Текст книги "Плач по красной суке"

Автор книги: Инга Петкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

Щучка Аллочка

На этот раз главным украшением праздничного стола является рыба «фиш». Разукрашенная ломтиками лимона и веточками петрушки, она распласталась на шикарном блюде кузнецовского фарфора. Кажется, это был судак, но точно утверждать не берусь, потому что не знаю, как он выглядит. Мне ни разу не довелось покупать судака в магазине. Обычно их достают по большому блату через каких-то таинственных знакомых. Ну а фаршированного судака вы и вовсе не достанете ни за какие деньги, его еще надо уметь приготовить, а умельцы, владеющие этими хитрыми рецептами, давно вымерли. А если они в свое время и пытались передать свои кулинарные навыки родным и близким, то позднее, с исчезновением многих продуктов питания, все эти веками отработанные тонкости кулинарного искусства были забыты. Может быть, осталась еще пара старух, которые хранят в своей склеротической памяти эти драгоценные рецепты, но очень мало шансов, что в их нищий затон вдруг заплывет такая шикарная рыба, как судак. Нет, на такое дно дефицит обычно не опускается, его перехватывают в более высоких слоях общества, перехватывают, а потом варят или жарят на сковороде, как простую треску или хек.

Не исключено, что какая-нибудь отважная хозяйка, вспомнив свою бабушку, выберет из кулинарной книги соответствующий рецепт и, руководствуясь им, рискнет заняться столь хитрым делом, но напрасно будет стараться, только погубит ценный продукт. По кулинарной книге что-нибудь, наверное, можно сварганить, но только не фаршированную рыбу. И не за горами то время, когда вы не попробуете этот деликатес ни за какие деньги. Большинство и теперь прекрасно обходится без него. Я с ним совершенно согласна: без фаршированной рыбы можно обойтись. Запросто можно отказаться от судака, от семги, от миног, буженины и всех прочих деликатесов – была бы картошка, хлеб да водка. Не было бы войны да тюрьмы – плебейская мораль.

И все-таки я на всю жизнь запомнила эту громадную рыбину на голубом блюде – ее нежный вкус и аромат. Спасибо скромной труженице Глафире Борисовне, которая не только изловчилась поймать эту редкую рыбину, но к тому же владела секретом ее приготовления. До сих пор мне не вполне понятно, от каких щедрот душевных пожертвовала она эту роскошь для нашего убогого праздничного стола. Не иначе как почтенная дама выходила на пенсию и решила нас побаловать. А может быть, изловив по дикой случайности такую красавицу и владея секретом ее приготовления, почтенная дама сочла кощунством есть ее в одиночку.

Словом, за нашим канцелярским столом в канун всенародного юбилея мы отведали этот изысканный деликатес и отдали ему должное. Это была не рыба, а симфония. Мы так и сказали ее создателю, Глафире Борисовне, и она приняла наши восторги как само собой разумеющееся. Она не сомневалась, что создала шедевр, и только опасалась, что не все это поймут. И правда, поняли не все, многие даже не стали пробовать, ограничились более привычной закусью. К нам с Ирмой присоединились лишь Виктория Яковлевна, старинная приятельница Глафиры Борисовны, да Нора, у которой муж якобы космонавт: эта присоединилась из снобизма – мол, тоже не лыком шиты.

Но главным ценителем оказалась, конечно же, вездесущая Аллочка. Эта мелкая хищница с ходу чуяла дефицит и халяву. Только войдя в помещение, она сразу же насторожилась, повела своим хищным носиком, сделала стойку и с порога устремилась прямо к рыбине, ловко устраняя препятствия на своем пути. Так же ловко она пересадила Брошкину на другой конец стола, а сама пристроилась как раз возле самого блюда. Тут же наметила себе лучший кусочек и больше уже не отвлекалась по мелочам до самого скелета, как гоголевский Собакевич.

– Цимес, – блаженно приговаривала она, – не рыбка – цимес! – И с обожанием поглядывала на Глафиру Борисовну.

А та, сияя от гордости и удовлетворенного тщеславия, с материнской заботой подкладывала Аллочке на тарелку кусочки повкуснее. Наконец-то среди наших тупиц и невежд ей попался подлинный ценитель ее мастерства.

