Текст книги "Плач по красной суке"

Автор книги: Инга Петкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

– Смотри, падла! – прошипела она. – Твои хахали тебе такого не дарят.

Рука была усыпана, то есть все пальцы унизаны драгоценными кольцами.

Бабы так и ахнули.

– С трупов снимают, – уточнила Ирма.

Елка отдернула руку и злобно передернулась.

– А мне что за дело – золото не пахнет, – нагло засмеялась она и направилась к дверям, вызывающе покачивая своей толстой жопой. Но в дверях неожиданно обернулась и, окинув нас высокомерным взглядом своих нахальных, продажных глаз, произнесла тоном ленивым и благодушным:

– И вот еще, бабоньки, добром советую, купите себе выпивон, иначе все вы тут окочуритесь. У нас иначе работать нельзя, тут без горючего пропадешь.

– Чтобы легче было изнасиловать? – не унималась Ирма.

Елка обиженно надула губы.

– Уймите вы эту свою! Что она у вас, шибанутая, что ли? – капризно молвила она и, послав Ирме воздушный поцелуй, скрылась на своей половине.

Когда Елка удалилась, все наши набросились на Ирму с упреками.

– Вы что, не видите, что у них здесь творится? – огрызнулась она. – Ведь это – зона, лагерь, а эта падла – профессиональная капо, надсмотрщица. В иное время я бы зубов не досчиталась – прошлись бы ее колечки по моим зубам.

Больше она ничего не сказала, да и бесполезно было говорить. Общественное мнение склонялось в пользу Елки. Она была всем ближе и понятнее, к тому же была сильна, богата, нахальна, весела. А правда здесь – на стороне нахальных и продажных.

В одном пункте Елка оказалась безусловно права: работать в этом застенке без горючего было опасно, и все, кто последовал ее доброму совету, с честью выдержали испытание. Мы же с Ирмой поначалу не пили, и к концу второй недели она загремела в больницу с почками, у меня же начались приступы бронхиальной астмы.

Остальные же как-то прижились в этом подвале, уже делили стол с алкоголиками и с молчаливого потворства Елки таскали домой сетками картошку, яблоки, сухофрукты и даже бананы. Что еще может пожелать себе нищий совслужащий?

Кое-кто настолько увлекся этим доходным промыслом, что перешел туда работать, отыскав вскорости там приличных мужей. Одну из них муж тут же чуть было не укокошил, и она осталась на всю жизнь калекой. Зато другая, Нелли, вылечила своего благоверного от алкоголизма, и теперь оба они промышляют бутылками и копят деньги на дачу. Машина у них уже есть.

Отлично помню, как, следуя мудрым рекомендациям Елки, мы купили в обед первую партию спиртного.

И понеслось… Как-то удивительно резво наши бабоньки взяли разгон и, лихо наращивая скорость, устремились вдогонку за своими опытными проводниками. Несколько дней еще соблюдалась какая-то дистанция в отношениях с хозяевами, но потом все смешалось и перепуталось настолько, что уже через неделю нельзя было понять, где свои и где чужие.

С легкой руки Аптеки разговоры постоянно крутились вокруг случаев изнасилования. Оказалось, что почти всех в жизни насиловали в какой-то степени, а некоторых даже неоднократно. Никогда прежде мне не доводилось слышать столько эротических подробностей, деталей и анекдотов из сексуальной практики. Порой создавалось впечатление, что многие не прочь были пострадать в очередной раз.

Некоторые уклонялись от этих эротических откровений, ханжески поджимали губы, укоризненно покачивали головами: мол, с нами почему-то такого не случалось, но и они в поток не встревали и не сопротивлялись ему. Во-первых, им любопытно было послушать, не каждый день услышишь такое. Во-вторых, каждая с ужасом обнаружила в своих воспоминаниях, тщательно похороненных и затоптанных намертво, какие-то детали, обрывки чего-то подобного.

