Текст книги "Плач по красной суке"

Автор книги: Инга Петкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

Прямая Выгода

Нелли Колесникова, по кличке Прямая Выгода, была пассией директора типографии и, наверное, поэтому присвоила себе право осуществлять в нашей шарашке морально-этический надзор, то есть бдительно следить за внешним видом и моральным обликом своих товарок.

Господи, сколько она делала замечаний! Окинет тебя придирчивым взглядом и всегда найдет изъяны и неполадки в прическе, одежде, обуви. А также манера держаться, голос, тон, смех – все ее не устраивает. Зудит целый день, будто классная дама в институте благородных девиц. Новички прямо трепетали перед ней.

Пожалуй, от природы она была самая смазливая из трех богинь. Белокурая и вальяжная, с пышными формами и следами былой красоты на увядающем лице, она знала себе цену и с настырностью бандерши пыталась навязать окружающим свои представления об элегантности, о достоинстве и красоте. Она вполне искренне почитала себя законодательницей мод почти светской львицей, поэтому с брезгливой снисходительной усмешкой и презрительным пожатием плеч категорически отвергала чужие формы и нормы жизни.

В молодости Нелли шел голубой цвет, и до самого конца своей безалаберной жизни она придерживалась голубых тонов.

Вот сидит она во главе стола по левую руку от Клавки. На ней кофточка – прозрачная, васильковая, юбочка цвета морской волны, бирюзовые туфли, небесно-голубой шарфик с люрексом, на шее бусы – подделка под лунный камень, на руках зачем-то голубые нейлоновые перчатки, и даже красивые белокурые волосы подкрашены синькой. Даже сапоги и зимнее пальто у Нелли василькового цвета.

А когда однажды у нас состоялась вылазка в лес по грибы и Нелли, верная себе, явилась в лес в вылинявших блекло-голубых тонах, она выглядела зловеще, как деревенская безумная побирушка.

– Больше всего в жизни я люблю хрусталь и хорошее белье, – важно изрекает законодательница мод. – Как вы не понимаете, покупать дорогие вещи – это прямая же выгода. Дешево – гнило, дорого – мило…

Я вижу, как пара наших интеллектуалок застенчиво потупилась, и знаю, что смутила их отнюдь не откровенная пошлость этой расхожей фразы, а то, что каждая из нас могла сказать нечто подобное.

Комментирую сказанное. Хрусталь – это такие дутые, пузатые стеклянные вазы, грубые и очень дорогие. Служат для украшения сервантов, являются показателем нашего благосостояния.

Хорошее белье – это нейлоновые и капроновые кружевные гарнитуры ядовитых оттенков – от фиолетового до бордового. От этой колючей дряни летят искры, она раздирает кожу и кусается.

Подобная капроновая мочалка обходится Нелли почти в месячный заработок, но она довольна ценой. Она приобрела вещь и восторженно демонстрирует ее нам, задирая платье и оголяя синюшные венозные ноги в рваном капроне.

На очередном медосмотре Нелли с пренебрежением окинет взором вашу трикотажную маечку и будет чувствовать себя королевой. Да, ее «хорошее» белье обошлось ей недешево, но она любит такое и, слава богу, еще может его себе позволить.

Хрустальные вазы Нелли дарит сама себе по большим праздникам, а потом беззастенчиво врет, что подарок был от очередного поклонника.

Нелли, пожалуй, единственная баба в нашей шарашке, которой я брезговала. Нет, она не была грязнулей и неряхой, напротив, больше всех пеклась о чистоте и порядке в местах общественного пользования. Именно она бдительно следила за унитазом, точно зная, кто там напачкал, и устраивала на эту тему долгие горячие дебаты. Нелли была даже по-своему чистоплюйкой, но… Ох уж эта чистоплотность коммуналок!

Если вам дают комнату в коммуналке, выбирайте квартиру самую безалаберную и запущенную – там вы сможете жить спокойно. Но если квартира сияет чистотой, кухня, полы и коридор надраены, на газовых плитах и столах нет ничего лишнего – никаких кастрюль, чайников и продуктов, – значит, в этой квартире вас сведут с ума, сживут со света. Эту заповедь не я придумала, это – народная мудрость.

