Текст книги "Плач по красной суке"

Автор книги: Инга Петкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

И тут по случаю ей откуда-то перепала чудесная ушанка из рыжей лисицы. Это было то, что надо. Брошкина была на седьмом небе. Наконец-то в руках у нее был подарок, достойный избранника. Справедливо полагая, что перед чудесной шапкой не устоит ни один мальчишка, она начисто упустила из вида его мамашу и все дипломатические тонкости, с ней связанные.

Как угорелая, с шапкой в зубах, она ворвалась к нам в конце рабочего дня и тут же с ходу вручила свой драгоценный подарок обалдевшему мальчишке.

Сцена получилась нелепая. Мальчишка с ходу вцепился в шапку и весь зарделся от радости. Но тут мать грозной тучей надвинулась на него, вырвала шапку из его рук и отпасовала обратно Брошкиной. Та от неожиданности и обиды залопотала нечто туманное о своих правах и возможностях. С безумным видом она протягивала шапку обратно мальчишке, который в смятении топтался у дверей и умоляюще смотрел на мать. Его руки сами собой тянулись к вожделенной шапке. От этого жаркого взгляда сердце матери дрогнуло, она растерянно оглянулась на Брошкину и смущенно предложила ей деньги… Только на этот раз оскорбилась Брошкина, она вовсе не была заинтересована в деньгах и не считала нужным скрывать это. Она гневно отвергла предложение матери, гордо заявив при этом, что за свои подарки денег не берет. На это разгневанная Евгеша довольно ехидно заметила, что она сыном не торгует. При этом она обозвала Брошкину «грязной шваброй», на что разъяренная Брошкина обозвала Евгению «слепой курицей» и запустила шапкой ей в физиономию. Евгеша в свою очередь отпасовала шапку в физиономию Брошкиной и кинулась к телефону вызывать вахтера.

Дело принимало серьезный оборот. Все повскакали с мест, загалдели и повисли на Брошкиной, которая в ярости уже замахнулась на Евгешу настольной лампой…

Но тут внезапно погас свет. А когда его включили, мы обнаружили, что мальчик под шумок смылся вместе с шапкой. Евгеша закричала, что убьет сына, потом вдруг опомнилась и стала утверждать, что Брошкина припрятала где-то шапку, а теперь возводит на ее сына напраслину, потому что он не мог так поступить. Брошкина победоносно ухмылялась – она чувствовала себя на высоте положения и поэтому молчала. Евгеша все больше накалялась, краснела – назревал очередной скандал.

Но тут слово взяла Клавка-Танк. Широко улыбаясь, она объявила, что во время затемнения собственноручно напялила шапку на башку мальчика и выставила его за дверь.

Последовала немая сцена. Все таращились друг на друга и не знали, что сказать. Потом Евгеша схватила свою сумку, вытащила оттуда сто рублей и вручила их Клавке. Брошкина что-то заверещала, но Клавка спокойно взяла деньги и отправила к себе в карман. Нам она объяснила, что берет деньги в счет долга, который Брошкина давно собиралась ей отдать. Брошкина зашлась от ярости и закричала, что должна всего семьдесят рублей. Клавка спокойно кивнула, заявив при этом, что на разницу купит сапожки ребенку Брошкиной. После этого заявления Брошкина убежала рыдать в уборную, а Евгеша снова обратилась в начальницу и приказала всем вернуться к прерванной работе.

Только скандал на этом не заглох. На другой день Брошкина не вышла на работу. Она ударилась в запой, в течение которого преследовала бедного мальчишку, изводила его бестолковыми телефонными объяснениями и даже подлавливала возле университета, а однажды ворвалась в квартиру и стояла перед ним на коленях, умоляя простить ее и одновременно угрожая отравиться. Мальчишка из деликатности, а может быть просто боясь скандала, своевременно не донес матери, терпеливо сносил эти бестолковые преследования и даже будто бы предлагал вернуть злополучную шапку.