До чего же услужливо человеческое сознание, особенно женское: что хочет – помнит, что не надо – забывает. С другой стороны, не будь оно такое услужливое, все мы давно лишились бы его совсем. Но защитные свойства нашего бронебойного сознания зачастую приводят к полному омертвлению всего организма. Ничто живое нас уже не трогает, все органы чувств атрофированы, запаяны и задраены намертво. И живет такая замурованная мумия вопреки, назло и во вред всей человеческой природе естества. Шум дождя для нее – все равно что звук пилы, щебет птиц до нее не доходит, а чистый воздух даже вреден. Правда и ложь, чистота и грязь, добро и зло – всего лишь пустые звуки, прошлогодняя капель.

Сужу по себе. Я давно не чувствую вкуса пищи, заглатываю ее впопыхах, хоть и спешить-то мне в последнее время особенно некуда: весеннее солнце вызывает у меня аллергию, любое домашнее животное – тоже. Детские голоса для меня хуже грохота машин, а друзей мне не надо никаких, и любви тоже…

Но тогда на овощной базе я была еще помоложе и посильнее. Звуки жизни меня еще доставали. Поначалу я чувствовала себя неловко в этом вертепе, среди наших распоясавшихся баб. По совести говоря, зрелище было довольно зловещее и даже, наверное, омерзительное, и я невольно держалась возле Ирмы, под крылом ее нейтралитета. Но исподтишка я жадно прислушивалась к этим непристойным дебатам, и, буду честной, они меня порядком развлекали. Не считая Варьки, я была тут самая молодая, к тому же начинала писать, и все эти экзотические непристойности меня только смешили, и я тайком записывала их, чтобы при случае щегольнуть в своих довольно снобистских сочинениях. Молодости все идет на пользу, любые непотребства, она все схавает и переварит, перешагнет и пойдет дальше якобы своим путем. Ей неведомо еще, что идет она проторенной дорожкой. И мой путь казался мне тогда индивидуальным и единственным, и я шла по нему, гордая и независимая, чтобы всего через несколько лет обнаружить себя в той же точке пути и в том же качестве, то есть в тех же злачных морально-этических катакомбах, в бессилии и в тоске, с той же беспомощной и защитной реакцией черного юмора, что царила тогда среди наших несчастных баб на овощном складе, куда нас гоняли перебирать гнилой картофель.

Понадобилось лет семь, чтобы переварить все эти впечатления, и опыт, накопленный за эти годы, не лез ни в какие рамки. Любое искусство – это форма жизни. А наш опыт уничтожает любые формы жизни, поэтому, наверное, о нас ничего никому не известно. Вторую половину жизни мы проводим в мире загробном, который никогда не выдает своих тайн.

Но тогда я еще с живым интересом прислушивалась и приглядывалась к пьяной вакханалии и, если бы не Ирма, наверняка бы приняла в ней более активное участие.

Со мной заигрывал один романтический уголовничек (тогда еще водились такие гордые и застенчивые), и я бы с удовольствием с ним потолковала, но холодное отчуждение Ирмы не позволяло мне перейти в их лагерь. Я стеснялась Ирмы. В результате моего уголовничка прибрала к рукам одна стерва из типографии, старше его лет на десять, и они теперь все время уединялись. Где-то в этом подвальном лабиринте было «двухспальное купе» – так эта братия обозначала место своих свиданок. Меня раздирало любопытство, их откровенный загул был весьма заразным. Там, глубоко под землей, царила какая-то особая разнузданная атмосфера вседозволенности. «Пир во время чумы», – усмехалась Ирма.