Нелли принадлежала именно к тем ревностным блюстителям порядка, которые все свое свободное время проводят в бытовых заботах и хлопотах. Всю субботу они стирают белье, трут его на досках, кипятят в щелоке, полощут в ваннах, чтобы потом хвастаться друг перед другом его белизной, не замечая при этом, что квартира пропахла прачечной, а сами они пропитаны щелоком и потом.

Затем все вместе пекут пироги с капустой и мясом в таком количестве, что потом целый коллектив не может съесть за неделю. Готовят они вообще бездарно, жирно и невкусно. Еда их имеет какие-то невероятные привкусы, от нее потом изжога и несварение желудка.

Все их жизненные интересы сосредоточены на этих бесконечных коммунальных хлопотах и баталиях, они яростно хапают все подряд и тянут к себе домой, обсуждают с соседками способы стирки и приготовления пищи и презрительно осуждают другой образ жизни. Ненавидят людей, которые отдают белье в прачечную и не пекут по субботам пироги.

Да, в таких образцовых коммуналках чистота, но эта чистота воняет склокой, унижением, хамством и лакейством.

Нелли Колесникова родилась и выросла в том же мрачном доме на Обводном канале, что и Брошкина с Клавкой-Танк.

Мать Нелли, потомственная проститутка, после революции перевоспиталась и вышла замуж за разнорабочего. Она родила своему потомственному алкашу двоих пригожих дочерей, каждой из которых дала высшее образование, чем очень гордилась до конца своей трудовой жизни. Правда, старшей из дочерей, Нонне, образование дала не она и даже не наше просвещенное государство. Это была фантастическая история, и Нелли любила ее рассказывать.

Если наша Нелли была всегда прилежной и послушной девочкой, хорошо училась и помогала матери по хозяйству, то ее сестра Нонна, казалось, от рождения задалась целью стать только профессиональной проституткой. Еще в младенчестве ее с позором выгнали из детсада, где она активно развращала детей.

Обнаружилось это летом на даче. В конце сезона нянечка детсада с ужасом заметила, что вверенные ей малютки по ночам предпочитают спать попарно. Нянечка донесла воспитателям, которые, убедившись в правоте ее показаний и боясь скандала, так перетрусили, что некоторое время даже скрывали эту информацию от своей начальницы. Лето было на исходе, в городе дети будут спать дома, никто ничего не узнает. Но, к сожалению, девочек в старшей группе было больше, чем мальчиков. К концу лета образовались стабильные парочки, которые предпочитали спать только друг с другом. Таким образом, несколько дурнушек остались без мальчиков и в горе пожаловались своим родителям. Одна мамаша оказалась инструктором РОНО, и разразился грандиозный скандал. Воспитателей, разумеется, тут же уволили, а детей затаскали по врачам и психиатрам. Именно психиатры открыли очаг порчи и указали на Нонну.

– А что такого? – искренне удивилась она. – Все так делают.

Ее положили в больницу на обследование и предложили отдать в детский сад для дефективных детей. Но мать пожалела девочку и взяла домой, на поруки. Дома она лупила Нонну чем попало, запирала ее, оставляла без обеда, прятала одежду, но, как известно, запретный плод сладок. Забитая и затравленная, Нонна постепенно превращалась в полную идиотку, но своих дурных наклонностей не забывала и, как только ей представлялся случай, занималась любовью с кем попало и где попало.

Однако к школьному возрасту Нонна научилась более тщательно скрывать свою врожденную порочность и попадалась уже не так часто.

Училась она очень плохо, по два года сидела в каждом классе. В седьмом еще не знала таблицы умножения, а было ей тогда уже шестнадцать лет. Под большим секретом она призналась своей сестре Нелли, что спала уже со всеми мальчиками в классе. Нелли донесла матери, и та забрала дочь из школы и устроила ее в строительное ПТУ. Но даже там учителя приходили в отчаяние от ее тупости: Нонна была не в силах выучиться даже на маляра.

Исчезала она из дома постоянно, поэтому, когда пропала в очередной раз и отсутствовала почти две недели, никто особо не волновался.

На сей раз ее нашла милиция – в номере у шведа-специалиста, который строил у нас гостиницу. Нонне угрожала высылка из города, но тут вступился этот швед и отбил ее от милиции. Он заявил, что любит Нонну и намерен на ней жениться. Его отговаривали и увещевали, но он женился и увез ее к себе на родину.

