Текст книги "Впереди — Днепр!"
Автор книги: Илья Маркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)
Глава тридцать шестая
Никогда еще фельдмаршал Манштейн не был так суров, груб и беспощаден, как в эту трагическую неделю с четвертого по десятое июля 1943 года. И никогда еще он столько не передумал и не пережил, как в эту же несчастную неделю.
А начиналось все так прекрасно. Первого июля на совещании высшего командования в Восточной Пруссии Гитлер выступил с большой речью. Он, оперируя множеством исторических примеров, убедительно доказал, что Германия в настоящее время, как никогда, сильна и могуча, что еще за всю историю не имела такой огромной по численности армии, оснащенной достаточным количеством лучшей в мире военной техники. И эта армия нанесет под Курском последний сокрушительный удар по Советам, навсегда покончит с ними, а затем примется за англичан с американцами.
Эта, длившаяся более двух часов, речь Гитлера произвела на всех присутствующих огромное впечатление. Даже скептически относившийся к наступлению на Курск генерал-полковник Модель подошел к Манштейну и необычайно взволнованно сказал:
– Теперь кажется, с русскими будет покончено. До встречи в Курске, господин фельдмаршал, – торжественно попрощался Модель.
После совещания Гитлер задержал Манштейна и, бегло поговорив о положении в группе армий «Юг», дал фельдмаршалу почетное поручение – от его имени вручить маршалу Актонеску золотой знак за Крымскую кампанию.
Полный радужных надежд, Манштейн вернулся в штаб своей группы, а утром третьего июля вылетел в Бухарест. Антонеску встретил Манштейна, как самого знаменитого гостя, угадывая и предупреждая каждое его желание. В пышном торжестве, под гром музыки и треск киноаппаратов Манштейн вручил маршалу Антонеску золотой знак, побыл на торжественном обеде и к вечеру возвратился на самолете в Запорожье. В этот же вечер, даже не отдохнув после полета в Румынию, он специальным поездом с оперативной группой выехал в район Белгорода.
На фронте обстояло все как нельзя лучше. Полностью укомплектованные и вооруженные одиннадцать танковых и восемь пехотных дивизий стояли в полной готовности и прыжку на Курск.
К тому же утро и первая половина дня четвертого июля выдались на редкость чудесные, насквозь пронизанные солнцем и напоенные благоуханием разгоревшегося лета. Но вторая половина дня, начавшаяся наплывом, легких облаков, закончилась разочарованием и вспышками гнева Манштейна. Да и как можно было оставаться спокойным? Более пяти часов части двух пехотных дивизий и танковой дивизии СС «Мертвая голова» штурмовали позиции советских войск, но не смогли даже полностью сбить их боевое охранение. И все это при условии, что на помощь трем дивизиям было брошено около сотни, бомбардировщиков и большая часть артиллерии, предназначенной для главного удара. Сколько, ни возмущался, сколько ни буйствовал Манштейн, ничего определенного ни от командующего 4-й танковой армией, ни от командиров корпусов и дивизий добиться не мог. Все они, словно сговорясь, твердили, что оборона противника сильнее, чем ожидали, а упорство русских солдат граничит с фанатизмом.
В довершение всех бед первого дня борьбы русские, едва стемнело, дали пятиминутный шквальный налет артиллерией и минометами. Это было даже хуже того, что целым трем дивизиям не удалось сбить боевое охранение противника. Артподготовка русских, как восприняли этот налет немецкие войска, не только нанесла большие потери в людях и технике, но, главное, посеяла в войсках первые признаки неуверенности в успехе наступления на Курск. Нужно было немедленно и решительно рассеять эти настроения и любым путем поднять дух солдат. Для этого Манштейн приказал ночью во всех подразделениях торжественно прочитать специальный приказ Гитлера, обращенный к войскам, предназначенным для наступления на Курск. Манштейна самого приводил в восторг этот приказ, где говорилось:
«Колоссальный удар, который будет нанесен сегодня утром советским войскам, должен потрясти их до основания!»
