Текст книги "Впереди — Днепр!"
Автор книги: Илья Маркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)
– Это же грандиозно! – воскликнул Бочаров.
Новости, сообщенные Решетниковым, так взволновали и потрясли Бочарова, что он несколько минут поспешно шагал по комнате, потом на целый час приник к топографической карте. Рассматривая эту, до мелочей изученную линию фронта, огибавшую с востока Орел и Белгород, а Курск с запада, он, как наяву, представлял какие великие события развернутся здесь в самом ближайшем будущем. У него теперь не оставалось никаких сомнений, что именно здесь, у основания Курского выступа, со стороны Орла и Белгорода на Курск нанесут гитлеровцы свой главный удар. И если гитлеровцы ударят именно здесь, то натолкнутся на мощную, заранее подготовленную оборону советских войск и завязнут в ожесточенных, изнурительных боях. А затем, когда наша оборона сломит основные силы вражеских ударных группировок, перейдут в наступление на Орел Западный и Брянский фронты, к ним присоединится Центральный, потом начнут контрнаступление на Белгород и Харьков Воронежский, Степной, Юго-Западный фронты, и начнется победное шествие на запад по Украине и Белоруссии, к государственным границам, к самой Германии, к концу войны. Никогда Бочаров так ощутимо и реально не представлял себе близость окончания войны, как сейчас. Он уже видел, как целыми эшелонами возвращаются демобилизованные воины в свои деревни, села, города, как сам он едет к семье, а потом куда-нибудь к новому месту службы, и едет не один, а с Аллой, с Костиком и с еще новым членом бочаровской семьи: сыном или дочкой.
– Андрей Николаевич, – прервал его думы глухой и тревожный голос генерала Решетникова. – У вас несчастье в семье, берите машину и поезжайте домой…
Глава четырнадцатая
Сергей Слепнев лежал на кровати, обессиленно раскинув по лоскутному одеялу исхудалые руки. Мать бесшумно скользила по тускло освещенной сквозь замерзшие оконца избе и, тайком поглядывая на сына, вздыхала. Галя, к счастью, была на работе, и лишь одно это радовало Сергея. Он потянулся было за кисетом с табаком, но тут же отдернул руку, вспомнив, как умоляла Галя бросить курить и он сам поклялся, что в жизни не возьмет ни одной папиросы. Борьба с желанием курить отвлекла его, он расслабил грудь и, словно вырвавшись на свободу, кашель потряс все тело. Мать, горестно поджав губы, протянула ему кружку с горячим молоком, но он нетерпеливо отстранил ее ослабевшей рукой и, стиснув зубы, поборол кашель. От напряжения на глазах навернулись слезы, но в груди стало легче, и мысли сразу же потекли спокойнее, возвращая его к привычным делам. Он давно ждал приезда Листратова, хотел о многом поговорить с ним, только с глазу на глаз, без назойливого присутствия Гвоздова. Но вспыхнувший приступ болезни опять сорвал все, и теперь оставалось только дожидаться выздоровления и самому поехать в райисполком. Иного выхода не было. Ни писать, ни тем более говорить по телефону о делах, еще самому не совсем ясных, он не мог. Сергей опять мысленно начал перебирать все, о чем нужно было поговорить с Листратовым. В колхозе «Дубки» дела явно шли совсем не так, как представлял это в районных организациях Гвоздов и как по его утверждениям понимали многие районные руководители. С заступлением Гвоздова на пост председателя колхоза, положение в Дубках не только не улучшилось, а, наоборот, становилось все сложнее, острее и запутаннее. Осенью почти все зерно ушло на хлебозаготовки. Осталось было четыре тонны для распределения колхозникам, но Гвоздов выступил на совещании председателей колхозов и с бахвальством наобещал перекрыть план хлебозаготовок. На это и ушло последнее зерно. На трудодни колхозники не получили ни грамма. Почти так же произошло и с картошкой. Гвоздов опять наобещал в районе и последние запасы картофеля вывез на заготпункт. Об этом, как о высоком патриотическом поступке колхозников и самого Гвоздова, писали районная и даже областная газеты, на совещаниях Гвоздова называли одним из лучших председателей колхозов, но Слепнев всей душой понимал, что действиями Гвоздова руководило не желание помочь стране в трудное время второго года войны, а лишь стремление лично выдвинуться, отличиться и даже ценой обездоливания колхозников завоевать себе авторитет. Слепнев не однажды собирался выступить прямо и разоблачить карьериста и шкурника, но вокруг Гвоздова был создан такой ореол председательской славы и сам он при каждом удобном случае так яростно и вдохновенно говорил о необходимости отдать все для победы над врагом, что прямое выступление против него могло прозвучать чуть ли не как подрыв основ Советской власти. К тому же в райком партии одно за другим поступали анонимные письма, в которых Слепнева обвиняли в попустительстве лодырям, в защите людей, мешающих колхозному делу, в стремлении подорвать авторитет нового председателя колхоза Алексея Гвоздова.