И тут началась та странная метаморфоза, ради которой я и рассказываю эту историю. Наша потомственная проститутка Нонна там в Швеции начала вдруг бешено учиться. Окончила школу, затем университет и даже аспирантуру. Теперь она там чуть ли не главный специалист по русскому языку и литературе – профессор. У Нонны трое прекрасных детей, и родственники мужа боготворят ее. Она шлет своей мамочке и сестре ценные подарки, а те гордятся Нонной и зовут ее в гости. Но она не приезжает и в свою очередь родню к себе не приглашает.

А недавно мне сказали, что Нонна стала писать сказки для детей дошкольного возраста.

Нелли, в отличие от своей блядовитой сестры, росла примерной, послушной девочкой и всегда хорошо училась. По окончании школы она поступила в ЛИСИ и успешно окончила его, приобретя диплом инженера портовых сооружений.

Трудно себе представить, чтобы Нелли когда-либо была высокоморальной особой, однако к своей невинности относилась весьма бережно, как видно считая ее своим основным достоянием. Словом, в отличие от сестры она блюла себя, знала себе цену и боялась продешевить.

Замуж она вышла на последнем курсе за пожилого прораба-миллионера и получила от жениха в подарок несколько золотых колец, золотой кулон и браслет. Через полгода мужа посадили на десять лет за крупные хищения. Нелли не жалела о нем, она не успела к нему привязаться и, по ее словам, не чувствовала ничего, кроме отвращения. Кое-что из накоплений мужа удалось спасти от конфискации, и, оставшись соломенной вдовой, Нелли с чистой совестью ударилась в загул.

Гулять-то она гуляла, но в то же время зорко озиралась по сторонам в поисках очередной партии: хотела на этот раз выбрать себе мужа наверняка – солидного, с положением, не слишком старого и не слишком требовательного. Она знала, чего хочет от жизни.

Но тут ее подвела любовь. Слишком долго она насиловала свою женскую природу. Нелли без памяти влюбилась в студента театрального института, у которого к тому же были богатые предки и собственная машина. Тут уж ей пришлось побегать, похлопотать, пришлось убрать с дороги несколько его подружек.

Она срочно забеременела, явочным порядком втерлась к парню в дом и там поселилась. В конце концов он с ней расписался, после чего Нелли преспокойно сделала аборт и с тех пор не может иметь детей.

Причиной их развода было то, что Нелли наотрез отказалась готовить обеды и стирать мужу белье. К моменту развода она вообще разочаровалась в браке и не могла понять, зачем люди выходят замуж, когда можно жить свободно, ни о ком не заботиться и ничем себя не утруждать.

И теперь, через двадцать лет, Нелли так и не уразумела для себя, почему это она должна жарить кому-то котлеты или стирать носки. Казалось бы, о чем разговор, ты все равно готовишь, стираешь и драишь, так почему не делать этого для мужика, тем более любимого? Нет, нельзя. Тем более – для любимого. Любовь – выше этого, любовь – сплошное парение, трепетание и благоухание. А уж коли ее обделили этим святым и чистым предметом переживания, то оставалась одна ненависть, врожденная блядская ненависть к мужику: ты меня потребляешь – я тебя ненавижу.

– Тоже мне, нашелся барин! Будто сам себе не мог котлеты пожарить! – возмущалась она. – Надо мне больно за кем-то подштанники стирать! Когда мне приспичит, я себе мужика всегда найду.

Она действительно находила себе мужиков в неограниченном количестве, никому не стирала и не готовила, а лишь торговалась с ними и качала права.

Нет, она не была вымогательницей и профессиональной проституткой; если бы кто-то ее так назвал – выцарапала бы глаза. Она жила на зарплату в своей коммуналке и считала себя потомственной ленинградской интеллигенткой. Проституток она презирала. Но когда ей нужен был мужик, она ходила на танцы в Дом офицеров и клеила там бравого вояку, который покупал ей конфеты и шампанское, которые Нелли обожала. Денег с вояки она не брала, но подарки даже требовала, особенно если связь длилась уже больше месяца и поклонник начинал ее утомлять. Она по-прежнему блюла себя, берегла свои силы и возможности, то есть была до крайности расчетлива в своих энергетических ресурсах, боялась передать лишнего и продешевить в любви.

Несколько раз она приводила своих хахалей к нам на праздники, и это было ужасно. Весь вечер Нелли выясняла отношения.