Первые же сообщения из войск подтвердили надежды Манштейна. Немецкие солдаты, как говорилось в этих сообщениях, с великим энтузиазмом восприняли приказ Гитлера, особенно восторгаясь непосредственным обращением к ним, к солдатам:
«Помните, что от вашего удара может зависеть все!»
Успокоенный этими сообщениями, Манштейн ненадолго заснул. Но цепь неудач, как позже говорил Манштейн, не прервалась даже и во время его сна. Оказывается, немецкое наступление на Курск для русских не только не было неожиданным, но они знали и день и час начала этого наступления. Только этим и объяснял Манштейн огромный ответный удар невероятного количества русских: артиллерии и минометов сразу же после начала немецкой артподготовки. С этого собственно и начались неудачи. У Манштейна мелькнула было мысль вообще отказаться, от наступления, но, вспомнив Гитлера на последнем военном совещании в Восточной Пруссии, он навсегда отбросил эту мысль, как пагубную и крамольную. Выступление в это время против основного плана Гитлера было равносильно подписанию самому себе смертного приговора. Успокаивало только одно – на прорыв обороны русских будут брошены невиданные силы. На узких участках в атаку одновременно ринулись шесть танковых и четыре пехотные дивизии, не считая трех пехотных дивизий, прикрывавших фланги ударных группировок. На основном участке прорыва вдоль автомагистрали Белгород – Курск наступали прославленные танковые дивизии СС «Мертвая голова», «Адольф Гитлер», «Великая Германия». Во Франции только этих дивизий теперешнего состава вполне хватило бы для проведения целой кампании. Здесь же, на белгородско-курском направлении свершалось нечто невероятное. Атаки крупных танковых масс, подготовленные и поддержанные ударами огромного количества артиллерии и авиации, почти до середины дня пятого июля не имели никакого успеха. Только введением в сражение на главном направлении свыше семисот танков одновременно удалось на ряде участков вклиниться в русскую оборону и окружить один стрелковый полк и несколько мелких подразделений. Но как только стемнело, стрелковый полк вырвался из окружения, а мелкие подразделения растаяли, словно провалясь сквозь землю.
С утра шестого июля пришлось ввести в сражение танковую дивизию СС «Райх» и третью танковую дивизию. Вдоль автомагистрали Белгород – Курск действовало одновременно уже свыше тысячи танков. Но продвижение ограничилось метрами, а потери в танках были потрясающи. Полностью укомплектованные танковые дивизии и отдельные батальоны «тигров» и «пантер» таяли, как снег, под ударами русских. К вечеру картина на фронте была столь ужасающа, что Манштейн не решился доложить о случившемся в ставку Гитлера. Он прибег к испытанному методу общего выражения, что события развиваются планомерно, и подробного освещения отдельных героических подвигов немецких солдат и офицеров. Чтобы сломить наконец сопротивление противника, Манштейн приказал танковые дивизии СС «Адольф Гитлер», «Райх» и «Мертвая голова» сосредоточить на узком участке фронта восточнее автомагистрали и огромным тараном бросить их в ночную атаку. Танки дивизий «Адольф Гитлер» и «Райх» прорвали оборону русских и вышли к железной дороге у станции Беленихино, но к утру советские танки окаймили район прорыва и остановили дальнейшее продвижение. Пришлось снова перегруппировывать силы и начинать атаки.
Эти три дня – седьмое, восьмое и девятое июля – слились в какой-то сплошной кошмар. Командиры наступающих дивизий с утра и до вечера докладывали, что они продвигаются, захватывают населенные пункты и важные высоты, беспощадно громят и истребляют русских, но к вечеру или на следующее утро оказывалось, что продвижение ограничилось всего несколькими километрами, а русские, как стояли плотным фронтом, закрывая дорогу на Курск, так и стоят. Более того, они уже не просто стояли, а то в одном, то в другом месте переходили в контратаки, вырывая инициативу у наступающих и навязывая им свою волю. Манштейн отчетливо понимал, что эти пока еще отдельные контратаки были первыми отблесками надвигающейся грозы.