И действительно, стоило просидеть восемь положенных часов в этом зловонии, в тусклом мерцании люминесцентных ламп, среди этого люмпен-сброда, насквозь проспиртованного, стоило просидеть там неделю, другую – в шкале сознания происходил определенный сдвиг, и уже нереальным казался внешний мир с его ценностями и бытовым реализмом. Почему-то начинало казаться, что внешний мир давно уничтожен, а мы тут последние, чудом уцелевшие люди. Я думаю, что именно отсюда и происходил эффект вседозволенности. Чтобы проверить это соображение, я как-то специально вылезла из подвала первой. И точно: наше бабье, вынырнув на свет, ошалело озиралось и тут же в панике разбегалось во все стороны, как тараканы, не глядя друг на друга, не прощаясь. Их обалделые лица привлекали внимание прохожих, на них оглядывались, но они бежали прочь, бежали до самого дома, бежали и не могли убежать. А наутро возвращались в похмельном кошмаре и головой вниз ныряли в спасительный мрак подземелья. Там они лихорадочно набрасывались на работу и шуровали вплоть до открытия магазинов, когда их собутыльнички начинали возрождаться к жизни. Тогда они вместе подсчитывали ресурсы и снаряжали в магазин «командировочного». Тут они совпадали по фазе, их амплитуды пересекались, чтобы снова разойтись в разные стороны, потому что, опохмелившись, наши бабы соловели, расслаблялись, в то время как местные, наоборот, оживали и брались за работу.

К обеду они снова приближались друг к другу по фазам и начинали готовиться к более солидному, основательному возлиянию. Накрывали стол, готовили закусь, мылись, чистились, причесывались, наводили марафет. Начиналось шумное застолье с песнями, плясками, слезами и поцелуями.

Парочки уединялись по очереди в таинственном «купе». Их провожали непотребными шутками, просили не занимать «салон» слишком долго и не опаздывать на работу. В этот краткий миг совпадения алкогольных фаз воплощалась в жизнь животрепещущая мечта нашего руководства – слияние совслужащих с рабочим классом. Единственная возможная жизненная форма этого запрограммированного совокупления происходила на моих глазах во время обеденного перерыва на овощном складе.

И это было прекрасно, потому что наконец-то честно и органично сплелись и форма, и содержание. Обстановка была соответствующая. Слушать их было одно удовольствие, все они владели чудовищным жизненным опытом, и этот опыт, сконцентрированный в них под давлением в несколько сотен атмосфер, вдруг прорывался наружу. Фонтанировал стихийный фонтан, сметавший все запреты, заслоны и преграды. Никогда никакими силами не передать мне на бумаге этот многокрасочный роскошный букет алкогольно-народного юмора. Нет таких красок в природе, чтобы его запечатлеть. Может быть, они имеются в аду.

Мы с Ирмой не принимали активного участия в общем загуле, не принимали, но присутствовали, и никто не только не стеснялся и не избегал нас, но даже наоборот, мы нужны были им как посторонние зрители, публика, перед которой можно покрасоваться. Кроме того, им нужен был трезвый наблюдатель, беспристрастный судья в склоках и конфликтах, которые то и дело возникали между участниками запоя. В какой-то мере мы даже прикрывали их непристойное поведение: звонили вместо них на службу и к ним домой, когда сами они уже не могли этого сделать, выполняли их мелкие поручения, если, конечно, нам было по пути.

Первое время Ирма никак не выдавала себя и не проявляла своего отношения к этой вакханалии, сидела себе тихая, безучастная, и мне казалось, что она возмущена, уязвлена. Я страдала за нее. Мне хотелось удалить ее из этого грязного подземелья, защитить, оградить от оскорблений ее нежный слух. Мне казалось, что она создана иначе, выросла в среде интеллигентов, чистюль, что у нее другие запросы и потребности. Словом, рождена она для другой жизни. Я даже предлагала замолвить слово перед начальницей, чтобы та освободила Ирму от этой грязной, явно непосильной для нее работы. Когда кто-либо из аборигенов приближался к Ирме, я вся вытягивалась в струну, трепетала от страха за нее, такую нежную и слабую. Я шипела на этих недоносков, огрызалась, возмущалась, с трепетом ждала неизбежного скандала, когда мне придется сражаться за Ирму всерьез и отбивать ее от этих негодяев.

Такого рода заблуждения преследуют, наверное, почти все население в нашей системе координат. Всем нам втайне кажется, что только нам лично так не повезло в жизни и только с нами случаются всякие подлости и пошлости. А где-то рядом существует здоровая, чистая, полноценная жизнь, и только нам не удалось попасть на праздник.