Положим, просят сходить за пивом или за хлебом. Нелли утруждать себя не привыкла, поэтому она нервно толкает локтем своего хахаля. Но тот считает, что и так принес больше чем достаточно. Две бутылки водки за сомнительное удовольствие провести вечер в нашем обществе – нет, он решительно не желает больше раскошеливаться. Надутые, красные и злые, они сидят сбоку от стола, вроде бы вместе со всеми и в то же время особняком, и ругаются весь вечер. Нелли упрекает хахаля в скупости, он же тупо и уныло лакает свою водку и в знак протеста принципиально не закусывает. Так и грызутся, пока его терпение не иссякает, и Нелли получает законную затрещину. Потом хахаля выдворяют, а Нелли остается рыдать на плече у своей подруги Брошкиной.

Это явление бесплатной проституции – типичное для нашей реальности.

Нелли не брала денег от клиентов, потому что не только не считала себя проституткой, но благодаря своему диплому жила в образе потомственной ленинградской интеллигентки. Ведь за деньги надо было бы считаться с клиентом и угождать ему, а этого как раз дипломированные бесплатные бляди совершенно не могут себе позволить – свои добрые чувства и эмоции они берегут пуще денег. Так их воспитали, а может, так позднее замордовали, что они никогда не идут на самые элементарные человеческие отношения, лишь на грубо-постельные; но и там, я думаю, никогда не скажут нежного слова – не передадут. Они всегда должны иметь право выставить человека за дверь в любое время дня и ночи, иметь право обхамить его, высмеять и расколоть. Только тогда они чувствуют себя в этом мире уверенно и гармонично.

И если даже в руки Нелли пёрла «прямая выгода», она долго сомневалась, нужна ли ей эта выгода, и та, как правило, уплывала из рук.

Допустим, один из ее хахалей предлагал ей свою помощь по хозяйству, в смысле ремонта или оборудования ванной комнаты. Нелли сомневалась: а что он за это потребует? Не продешевить бы. Она спала с этим мужиком, казалось бы, он ей обязан? Да, обязан – она признавала это и могла взять подношение вином и прочей дрянью, но сама в свою очередь не хотела быть ему обязанной. Не хотела расплачиваться за его помощь своей благодарностью – человеческой заботой и участием. За столь гнусные и мелочные счеты с жизнью та не щадила Нелли и щедро отпускала ей подзатыльники и оплеухи. Но она мужественно сносила удары судьбы – неуязвимая и неприступная, как железобетонная конструкция.

Мне кажется, что погубил Нелли в основном ее диплом. Инженер по железобетонным конструкциям, – и как только ее угораздило выбрать такую профессию? Ну что может быть абсурднее: пухленькая, аппетитная дамочка и вдруг – инженер по железобетонным конструкциям! Было от чего потерять голову. Этот злополучный диплом сбил ее с толку безнадежно и окончательно, был камнем на шее утопающей и тянул ее на дно. Она была продажной по всем своим природным данным: смазливости, бездуховности, беспринципности, аморальности и прижимистости. Из нее могла бы получиться шикарная дорогая проститутка. Но диплом спутал все карты, именно этот проклятый диплом лишил Нелли права выбора, лишил возможности диктовать мужикам свои условия и требовать свои законные деньги, которые она любила и ценила больше всего в жизни.

– Денежка, – ласково говорила она. – Нам денежку подкинули. – Это про зарплату.

Денежка у Нелли водилась еще со времен ее первого мужа. Особо близким и посвященным она могла дать в долг. У своих подруг за неотдачу долгов она, случалось, изымала какую-либо понравившуюся ей вещь.

– Денежка сильна, – говорила Нелли. – Денежка все может.

Однажды единственный ее близкий родственник, кажется дядя, разбился в автомобильной катастрофе, оставив сиротами двоих детей. Нелли оповестили об этой трагедии по телефону, от которого она отвалилась бледная, помертвевшая от горя. Ей накапали валерьянки.

– Господи, а как же теперь наша денежка? – прошептала она, приходя в себя. Дядя был у нее в долгу.

Свою денежку Нелли вынуждена была зарабатывать мучительным и неблагодарным трудом. Оформленная у нас на должность чертежника-шрифтовика, она на самом деле была простой копировальщицей. Она переводила на кальку всевозможные мелкие схемы, чертежи и графики – работа крайне кропотливая и трудоемкая. Чтобы заработать, Нелли приходилось брать работу на дом.