Манштейн метался в штабном вагоне, выезжал к фронту, собственными глазами видя страшное напряжение борьбы, ругался, угрожал, снял для примера одного командира дивизии и четырех командиров полков, но все было напрасно. К вечеру девятого июля Манштейн совершенно отчетливо понял, что начался кризис наступления и прорыв вдоль автомагистрали Белгород – Курск не удался.
Мрачный, озлобленный, наводя страх на всех, кто к нему заходил, Манштейн вечером девятого июля приказал остановить наступление, привести войска в порядок и быть готовыми к получению новых задач.
Тяжкие раздумья охватили старого фельдмаршала. За последний год после Крыма это была его уже вторая крупная неудача. И если первая – неудача прорыва на помощь окруженным у Волги войскам Паулюса – на общем фоне потрясающего разгрома немецких войск в степях между Волгой и Доном осталась сравнительно незамеченной Гитлером, то теперь провал наступления на Курск, в которое немецкая армия вложила все свои силы, Гитлер никогда не простит. Несомненно, как только ему станет все известно, последует соответствующее возмездие. Одна лишь мысль о неизбежном разговоре с Гитлером приводила Манштейна в дрожь. Выход был только один – любой ценой прорваться в Курск, хотя бы стоило это потери всех танков и всех солдат, которые уже целую неделю штурмовали позиции русских и не смогли сломить их упорства.
Глядя на сплошь испещренную знаками карту оперативной обстановки, Манштейн отчетливо видел, что прорыв прямо на Курск, вдоль автомагистрали, уже невозможен. Там намертво встали танкисты Катукова, о котором Манштейн слышал еще в сорок первом году. Тогда он всего-навсего с какой-то потрепанной танковой бригадой с потрясающим упорством блестяще дрался с прославленной танковой армией Гудериана на пути от Орла к Туле. Затем не менее блестяще сорвал немецкий прорыв на Серпухов и каким-то неуловимым маневром сразу же оказался под Можайском, где развивалось немецкое наступление на Москву. Еще тогда танкисты Катукова показали свои основные качества, которые отчетливо проявились здесь, в боях между Курском и Белгородом. Они не ломились, очертя голову, на противника, как часто это случалось с воспитанниками Гудериана, не шарахались из одной крайности в другую, а действовали расчетливо, спокойно, удивительно удачно выбирая самые выгодные приемы и моменты. Едва лишь узнав о вводе в сражение танкистов. Катукова, Манштейн сразу же предупредил своих командиров корпусов и дивизий о необходимости учитывать, что за противник перед ними, но, как часто бывает в жизни и, особенно, на войне, предупреждение это не пошло впрок. В первых же боях танкисты Катукова, умело и хитро сочетая засады с короткими и стремительными ударами, по существу сорвали наступление немецких танковых дивизий и предрешили провал прорыва вдоль автомагистрали Белгород – Курск. Прорываться снова на этом направлении, когда немецкие дивизии ослабли, а армия Катукова сосредоточила все силы в районе автомагистрали, было чистейшим безрассудством. Нужно сковать войска Катукова и нанести решающий удар в другом месте, там, где другие войска, не такие сильные и не такие опытные, как эти чумазые черти в прожженных комбинезонах.
Как и всегда, общая наметка нового решения вызвала у Манштейна бурный поток мыслей. Ему уже отчетливо виделись и другие невыгоды наступления вдоль автомагистрали, которая пересекала широкую болотистую пойму реки Псел. На пути расположен пусть небольшой, но все же город Обоянь, где легче обороняться и слишком трудно и опасно наступать, рискуя влезть в затяжные, изнурительные бои, которые опять-таки выгодны только обороняющемуся. Еще при планировании операции «Цитадель» внимание Манштейна привлекало обширное плато у станции и поселка Прохоровка, откуда открывался беспрепятственный путь через пологие холмы и высоты» выводящие в обход Курска. Тогда, при планировании, удар через Прохоровку был признан нецелесообразным из-за того, что он удлинял путь до Курска, а главная идея «Цитадели» заключалась в стремительном прорыве по кратчайшим направлениям к этому русскому городу. Но теперь, когда стремительного прорыва не получилось, прохоровское направление приобрело совсем другое значение.