По этим письмам приезжали представители райкома и райисполкома, расследовали, ничего серьезного не находили, но все же, уезжая, советовали Слепневу быть внимательнее и бдительнее, не забывать, что идет ожесточенная борьба на фронте, что и внутри страны есть замаскированные враги, которые открыто выступить не могут, но всячески стараются вредить исподтишка и саботировать все патриотические начинания. Об этом говорили Слепневу даже на бюро райкома партии и на совещании председателей сельсоветов в райисполкоме. Слепнев все отвергал, доказывал фактами лживость обвинений, ему сочувствовали, верили, но все же рекомендовали быть повнимательнее.
Вначале Слепнев не думал, что анонимные письма исходят от Гвоздова, но старик Бочаров упрямо твердил ему, что все это дело рук Гвоздова, и однажды, застав Слепнева за чтением очередной анонимки, воскликнул:
– Вот, вот! Ты все благодушенствуешь! Смотри!
Он вытащил из засаленного бумажника справку о том, что Николай Платонович Бочаров является членом колхоза «Дубки». Справку красными чернилами подписал Гвоздов. Красными чернилами было написано и анонимное письмо.
– Вот! – опять воскликнул Николай Платонович. – Во всей деревне, окромя Гвоздова, красных чернил ни у кого нет.
Письмо могли написать не только в Дубках, но и в любой другой деревне или даже в районном центре, – решительно возразил тогда Слепнев, но сам впервые согласился с Бочаровым, что если и не все, то большая часть писем сочинена Гвоздевым.
С этого времени Слепневу многое стало ясно в поведении Гвоздова.
За зиму Гвоздов сам дважды ездил в Тулу и раза четыре посылал жену. На железнодорожную станцию выезжали они с мешками и свертками, а возвращались налегке. Деревенская молва сразу же разнесла цель гвоздовских поездок. Они по баснословным ценам продавали в Туле мед, мясо, яйца. Поэтому, когда начался сбор средств в фонд обороны страны и Гвоздов на колхозном собрании торжественно заявил, что на строительство танковой колонны наличными вносит пятнадцать тысяч рублей, Слепнев грустно улыбнулся и чуть не сказал вслух:
«Твои пятнадцать тысяч это всего два-три пуда меду, а ты собрал его пудов восемь».
И опять на первой странице районной газеты был напечатан портрет Гвоздова с описанием его патриотического поступка и призывом следовать примеру передового председателя колхоза.
В колхозе Гвоздов вел себя настоящим царьком. Заседаний правления колхоза почти не собиралось, кладовщик и счетовод трепетали перед Гвоздовым, бригадиров давно уже не было, и все дела вершил сам Гвоздов. Почти каждый день он ходил под хмельком. Подмерзший ранней осенью картофель и на колхозных полях, и на приусадебных участках во многих домах шел на самогон. Слепнев несколько раз на собраниях уговаривал и предупреждал самогонщиков, но каждую ночь где-нибудь из трубы пробивался сладковатый запах самогонной гари. Слепнев с участковым милиционером обошел все дома, еще раз предупредил каждого, отобрал и разломал семь самогонных аппаратов, но и это мало помогло, а, наоборот, обернулось против самого Слепнева. Ярые самогонщики обозлились на него, понаделали новых аппаратов и варили сивуху тайком, скрываясь в сараях, подвалах и даже в лесу. Сам Гвоздов самогон не варил, но знал каждого самогонщика и, как говорили в деревне, нюхом чуял, где закипала пахучая жидкость. Как-то само собой установилось некое подобие дани самогонщиков Гвоздову. Самый крепкий первач шел ему, как откупное за молчание и попустительство. Но опять все это делалось тайно, и сколько ни пытался Слепнев уличить Гвоздова в этом взяточничестве, никто из самогонщиков не выдавал его.