Роман Нелли с директором типографии Натаном начался задолго до моего поступления на эту работу и трагически завершился уже после моего ухода.

Этот служебный роман протекал у всех на глазах, демонстративно до неприличия. В общественной столовой парочка всегда сидела за одним столиком. Кокетничая и хихикая, они исподтишка издевались над сослуживцами. В культпоходах шагали особняком, под ручку. Старый повеса только Нелли подавал пальто, и та, в благодарность, тоже проявляла заботу, то есть кормила его монпансье из заветной коробочки. Возьмет конфетку двумя пальчиками и кладет, как птенцу, в начальственный ротик, и оба при этом гнусно хихикают.

На наших праздниках старый маразматик сидел рядом с Нелли, а в подпитии смачно хлопал ее по заду, и она краснела от удовольствия и в деликатной форме делала ему замечание. Но стоило ему засмотреться на какую-то другую особу, Нелли мрачнела, дулась и отворачивалась от него, – словом, повсюду и везде они как могли афишировали свои взаимоотношения.

По моему глубокому убеждению, на самом деле там не было никакого романа. Просто так получилось, – может быть, случайно сложилось такое общественное мнение, и оно было на руку обоим: Нелли придавало престижности среди сослуживцев, старому маразматику – потенции, которой он наверняка давно лишился.

И никакой другой выгоды от этого служебного романа Нелли никогда и не имела. Старый повеса принципиально не повышал зарплату своей пассии, даже не дал ей квартиру. Нелли любила хвастаться, что ее покровитель ни разу не подарил ей даже пары чулок, – вот, мол, какая чистая и бескорыстная у них любовь.

Вообще-то Нелли не могла иметь особых иллюзий насчет морального облика своего покровителя, она прекрасно знала, что тот не раз продавал ее и закладывал. На его измены она смотрела сквозь пальцы, снисходительно, как всесильная фаворитка, но порой прибегала к решительным мерам.

Помню, как Нелли избавилась от одной своей соперницы. Эта случайно приблудшая девица проработала у нас совсем недолго, потому что с самого начала старый повеса положил на нее глаз, а Нелли тут же учуяла этот факт и пресекла интригу в самом разгаре.

Недолго думая Нелли как-то вечером ворвалась в кабинет директора и, застав там свою соперницу, устроила ей грандиозный скандал с мордобоем. Директор с перепугу бежал, а несчастная жертва долго каялась и оправдывалась перед Нелли. По ее словам получалось, что она вовсе не претендовала на директора, просто ее вынудили и заставили, потому что она все время опаздывала на службу, а директор ловил ее и прорабатывал. Однажды он поставил ультиматум, и ей ничего не оставалось, как покориться его похотливым требованиям. Правда, из этого ничего не вышло, потому что директор оказался полным импотентом и только напрасно ее измучил. Поэтому она рада вернуть его Нелли, но та, шокированная, потребовала от соперницы немедленного увольнения. Девчонка согласилась, но перед уходом предала огласке всю эту гнусную историю.

К сорока годам Нелли заработала туберкулез и подолгу стала пропадать в больницах и санаториях. Раздалась там на казенных харчах, раздобрела, даже похорошела, но что-то в ней сместилось, подтаяло, поплыло, как грязный ленинградский снег. Железобетонное ядро ее организма стало понемногу расщепляться, отравляя окружающую среду ядовитыми выбросами злобных истерик, слез и соплей. Однако к своему драгоценному организму она стала относиться с трепетной заботой, как к младенцу. Всю жизнь она экономила на жратве, заглатывала впопыхах какой-нибудь частик в томате, зато теперь, наученная горьким опытом, она с головой ушла в проблемы питания. То и дело можно было слышать: «Мне этого нельзя!» или «Мой организм нуждается в этом…» – и она с важным, глубокомысленным видом чистила апельсины и поглощала втихаря изюм, курагу и чернослив. Почему-то сухофрукты она считала особенно полезными для своего организма. Курить, однако, не бросала и пить тоже, благо вино ей обходилось даром и врачи не возражали против выпивки. Будто бы они не знали, какую грязную дрянь здесь пьют вместо вина!