Нам с Ирмой рыба тоже пришлась по вкусу, но мы не догадались вовремя сесть поближе, да и хавать столь жадно и откровенно нам было неловко и стыдно перед бедной старушкой, которая так вложилась в эту рыбину. Словом, пока мы, обескураженные тонкостью вкусовых ощущений, тихо смаковали в сторонке свои жалкие кусочки и обменивались понимающими взглядами, с рыбиной было покончено. Под занавес мы еще успели ухватить себе добавку – один кусочек на двоих, – и все: на блюде остались одни плавники.

– Хорошая была рыбочка, – вздохнула я, обсасывая косточки и грустно поглядывая на пустое блюдо.

– Странное дело, – заметила Ирма. – Голодное детство весьма искалечило нашу психику. Никогда не могу взять со стола самый жирный кусок. Когда меня угощают, а я сыта – мне неудобно отказаться, давлюсь, но ем, а если голодная, то, наоборот, отказываюсь.

– Мне лично более странным кажется поведение нашей Аллочки. – Я говорила это, с изумлением наблюдая за странными Аллочкиными маневрами. Обнаружив, что рыба на блюде кончилась, она на мгновение приуныла, но тут же какое-то соображение заставило ее встрепенуться.

Окинув своим алчным взглядом разгромленный стол, она обнаружила, что в некоторых тарелках деликатес прозябает напрасно – там его явно не оценили, – и она ловко выудила лакомые куски с чужих тарелок. Да так ловко, что никто за столом даже не заметил ее не вполне благопристойный стратегический маневр. А если кто и заметил, и усмехнулся про себя ехидно, то для Аллочки такие тонкости не имели принципиального значения. В данный момент эта редкостная рыба была для нее важнее всех морально-этических категорий. Преследуя свои цели, она никогда особенно не считалась с общественным мнением и ни капли не дорожила нашими симпатиями, если это шло в ущерб ее личной выгоде. Тихая хищница, она всегда и повсюду гнула свою линию, извлекая выгоду из всего.

На этот раз произошла осечка. Аллочка преступила дозволенную черту, зарвалась, так сказать, то есть в запарке посягнула на Клавкину тарелку и тут же была прихвачена за руку и поймана с поличным.

– Куда это ты, паскуда, мою щуку поволокла?! От Клавкиного громоподобного баса задрожали рюмки на столе, а кое-кто подавился. – Кто тебе разрешил в моей тарелке хозяйничать?! Я тебя, падла, отучу чужих щук цапать!

– Это не щука, а лещ, – залепетала сконфуженная Аллочка.

– Сама ты щука, настоящая щука! – гаркнула Клавка под хохот зрителей. – Схватила щучка леща, схавала, падла, под шумок! Один скелет остался!

– Это не лещ, а судак, – внесла деликатную поправку Глафира Борисовна и покраснела в смятении, как девочка.

– Нечего мне мозги пудрить! Это не судак, а еврейская рыба «фиш». А это, – Клавка ткнула пальцем в Аллочку, – это не лещ, а щучка!

Так заработала наша тихая хищница прозвище Щучка, которое прилипло к ней намертво.

Между тем Аллочка, возмущенная и оскорбленная хамским Клавкиным выпадом, демонстративно переметнулась в еврейский лагерь. Вкрадчивым яростным шепотом она уже что-то доказывает Глафире Борисовне, Виктории Яковлевне и Норе Соломоновне. Те вежливо, с непроницаемым видом слушают ее горячие доводы, но явно не выражают сочувствия и не принимают хищницу в свой лагерь. Старые, опытные интеллигентки, они наверняка знают ей цену, и, может быть, больше, чем нам всем, им стыдно за свою кровную сестру. В еврейском лагере ведь тоже большое расслоение.

Две благородные, породистые бестужевки, техническая и литературная редакторши, – они живут среди нас особняком, по законам иной реальности. Им давно пора на пенсию, но они работают. Воспитанные в другой системе координат, они не могут не работать. Общаются они только между собой и в свои дела нас не посвящают. В их личной жизни все идет своим чередом: удачные дети давно удачно женились и народили им удачных внуков.