Но однажды, возвращаясь со службы, Евгеша обнаружила Брошкину на собственной лестнице. Она спала там сидя на подоконнике, и от нее разило спиртным. Разгневанная Евгеша бесцеремонно растолкала спящую и потребовала объяснений, но Брошкина только поводила очумелыми глазами и бормотала проклятия. Разъяренная Евгеша чуть было не вызвала милицию, но мальчишка вступился за Брошкину, и они вдвоем притащили пьяную к себе домой и кое-как привели в чувство. Евгеша учинила Брошкиной настоящую головомойку и пригрозила выгнать ее со службы, невзирая на ее липовые бюллетени.

В результате этой проработки Брошкина на другой день вышла на работу, но еще долго не могла успокоиться, проклинала и поносила Евгешу последними словами, явно и грубо клеветала на нее, сочиняла всякие зловещие истории. Например, мы с удивлением узнали, что Евгеша морит сына голодом, бьет и травит его, что дома у них настоящий бардак: грязь, вонь, клопы и тараканы (это у нашей-то чистюли!), а муж втихаря хлещет водку, развратничает и пишет на всех доносы. Ни капли не считаясь с очевидной реальностью и даже не особо заботясь о правдоподобии своих выдумок, Брошкина целыми днями пичкала нас этой бредовой информацией, а стоило кому-нибудь усомниться, как он автоматически превращался в «злобного прихвостня». Постепенно все мы разделились на два враждующих лагеря: с одним Брошкина таинственно шушукалась, на другой злобно шипела, наделяя всевозможными пороками. Ей и в голову не приходило, что ведет она себя мало сказать неприлично – непорядочно. Она не ведала иных норм поведения, ей их никто не сообщил, поэтому можно считать, что она вела себя естественно. Раздираемая низкими страстями, алкоголем и безумием, она и сама свято верила во все свои выдумки. Ни малейшего урока из своих бестолковых романов и зловонных скандалов Брошкина не извлекала. Всякий раз я была уверена, что на сей раз Брошкина уж точно костей не соберет и не миновать ей психушки. Но, к моему удивлению, каждый раз все каким-то чудом обходилось, утрясалось, и наша фурия как ни в чем не бывало возвращалась к мирным трудовым будням.

Только потом я поняла, что ничего особо безумного в этом явлении не было. Именно таков почерк жизни всей нашей страны. Именно так все мы тут живем, мечемся по жизни, как собаки, потерявшие след, и давно не отвечаем за свои поступки. Давно разрушены все человеческие критерии и намертво перепутаны все причинно-следственные связи…

Прошло года полтора, и внезапно Евгению словно подменили. Для начала она сцепилась с Ирмой, а затем замкнулась в тревожном ожесточении. Стала мрачной, раздражительной и злой. Сразу было видно, что дома у нее не все обстоит благополучно. Высказывались догадки и предположения, но толком никто ничего не знал. Начальница свято берегла свою тайну, на все вопросы отвечала сухо и холодно.

Эта партийная курица пуще всего боялась выносить сор из избы, и только злая необходимость заставила ее в конце концов это сделать и поделиться со мной своими домашними бедами. Этой женщине просто не к кому было обратиться за советом. За свою долгую жизнь у нее не было времени обзавестись друзьями. Перед лицом опасности она оказалась совершенно одинокой и беспомощной. Горько было видеть, с каким трудом давалось ей признание, как мучительно стыдно было обращаться ко мне, как она заранее ненавидела меня за свое унижение.

Почему она обратилась именно ко мне? Я и сама поняла это не сразу. Однажды она задержалась после рабочего дня (я гнала халтуру) и долго маялась у меня за спиной. Я еще ничего не подозревала. И потом, слушая ее сбивчивый рассказ, все еще пребывала в недоумении, при чем тут я и что ей от меня надо.

Мальчик окончил первый курс отлично, но в начале второго года обучения стал заметно дурить.

– Нет, не подумайте чего плохого, просто он стал малость заговариваться… задавать плохие вопросы…

Я посмотрела на нее с недоумением. Она побледнела под моим взглядом, и я, видя ее мучения, поспешила отвести его.

– Мальчик разлюбил университет, стал много спать, плохо есть, капризничать. В учебники даже не заглядывает, а все больше спит или просто лежит носом к стене… – Тут бедная женщина стала всхлипывать.