Об этом постоянно твердят все средства массовой информации и пропаганды: телевидение, кино, радио – о небывалом благополучии и невероятных возможностях для развития и процветания любой индивидуальности. В этом отношении мы недалеко ушли от бесконфликтности, потому что любое безобразие до сих пор рассматривается у нас как недоразумение – частный случай. Преступник неизбежно изобличается и наказывается, а добро неизбежно торжествует. Все вокруг цветет и благоухает, только данному индивидууму почему-то не повезло, и живет он смертельно обиженный. «Чем я хуже других?» Он знает, что он не хуже и что ему положено не меньше. Но вот чего именно ему положено, чего ему не хватает, что ему по вкусу – он не знает, потому что у него нет никакого вкуса, он не знает своих возможностей и потребностей, он ни разу в жизни не заглядывал в себя: ему просто подавай то, что есть у соседа, которому он всегда завидует. И люди, предъявляя друг к другу немыслимые претензии, ничего не требуют от себя.

В самом конце нашего пребывания в этом чистилище была организована пышная свадьба, с тостами, поцелуями и подарками. Ирма к тому времени уже лежала в больнице, и мне ничто не мешало побывать на этой свадьбе. Нельзя сказать, чтобы мне там особо понравилось, хочу только отметить, что данная свадьба не показалась мне более непотребной и безобразной, чем все прочие свадьбы, которые мне довелось посещать. Даже и от моей собственной эта свадьба мало чем отличалась.

Все было как положено, все как не у людей. Надрались, погалдели, повыли, поплясали. Никто даже не подрался. Надо отдать должное, Елка проявила себя отличным организатором и щедрой, расторопной хозяйкой. На столе было множество дефицитных консервов и даже бананы. А наутро гостям был выставлен ящик пива. Такую предусмотрительность встретишь не на всякой свадьбе.

Невеста, наша бездарная Нелли, как все невесты мира, кажется, принимала эту свадьбу всерьез, застенчиво краснела и волновалась. Женихом был приземистый мужик, мрачноватый и угловатый. Но похоже, что и он решил начать новую жизнь, во всяком случае на свадьбе держался молодцом и даже особо не надрался. В свое время он был большим начальником, крупным партийным воротилой, что называется номенклатурным работником. Он заведовал многими солидными предприятиями, а в хрущевские времена был переброшен на бойню, тоже, разумеется, в качестве директора.

История падения этого партийного воротилы с такой наглядностью изобличает нашу систему хозяйствования, что ее стоит рассказать. Итак, эта рождественская история произошла в конце хрущевской эпохи, когда мы чуть было не догнали Америку по производству мяса и молока, в результате чего весь молодняк в стране был уничтожен и внезапно кончилось в закромах все зерно, и если бы Америка не пришла к нам на помощь и не спасла нас от голода, то… ну да ладно…

В те легендарные времена наш воротила тихо руководил своей бойней, которая за отсутствием скота работала вяло, но все же работала. Как известно, на бойне бьют скот, чтобы потом превратить его в мясо, кожу и другие предметы первой необходимости. Скот поступает на бойню порой из довольно отдаленных концов нашей необъятной родины. В пути этот скот, разумеется, тощает, теряет вес, но его пускают под нож сразу же по прибытии. А между тем этот отощалый в дороге скот удивительно быстро может восстановить свой прежний вес, только для этого нужны корма. Пустых помещений в то время на бойне было предостаточно. А вот корма? Наш партийный воротила в те далекие времена еще горел кое-каким энтузиазмом и, как всякий хозяйственник (к тому же он был мужиком из деревни), долго не мог смириться с таким бездарным положением вещей. Он не раз писал докладные записки во всевозможные инстанции и даже в ЦК, где популярно излагал свои проблемы и требовал фондов на покупку кормов. Но всем было не до него, все были озабочены проблемами большой политики, и нашему скотобою никто не сочувствовал. Наконец сердце хозяйственника-мужика не выдержало такого преступного равнодушия к проблемам питания, и он купил корма за собственный счет. И деньги тут же хлынули ему в карман такой мощной струей, что он даже зашатался. Через месяц он был уже богатым человеком, через полгода – миллионером. А деньги продолжали прибывать, будто каша из волшебного горшочка. И как сказочная девочка, которая забыла заветное слово, наш воротила уже не в силах был остановить эту лавину. В этой праведной авантюре участвовало еще несколько компаньонов, и все они уже были завалены деньгами по шею, а поток все прибывал и грозил затопить их дома и даже улицы перед домами. Уже соседи испуганно шарахались от наших бизнесменов – многие чувствовали неладное. А лавина знай нарастала, ее уже было не утаить, не скрыть, не спрятать…

