет органов КГБ, но то была очевидная липа. Скорей всего, они пропили жениха накануне свадьбы: пустили по рукам или подарили соседке…

Как и следовало ожидать, после той злополучной свадьбы все мы вдрызг переругались и долго не разговаривали друг с другом. Меня и вовсе предали анафеме, а что касается отношений между собой, то они у них были постоянно такие напряженные и запутанные, что непосвященный мог принять их за кровных врагов.

Дружили они большей частью попарно и объединялись только в дни больших застолий или против какого-нибудь грозного неприятеля, которого подчас выбирали себе самопроизвольно, руководствуясь исключительно классовым чутьем. Все они были о себе очень высокого мнения, поэтому не выносили никакой конкуренции, а тем более критики. Особенно нетерпимо относились к проявлениям любого вида превосходства. Сильных, красивых и умных людей они всеми силами старались вытеснить из своей компании и по мере возможности сжить со света. Начальство, однако, почти никогда не трогали, тем более что те относились на редкость терпимо к их пьянкам, опозданиям, прогулам и склокам.

Клавка покровительствовала сумасбродной Брошкиной, часто брала ее под свою защиту: опекала, спасала и выручала из всяких сомнительных историй, в которые непутевая Брошкина то и дело залетала. Клавка презирала богемные вкусы подруги, а всех убогих поэтов, художников и артистов, которыми Брошкина любила себя окружать, считала «тунеядцами, паразитами и трутнями». Однако она не гнушалась при случае воспользоваться кем-нибудь из этих подранков. Брошкина пасовала перед Клавкиной энергией и побаивалась ее, но очень быстро уставала от ее буйного темперамента и втихаря изменяла ей с вкрадчивой куркулихой Нелли, которую Клавка терпеть не могла за бездарно прожитую жизнь, но дипломатических отношений с ней не порывала, потому что постоянно находилась у нее в денежном долгу.

Нелли с детства привыкла боготворить Клавку. Задавленная ее силой и властностью, она робела перед Клавкой и беспрекословно подчинялась ей.

Так сложно они дружили, объединясь в основном на почве пьянства и блядства. Все трое выросли без отцов и к особям мужского пола относились почти враждебно. Они прекрасно ориентировались в нашей реальности и мужиков изучили не слабо, поэтому вполне отдавали себе отчет, что наши замурзанные представители сильного пола не могли осчастливить их любовью – они сами шли на дно от любой нагрузки, как топлое бревно. Но цепляться больше было не за что. К тому же все три фурии почему-то вечно хватались всем скопом за одно и то же гиблое полено и тут же начинали яростно мордовать и топить друг друга, отчего шли ко дну с космическим ускорением.

Мужиков обычно добывала Брошкина. Изловив в свои сети очередного монстра, Брошкина – щедрая натура – не могла переварить свою добычу в одиночку. Ей было необходимо похвастаться и покрасоваться приобретением перед подружками. Она накрывала стол и приглашала всех желающих на смотрины.

Очередной суженый Брошкиной с ходу переключался на более вальяжную и смазливую Нелли. Брошкина в припадке ревности набрасывалась на подругу с грозными проклятиями и обличениями. Нелли рыдала, а Клавка под шумок хватала пьяненького мужичка в охапку и волокла в свою берлогу. Конечно, этот факт весьма шокировал утонченную натуру Брошкиной, и она предавала всех анафеме и головой вниз ныряла в черную бездну алкогольного отчаяния. Клавка вышвыривала прочь мужика и бросалась спасать Брошкину. А Нелли умывала руки, и поэтому на нее валили всю вину и бойкотировали ее. Нелли было все равно, она рада была от них избавиться, потому что больше всего в жизни ценила свой душевный покой. Кроме того, она была слишком уверена в собственной неотразимости и любила повторять, что такого добра, как мужик, она всегда себе найдет. И находила, и лакомилась втихаря, не делясь с подругами.

Так бурно они дружили, постоянно бичуя и проклиная друг друга, и очень сложно было разобраться в характере их обоюдных претензий. В то же время никто посторонний не имел права порицать ни одну из них, тут уж все три фурии заступались друг за друга и объединялись, чтобы разделаться с противником. Таково было их представление о морально-этическом кодексе дружеских отношений.