Я, грешным делом, подумала, не подхватил ли ее мальчик какую-нибудь венерическую болезнь. Но дело обстояло куда серьезнее.

В среде, где я вращалась благодаря моему мужу, было много психов. На службе я часто рассказывала про их многочисленные чудачества и даже упоминала про серьезного молодого психиатра, который при случае может дать полезный совет или просто устроить в клинику.

Начальница хотела показать этому психиатру своего мальчика.

– Нет, ради бога, не подумайте чего дурного. Может быть, он просто влюбился… Была у него одна вертихвостка, я ее выгнала. Может быть, просто поэтому…

«Просто?! – отметила я про себя. – Просто выгнала?»

Я стала расспрашивать ее подробнее, но ничего определенного она мне сказать не хотела. По ее словам, мальчик просто дурил, хандрил и ленился. Правда, у него начисто пропал аппетит и он никого не хочет видеть, но… Она испуганно глянула на меня и замолкла.

– Обыкновенная юношеская депрессия, все через это проходят, – сказала я. – Может быть, надо потерпеть, и само собой все образуется.

– Как? Что вы сказали? Какая еще депрессия? – Бедная женщина впервые в жизни слышала, что такое бывает.

– У них свои трудности, – перебила я. – Им тоже порой несладко приходится.

– Нет! – Евгения начисто отказывалась меня понимать. – Нет у них никаких трудностей! С жиру бесятся!

И она долго рассказывала мне про свою жизнь. Я ее знала наизусть. Меня только удивляло, почему это все они вспоминают всегда одно и то же. Неужели жизнь их была такой похожей, или просто они раз и навсегда усвоили этот предложенный им штамп воспоминаний и боятся от него отступить, как бы не наболтать чего лишнего? Все они были мужественные и героические натуры, но ничего индивидуального, личностного, ничего определенного вы не узнаете. Из сбивчивого рассказа Евгеши даже нельзя было понять, кто был отцом ребенка. Это почему-то тщательно скрывалось. Как видно, он не влезал в узкие рамки штампа, чем-то не соответствовал образу простого советского человека, скромного труженика, мужа и отца.

Она замолчала, и по ее тяжелому молчанию я поняла всю меру ее отчаяния. Мне стало жаль ее, и я предложила компромиссный вариант. На очередную нашу складчину она приведет своего сына, а я приглашу своего знакомого психиатра. Пусть они поболтают между собой, может, что и прояснится.

Не то чтобы мой вариант Евгении понравился, скорей она не могла придумать ничего лучшего. Ее больше всего пугало, как бы наши сотрудники не заподозрили чего дурного. Я поклялась, что все останется между нами, и она нехотя согласилась.

Потом состоялся очередной сабантуй, где я свела этого злополучного принца с не менее злополучным психиатром, о чем сожалею до сих пор. Чуяло мое сердце, что мне не надо было встревать в эту историю.

Диагноз был довольно суровый: психопатическая депрессия. Врач посоветовал бедной матери набраться терпения, не спорить с сыном, не перечить ему, не давить на него, прекратить упреки, скандалы, подозрения. А главное – не принуждать его к деятельности, на которую он все равно сейчас не способен.

Мать не поверила. Психиатр показался ей сомнительным и несолидным шарлатаном.

– Вы только подумайте! – возмущалась она. – Я, значит, должна потакать всей этой лени, разгильдяйству и разложению! Он прогуливает лекции, а я должна смотреть на это сквозь пальцы!

Нет, она никогда не сталкивалась с такими проблемами. В советской литературе, в кино и по телевизору ни разу даже не упоминались подобные случаи. Там все было просто. Достаточно было со всей строгой принципиальностью поговорить с таким лодырем по душам, и он тут же возвращался к нормальной трудовой жизни. Где уж было знать этой партийной вороне, что ни одной самой ничтожной подлинной проблеме никогда не прорваться в эфир, в печать, в кино.

Спорить с ней было бессмысленно.

– Тяжелый случай, – сказал мне потом психиатр. – Впрочем, довольно распространенный. Но при такой мамаше шансы на выздоровление мизерные.