Все больше увлекаясь новой идеей, Манштейн стремительно рисовал на карте значки своих дивизий, подсчитывал их возможности и за час работы набросал план нового наступления. Главный удар на Прохоровку нанесут самые мощные танковые дивизии СС «Мертвая голова», «Адольф Гитлер» и «Райх». Но об этом противник даже догадываться не должен. Нужно создать у него впечатление, что основные силы по-прежнему действуют вдоль автомагистрали. Там, на узком участке, нанесут удар танковая дивизия СС «Великая Германия» и 11-я танковая дивизия, а 3-я танковая, 255 и 332-я пехотные дивизии прикроют их с запада. Это будет хоть и не столь мощный удар, но он скует противника, а при упорном наступлении может оказать серьезную помощь главной группировке.
Нужно продолжать наступление и северо-восточнее Белгорода. Там удар нанесут 6, 7 и 19-я танковые, 106, 198 и 320-я пехотные дивизии. Их нужно бросить в прорыв на узком фронте и попытаться выйти к Прохоровке с востока. Это поставит под угрозу окружения большую группировку русских севернее Белгорода и опять-таки отвлечет их внимание от прохоровских высот и плато.
Разгоряченный Манштейн резко бросил карандаш на карту и встал. Где-то недалеко рвались бомбы. Это опять русские ночники начали бомбежку. Манштейн вновь склонился над картой. Новый план со всей силой захватил его, и он решился на последнее рискованное мероприятие – на подтягивание к району боев своего последнего резерва: танковой дивизии СС «Викинг» и 17-й танковой дивизии. Через сутки и эти соединения могут быть под Прохоровкой и завершить то, что не успеют сделать «Мертвая голова», «Адольф Гитлер» и «Райх».
Озлобленная растерянность, так властно овладевшая Манштейном в последние дни, вновь сменилась твердой уверенностью в блестящем завершении операции «Цитадель», и это сразу же возбудило кипучую деятельность. Никому не доверяя тайны своего замысла и торопясь, он сам в разные концы звонил по телефону, приказал все маршевые батальоны и роты танков немедленно передать дивизиям «Мертвая голова», «Адольф Гитлер» и «Райх». Не задумываясь, он распорядился большую часть артиллерии перебросить на прохоровское направление и, не приняв еще окончательного решения о времени нанесения новых ударов, связался по телефону со своим соседом – командующим группой армий «Центр» фельдмаршалом Клюге.
С первых же слов Клюге, Манштейн понял, что фельдмаршал взбешен и с трудом владеет собой. Не дослушав даже, о чем хочет говорить Манштейн, он, шепелявя и пропуская целые слова, обрушился градом упреков на своего подчиненного, столь ненавистного ему Моделя.
– Выскочка… Проходимец… Языком воюет… Неделю просил для прорыва, а сам завяз в обороне русских и десятью дивизиями какие-то Поныри и Ольховатку не возьмет… Подкрепление требует, резервы, а у меня фронт колоссальный, направление Московское. Русские вот-вот на Смоленск ударят.
Хорошо зная Клюге, Манштейн не перебивал его, дав старику излить свой гнев. Наконец Клюге начал стихать и уже осмысленно и ясно сказал:
– Я приказал ему приостановить наступление, на фронте всего в десять километров сосредоточить шесть танковых, две моторизованные и три пехотные дивизии, тщательно подготовиться и с утра одиннадцатого начать последний и решительный штурм обороны русских. Если и этот удар не даст успеха, то значит, кончилось все и война проиграна!
Высказав это столь резкое и опасное мнение, Клюге смолк, видимо, досадуя на себя за горячность.