Клавка любила хвастаться, что сделала в жизни тридцать пять абортов. Брошкина давно сбилась со счета, поэтому скромно помалкивала. И только «удачливой» Нелли, как всегда, повезло – после первого аборта она на всю жизнь осталась бесплодной.

Итак, порознь все три наши активистки ничего особенного собой не представляли. Что же они олицетворяли собой в соединении друг с другом? Идею власти. Нашей власти, которая сама по себе – сплошная липа, фикция и блеф.

У наших активисток были все предпосылки для выдвижения их на руководящие посты: пролетарское происхождение и воспитание, дурная энергия и партийность.

Все три фурии были когда-то членами партии, но Клавку исключили из рядов ввиду судимости; Брошкина потеряла свой партбилет и выбыла автоматически; и только злополучная Нелли до конца своей бездарной жизни пребывала в славных рядах нашего авангарда, чем весьма гордилась.

Да, общественная карьера их с треском провалилась, но изначально Клавка при ее данных могла стать, по меньшей мере, секретарем райкома, но ее подвела честность и чувство справедливости.

Брошкина была рождена для большой писательской карьеры, но ее сгубила любовь.

Нелли на худой конец вполне годилась в начальницы нашего бюро. Она и метила на эту должность, и уже почти подсидела нашу Евгению Федоровну, но ее подкосила болезнь.

Вот только мне лично кажется, что карьеру наших активисток погубила не врожденная порочность, а как раз наоборот – изначальное присутствие в их убогих организмах фактора души, той таинственной субстанции, которую никакими лозунгами не задавить и подлостями не искоренить. И как это ни парадоксально, я считаю, что именно их заблудшие души воспротивились дьявольскому искушению партийной карьеры.

Вся троица терпеть не могла Ирму, и та отвечала им взаимностью.

Чудь белоглазая

Простой советский человек, парень, мужик… Кто он такой?

Этим летом я ехала днем в пригородной электричке. И вдруг целый вагон набился этими простыми парнями. Они отбыли где-то срок военных сборов и возвращались по домам. Господи, на что они были похожи! Пьяные, грязные, злые, агрессивные, они дрались, приставали к пассажирам, ломали вагон, выбивали стекла, и мат гремел, как канонада.

Рядом со мной сидел лейтенант и, делая вид, что читает книгу, не обращал на эти бесчинства никакого внимания. Не надеясь на его помощь, а чисто из любопытства я обратила его внимание на поведение подчиненных. Он вздрогнул и хотел сбежать от объяснений, но тут на него насела еще пара женщин. И тогда он вкрадчиво и популярно объяснил нам, что эти парни уже не военные и ему не подчиняются, потому что срок их сборов уже закончился, а если он вмешается, то его побьют или даже выкинут из вагона. Бабы удовлетворились подобными разъяснениями и перебрались в другой вагон. Я же осталась возле лейтенанта и продолжала исподтишка наблюдать за бесчинствами этих «простых советских заключенных». Ни одной приличной физиономии среди них мне отыскать не удалось.

Нет, несмотря на мой горький опыт и злую судьбу, я не стала феминисткой и мужененавистницей. Но мечтать вхолостую, вопреки здравому смыслу и наглядному опыту, тоже как-то глупо и недостойно взрослого человека. Нет. Я уже и не проклинаю, как бывало, наших мужиков и не сваливаю на них вину за свой позор и унижения. Мужики тут ни при чем. Они и сами наверняка больше, чем бабы, искалечены, измотаны беспощадной машиной нашего режима. Если мужик лишен возможности содержать и защищать свою семью, он перестает быть мужиком и превращается даже не в бабу, а в нечто неопределенное среднего рода, в этакого одичалого никчемного мутанта (у нас их запросто называют мудаками), по сравнению с которым даже бесполая скотина вроде мула умиляет своей целесообразностью и достоинством. Любая скотина полезна, а наши мудаки-мутанты не только вредны, но даже опасны в силу своей одичалости и потенциальной преступности. Да, все наши мужики не только полные деграданты, они – преступники. Да и кем еще они могли стать на базе лжи, насилия и бесправия?

Чтобы не быть голословной и рассеять ваше недоумение, расскажу подробнее про одного знакомого. Я обязана ему мгновением прозрения, которое на многое открыло мне глаза или, наоборот, закрыло их для восприятия всего мужского населения страны.