И как все русские перед неразрешимой проблемой, наши коммерсанты спасовали, ушли в кусты, то есть запили горькую. Они пили полгода без передыху, пропили все свое здоровье, но денег не убавлялось.

Что было делать? И вот, собрав деньги в громадный мешок, наш бизнесмен надел белый тулуп охранника, валенки, взвалил мешок на плечи и пошел сдавать. Конечно же, он выпил для храбрости, а может быть, уже малость подъехал от беспробудного пьянства, только выглядело это его странствие довольно дико.

Он шел пешком, кажется из Колпина, целую неделю. Был канун Нового года. Он заходил к друзьям и знакомым и, как настоящий Дед Мороз, одаривал всех крупными суммами денег. Некоторые с перепугу отказывались, другие брали.

Потом, во время процесса, эти розданные деньги пытались собрать, но наш Дед Мороз то ли забыл по пьянке, кому их роздал, то ли не хотел выдавать своих друзей. Говорят, что этот пунктик особенно раздражал судей. Наверное, им было обидно, что Дед Мороз обошел их в новогоднюю ночь своими подарками.

Он шел, горланя песни, заходил в кабаки, поил там всех подряд. У одной бойкой бабенки он чуть было не поселился, но она, обнаружив мешок с деньгами, так перетрухала, что вышвырнула его за порог вместе с мешком. Бедняга решила, что перед ней фальшивомонетчик.

Это рождественское странствие окончилось в новогоднюю ночь в проходной одного из райкомов партии, куда наш воротила ввалился в грязном тулупе и с мешком за плечами. Прежде чем его успели арестовать, он высыпал содержимое мешка в загончик проходной, где сидела дежурная, прямо ей на голову… И захохотал.

Для начала его упрятали в психушку. Но и на процессе наш бизнесмен все время хихикал. Он не перестал смеяться даже тогда, когда, в связи с указом о крупных хищениях, ему грозила вышка. Он хихикал на следствии и смеялся на суде, в результате чего был признан невменяемым и вместо вышки получил срок. Но и над приговором он тоже смеялся. Да и впрямь, что может быть смешнее этой абсурдной истории?

Не знаю, где он утратил свой юмор, только когда мы с ним познакомились, это был угрюмый и опасный пропойца, мрачный, вспыльчивый и злой, он постоянно находился в конфликтах даже со своими собутыльниками. И только воспоминание о том, как он был Дедом Морозом, могло выжать из него подобие улыбки. А улыбка у него была ничего себе, хорошая была улыбка. И женился он на полном серьезе.

Мне рассказали эту историю за свадебным столом, и даже ради одной ее стоило там побывать.

Но вернемся к невесте.

Невеста, Нелли Колесникова, по местному обычаю была разукрашена елочными игрушками, но на палец ей было надето настоящее золотое кольцо, которое она предусмотрительно тут же спрятала в сумочку, справедливо опасаясь, как бы ее с этим кольцом не арестовали.

Венчала новобрачных Елка. Как всегда, ерничая и откровенно презирая нас, она выдала новобрачным напутственное слово, и, мне кажется, если бы невеста последовала Елкиным советам, то жизнь ее с новым мужем наладилась бы получше.