Я испугалась не на шутку и стала расспрашивать подробнее. Психиатр отвечал крайне неохотно, он был недоволен, что его втравили в эту историю.

– Инфантилизм, – нехотя отвечал он. – Затянувшееся детство, запоздалое развитие. Следствие лживого идеализма. Иногда мне кажется, что эти дети только что свалились с луны, где они до сих пор паслись в райских кущах. Первое социальное столкновение, первая же неудача в любви приводит их к гибели… – Психиатр профессионально недоговаривал социальной причины этого заболевания.

– У мальчика неудачная любовь? – спросила я.

– Хуже. – Он задумчиво рассматривал витрины, мимо которых мы проходили.

Мы с ним не были достаточно близки, и он привык скрывать свои профессиональные тайны.

– Недавно такой же мальчик повесился на собственном шарфе. Он был из добротной партийной семьи, не без способностей, писал стихи и даже снялся в кино. Видимо, там, на студии, у него на многое открылись глаза. Оставил записку: «Не скрывайте правду от сестренки». Была у него маленькая сестренка.

– Какую правду? – как дура, переспросила я.

– Вот и я сам думаю – какую? – неопределенно усмехнулся психиатр.

– Вы думаете, что с нашим мальчиком нечто подобное? – спросила я.

– Вы хорошо знаете его мамашу?

– Не то чтобы… – замялась я. – По-моему, нормальная тетка. Сына обожает, ради него она готова на все.

– Вот именно на все – на любую подлость.

И он рассказал мне историю, которая потрясла меня своей нелепостью и тупой жестокостью.

Наш милый мальчик полюбил свою сокурсницу, девочку из другой, более интеллигентной семьи. Пока Евгения была на службе, они проводили время у них дома. Слушали пластинки, курили, читали стихи одного поэта-изгнанника. Соседи донесли матери. Она ворвалась домой посреди дня. Ничего особо страшного она там не обнаружила, разве что было накурено. Но нашей мамаше этого было достаточно, чтобы спустить девочку с лестницы. Мальчик убежал следом и не ночевал дома. Евгения подняла на ноги милицию. Мальчика нашли в университете. Он вернулся домой сконфуженный, но не стал просить у матери прощения, потому что не чувствовал за собой никакой вины. Он наивно полагал, что мать сама должна извиниться перед девочкой и вернуть ее в дом. Но мать наотрез отказалась это сделать. В отсутствие сына она нашла в его столе книжку злополучного поэта-изгнанника. В стихах она ничего не поняла, но, к своему ужасу, обнаружила, что книжка издана в Нью-Йорке. Недолго думая она настряпала письмо в университет, где обвиняла эту девочку в совращении ее сына. Она запечатала письмо вместе с книгой в конверт и отнесла в деканат. Девочку, разумеется, тут же выгнали, а мальчика еще долго прорабатывали на всевозможных собраниях. Этот случай открыл глаза нашему герою, он стал видеть все в другом свете. Мир, только что безмятежно розовый, вдруг обернулся угрожающе тупым и зловещим.

– Мальчик нормальный, и реакция у него нормальная, но я за него не ручаюсь, – закончил свой рассказ психиатр.

Я поняла его прозрачный намек.

– Неужели нельзя ничего поделать? – воскликнула я. – Надо выручать ребенка, на то вы и психиатр.

– Что я могу поделать! – проворчал врач. – Причины для депрессии вполне конкретные. Я их устранить не в силах. Конечно, его можно на время усыпить. Может быть, проспится. Но сделать это можно только официально, через диспансер. Ведь ему нужен бюллетень. А диспансер – тоже вещь чреватая. Если наш герой расскажет там половину своих разумных доводов, им заинтересуется уже не только психиатрия. Вы меня понимаете?

– А что такого особенного мог сказать этот цыпленок? – поинтересовалась я.

– Профессиональная тайна, – горько усмехнулся психиатр. – Он мне сказал, что в этой стране уравниловка осуществляется по самой низкой мерке, путем уничтожения самых умных, честных и талантливых людей. Поэтому мы порождаем только преступников и негодяев. Вот самое невинное, что он мне успел сказать. Об остальном лучше умолчать.