– Какая дрянь? – возмущалась Нелли. – Ты посмотри, что тут написано: приготовлено из лучших сортов винограда! – Она сует мне в нос литровую бутыль молдавской бормотухи. – Нет, ты только попробуй!

Я пробую. Большей гадости свет не видал.

– До чего же лживое государство! – невольно вырывается у меня. – Прямо болезнь какая-то – называть черное белым и наоборот, даже если в этом нет никакой прямой выгоды. Ведь даже по цене видно, что вино – дрянь.

– Ну знаешь, это смотря на чей вкус, о вкусах не спорят, – обиженно возражает Нелли.

– Конечно, не спорят, – соглашаюсь я. – Особенно если никакого вкуса нет в помине.

Да, о вкусах с Нелли спорить бесполезно. Она загоняла красивые шмотки, присланные ей из Швеции, и на те же деньги покупала голубой кримплен с люрексом и шила себе костюмчик, который почему-то не сходился на пузе.

– Да по твоему ли размеру его шили? – удивлялись бабы.

– Я два раза на примерке была, – отвечала Нелли. – Маловат? Но я к лету похудею, это я раздалась в больнице.

И она натягивала свой голубой костюмчик и бежала на танцы в Дом офицеров. Там все в таких костюмчиках. А платье «сафари», которое сейчас в моде, она за бесценок уступила Аллочке-Щучке: нет, мы такие не носим, за такое нас засмеют – это ведь хуже ночной рубашки.

И вот стоит она там, возле плохо освещенного подъезда Дома офицеров, жмется от холода и смущения, ждет, чтобы хоть какой захудалый вояка ее туда провел, то есть купил бы ей билет за ее же деньги. Стоит в своем голубеньком пальтишке, с голубеньким шарфиком на пышной прическе, в голубеньких туфельках и сама вся голубенькая от холода; стоит, жмется на туберкулезном сквозняке, чтобы потом, когда проведут, так же чинно стоять возле стенки в танцевальном зале, в толпе таких же никчемных, убогих мымр, и ждать, чтобы хоть кто-то пригласил на танец…

Наконец ее приглашают; она оживляется, грубо и жалко кокетничает, раскалывает на пол-литра… А если учесть, что сбежала наша нимфа в этот храм свиданий из туберкулезной больницы, где валяется уже полгода, то…

Нет, не могу! Сил нет копаться в этом дерьме. И как только дошла до жизни такой эта от природы красивая, неглупая, дипломированная женщина?

Ни разу я не видела, чтобы Нелли порадовала какая-либо еда или зрелище. Она всегда сомневалась, будучи не в силах выбрать подходящую реакцию, и неопределенно пожимала плечами. Все предметы обихода, подарки и покупки ее были бездарны, нелепы и невыгодны. Казалось, она приобретала вещи в каком-то трансе, панике и всегда расстраивалась при этом. И точно так же реакции на анекдот, на человека, на подлость у нее были неопределенны, пошлы и бездарны. Казалось, у нее не осталось никаких естественных эмоций. Заходим, бывало, с получки в кафе съесть пирожное. Нелли долго выбирает, сомневается, какие брать и сколько, добавить ли к кофе коньяк или не надо, нервничает и что-то про себя вычисляет. В конце концов берет за те же деньги что-то совсем несъедобное, расстраивается, завистливо поглядывает в тарелки соседей и остается крайне удрученной плохо проведенным вечером. И все это – даже не от скупости, а от какой-то врожденной убогости, бездарности и затравленности.

Бедная Нелли не могла выбрать, а если выбирала, то подсознательно брала самое худшее, потому что у нее не было права выбора. У нее не было права выбора, потому что изначально не было никакой точки отсчета, никакой шкалы ценностей, где добро и зло размещаются на разных координатах. Нелли была лишена этого от рождения, она не сбилась с пути, она изначально не имела его и не знала направления. Она жила в хаотичном мире и, как молекула в хаосе пылинок или пылинка в хаосе молекул (всегда не знаю, кому отдать предпочтение), беспомощно барахталась в бушующем море хаоса. Хаотичны были ее поступки, мысли, чувства, ей не за что было ухватиться, не на кого рассчитывать. Никто так и не поддержал ее, не вытащил на свет. Она была обречена барахтаться и тонуть. Гибель ее была неизбежна.