Конечно, в последнее время они малость озабочены и озадачены новыми возможностями: ехать или не ехать? Кое-кто уехал, но большинство осталось. В свете новых течений им неуютно и тревожно сознавать свою избранность, но они держатся молодцом: не паникуют, не жалуются, не склочничают. Они не русофилы, которые, подозревая всех в жидовстве, лишь грызутся между собой за лучшее место возле кормушки. Нет, может быть, именно евреи особенно сознают и понимают, что родина их здесь. У других народов нет права выбора, а у евреев есть. Им тоже ничего не светит – будущее их темно и неопределенно, – их понемногу теснят и шпыняют, но они остаются тут, на родине. Влюбленные в русскую культуру, искусство, историю, они живут прошлым и могут оказаться тут единственными хранителями его традиций. Есть что-то трогательное в приверженности евреев русской культуре. Навряд ли их можно заподозрить в неких тайных помыслах – без любви у них бы не получилось так хорошо. А если они кое-что не так растолкуют и донесут до потомков в искаженном виде, то обвинять надо не их, а саму русскую нацию, которая окончательно и бесповоротно завралась, проворовалась и одурела. Ну а Щучка Аллочка была местечковой полукровкой, а полукровки у нас особенно подвержены порче и разложению.

Невзрачная, бесполая летучая мышь, мелкий хищник-грызун, она обставляла и делала нас на каждом шагу. Мы то и дело залетали в ее мелкие ловушки, уступали ее тихой, застенчивой наглости, пасовали перед ее натиском. В ее щучьих повадках был даже какой-то своеобразный почерк и артистизм. На особо крупные аферы она, разумеется, не тянула, действовала по мелочам, исподтишка, тихой сапой, но всегда без осечки и наверняка.

Не очень-то интересно рассказывать про нее, ничего такого выдающегося не припомню. Все мои конфликты с ней носят такой мелкотравчатый оттенок, что просто лень их перечислять.

Ну, допустим, захожу я однажды в столовую, голодная, вялая, заторможенная. С тоской и отвращением разглядываю скудное меню: тарелочки с винегретом, засохший сыр, проявляющуюся на свету колбасу и прочую дрянь. Машинально стою в длинной очереди, а когда она подходит, обнаруживаю, что все стояли за какими-то пакетами с полудефицитным набором: пара банок сгущенки без сахара, пара банок сосисочного фарша, сахарный песок и лавровый лист в придачу. Машинально беру сомнительный набор и тут же понимаю, что у меня не остается денег на обед. А тут, как назло, из кухни выносят громадный поднос дымящихся золотистых эскалопов. Стою, и даже слюнки текут от голода, а в кармане только двадцать копеек. Оглядываю очередь – ни одного знакомого. Можно, конечно, попробовать всучить буфетчице Клавке этот никчемный пакет обратно, но она такая горластая и склочная, что просто нет никаких сил с ней связываться. В другое время я бы, может, и рискнула, но тут от голода и бессилия совсем скукожилась. Обреченно взяла стылый чай да булочку и потащилась к ближайшему столику. Сижу и чуть не плачу от голода: дымящиеся эскалопы из головы не выходят.

И тут как раз подваливает к моему столику наша Аллочка – она всегда так тихо и неназойливо подсаживается за чужой столик, не ожидая приглашения. На сей раз я ей даже обрадовалась. С ходу предлагаю перекупить у меня злополучный пакет, тем более что в буфете они уже кончились. Она спокойно забирает его у меня и начинает обстоятельно разглядывать содержимое. Разумеется, оно не приводит ее в восторг, но все-таки берет. Я с нетерпением жду денег и с вожделением поглядываю в сторону раздачи – эскалопы уже кончаются, но еще можно успеть. Скажу, что я только что тут стояла, – может быть, удастся схватить парочку без очереди.

Но Аллочка и не думает расплачиваться. Тщательно упаковав набор и спрятав его в сумку, она спрашивает, нет ли у меня для продажи какой-нибудь хорошей осенней обуви. Я действительно вспоминаю, что у меня есть туфли, которые мне малы, и обещаю привезти их на службу. Я прекрасно знаю, что Аллочка очень не любит расплачиваться сразу: должников своих она подолгу морочит, отдает долги по трешке, а последние рубли и вовсе заматывает, но мне так хочется горячего мяса, что я готова пообещать ей что угодно, лишь бы выудить из нее свою драгоценную десятку. Аллочка важно кивает, расспрашивает о качествах моих туфель и поднимается к выходу… На прощание она последний раз окидывает меня своим цепким взглядом, который всегда означает только одно: что бы еще такое можно заодно с вас поиметь. Аллочка все и всегда делает заодно. Идет, положим, в гости и заодно сдает в винном магазине несколько бутылок. Зайдешь к ней по делу – она заодно всучит вам мусор, чтобы вы по пути выкинули на помойку… В обеденный перерыв она заодно успевает сделать так много дел, что все только диву даются. К тому же почти каждому она дает мелкие поручения: кому купить заодно масло, кому сахар, кому тортик. Сама она для других ничего заодно не делает.