– Я также решил приостановить наступление на сутки, – стараясь успокоить старика, мягко сказал Манштейн, – и также сосредоточиваю свои главные силы на узком фронте. И утром одиннадцатого наношу последний, сокрушающий удар.
– Совершенно правильно, – воскликнул Клюге, – другого выхода нет. Только решительный удар всеми силами спасет положение. Иначе – катастрофа!..
Глава тридцать седьмая
До неузнаваемости худой, землисто-бледный от переутомления Савельев сутуло горбился над картой, изредка поднимая на Бочарова лихорадочно блестевшие глаза.
– Одиннадцатый час, а на фронте тишь да гладь, – с натугой проговорил он, устало протягивая руку к зазвонившему телефону. – Полковник Савельев слушает. Так. Ясно. А что в первой танковой? Атаки мелкими группами. Ясно. Вот и новое донесение, – положив трубку, сказал он Бочарову, – везде одно и то же: атаки на отдельных участках двумя, тремя танками и одним-двумя взводами пехоты. Это, собственно, не атаки, а разведпоиски. И это продолжается уже четырнадцать часов, со вчерашнего вечера. Пять суток день и ночь сотнями танков ломились и вдруг булавочные уколы по два-три танка. Что это: отказ от прорыва на Курск или передышка для подготовки новых ударов?
– А где командующий и член Военного совета, – думая о том же, что и Савельев, спросил Бочаров.
– Ватутин на рассвете к Катукову уехал, а Никита Сергеевич еще ночью был в дивизиях шестой гвардейской армии и сейчас там. Так что же это, как ты думаешь?.. – продолжал прерванные раздумья Савельев.
– Да черт его знает, – недоуменно пожал плечами Бочаров, – если судить по тому, что доносят штабы о потерях противника, то можно подумать, что немецкая ударная группировка выдохлась.
– А-а, – пренебрежительно отмахнулся Савельев, – ты что, не знаешь, как в горячке боя потери противника определяют? Кто там считает, что и где уничтожено. Помнишь, как Суворов говорил об этом: «Пиши больше, чего их жалеть, супостатов».
– Но потери противника все же значительны, – возразил Бочаров.
– Несомненно, – согласился Савельев, – особенно в танках. Это и пленные и аэрофотосъемки показывают. Но мне кажется, что силенки у противника есть еще – и немалые. Но почему он не наступает, вот вопрос. Ведь всякому ясно, что каждый час задержки его наступления мы используем для усиления нашей обороны.
– Сила наступления в стремительности и непрерывности. Это абсолютный закон, – подтвердил Бочаров. – Но почти во всяком наступлении, если силы обороны не сломлены, неизбежны паузы. Войска нужно перегруппировать и привести в порядок, тылы подтянуть, резервы, а часто, в силу сложившихся обстоятельств, изменить направление удара.
– Узнаю пунктуального воспитанника академии, отличника Андрея Бочарова, – сияя повеселевшими глазами, звонко рассмеялся Савельев, – целую лекцию закатил. Ты мне вот что скажи, дорогой товарищ академик, что в мозгах у этого самого Фрица Манштейна и почему он теряет больше полусуток столь неоценимого для него времени?
– Могу ответить совершенно точно: Фриц Эрих фон Манштейн, если именовать его по приемному отцу, а по родному – фон Левинский – сидит сейчас и ломает голову, что замышляет против него Юрка Савельев и Андрюшка Бочаров, – шуткой на шутку отпарировал Бочаров.
– Ну, тогда я ему не завидую. Несчастный он человек. Да, – вновь нахмурился Савельев, – смешки смешками, а положение-то как в ночку темную.