– Бедный ребенок, до чего он еще додумается! – вздохнула я. – Неужели ему никак нельзя помочь?

– Я посоветовал ему начать пить водку, – невозмутимо заявил психиатр.

– Господи, этого только не хватало! – невольно вырвалось у меня.

– А что вы думаете, в подобных случаях очень даже помогает. Проверял на собственном опыте.

– Вы тоже депрессант?

– Зачем бы тогда я полез в это грязное дело? – фыркнул он. – Я вам все сказал. Думайте сами, что тут можно поделать. Поговорите с его мамашей, убедите ее, что необходимо взять академический отпуск и отослать сына куда-нибудь от себя подальше. Он ее сейчас видеть не может. Только осторожнее, такие особы на все способны, побежит жаловаться, а у меня и без нее неприятностей достаточно…

Психиатр был отказником-неотъезженцем.

Потом я тщетно пыталась поговорить с Евгенией. Она не стала меня слушать. Эта глупая курица была настроена крайне враждебно. Она холодно отвергла мою помощь и участие, гордо заявив, что ни в ком больше не нуждается, что у нее дома все обстоит вполне благополучно. Как видно, она догадалась по моему тону, что я узнала о той роковой роли, которую она сыграла в судьбе сына, узнала о ее подлом, бездушном предательстве. Она не хотела иметь со мной ничего общего.

А через пару месяцев ее сын выбросился с пятого этажа и разбился насмерть.

На мать было страшно смотреть, она просто одичала с горя. Она приходила на службу и выполняла свои обязанности, но смотреть на нее было невыносимо. Она сидела на своем стуле, будто этот стул был раскаленным. Героическим усилием воли она сдерживала себя, чтобы истошно не завопить, не броситься в смертельной звериной тоске на нас, своих палачей, не вцепиться нам в глотку… С ней страшно было находиться в одной комнате.

Нет, она не поняла, что случилось, не желала понимать. Всех, кто принимал участие в судьбе ее сына, она возненавидела лютой ненавистью. Она была убеждена, что все мы совратили и погубили его. Ведь не могла же она сомневаться в собственной любви к сыну, как не могла подвергать сомнению качества и свойства своей партийной морали. Для этого ей надо было бы зачеркнуть всю свою жизнь, а это для нее было равнозначно самоубийству. Она ничего не поняла и не признала своей роковой ошибки.

Она принадлежала к тому поколению людей, которые никогда не признавали своих ошибок. И если, бывало, их тыкали носом, они набрасывались на обличителей с такой бешеной яростью, что от врага скоро оставалось мокрое место. Только эта слепая ненависть выдавала их бессилие перед лицом правды, но они изловчились и возвели эту ненависть в разряд праведной.

Тот же самый механизм сработал в сознании несчастной матери. Она сначала возненавидела меня, потом объявила диссиденткой и стала клеймить, изобличать, искоренять путем бесконечных доносов в партком и так далее. На психиатра она тоже написала обличительный донос. Но ему уже было все равно: он собрался уезжать, и доносы так или иначе шли на него косяком.

Я уже подала было заявление об уходе, но все неожиданно переигралось. Оказалось, что Евгения Федоровна покидает нас в связи с уходом на другую работу. Зная мои обстоятельства, меня попросили остаться, и я согласилась.

Она ушла от нас даже не попрощавшись. Просто однажды не вышла на работу, и больше мы ее не видели.

История ее сына долго не выходила у меня из головы. Подрастали дети моих знакомых, и очень многие из них заработали тот же самый психиатрический диагноз. Некоторые из них в результате лечения стали наркоманами, многие пытались покончить с собой, нескольким это удалось. Все они были красивые, породистые, умные дети. Долгие годы я ломала себе голову над этим явлением, пока не поняла, что явление это для нашей реальности более типическое, чем все бравые молодые строители социализма. За свою жизнь я не встретила ни одного такого полноценного строителя.