Данное чудовище полностью списано с натуры, а не плод моей больной фантазии и злого умысла. Мне не за что злиться на это мурло, лично мне он не сделал ничего плохого. Больше того, я искренне сочувствую его горькой участи и проклинаю злую судьбу, которая искалечила и погубила его.

Разумеется, это был очередной суженый Брошкиной.

Как всегда, она была крайне горда своим новым приобретением и, чтобы похвастаться, притащила свою добычу на один из наших очередных выпивонов. На этот раз ей удалось нас поразить. Парень был удивительно хорош собой: этакий белокурый, синеокий пастушок с картинок Глазунова. Загадочно-молчаливый, застенчивый красавец – в первое мгновение он удивительно располагал к себе. И немудрено, что поначалу все мы заметно смущались и робели в его присутствии. Подобная красота среди нашего убогого застолья была явно неуместной, тем более что в нашем диком цветнике он был единственным представителем мужского пола.

Бабы робели, держались чинно и скованно и в душе проклинали Брошкину, которая испортила им пьянку. Наверное, благодаря этому замешательству все удивительно быстро и бестолково надрались, а больше всех сам виновник смятения. В конце вечера, к вящему негодованию Брошкиной, он лапал всех баб подряд и под восторженный ужас всей честной компании жевал стаканы.

По утверждению Брошкиной, он вообще-то предпочитал жевать бритвенные лезвия и только за неимением таковых ограничился стаканами. Кроме того, оказалось, что он полностью косноязычен и поэтому объясняется в основном блеяньем, хрюканьем и кукареканьем вперемежку с лаем и матом. Лаять он, пожалуй, любил больше всего, а когда по пьянке оказывался под столом, то еще к тому же кусал за ноги.

Поначалу сконфуженная Брошкина, пытаясь оправдать странное поведение своего возлюбленного, утверждала, что это непосредственное дитя природы еще не вполне цивилизовалось, потому что происходит из какой-то экзотической северной народности, издавна живущей морским промыслом. Брошкина, кажется, назвала его чукчей или эскимосом. Впоследствии он оказался нивхом или, может быть, вепсом. Во всяком случае, родом он был точно из Сыктывкара и принадлежал к северным поморам.

Все эти экзотические народности у нас издавна запросто обозначались явно фольклорным понятием «чудь белоглазая». Это ископаемое определение как нельзя больше подходило для нашего героя.

Этим же фактором Брошкина объясняла странное произношение своего возлюбленного. Но по-моему, он был просто косноязычен настолько, что в трезвом состоянии вообще не мог выдавить из себя ни слова, а если его к тому принуждали, он бледнел, напрягался, мрачно скрипел зубами и потом внезапно шарахался куда-то вбок и надолго запирался в ванной или уборной.

Да, почти все свободное время он проводил в сортирах, за что в общежитии получил кличку Дристан. На самом деле его звали Тристан. Кстати, тот вечер нашего первого с ним знакомства окончился тем, что мы ломали дверь в уборную, где наш герой заперся и заснул. Позднее, работая у кого-либо дома, он часто скрывался в ванной, а если ему случалось выпить, то почти всегда засыпал в уборной, что служило причиной массы скандалов, особенно если дело происходило в коммунальной квартире. Полагали, что у него плохой желудок.

Брошкина объясняла это странное пристрастие своего возлюбленного к сортирам тем, что в ПТУ, где наш герой учился на маляра и штукатура, хулиганы для куража подсыпали ему в пищу слабительное. Но в дальнейшем это весьма прозаическое разъяснение Брошкиной было опровергнуто, и пристрастие нашего Тристана к местам общественного пользования неожиданно получило весьма романтическую окраску.

Оказалось, что больше всего в жизни Тристан любил море и, разлученный с любимой стихией, жутко тосковал, а за неимением под боком больших водных пространств довольствовался каскадами воды в уборной или хилым ее журчанием из-под крана в ванной. Я думаю, что это мерное журчание воды в местах общего пользования успокаивало Тристана и спасало его сознание от жизненных стрессов и перегрузок.

Особо сентиментальные дамы утверждали, что он там плачет под шум воды. Сомневаюсь.