Было немало и других случаев корыстолюбия Гвоздова. Удивительно прочно прижился своеобразный неписаный закон, что любой колхозник, прежде чем просить у председателя колхоза лошадь для поездки по делам или гнившую на полях солому для скота, должен был угостить Гвоздова. Об этом знала вся деревня, но как только Слепнев пытался установить факт взяточничества, колхозники или отмалчивались, или равнодушно говорили:
– Да брось, Сергей Сергеевич, какие там взятки. Верно, заходил Гвоздов, выпивал, но пришел он, когда мы сидели за столом, ну и поднесли ему, это у нас испокон веков заведено.
Слепнев злился, проклинал эту деревенскую терпимость, но сделать ничего не мог.
Узнав о приезде Листратова, он решил во что бы то ни стало откровенно поговорить с ним, но болезнь опять свалила его. Теперь, немного отдышавшись, он лежал на кровати и передумывал все, что хотел сказать Листратову. Как и всегда наедине с самим собой, мысли складывались легко и просто, доказательства вырисовывалась убедительно и веско, виновность Гвоздова казалась совершенно неоспоримой и до предела ясной.
«Нет, нужно написать обо всем Листратову или прямо в райком», – подумал он, приподнялся, чтобы взять бумагу и карандаш, но за окном послышались женские голоса, и в избу вошли раскрасневшиеся от мороза Галя и Наташа.
– Ты что, Сереженька, – испуганно проговорила Галя, – заболел?
– Нет, устал малость, – бодро ответил Слепнев, опуская глаза под встревоженным взглядом Гали.
– Зачем ты все мечешься, почему себя не бережешь? – подступая к кровати, сказала Наташа. – С темна и до темна на ногах, да и по ночам-то все то в правлениях колхозов, то в сельсовете. Приструнь ты, Галя, его хорошенько. Теперь он не холостяк бездомный, а семейный человек.
Ее полные и пунцовые от мороза щеки гневно потемнели, коричневые, в едва заметном прищуре, глаза укоризненно смотрели на Слепнева, маленькая натруженная рука резко поправила выбившиеся из-под темной шали перепутанные кольца светлых волос.
– Ну, если уж и Наташа взъярилась, то придется руки поднимать, – пытался отшутиться Слепнев.
– Да нет, Сережа, и вправду, к чему ты ко всем внимательный такой, а про себя забываешь, – расстегивая верхний крючок дубленого полушубка, спокойно сказала Наташа. – Ты же на войне пострадал и тут день-деньской маешься. Вон, смотри на Гвоздова, он весь лоснится от жира.
При упоминании Гвоздова Слепнев невольно поморщился, но, не желая выдавать свою неприязнь к нему, шутливо улыбнулся и весело проговорил:
– Гвоздов – колхозный начальник, он на вольных хлебах пасется, а я сельсоветский, на зарплату живу.
– Не на вольных, а на дармовых, – раздраженно подхватила Наташа. – Ходит по дворам, как бугай общественный, да поллитровки сшибает. А как про дело что, замахал руками – и не подходи.
– Ладно тебе про дела-то, – укоризненно остановила ее Галя. – Дай хоть дома от этих уток и гусей передохнуть.
– А что утки и гуси? – спросил Слепнев. – Плохо что-нибудь?
– Надо бы хуже, да некуда, – не удержалась Наташа. – Насобирали стадо целое, а кормить вольным воздухом…
– Как так? – приподнялся на кровати Слепнев. – Для них же и озадки оставлены, и чистое зерно выделено.
– Было зерно, да сплыло, – презрительно отмахнулась Наташа. – Забыл, что еще под новый год сверх плана сдали.
– Не все же сдали, осталось и для птицы, – неуверенно возразил Слепнев, припоминая, сколько же кормов было выделено для вновь заведенных колхозом гусей и уток.