И все-таки это было загадочное явление. Почему-то неожиданно наши одичалые, затравленные наседки произвели на свет целый выводок прекрасных породистых птенцов. Больше того, каким-то чудом эти самоотверженные клуши ухитрялись не только выкормить своих благородных детенышей, но и дать им подобающее воспитание. И чудесные пришельцы, наделенные всевозможными талантами, вымахали в реальность, которая не только в них не нуждалась, но была им прямо противопоказана. Конечно, они не могли прижиться и приспособиться на этой свалке человеческих нечистот. Они были обречены и, сознавая это, стали самовольно покидать мир: уходили из него, как уходит рыба, улетает птица и гибнет зверье. Началась эпидемия детских самоубийств. Психиатры сбились с ног, пытаясь классифицировать это стихийное бедствие. Они срочно изобрели новый диагноз – депрессивный психоз. Таким образом, наклеив ярлык, они пытались узаконить беду, бороться с которой были не в силах, как не в силах были изменить реальность, которая так неумолимо отторгает от себя все самое лучшее и прекрасное. Они пытались глушить их снотворным, но это только порождало лекарственную наркоманию.

Один психиатр договорился до того, что назвал, разумеется для себя, всех этих депрессантов пушечным мясом. Мол, рождено это мясо не для жизни, а для войны, поэтому оно столь нежизнеспособно. Но в таком случае возникает вопрос: зачем это мясо было создано столь прекрасным, оно вполне могло быть попроще?

А может быть, это была робкая, наивная попытка природы возродить к жизни искорененный аристократический элемент, звено в цепи, без которого, по утверждению генетиков, вся нация обречена не только на вырождение, но даже на физическое вымирание.

Мне возразят, что аристократия вовсе не была такой уж хилой и изнеженной и даже, напротив, проявляла удивительную жизнестойкость. Согласна, но то была наследная аристократия, выращенная естественным путем, на благоприятной для нее почве.

Аристократия по Платону – «это когда правят не богатые, не бедные, не знаменитые, но первенство принадлежит лучшим людям в государстве». Когда же отбор на власть происходит из самых низких, лживых и бездарных – подобный отбор, естественно, исключает всякую аристократию. И наивные попытки природы возродить ее к жизни обречены на провал.

Через месяц на месте нашей Евгении сидела точно такая же партийная тетка. Добротная, принципиальная, с такой же нелегкой судьбой, с таким же тихим, затюканным мужем и баловнем ребенком, который, слава богу, был не депрессантом, а хулиганом. В конце концов он сел за изнасилование.

После скандала эта тетка быстро покинула нас, а на ее месте вдруг возник бравый майор-отставник, мастер спорта по стрельбе. Этот с ходу стал гонять нас в подвал, где учил стрелять по мишеням. Зачем ему это понадобилось и почему его к нам назначили – ума не приложу. Однако бабонькам очень понравилось это новое развлечение. Многие влюбились в удалого стрелка, а двое (как мне потом донесли) даже пытались от него рожать, но из этого ничего не вышло, потому что майор, оказывается, уже пять раз был женат и имел уйму детей.

И все-таки они его изрядно затюкали и заморочили, наши бабоньки, потому что, когда подоспело шестидесятилетие нашей власти, на одной юбилейной монографии была набрана шапка, поздравляющая трудящихся с пятидесятилетием. Это было переиздание, вот и забыли сменить лозунги, – впрочем, лозунги у нас никогда не меняются и не читаются, поэтому и забыли сменить цифры. В результате нашего бравого вояку вызвали для объяснений на ковер к большому начальству.

Клавка присутствовала на этом совещании в качестве буфетчицы – она сервировала чай. По ее рассказам, они там все время оговаривались, вместо пятидесяти называли шестьдесят и наоборот, и так друг друга заморочили, что это выглядело уже какой-то клоунадой. И Клавка убежала смеяться в уборную. Да и как тут было не смеяться, когда сидят пожилые люди и глубокомысленно выясняют то, что всем давно понятно. Произошла досадная опечатка, и теперь весь тираж пойдет под нож, но отвечать за данную опечатку почему-то должен мастер спорта по стрельбе…

Такие дела…