Поражала какая-то унылая, душераздирающая никчемность всех ее реакций, жестов и поступков. Проведя вечер в обществе Нелли, хотелось надраться и завыть, круша все вокруг от тоски и отчаяния. Делалось стыдно за себя и свою прожитую жизнь. Рядом с Нелли гибло все чистое и живое, одним своим присутствием она дискредитировала все человеческие понятия и представления. Все, к чему она прикасалась, тут же обращалось в пародию, фарс, пошлость. Если она говорила о любви, становилось стыдно за собственные увлечения, если о мужиках – становились противны все мужчины.

Смешно, но именно она очень гордилась своим питерским происхождением: «Понаехали тут всякие», – презрительно поджав губы, шипела она в спину прохожему, и становилось стыдно за свое городское происхождение.

На Нелли ни в чем нельзя было положиться, нельзя было верить ни одному ее слову, потому что она не имела ни малейшего представления о честности и порядочности. Она не знала правды в лицо и даже под расстрелом, для себя лично, не могла бы отличить правду от лжи.

Когда у Нелли обнаружили туберкулез, ее покровитель – директор типографии – так перебздел, что даже перестал с ней здороваться. Пока Нелли была в больнице, он даже пытался избавиться от нее, то есть уволить. Но это по нашим законам оказалось делом практически невозможным. Туберкулез по традиции охраняется у нас в стране очень бдительно: таким уважением не пользуется больше ни одно заболевание. Нелли отстояли.

Однако при распределении очередной жилплощади директор провалил Неллину кандидатуру. Мы скрыли от нее это подлое предательство ее покровителя, а квартиру, ввиду туберкулеза, ей дало государство. Правда, Нелли этому факту совсем не обрадовалась и не хотела покидать свой мрачный дом, пока ее к этому не принудили соседи. Но и перебравшись в район новостроек, опять же на улицу Веры-Надежды-Любви, она не прижилась там и почти все время околачивалась у матери на старой квартире. Она привыкла жить в своей трущобной колонии и не мыслила для себя другого существования.

Их служебно-формальный роман кончился весьма плачевно.

Когда наш старый маразматик наконец собрался на пенсию, Нелли рыдала белугой. Трудно сказать, почему она приняла этот факт так близко к сердцу; может быть, там, в больнице, ее закололи всякой дрянью, которая подорвала ее железобетонную психику, но Нелли и впрямь была безутешна. Едва оправившись от потрясения, она развила по поводу ухода директора такую кипучую общественную деятельность, иначе говоря, подняла такую волну, что мы все в ней едва не захлебнулись.

Старому службисту был сделан царский подарок. Кажется, следуя его пожеланиям, ему поднесли пыжиковую шапку, а не часы, которые у нас почему-то принято дарить в подобных случаях. Потом были официальные проводы с неизбежным застольем, на котором пройдоха расчувствовался и пригласил весь коллектив к себе на дачу.

– Поработаем на чистом воздухе, выпьем, закусим… – уговаривал он сослуживцев.

Всем понравилось такое предложение.

Была весна. Первомайские праздники на этот раз выдались долгими, и наша общественность была не прочь порезвиться на свежем воздухе. Зная скупость директора, водку брали ящиками. С закусью, как всегда, было слабовато, что, может быть, сыграло решающую роль в последующих трагических событиях.

Словом, на этом злополучном пикнике наши сослуживцы так загуляли, что пропили всю общественную кассу взаимопомощи, потеряли в лесу казенный магнитофон и в довершение всего спалили дачу.

– Тоже мне, дача! – ругались они потом. – Сырая развалюха. Спать негде, жрать нечего, печь дымит. Жаль, что не спалили вместе с хозяином. Отличный был бы фейерверк в честь нашего освобождения.

Директора в результате хватил удар, настолько внушительный, что он в скором времени и скончался.

– Туда ему и дорога! – дружно отмахнулись сослуживцы, навсегда вычеркивая из памяти гнусный образ своего шефа.

Да, печален был его конец, но закономерен. Все-таки и наша паскудная реальность имеет свои законы возмездия. Уже трудно представить себе, что справедливость, добро и порядок тут могут восторжествовать (откуда бы им вдруг взяться?). Так пусть хотя бы торжествует закон возмездия. Пусть все мы получим сполна, потому что все мы замешаны на одном дерьме. Пусть приходит он, Страшный Суд, – на него одна надежда.