– Да бросьте вы про одно и то же, – вновь с упреком заговорила Галя, становясь между Наташей и мужем. – Сколько можно говорить без толку. Сами тогда проголосовали за встречный план. Что ж теперь валить все на Гвоздова. Давайте лучше обедать, – ласково улыбнулась она и, все еще застенчиво отводя глаза, погладила остриженную голову мужа. – Ты, небось, проголодался, Сережа, да и мы с утра на холоде.
– И в самом деле, что переливать из пустого в порожнее, – согласилась Наташа. – До весны как-нибудь продержимся, а там выпустим своих гусиков и уточек на травку зелененькую и водичку вольную…
– Нам до весны только, – восторженно подхватила Галя. – Скорее бы зима кончалась. Куда же ты? – остановила она запахивавшую полушубок Наташу. – Обедать с нами.
– Нет, нет, – решительно отказалась Наташа. – У меня там детей целая куча, да и старики хуже ребятишек малых.
– Волнуется она, – проводив Наташу, сказала Галя. – Все из-за этого Феди, из-за капитана. Бывало, что ни день, то письмо, а теперь вот вторую неделю ничего нет. И я… Я тоже волнуюсь, – робко добавила она, прижавшись лицом к груди мужа.
– Не надо, маленькая, не волнуйся, – пропуская между, пальцами ее шелковистые волосы, прошептал Слепнев. – Все обойдется, все будет хорошо, а подойдет время, в больницу поедем.
– Да нет, я не о том, – еще плотнее прижавшись к его груди, сказала Галя. – Я про Наташу. Воюет этот Федя, а на войне-то мало ли что.
Слепнев нежно гладил ее теплые плечи, и впервые почувствовал грудью, как внутри Гали шевельнулось и тут же затихло что-то трепетное, живое. Он ладонями сжал ее щеки, приподнял голову, в непомерно глубоких, и упор смотревших на него счастливых глазах увидел, что и она впервые ощутила в себе новую, едва зародившуюся жизнь.
* * *
Почти весь день Листратов пробыл в МТС. Набранные с горем пополам курсы трактористов застряли на изучении общего устройства мотора и никак не могли двинуться дальше. Шустрые на вид девчата из районного центра и пригородных сел лезли из кожи вон, чтобы освоить новую специальность, но механик – недавно оправившийся от ранения танкист – категорически заявил, что они ничего не соображают и вместо серьезной учебы думают только о гулянке. Больше двух часов пробыл Листратов на курсах и убедился, что вся беда не в девушках, а в бывшем танкисте, который и сам толком не знал не только трофейных, но даже и отечественных машин. Пришлось обращаться в стоявшую на формировании воинскую часть и просить хоть на пару недель выделить своего специалиста. К счастью, командир полка оказался человеком покладистым и прислал не одного, а сразу троих офицеров и двух опытных трактористов.
Уладив дела на курсах, Листратов зашел в ремонтные мастерские. Шефская бригада тульских рабочих уже пускала в ход четвертый трофейный трактор. Листратов от радости чуть не расцеловал седоусого бригадира и с яростью набросился на директора МТС, узнав, что рабочие целую неделю питаются только тем, что привезли с собой из Тулы.
– Где, ну где я возьму продукты? – отчаянно защищался директор. – В МТС никаких фондов нет, в ближних колхозах вымаливал – не дают, в городской столовой одна свекольная бурда.
На свой риск и страх Листратов приказал директору мельницы отпустить два мешка муки, а заготпункту – бычка-двухлетка и центнер картошки. Враз повеселевшие туляки, окружив Листратова, наперебой заверяли, что будут работать день и ночь, но к посевной поставят на ноги не меньше пятнадцати трофейных машин.
Взбудораженный Листратов размечтался, как будут работать эти тракторы и тягачи на колхозных полях, и незаметно дошел до райисполкома.
«Фу ты, черт, хоть бы домой заскочить, перекусить что-нибудь», – подумал он, входя в наполненную людьми свою приемную. – Тут, видать, до полночи просидишь».