На этот раз, стрельнув у меня заодно двухкопеечную монету для автомата, она стремительно покидает меня, обдумывая на ходу, как бы повыгодней использовать последние десять минут обеденного перерыва.

Вожделенные эскалопы давно кончились.

Помню еще один зловещий вечер, проведенный в Аллочкином обществе. По дороге со службы я встретила ее в промтоварном магазине. Кажется, мне надо было купить зубную щетку. Аллочка выбирала себе французское пальто с норкой (был завоз). Она тут же вцепилась в меня мертвой хваткой, упросила посмотреть вместе с ней и посоветовать. Она перемерила почти все пальто в этом магазине и, не найдя ничего для себя подходящего, перешла в другой, потом в третий. Я же от усталости совсем очумела. Каждый раз говорила себе, что магазин последний, что мне пора домой, но сил не осталось даже на сопротивление. Так и таскалась следом, пока Аллочка не устала, а такие устают не скоро.

Помнится, тогда мы так и не купили ей пальто.

А вообще ей обычно удавалось приобрести что-либо ценное по дешевке – «перехватить по случаю». Деньги же она отдавала очень неохотно. Все мы это хорошо знали и старались ей ничего не продавать.

Еще хочется рассказать про Аллочкину свадьбу, которая состоялась через пару лет после моего увольнения.

Нет, вы только подумайте, наша кикимора отхватила-таки себе где-то по случаю отличного мужа.

Она не разменивалась по мелочам, не паниковала и не давилась дешевой наживкой – она терпеливо ждала своего часа, того единственного случая, когда надо будет не промахнуться. Робко, исподволь она влезала в любую стоящую компанию, втиралась в доверие к людям, которые ее на дух не выносили, помыкали ею и пренебрегали. Она все терпела, только чтобы состоять в приличном обществе, сидеть за одним столом с избранными мира сего. Так и сидела она в сторонке, с краю, но зорко высматривала из своего угла подходящую жертву. Она не сомневалась, что такая жертва со временем подвернется, она терпеливо выжидала своего шанса. Не пила, не курила, в умные разговоры не встревала, чутко и настороженно вынюхивала, прикидывала и отбирала. И наконец-таки цапнула себе жирный кусок: видного, состоятельного мужика с квартирой, машиной и деньгами.

У него только что умерла жена, и он с горя ничего не соображал. А наша Щучка не растерялась и тут же прибрала его к рукам – цапанула и уволокла в свое уютное гнездышко. Она давно его свила и приготовила для подходящей жертвы.

Чего вдруг она меня пригласила на свадьбу – сказать не берусь. Наверное, из снобизма – все-таки какая ни есть, а писательница. Друзей у нее никогда не было, она якшалась только с нужными людьми, «нужниками», которые преимущественно и собрались за ее свадебным столом.

Не хочу описывать этот сброд – все мы его прекрасно знаем: зубной врач и косметичка, маститый торгаш и нахальный автослесарь, модная портниха и ушлый управдом, сытый мясник и красавица аптекарша. А для куражу – еще несколько представителей богемы вроде меня, да еще какой-то волосатик-гитарист, который все пытался раскурочить свою гитару о головы гостей. Все эти незнакомые между собой люди держались настороженно и дичились, пока не надрались и не распоясались.

Но больше всего потряс мое воображение жених: благодушный красавец-медведь – заветная мечта каждой стоящей бабы. И как только его угораздило залететь в эту гнусную западню! Очевидно, он и сам не мог прийти в себя от изумления. Надо было видеть, как ошеломленно он хлопал своими наивно-близорукими глазами. Он никак не мог взять в толк, что это его женят и его будут теперь кушать по вечерам. До самой свадьбы ему все казалось приблизительным и условным. Он вяло подыгрывал чужой игре – она малость развлекала его травмированное сознание… И вдруг дверца ловушки захлопнулась за ним, его повязали и посадили за свадебный стол. Казалось, он оторопел навсегда. Надо было видеть, с каким пристальным вниманием он изучал свой роскошный хрустальный бокал. Он подносил его к своим близоруким глазам и с изумлением рассматривал со всех сторон. Так же ошеломленно он разглядывал свою серебряную вилку и даже кусочек буженины на ее конце. Потом его рассеянный взгляд случайно падал на вазу с цветами, и он так же внимательно изучал и ее тоже.

