Текст книги "Впереди — Днепр!"
Автор книги: Илья Маркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)
Глава седьмая
Павел Круглов долго не мог понять, что произошло в то утро, когда он, раздавленный болезнью и истощением, уже совсем отрешаясь от жизни, один остался в бараке военнопленных, ожидая, когда схватят его за ноги и поволокут к тем ямам за проволокой, где добивали обессилевших. Вначале гнетущую тишину барака взорвало несколько гулких выстрелов, потом совсем недалеко затрещали автоматные очереди, и сразу же по всему лагерю загомонило множество голосов. Чему-то радуясь и крича, в барак вбежали пленные с палками, топорами, а некоторые с винтовками и автоматами.
– Кто с оружием – к воротам! – перекрывая шум, разносился властный и торжествующий голос Васильцова. – Безоружным забрать больных и в лес!
Несколько рук подхватили Круглова, положили на что-то мягкое, и он плавно закачался, теряя сознание. В моменты просветления он слышал не то автоматные, не то пулеметные очереди, чувствовал обжигающий холод и опять погружался в пучину забытья.
Первым, что реально осознал Круглов, было нежное, ласковое тепло, наплывавшее на него со всех сторон. Открыв глаза, он увидел накат сосновых бревен вверху, такие же бревна по сторонам и узкое оконце, откуда лился золотистый поток веселого света. От нахлынувшей радости Круглов приподнялся и тут же упал. По всему телу вновь разлилась боль, но уже не прежняя – тупая, все разламывающая, а боль острая, перехватившая дыхание, но тут же ослабшая, словно вспыхнувший и погасший огонь.
– Лежите, лежите, Круглов, – проговорил ласковый и теплый голос. – Вы же совсем недавно заснули.
«Я недавно заснул! – удивленно подумал Круглов. – Когда же заснул, я и не просыпался вовсе».
Он послушно лег, теперь уже чувствуя и руки, и ноги, и удивительно мягкую постель, и всего-всего самого себя, совсем живого, совсем не такого, каким был раньше.
– Выпейте вот, – проговорил все тот же, теперь уже явно женский голос, и Круглов поймал губами ложку с горьким лекарством. В голове постепенно прояснилось, но тело опять размякло от нахлынувшей боли. Он лежал на спине, не имея сил пошевелиться, и мучительно соображал, где же он и что с ним.
– Где я? – собрав все силы, с трудом прошептал он.
– Лежите, лежите, не волнуйтесь, – успокоил его женский голос, – вы в госпитале, в партизанском.
«В госпитале, в партизанском, – мысленно повторил Круглов. – Жив, значит, уцелел».
Эта мысль мгновенно придала ему силы. Он повернул непослушную голову и, увидев сидевшую рядом женщину в белом халате, попросил:
– Сестрица, может, горяченькое есть хоть что?
– Вот, пожалуйста, – с готовностью ответила женщина. – Какао стаканчик выпейте.
Круглов жадно прильнул губами к сладкой, совсем не знакомой ему жидкости и поспешными глотками выпил весь стакан. На мгновение закружилась голова, но тут же блаженная теплота растеклась по всему телу, и он заснул.
Когда Круглов проснулся, рядом с его кроватью сидел Васильцов. Он был почти не похож на того Васильцова, каким знал его Круглов в плену. Худое лицо его было чисто выбрито; рваную, пропитанную кровью гимнастерку заменили шерстяной свитер и черный пиджак; в серых глазах светились радость и даже озорство.
– Ну, Паша, на поправку пошел ты наконец, – весело заговорил он, взяв горячую руку Круглова. – А мы так волновались за тебя. Шутка ли, второй месяц лежит пласт пластом и в сознание не приходит.
– Степан Иванович, а как же это мы оттуда, из тех бараков вырвались? – спросил Круглов.