Положение действительно было неясное. Пять суток, непрерывно атакуя днем и ночью, мощнейшая группировка немецко-фашистских войск исступленно рвалась от Белгорода к Курску. Ценою огромных усилий и жертв она клином около сорока километров в основании и вершине, с центром движения вдоль автомагистрали Симферополь – Москва врезалась в расположение советских войск и в конце пятых суток вдруг остановилась и продолжала стоять всю ночь и уже половину дня. Никакие виды разведки не давали определенных данных о замыслах и намерениях противника. Правда, воздушная разведка доносила о непрерывном движении немецких войск и техники на всем пространстве вбитого в советскую оборону клина и на тыловых подступах к нему. Но так было и во все прошлые дни и представлялось вполне естественным при столь огромном сосредоточении войск на сравнительно небольшой территории. К тому же стояла жаркая погода, земля высохла и даже единственный автомобиль, а тем более танк, пройдя по грунтовой дороге, поднимал и тянул за собой такие хвосты пыли, которые с воздуха можно было принять за движение длиннейшей колонны.
Подобное положение десятого июля создалось не только между Курском и Белгородом, в полосе Воронежского фронта, но и севернее Курска, где против Центрального фронта со стороны Орла наступала вторая мощная группировка немецко-фашистских войск. Там с утра десятого июля так же наступило сравнительное затишье и продолжали атаковывать лишь мелкие группы немецких танков и пехоты.
Все это не могло быть случайным, но и не говорило ни о чем определенном. Можно было ожидать самые различные варианты действий немецко-фашистских войск.
Дружески переругиваясь и обмениваясь колкостями, Бочаров и Савельев один за другим обсуждали эти варианты, но и ни к каким определенным выводам придти не могли.
В тринадцать часов поступило первое тревожное донесение: до сотни фашистских танков с пехотой бросились в атаку вдоль автомагистрали. Через несколько минут стало известно, что противник возобновил наступление северо-восточнее Белгорода. Это было второстепенное направление, где за пять суток боев немцам удалось всего лишь форсировать Северный Донец и создать на его левом берегу, непосредственно у Белгорода, небольшой плацдарм.
– Все ясно, – воскликнул Савельев, прочитав последнее донесение. – Подтягивают резервы, тылы и готовятся к продолжению наступления на прежних направлениях.
– Похоже, – согласился Бочаров и поспешно встал, увидев входившего в комнату Хрущева в бархатистом от пыли комбинезоне и в такой же насквозь пропыленной полевой фуражке.
– Что нового? – пожав руки полковникам, спросил Хрущев и подошел к расстеленной на столе оперативной карте.
– В двенадцать тридцать противник возобновил наступление вдоль автомагистрали и северо-восточнее Белгорода, – неторопливо, отчетливо выговаривая каждое слово, доложил Савельев. – На главном направлении в атаке участвует до ста танков, у Белгорода силы атакующих пока не установлены, но, очевидно, действуют все те же три танковые и две пехотные дивизии.
– Вчера на автомагистрали противник имел ограниченные успехи, позавчера – ограниченные, а сегодня передохнул и снова решил попытаться атаковать, – вполголоса проговорил Хрущев, водя карандашом по карте, – логично это, товарищ Савельев, или нелогично?
– И логично, и нелогично, – потупясь под пристальным взглядом Хрущева, уклончиво ответил Савельев.
– А как вы думаете, товарищ полковник? – стремительно взглянул Хрущев на Бочарова.
– С точки зрения упрямства логично, а если рассуждать здраво, то… – стараясь и не обидеть Савельева и высказать то, что думал, замялся Бочаров.
– То это значит лезть на рожон, – договорил Хрущев и, опять взглянув на густо покрасневшего Савельева, спросил Бочарова:
– Как вы думаете: верна пословица, что если налетчик не прорвался в дверь, то он будет лезть в окно?
– Да, вообще-то, конечно. Не прошел прямо – иди в обход.
– Вот именно, именно, – морща широкий лоб, задумчиво проговорил Хрущев. – Умный генерал Манштейн, а прет напролом. Или Гитлер давит немилосердно, или что-то ещё. Дверь-то на этот раз наглухо закрыта. А Манштейн не ищет окна.
– Разрешите, товарищ генерал, – робко спросил Савельев, услышав гудок телефона.