– Милые бабоньки, – ленивым и похабным тоном вещала Елка. – Все мы на этой земле случайные гости, поэтому надо жить мирно: петь, плясать и веселиться. Я знаю, вы не послушаетесь меня, и напрасно. Я вам желаю добра. Я ваша ровесница, бабоньки, но я несколько сильнее, веселее и счастливее вас. Потому что умнее. И не только умнее, но еще добрее вас, потому что хочу научить вас быть счастливыми. Мне хочется сделать вам ценный подарок. Если вы не погнушаетесь принять его, то будете мне благодарны всю жизнь. Итак, слушайте сюда, бабоньки! Я дарю вам две основные заповеди, два девиза, которые сделали меня счастливой и богатой. Первая заповедь: «Клиент всегда прав!» Если вы усвоите эту заповедь, у вас никогда не будет неприятностей с вашими благоверными и они вас будут носить на руках. Вторая заповедь посложнее, она касается всего мира в целом, но если вы усвоите и ее, у вас вообще не будет в жизни хлопот. «Не суетись под клиентом!» Итак, сделайте эти заповеди девизом своей жизни, и счастье вам будет обеспечено. Я дарю вам их от чистого сердца. Только вы побрезгуете принять мой скромный подарок.

Высказав свои напутствия и пожелания, Елка пригласила всех гостей к столу. Она умело руководила застольем, зорко следила за порядком, ловко пресекала склоки и конфликты, увещевала пьяных, а также подливала трезвым. Сама она пила много, но почему-то не косела, такой уж закаленный был у нее организм.

– Горько! – то и дело кричали гости и жадно наблюдали, как целуются новобрачные.

Новобрачные умели целоваться, и многие гости от зависти хватались за рюмку.

В конце вечера новобрачных торжественно проводили в опочивальню. «Купе» на этот раз было ярко разукрашено елочными игрушками. На чистой койке сидел розовый пупс. Когда дверь закрылась за новобрачными, многие из гостей даже прослезились от умиления. Правда, одна бестия шепнула мне на ухо, что там, в стенке, имеется щель, через которую можно полюбоваться на счастье новобрачных, но почему-то тогда это сообщение меня даже не шокировало. Я сделала вид, что не поняла намека.

Между тем застолье благополучно завершалось. Многие разбежались, многие уже валялись под столом, и мы с Елкой их там заперли, а помещение опечатали.

На следующее утро пришлось долго прибираться и приводить в чувство гостей, для чего очень пригодился выставленный Елкой ящик пива. Одна слезливая баба, из запертых, утверждала, что ее все-таки изнасиловали.

– Кто именно? – озабоченно поинтересовалась Елка. – А, не знаешь? Ну и нечего тут сопли размазывать! Дала по пьянке кому придется – делов-то. С каждым может случиться. – И Елка заботливо напоила пострадавшую пивом.

«Скучно на этом свете, господа», – сказал поэт.

Жить всегда скучно и стыдно. Как говорила Ирма, все живое разлагается и смердит.

Успокойтесь, милые бабоньки, я слышу ваш возмущенный вой. Разумеется, не с вас я списала все эти милые образы, а с себя самой. Никаких преимуществ я за собой не чувствую и ничем не отличаюсь от вас.

Честно говоря, я тоже надралась на этой подпольной собачьей свадьбе, и я была заперта и опечатана в этой преисподней в теплой компании себе подобных. А честно признаться – не такая уж пьяная я была и при желании вполне могла бы добраться до дома. Но то-то и оно, что у меня не было подобного желания: мне давно обрыдла моя семейная жизнь, надоело изо дня в день, без выходных, тянуть эту каторжную лямку работы, семейных нагрузок, магазинов, кухни да стирки, а по ночам еще исправно исполнять свой супружеский долг. Скажем прямо, я с удовольствием бы переспала с тем живописным уголовничком, хотя бы для разнообразия.

Сиделые люди тогда были в моде. С легкой руки наших борзописцев блатной элемент был окружен этаким романтическим ореолом, и многие бабы хавали эту дешевую наживку. Я и сама при случае могла бы влюбиться в подобного ублюдка и всерьез заняться вопросом его перевоспитания.

Но, к счастью, моему избраннику было не до меня: его всю ночь осаждали черти, с которыми он сражался, то бишь отбивался от них острыми ножами, бутылками и другими тяжелыми предметами, которые подворачивались ему под руку. Встревать в этот цирковой каскад летающих предметов было бы опасно для жизни, и поэтому я заперла бесноватого в отдельном отсеке, откуда потом всю ночь доносился яростный мат, порой переходящий в жалобные стоны и причитания.