Как всякий истово влюбленный, Тристан тщательно скрывал свою страсть и органически не выносил, чтобы касались ее предмета. Стоило кому-либо хотя бы случайно коснуться морской тематики, Тристан бледнел и тут же убегал плескаться в уборную.

Наши настырные бабы разнюхали и проведали, что Тристан мечтал стать моряком, но его не взяли во флот в силу врожденного косноязычия и слабоумия. Потом оказалось, что дело обстояло еще трагичнее. Во флот Тристана взяли, но только определили на подводную лодку, которая паслась у берегов Кубы и всплывала на поверхность только раз в году. Злая ирония судьбы. Да и впрямь, что может быть трагичнее находиться постоянно возле предмета своей страсти, в данном случае даже внутри предмета, и никогда не иметь возможности увидеть его, прикоснуться к его живительной стихии, насладиться его запахом, вкусом, цветом.

Говорили, что именно тогда Тристан и «поехал» окончательно. Якобы на подводной лодке произошла авария, Тристан едва не погиб и с тех пор лишился дара речи. Все бывает, все может быть. Но когда я поближе познакомилась с Тристаном, мне его история предстала совсем в другом свете. Вовсе необязательно было попадать в аварию, чтобы одичать и озвереть в этом мире.

К моменту нашего знакомства Тристан заканчивал строительное ПТУ, где его пытались обучить множеству полезных профессий и чему-то, несмотря на его нерадивость, обучили, потому что при желании он мог работать совсем недурно. Умел столярничать и плотничать, ремонтировать комнаты, разбирался в сантехнике и даже в электропроводке. Вот только настроения Тристана были настолько изменчивы, что порой было совершенно невозможно к ним приспособиться. Например, он категорически отказывался работать в помещениях, где находились кошки и собаки, которых он прямо-таки на дух не выносил. Еще он не любил, чтобы в квартире не было ванной. К тому же он обладал довольно странным вкусом, и надо было постоянно следить, чтобы он не выкрасил вам дверь в зеленый цвет, а плинтусы в оранжевый. Например, у одной сослуживицы он выкрасил чудесный дубовый шкафчик половой краской… У него вообще были какие-то странные взаимоотношения с цветом, и долгое время мы считали его дальтоником, пока не поняли, что он не выносит ярких и чистых тонов. Почему-то яркие краски казались ему вульгарными и похабными. Любая самая чистая финская краска в руках Тристана неизменно приобретала мутноватый сомнительный оттенок. Переубедить его в этом плане, исправить его вкус было практически невозможно. Порой он легко сдавался на уговоры хозяйки выкрасить батареи парового отопления под цвет обоев (почему-то он полагал, что они должны быть непременно коричневыми), но иной раз, если отношения с хозяйкой были прохладными, он мог заодно с батареями заляпать краской всю мебель, испортить весь паркет или сделать еще какую пакость. Но больше всего на свете Тристан не любил вставлять дверные замки. Это была прямая его специальность, и, может быть, именно поэтому он ее так ненавидел. Дверной замок повергал Тристана в какое-то ужасное исступление, близкое к помешательству. Сначала он долго разглядывал замок с брезгливым отвращением: мол, такую пакость и вставлять-то не стоит. Потом вдруг с диким остервенением начинал ломать и курочить дверь. Если вы вовремя вмешивались и объясняли Тристану принцип работы замка, который он даже не пытался понять, то замок еще мог быть вставлен довольно сносно. Но если вы полагались на профессиональные навыки Тристана, то дверь ваша вскоре разлеталась в щепки, а замок навсегда выходил из строя, потому что добрая половина деталей его бесследно исчезала. У одной нашей сотрудницы Тристан, в припадке ярости на иностранный замок, так раскурочил и дверь, и замок, что пришлось менять и то, и другое.

Первое время дело еще осложнялось тем, что ревнивая Брошкина повсюду сопровождала предмет своей страсти. Зачастую они приносили с собой вино и просили хозяев разделить с ними компанию. Когда вино кончалось, они вымогали у хозяев аванс под будущую работу и Тристан бежал в магазин. Это застолье обычно кончалось потасовкой. Брошкина лупила по морде пьяного Тристана, а он запирался от нее в уборной и там засыпал.

На службе мы устраивали Брошкиной головомойку, но она только угрюмо отмалчивалась или хмуро огрызалась. Почему-то ей казалось, что все мы мечтаем разлучить ее с Тристаном, и она продолжала таскаться за ним.