– Пожалуйста, – разрешил Хрущев, склоняясь над картой.
Бочаров, не отрываясь, смотрел, как карандаш Хрущева медленно, с короткими задержками, полз вдоль линии фронта от коричневой ленты магистрали на запад, потом назад к магистрали, на восток, к Прохоровке и дальше, вниз к Белгороду.
– Что? – отрывисто спросил Хрущев Савельева.
– До пятидесяти танков с пехотой атаковали в районе «Красный Октябрь».
– Это под Прохоровкой? – с явной заинтересованностью спросил Хрущев.
– Так точно!
– А может это и есть окно? – вновь склонясь над картой, проговорил Хрущев, и в его негромком, усталом голосе Бочаров уловил удивительно радостные нотки. В первый момент он не понял их значения, но, глядя, как острие карандаша Хрущева все ходит и ходит около Прохоровки, Бочаров замер. Это же было то самое, о чем они спорили и что искали с Савельевым. Это был ответ на мучительный вопрос о замыслах противника.
– А что перед Орловским плацдармом? Есть какие-нибудь новости? – оторвался от карты Хрущев.
– Сведения самые общие, – потупясь, проговорил Савельев, – ударные группировки и Западного и Брянского фронтов к наступлению готовы. Но точно, когда и какие силы будут наступать, мы не знаем.
– Как же так? – нахмурился Хрущев. – В штабе Брянского фронта есть наш представитель. Что же он там делает?
– Вчера под вечер вылетел на У-2 к нам с докладом, но…
– И самолет был сбит?
– Нет. Пилот ушел от «Мессершмидта». – Приземлился восточнее Курска. Но сам пилот и наш майор Коновалов тяжело ранены и сейчас лежат в госпитале Центрального фронта.
– Вот досада, – с горечью проговорил Хрущев и одобрительно воскликнул, – а пилот молодец! На тихоходном «кукурузнике» ушел от скоростного истребителя! Молодец! Надо послать кого-то потолковее в штабы Брянского и Западного фронтов. Все выяснить, уточнить и подробно доложить. Обязательно побывать в третьей, шестьдесят третьей и одиннадцатой гвардейской армиях. Это ударные группировки, и от их действий многое зависит.
– Ясно, Никита Сергеевич.
– А не могли бы вы слетать, Андрей Николаевич? – обратился Хрущев к Бочарову.
– С удовольствием, Никита Сергеевич, – горячо отозвался Бочаров, – это и важно и очень интересно.
– Вот и добре. Я поговорю с Решетниковым А сейчас пойду умоюсь, до костей пропылился, – улыбаясь, сказал Хрущев и, уходя, добавил:
– Внимательно следите за обстановкой, товарищ Савельев, особенно на Прохоровском направлении.
* * *
В штабе 63-й армии Брянского фронта, куда под вечер 10 июля прилетел Андрей Бочаров, было тихо и безлюдно. Все командование армии еще на рассвете выехало в войска, и самым большим начальником в штабе, как сказал Бочарову оперативный дежурный, оставался заместитель начальника оперативного отдела подполковник Гавриков.
«Не тот ли Гавриков, что в академии учился? – подумал Бочаров, торопливо шагая к землянке командарма, где безвыходно дежурил подполковник. – Едва ли. Он же увлекался журналистикой и собирался изменить военной профессии».
Но сомнения Бочарова оказались ошибочны. Заместитель начальника оперативного отдела оказался тем самым Гавриковым, который поступил в академию имени Фрунзе в год выпуска Бочарова и был известен своими статьями и очерками в военных газетах и журналах. Он сидел за обширным столом командующего над ворохом бумаг и хрипло, с явным недовольством в голосе с кем-то говорил по телефону.
– Подождите минуточку, – едва взглянув на Бочарова, торопливо бросил он и продолжал телефонный разговор. – Постойте, постойте. Да не спешите. Вот так… Теперь ясно. Сколько машин пришло? Девятнадцать. А где остальные? Так что у вас саперов нет мостик восстановить? Давно бы и послали. Подождите, звонит второй телефон.