– Вырвались, Паша, – нахмурился Васильцов, – дорогой ценой. Больше двухсот человек потеряли. Да каких! Ты лежи, лежи, – остановил он хотевшего было привстать Круглова, – поправишься, все узнаешь. Коротко скажу: мы давно готовились к побегу, ты-то не знал ничего, больно слаб был. У нас в лагере своя подпольная организация сколотилась. В каждом бараке по целой боевой роте сформировали. И оружие кое-какое припрятали. А в тот день, когда ты совсем ослаб, охранники перепились и вконец озверели. Еще как на работу выстраивали, начали наших избивать. Ну, и прорвалось у нас все, что накипело. Пристукнули одного зверюгу, потом другого… С этого и пошло. Терять-то и так нечего. Наше подпольное руководство дало сигнал к восстанию. За полчаса всех охранников переколотили, оружие захватили, подняли всех пленных и двинулись в леса. Фашисты в погоню бросились. Туговато пришлось. Если бы не наши партизаны, всем нам капут… А теперь и мы партизанами стали. Так что, Паша, лежи спокойненько, выздоравливай, сил набирайся…
* * *
Выйдя от Круглова, Васильцов с жадностью вдохнул холодный, но уже напоенный запахами весны, лесной воздух и, хрустя подмерзающим снегом, пошел к своей землянке. На основной базе партизанского отряда, укрытой в чащобе Брянских лесов, было необычайно тихо и безлюдно. Наступило как раз то время, когда партизаны, закончив дневные работы, готовились к ночным действиям. Шел на задание в эту ночь и Васильцов. Только на этот раз задание было необычное, совсем не такое, что приходилось ему выполнять в эти последние полтора месяца, после того, как вырвавшиеся из лагеря военнопленные соединились с партизанским отрядом Бориса Перегудова. В отряде Васильцов стал заместителем командира и «специализировался по части сметания немецких комендатур и застав», теперь же обстоятельства потребовали крутого изменения его специализации.
В конце марта сорок третьего года вокруг советских партизан в Брянских лесах, все нарастая, начали сгущаться грозовые тучи. Немецкие гарнизоны даже в маленьких деревушках были значительно усилены; на железнодорожных станциях почти каждую ночь выгружались все новые и новые воинские эшелоны гитлеровцев; их действия против партизан настолько усилились, что за последние полмесяца не удалось провести ни одной серьезной операции. По всему было видно, что гитлеровцы начинают крупный поход против советских партизан. Особенно остро чувствовал это отряд Перегудова. К тому же совершенно неожиданно порвалась надежная и безупречно действовавшая связь с постоянной разведывательной группой отряда в Орле. Двое связных, посланные в Орел, не вернулись. Бесследно исчезли также связные, отправленные в штаб партизанской бригады и в соседние отряды. Отряд Перегудова оказался изолированным от внешнего мира. Нужно было восстанавливать связи и в первую очередь с разведгруппой в Орле, которая всегда снабжала отряд самыми свежими и достоверными данными о намерениях гитлеровцев. Разведгруппа добывала их не из случайных источников, а непосредственно из штаба 9-й немецкой армии генерал-полковника Моделя, той самой армии, которая занимала большую половину орловского плацдарма и командующий которой был безграничным хозяином всего участка фронта.
Васильцов сам вызвался пойти в Орел, но командир и комиссар отряда долго не решались отпустить его на столь рискованное дело. Только угрожающая неясность обстановки и хорошее знание Васильцовым Орла и прилегающих к нему районов вынудили их пойти на крайность.
До выхода из лагеря оставалось около часа. Васильцов зашел в свою землянку, взглянул на уснувшего Перегудова и присел к столу. Лучи предзакатного солнца косо били в оттаявшее окно, и от этого вся землянка словно помолодела.
Васильцов неторопливо достал и в сотый, кажется, раз перечитал первое и единственное за последние восемь месяцев письмо от жены и детишек, полученное уже в партизанском отряде. Письмо было длинное-длинное, на целых четырнадцати страницах, и каждая его буковка открывала Васильцову целый мир радостных чувств. Особенно волновало то место, где, размытые во многих местах каплями слез, кривые строчки рассказывали о том, как получив из воинской части извещение о гибели Степана в боях под Курском, жена и дети не поверили этому и настойчиво ждали хоть какой-то весточки от него.
«Милые вы мои, – как и всегда, читая это место, растроганно думал Васильцов, – великое спасибо вам за то, что верите в мои силы, что так упорно ждете меня. Я вернусь к вам, все пройду, все преодолею, но все равно вернусь!»
Увлеченный письмом, Васильцов не заметил, как проснулся Перегудов и, поднявшись с нар, встал позади него. Он долго молчал, не желая мешать Васильцову, потом взглянул на часы, приглушенно вздохнул и присел к столу.
– Вот, Борис Петрович, – свернув письмо, вполголоса сказал Васильцов, – сохрани до моего возвращения. Это у меня сейчас самое дорогое.