А поутру, когда мы отпаивали его пивом, он, рыдая, подробно описал нам внешний вид своих врагов. Они были маленькие и зелененькие, прыгали на несчастного с потолка и ссали ему в рожу.

Что касается изнасилованной, то это, как всегда, была сердобольная Брошкина. Пока я мучилась с этим одержимым бесами хануриком, она кемарила где-то в холодке. Но стоило мне прилечь, она очнулась от стонов и в похмельном бреду возомнила себя не иначе как прекрасной спасительницей не менее прекрасного узника. Эта донкихотствующая особа обладала какой-то неистребимой потребностью выручать из беды всяких подонков, за что уже не раз была справедливо наказана, однако, в силу своего клинического слабоумия, не воспринимала преподанных ей жизнью уроков.

Вот и теперь, не успела я заснуть, как неугомонная Брошкина вызволила из-под замка буйнопомешанного, тут же получила по кумполу бутылкой и, как всегда, завопила, что ее насилуют.

Трудно описать, что тут поднялось. Освобожденный затворник, с ножом в руке, как смерч пронесся по всем помещениям: выдернул из постели новобрачных, перебил всю посуду, чуть не пригвоздил меня ножом к стене и даже выкопал из картошки гнома Аптеку, который никогда не приходил в себя раньше полудня. Некоторое время мы все неслись куда-то в жутком хороводе, спотыкались, падали и вопили, как полоумные, пока бывалая Клавка не изловчилась набросить на одержимого мешок из-под картошки. Тут уж мы навалились всем скопом и порядком помяли ему бока, выколачивая из него бесов.

Потом еще долго колобродил некстати разбуженный Аптека, пока разъяренный жених не закопал его обратно в картошку. И жених, в свою очередь, тоже пробовал выступать, но искушенная невеста быстро погасила его пыл громадным ковшом пива, после чего он распластался под столом и захрапел.

Когда все утихомирились, мы с бабами уединились в нашей раздевалке и набросились на пиво. Невеста в подвенечной ночной сорочке, Клавка в изодранном платье, Брошкина с перевязанной грязным полотенцем башкой и я, истерзанная, казалось, на мелкие кусочки, – мы все, охая, крякая и матерясь, заливали свои беды кисло-сладкой мочой, которую вряд ли можно было назвать пивом, и вели вялые дебаты на извечные бабские темы, и тут на меня внезапно нашел обличительный синдром, и я высказала им все, что думаю насчет нашей бабской участи.

Я сказала им, что ни в одной стране света нет и никогда не было такого затраханного, заезженного, замордованного, обезличенного, оболваненного и обездоленного женского населения.

Конечно, во многие периоды развития человечества, на всех широтах женская участь была далеко не завидной. Ее общественный статус колебался от матриархата до гарема. И по сей день эта амплитуда колебаний весьма обширна – от премьер-министра Англии до зачадренных женщин Востока. Но во все времена положение женщины в обществе было строго регламентировано домашним очагом, детьми, религией, национальными обычаями. Помимо мужа, призванного защищать ее интересы, за женщиной стояли класс, среда, общество, которые гарантировали ей стабильность и в случае нужды не только приходили ей на помощь, но также страховали ее от падений и формировали ее нравственный облик. Таким образом, в любой системе координат женщина являлась хранительницей не только домашнего очага, но также системы нравственности класса. И только наши оголтелые, одичалые бабы, совращенные и развращенные всеобщей трудовой повинностью, оболваненные эмансипацией, заезженные нищетой и бесправием, начисто лишены своего законного места в жизни. В единоборстве с природой, семьей и обществом наша трудящаяся женщина (чувствуете ущербность эпитета?) давно обратилась в замызганную и заезженную трудовую скотину, бесполую и безответную клячу, с которой обращаются хуже, чем с животным. И не в том смысле, что ее как-то изощренно бьют, тиранят или морят голодом (хоть и такое случается) – никто здесь над животными особо не издевается, их теперь мало, они уже вызывают умиление и сострадание даже у самых злобных старух. Нет, к бабам тут давно относятся хуже, чем к животным, а если и есть сходство, то оно заключается в том, что с теми и другими можно совершенно не считаться, ну абсолютно не стесняться перед ними в выборе слов и поступков, не стыдиться своих скотских наклонностей и пороков, можно опускаться до любой низости и даже доводить до самоубийства. И никто не осудит живодера, никто не заступится за безответное животное, никто не лишит подонка своей дружбы, и общественное мнение не всколыхнется в гневе и не заклеймит позором извращенца. Потому что нет такого общественного мнения, ибо нет самого общества, класса или среды, которое это мнение формирует. И никому не докажет несчастная жертва, что жила с подонком, ублюдком, вором, лжецом и преступником. Потому что некому доказывать.