Он схватил изящную белую трубку второго телефона и, старательно прижимая ее к уху, мягко, с заметным волнением ответил:
– Подполковник Гавриков. Так точно. Командующий и начальник штаба в дивизиях. Так точно! Все готово, ждем сигнала. Есть! Как приедет, доложу.
Он положил белую трубку, что-то быстро записал в тетрадь и вновь строго и сердито заговорил по первому телефону.
– Бросьте кивать на обстоятельства! Никаких оправданий! К вечеру все должно быть на месте. Не к утру, повторяю, не к утру, а к вечеру…
Слушая Гаврикова, Бочаров и узнавал и не узнавал того совсем молоденького старшего лейтенанта с цепкими, изучающими глазами и, видимо, врожденной привычкой о всем дотошливо расспрашивать, изводя собеседника бесконечным множеством самых неожиданных вопросов. Он заметно раздался в плечах, погрубел лицом и приобрел ту спокойную уверенность, которую дает служба на ответственных военных должностях.
Окончив разговор, он обернулся к Бочарову, но позвонил третий, видимо, внутренний штабной телефон.
– Никаких отсрочек! – сразу же возвысил он голос. – Повторяю в последний раз: через час все материалы должны быть у меня на столе. Через час и ни минутой позже! Все! – сердито бросил он трубку и взглянул на Бочарова.
– Андрей Николаевич! – вставая, радостно и приветливо заговорил он. – А я вас сразу не узнал. И не много, вроде, лет прошло, но каких, каких лет-то!
– Да и вас узнаешь не сразу, Федор, Федор… – никак не мог вспомнить отчества Бочаров.
– Кузьмич, – подсказал Гавриков и, чему-то мечтательно улыбаясь, проговорил: – Помню очерк о вас писал. Честно признаюсь: восторгался вами и писал с огромным вдохновением. Ну еще бы! – воскликнул он, – отличник учебы в академии, солидный командир и превосходный лыжник. Довольно редкое сочетание даже для армии. Как вы тогда, в Сокольниках, на межакадемических соревнованиях здорово обошли всех!
– Да, было, было, – неожиданно увлекся воспоминаниями и Бочаров, – а мне ваши статьи очень нравились. А сейчас пишете?
– Какой там! – разочарованно махнул рукой Гавриков. – Тут не до журналистики. Вот она, моя писанина, – кивнул он на заваленный бумагами стол, – если собрать все, что за время войны написать пришлось, чуть ли не как у Льва Толстого получится. Десятки томов. Только все это, – вздохнул он, – текучка. Нужное, важное, но не то, к чему душа рвется. Ну, ничего, журналистика от нас не уйдет, после войны займемся. А вы где сейчас, Андрей Николаевич?
– При Воронежском фронте, представителем Ставки.
– При Воронежском? – склоняясь к Бочарову, переспросил Гавриков. – И у вас и на Центральном фронте такое творится, что читаешь информации и в жар бросает. Такую мощь Гитлер бросил. Одновременные атаки нескольких сотен танков. Это же невероятно!
– Да, борьба невиданная, – сказал Бочаров, – и не только по количеству сил, но и по упорству, напряженности, ожесточенности, я бы сказал – ярости.
– Так расскажите, расскажите! – нетерпеливо просил Гавриков.
Слушая Бочарова, он, видимо, по укоренившейся привычке что-то записывал в тетрадь, изредка переспрашивал и все время в раздумье морщил лоб.
– Да, – проговорил он, когда Бочаров смолк, – это превзошло все, что было раньше. И действительно, как сказал Никита Сергеевич, это, видать, последний перевал.
– Несомненно, – подтвердил Бочаров, – Воронежский и Центральный фронты пока преодолевают самые отвесные кручи, а войскам вашего Брянского и Западного фронтов придется начать штурм вершины. Вот за этим я и прилетел, Федор Кузьмич, чтобы узнать, как и когда начнете штурмовать, эту вершину.