Потом вдруг обнаружилось, что Тристан нечист на руку. Обнаружилось это далеко не сразу, потому что вещи пропадали по мелочам, и такие странные, что Тристана при всем желании никто не мог заподозрить. Например, в результате его работы в нашей конторе (он подгонял на зиму форточки и двери) у нас исчезли общественные термобигуди, которыми мы по очереди завивали волосы, если собирались куда-нибудь пойти после службы. Кроме бигуди мы не досчитались телогрейки, коробки скрепок, орфографического словаря, нескольких ложек, кронциркуля, янтарной брошки, маникюрного набора и дырокола.

Мы удивлялись и грешили друг на друга. Но однажды Тристан явился к нам в нашей телогрейке. Как видно, он забыл, где ее подцепил. Бабы все поняли, набросились на негодяя с угрозами и проклятиями. Но бесновались они впустую. Тристан молчал, как партизан на допросе. И только когда Брошкина громко зарыдала, негодяй раскололся.

Вот как выглядел протокол допроса.

– Крал?

– Нихар.

– Никогда не крал?

– Нихар.

– Ну когда-нибудь крал?

– Нихар.

– Уничтожим заявление, простим, только признайся!

– Нихар.

– Ну миленький, ну хорошенький, ну неужели никогда-никогда не крал?

– Нихар.

– А телогрейка, телогрейка?

– Нашел.

Как раз в этом месте Брошкина зарыдала. Тристан долго разглядывал ее, потом вдруг заскрипел зубами, стремительно рванулся в уборную, но его перехватили и снова усадили на стул.

– Хар! Хар! Хар! – вдруг громко закаркал он.

– Ну что хар? Что?

– Кишку.

– Кишку?

– Это он про книжку говорит, – всхлипнула Брошкина.

– Пусть кронциркуль вернет! Я без циркуля работать не могу.

– Чо?!

Кто-то схватил кронциркуль и потряс им перед носом Тристана. Тот радостно закивал. Почему-то вид кронциркуля его обрадовал.

– И бигуди! Бигуди! Зачем тебе бигуди? Зачем ты их взял?

– Нихар! – мрачно отрезал Тристан.

– Да он просто не знает, что это такое, – догадался кто-то. Крутили над головой руками, изображая бигуди, но Тристан не понимал. Брошкина билась в истерике.

– Какой позор! Какой позор! – причитала она. – Так опозорить перед всем коллективом! Я прокляну его! Прокляну!

Уже в самом конце судилища одна дама вспомнила, что в прошлом году у нее исчезли боты, и стала требовать их у Тристана, начисто позабыв, что в прошлом году он у нас еще не появился.

Тристан радостно кивал. Боты почему-то очень насмешили его… И он ушел и на другой день принес нам все, включая боты, все, кроме бигуди. Куда он их подевал?

Тристан был совсем неплохой мастер, и нам было жаль с ним расставаться. Нам, бабам, выбирать не приходится – бери, что дают. А у Тристана были даже свои плюсы: он не драл за свою посредственную работу втридорога, не скандалил, не лгал, не лез в душу, а иной раз даже мог сделать работу вполне удовлетворительно.

Кроме того, как это ни странно, все мы привязались к Тристану. Никто особо не обольщался насчет его достоинств, но пороки и недостатки воспринимались снисходительно и терпимо. Была тут некая извечная слабость русских баб к блаженным и калекам. Мы кротко терпели идиотские выходки Тристана и покровительствовали ему как юродивому. Мало у кого в доме имелись мужики, а одинокой бабе куда легче справиться с блаженным, чем с бандюгой-алкашом. Кроме того, после скандала с кражей шокированная Брошкина решительно порвала с нашим героем, и он стал приходить один и работал весьма старательно. Плохо только, что после его посещений всегда что-нибудь пропадало. Если пропажа обнаруживалась сразу же, Тристан безропотно возвращал ее. Но не всегда сразу можно обнаружить пропажу, особенно такой странной вещи, как пульверизатор для одеколона, щипцы для орехов, машинка для чистки яблок. Тристан крал только странные вещи, о назначении которых он подчас даже не подозревал. Ничего особенно ценного он не крал никогда.