Гости кричали: «Горько!» Обалделый жених обнаруживал рядом с собой незнакомую женщину в белом. Ее он разглядывать не решался, опускал оторопелый взгляд и смиренно подставлял щеку для поцелуя.

«Бедняга! – думала я свою бабскую думу. – Схавала тебя Щучка, схавала с потрохами. Никогда тебе уже не выбраться из этого капкана. Терпи, голубчик. Впрочем, на свое счастье, ты, наверное, не заметишь ловушки. Не всем в этом мире нужна свобода, некоторым она даже вредна. А ты, кажется, принадлежишь к домашнему виду животных. Тебе нужны очаг, теплое стойло, уход, забота и покой. Будем надеяться, что ты получишь свое».

Свадьба была пышной. Стол ломился от драгоценной посуды и всевозможных изысканных яств. Вино лилось рекой. Одурелый муж сидел во главе стола, как китайский божок. Несколько старых теток суетились вокруг, предугадывая любое его желание. К моему удивлению, Аллочка обращалась с ним фамильярно и снисходительно. Он был уже неотъемлемой ее собственностью, она придирчиво и плотоядно поглядывала на него, бесцеремонно поправляя галстук, волосы, отбирала рюмку с вином. Серая, убогая кикимора, она распоряжалась этим благодушным красавцем и сама же презирала его за мягкотелость и безволие.

В конце вечера, когда жених совершенно осоловел в своем кресле, Аллочка и вовсе утратила к нему всякий интерес. От счастья и удачи она распалилась, распоясалась и пошла плясать, кокетничала с молодежью и даже демонстрировала свои драгоценности, чего никогда раньше из осторожности себе не позволяла.

Драгоценностей было много, и она увешалась ими, как муляж в витрине. Зрелище получилось просто зловещее. Гости были сражены наповал.

– Откуда столько? – невольно вырвалось у меня.

– А все по случаю, – с ханжеским смирением отвечала Аллочка. Она уже малость отрезвела и в панике старалась натянуть на свою плотоядную морду прежнюю постную маску. Маска не лезла.

– Но деньги откуда? – не унималась я.

– Очень даже просто, – отвечала Аллочка. – Одну вещь заложу, другую покупаю. Потом обе вещи заложу. Деньги что? Вода. Денег никогда нет, а вещь остается. Люблю драгоценности! – с откровенным восторгом закончила она свою исповедь.

Последняя реплика напомнила мне Елку с овощного склада. Но та была откровенная бандитка-уголовница, хамка и нахалка, а эта скромная дипломированная совслужащая. Что же их роднило? Наверное, презрение к нам, нищим, белоручкам, которые не умели устроиться на этой помойке, в этом крысином царстве.

Так вот что стояло за нашей Аллочкой, вот что давало ей возможность презирать нас с нашими вкусами, мнениями и суждениями. Это было золото, все та же извечная сила золота возносила ее над нами.

Первое колечко с брильянтом ей продал пьяный ханурик возле продуктового магазина за пятерку. С этого все и началось. Она не разъяснила, что именно началось, но я поняла. С этого колечка она прозрела и поняла, что богатство валяется тут, под ногами, надо только не полениться нагнуться и поднять его.

Было несколько нищих старух, которым она оказывала мелкие услуги. Старухи были весьма прижимистые, но Аллочка была терпелива. Рано или поздно они уступали ей свои побрякушки за бесценок, в рассрочку или умирали у нее на руках.

Были наивные подруги, которые собирали деньги на кооператив и не догадывались вовремя оценить свои колечки. Тем более что пунктов, которые бы точно оценивали драгоценную вещь, у нас до сих пор не существует. Ломбард не дает больше определенной суммы, а в ювелирной скупке почти любая драгоценность покупается как металлолом. Подлинной цены драгоценных вещей не знает никто.

Таким образом наша скромная хищница сколотила себе изрядное состояние. Кто она такая, какие у нее вкусы, чувства, мысли и настроения, мы так и не узнали и не узнаем никогда. Тихая бесполая летучая мышь, кикимора, мелкий хищник-грызун. Такие тут живут и процветают, делают свою надежную карьеру и хапают лучших мужиков. Этот мир для них – остров сокровищ. Тихо и настойчиво тянут они в свою нору все, что плохо лежит. Не воруют, нет, – умеют пользоваться. Не оступятся, не просчитаются, не проболтаются, не проворуются, не сядут – все шито-крыто, комар носа не подточит. Вот и процветают, вот и жиреют, вот и хамеют. Ну и черт с ними!