Опять началось то, что нескончаемо продолжалось изо дня в день. Председатели сельсоветов и колхозов осаждали его требованиями на семена и машины. Заведующий районо шумел о нетопленных школах. Больница требовала хоть какого-нибудь дополнительного помещения для ликвидации вспышки гриппа. Райвоенком категорически настаивал на ремонте квартир для семей фронтовиков. Крохотная старушка в изорванном ватнике молила о выдаче ей пособия.
Листратов, привычно подавляя в себе усталость, выслушивал просьбы, давал указания, советовал, звонил по телефону, вызывал нужных людей и только в двенадцатом часу ночи, до изнеможения отупев, закончил все дела.
На пустынных улицах городка торжественно сиял лунный свет. Подмерзший воздух властно врывался в грудь, и усталость враз слетела с Листратова. Он, не торопясь, миновал центральную площадь, обогнул развалины разбомбленной в прошлом году школы и, удивленный, остановился против своего дома. Окна столовой ярко светились. У палисадника лениво похрустывала сеном запряженная в сани серая лошадь.
Еще в прихожей Листратов услышал заливчатый смех жены и басистые, с придыханием раскаты Гвоздова.
«Неужели случилось что-нибудь?» – встревоженно подумал Листратов, но голос дубковского председателя был весел и, как всегда, почтителен.
– Наконец-то, – увидев мужа, пропела Полина Семеновна. – Мы с Алексеем Мироновичем второй самовар допиваем, а хозяина все нет и нет.
– Напрасно, как собирался, в райисполком не поехал, – отвечая на приветствие удивленного Листратова, с виноватой улыбкой на потном лице сказал Гвоздов. – Думаю, поздно, в кабинете не застанешь, и вот такая промашка.
– Ну, садись, садись, – не дав мужу опомниться, подхватила его под руку Полина Семеновна. – Яичница свеженькая, с ветчиной, а потом чаек с настоящим липовым медом.
«Яичница, ветчина, мед липовый – черт-те что», – рассеянно подумал Листратов, под напором жены присаживаясь к столу.
– Неужели каждый день так: с утра и до полночи без обеда, без ужина? – сожалеюще говорил Гвоздов, умиленно глядя на Листратова.
– Бывает и хуже, – горячо подхватила Полина Семеновна. – До рассвета заседают, а утром опять за дела.
– Как Слепнев? – торопливо проглотив несколько кусков яичницы, спросил Листратов.
– Пласт пластом лежит и не поднимается третью неделю, – с болезненным надрывом в голосе ответил Гвоздов.
– И кто же за него?
– Можно сказать, никого. Девчушка у нас, знаете, секретарем в сельсовете. Ну, она и сидит. Справки какие срочные заверить или бумаги подписать к нему домой бегает. Подкосила болезнь нашего председателя, – с горестным вздохом продолжал Гвоздов, – заедет, бывало, или утром сразу заскочит, посоветует что-либо, ну, покритикует за промашки – враз чувствуешь и оживление, и ответственность большую. А теперь… – укоризненно развел он руками, продолжая настойчиво смотреть на Листратова. – Как-никак, а в нашем сельсовете четыре колхоза и народ – ухо держи да держи.
Листратов оторвался от еды и впервые пристально посмотрел на Гвоздова. В чистеньком военном обмундировании сидел он на краешке стула, положив руки на колени, обтянутые длинными голенищами добротных чесанок в новеньких галошах. Серые глазки смотрели искательно и настороженно.
«Фу ты, черт, какой он весь масляный», – с неожиданным раздражением подумал Листратов и сухо спросил:
– Как дела в колхозе? Семена получили? Как с птицей и с рыбой в озере?
– Все в норме, – с готовностью ответил Гвоздов. – Привезли вчера последние три центнера яровой пшеницы. В совхозе с инкубатором уладил все: им отдаем яйца, а от них получаем недельных утят и гусят. На днях старик Бочаров за мальками карпов едет. Тоже есть полная договоренность и все такое.
– А как сам Бочаров?
– Бегает старик, – без тени недовольства ответил Гвоздов. – Ворчит, как всегда, критикует направо и налево, а так ничего, старается.