Тише, милые бабоньки! Не толкайтесь и не галдите! Знаю, что вы не жалуетесь и всем довольны. Довольны подневольным, каторжным трудом, за который вам почти не платят, довольны трущобными коммуналками, в которых ютятся ваши семьи, довольны зловонными яслями и детсадами, где травят и морят голодом ваших детей, довольны школами, где из них растят преступников, довольны всей сферой коммунального обслуживания, где вам хамят и вас надувают, довольны преступной лживостью ваших вождей и, конечно, особенно довольны вашими драгоценными супружниками, от которых вы не получаете ничего, кроме издевательств и подзатыльников. Вы довольны, но я – нет. Поэтому не затыкайте мне рот, я буду говорить от вашего лица, от лица женского населения страны, от этого безликого, бесформенного нацбольшинства!..

Ой, бабоньки, да вы совсем озверели! Знаю! Слышу! «Мы не рабы, рабы не мы!» Да, мы не рабы, мы – рабочая скотина, которую употребляют на самой грязной, тяжелой, гнусной работе. На всех без исключения стройках трудятся одни женщины, на железных дорогах бабы кладут шпалы и вколачивают костыли, бабы работают геологами, откатчиками вагонов в шахтах и даже чернорабочими и грузчиками, уж не говоря о трудоемких сельскохозяйственных работах, где сплошь одни бабы. Законом, хотя бы на бумаге, охраняются уже почти все виды животных, рыб и растений, но только не женщины.

Ах, вы не грузите эшелоны и не таскаете мешки с цементом? Поздравляю, зато вы всю жизнь прете сумки такой тяжести, что почти у каждой из вас опущение внутренних органов. Может быть, вы этого не знаете? Да посмотрите вы на себя, на что вы похожи! Вы не живете, а боретесь с жизнью и всегда терпите поражение. Навряд ли в вашей биографии был хотя бы один не то чтобы счастливый, а просто тихий и спокойный день. Вы отдыхаете только в абортарии.

Что же такое с вами случилось, что вас так искалечило, перекосило, заездило, опустошило и оболванило, в какую мясорубку вы вдруг угодили, чтобы дойти до такого кошмарного, первобытного непотребства? Что лишило вас семьи и домашнего очага, что обрекло вас на одиночество, навсегда лишив мужского доверия и участия, что вообще стоит между всеми нами, не позволяя нам протянуть друг другу руку помощи, любви, дружбы, братства и взаимопонимания? Вы не знаете эту коварную, злую и похотливую разлучницу, не узнаете ее лица? Да потому что она давно сидит внутри вас, просочилась в ваш организм, как солитер, и питается вашей плотью и кровью, поражая ваш мозг своими ядовитыми отправлениями и парализуя вашу волю безумием и депрессиями. И не вас вовсе я пытаюсь клеймить и разоблачать – вы тут ни при чем, – вы всего лишь пища и жертва гнусного паразита, который высосал из вас все лучшие соки. Этот паразит сидит в каждом, уродуя нас до неузнаваемости. Так вот, меня интересуют именно эти злокачественные язвы, интересуют как косвенные улики, оставленные преступником на теле жертвы, эти вещественные доказательства преступления, по которым можно определить лицо и характер убийцы.