– Старается, значит. Это хорошо, – безразлично проговорил Листратов, думая, зачем все-таки приехал дубковский председатель. Словно поняв его мысли, Гвоздов еще ближе придвинулся на край стула и, помявшись, глухо заговорил:
– Я тут по делам хозяйственным в разные места ездил и к вам… У меня, можно сказать, – нерешительно, потупив глаза, продолжал он, – у меня не совсем служебное и, можно сказать, вроде и не личное…
Листратов тайком кивнул жене и, когда та понимающе скрылась в детской комнате, спросил:
– Говорите, говорите, какое у вас дело?
– Вы, Иван Петрович… Я, Иван Петрович… Меня, Иван Петрович, – то ли намеренно, то ли действительно в полнейшей растерянности бормотал Гвоздов. – В общем, Иван Петрович, вы меня, по сути дела, чуть ли не с малых лет знаете. Я вроде как ваш выдвиженец. В общем, Иван Петрович, я надумал в партию поступить и, в общем, хочу попросить у вас характеристику, рекомендацию, так сказать.
– Рекомендацию? – испытывая какое-то странное раздвоение и не зная, что сказать, переспросил Листратов. – Что ж, рекомендация. Вот в следующую пятницу приедете на совещание…
– Спасибо, Иван Петрович, – вскочив со стула, схватил руки Листратова Гвоздов. – Век вашим должником буду, всем отблагодарю…
– Ну, ладно, ладно, – смущенно пробормотал Листратов, высвобождая свои руки. – Вот чай, пожалуйста, пейте.
– Премного благодарен. Сыт, больше некуда. Спешить надо, время-то – скоро вторые петухи запоют.
– Да вы останьтесь, ночуйте, к чему в такую темень выезжать.
– Алексей Миронович, куда же вы, – выплыв из детской комнаты, нараспев запричитала Полина Семеновна. – Мы вас не отпустим. Отдохните до утра, а там и в дорожку.
– Нет, нет, Полина Семеновна, никак не могу. Дела, знаете, целый колхоз на шее висит. И так, почитай, сутки как отсутствую. Мало ли что случиться может, – твердо, с почтительной вежливостью отказывался Гвоздов, натягивая черной дубки полушубок с серым каракулевым воротником.
– Ах, жалость какая, – хлопотливо суетилась Полина Семеновна. – Хоть бы детишкам вашим подарить что. Может, конфеты остались, – загремела она ящиком комода. – Да нет, как на грех, все вышли.
– Не надо, не надо, ничего не надо, – отмахнулся Гвоздов. – Я уж накупил им подарков, в обиде не будут.
– Какой человек, какой человек, – распевала Полина Семеновна, когда Листратов, проводив Гвоздова, вернулся в столовую. – Душевный, отзывчивый, прямой. И тебя он так уважает, так ценит, только и говорит все про тебя и про тебя.
– Ну, ладно, ладно, спать пора, – недовольно проговорил Листратов.
– Да ты чаю-то хоть выпей. Мед же такой изумительный. Целый жбан Алексей Миронович привез.
– Что?! – побагровев от неожиданности, крикнул Листратов. – Какой жбан, какой мед?
– Пчелиный, самый настоящий, с липовых цветков, – нисколько не смутясь, спокойно сказала Полина Семеновна.
– Что, может, и ветчину, и яйца тоже Гвоздов привез?
– И ветчину, и яйца, и мешок крупы первосортной…
– Да ты что? – взревел, подскакивая к жене, Листратов. – Ты в уме или совсем ополоумела!
– Я-то ничего, а ты вроде того, – густым басом, предвещающим Листратову начало обычной бури, отпарировала Полина Семеновна.
Задыхаясь от гнева, Листратов, чтобы не броситься на жену, врезал ногти в ладони и намертво стиснул зубы.
– А ты что, – перешла на привычный в ссоре визгливый крик Полина Семеновна. – Думаешь твоими пайками, хоть они и начальнические, прожить? На них с голоду опухнешь и детей переморишь. Все люди как люди, достают, где удается, а он, чистюля, размазня, целыми днями по колхозам носится и крохи продуктов для семьи не привезет. Кто только выдумал тебя на мою голову!
– Прекрати немедленно, – страшным шепотом выдохнул Листратов и, чувствуя, как в груди разгорается жгучая боль, пошатнулся.
– Ваня, Ванечка, – пролепетала Полина Семеновна, подхватывая падавшего мужа.