– Сохраню, – так же вполголоса ответил Перегудов и старательно уложил письмо в карман гимнастерки.
– Ну, Степан Иванович, – помолчав, сказал Перегудов, – ждем тебя через неделю, ровно через неделю и ни часом позже.
– Теперь уже не Степан Иванович, – усмехнулся Васильцов, – а житель славного города Киева Алексей Мартынович Селиванов, агент по закупке пушнины знаменитой фирмы «Ганс Штейман и сыновья».
– Да, да, – взахлеб засмеялся маленький Перегудов. – Ты хоть на шапку мне пару овчинок цигейковых раздобудь. А то на все Брянские леса позор: командир такого отряда, вроде генерал по чину, а шапка, что у солдата рядового.
– Что шапка, – так же смеясь, воскликнул Васильцов, – я тебе шубу доподлинно боярскую привезу, из соболей, из горностаев, ну уж на худой конец из шкуры медвежьей.
– Нет, шубу такую не желаю. Зазнаюсь еще, заважничаю. Да и росточек мой для боярской шубы не подходящ.
– Наоборот, шуба враз солидности прибавит, а то что это за командир: ходит в шинелишке какой-то обтерханной, ни виду, ни важности.
Шутливо переговариваясь, Васильцов и Перегудов изучающе смотрели друг на друга.
«Веселиться-то веселишься ты, – думал Перегудов, – но сам-то отчетливо знаешь, что может выпасть на твою долю. И это хорошо, потому и верю тебе. Понимаешь все, оцениваешь здраво и не волнуешься прежде времени».
«Правильно поступаешь, Борис Петрович, – мысленно одобрял поведение Перегудова Васильцов. – Не читаешь нравоучений и наставлений. Значит, душой веришь мне, надеешься, что не подведу. И надейся, твердо верь: все, как говорят военные, будет в порядке».
– Ну, Борис Петрович, – резко встал он и протянул руку Перегудову. – Мне пора. Смеркается уже, а к рассвету я должен быть на железнодорожной станции.
– И начать скупать пушнину, – отвечая на пожатие руки Васильцова, засмеялся Перегудов.
– Вот именно! Пух-перо из штаба генерал-полковника фон Моделя.
* * *
Придавленный фашистской оккупацией Орел выглядел совсем не таким, каким знал его Васильцов до войны. По внешнему виду, по движению на улицах это был не обычный город, а какое-то военное поселение, сплошь наполненное солдатами и офицерами немецкой армии. На тесном, переполненном вокзале, на старых, с выбитым булыжником улицах, на редких бульварах и в скверах, у подъездов домов и на перекрестках – везде и всюду темнели, желтели, отливали серебром мундиры, шинели и фуражки с фашистскими знаками и эсэсовскими повязками. Среди этого скопища военщины робким светлячком в ночи изредка мелькали и тут же исчезали одинокие фигуры гражданских. Даже городской рынок, такой же шумливый и многолюдный, как и прежде, и тот кишел немецкими солдатами.
Васильцов проскользнул в дальний угол рынка и сразу же узнал так хорошо описанную Перегудовым явочную квартиру. Это был старый, с облупленной штукатуркой двухэтажный дом, у входа в подвал которого красовалась вкривь написанная на ржавом железе оригинальная вывеска: «Стой, гражданин! Взгляни на свою обувь. Если порвалась, заходи, починим!»
Но хоть у многих орловчан Васильцов видел истрепанную обувь, в сапожную никто не заходил. Местным жителям, видать, было не до обуви.
С полчаса покружив кривыми закоулками вблизи мастерской, Васильцов решительно направился к облупленному дому и вошел в подвал. Еще готовясь к поездке в Орел, он долго раздумывал, как вести себя при встрече с сапожником, и заранее подготовил, что он скажет, если у мастера будут посетители. Но старый, вислоусый, с морщинистым лицом и тусклым взглядом водянистых глаз сапожник, к счастью, оказался один.
Глядя куда-то поверх головы Васильцова, он безразлично выслушал слова пароля, с минуту посидел, о чем-то думая, потом неторопливо встал и, взяв Васильцова за руку, проговорил:
– Пойдемте, товарищ, заждались мы вас. Беда у нас великая.
Он провел Васильцова лабиринтами темных коридоров и, остановясь у какой-то двери, прошептал:
– Всех наших схватили гестаповцы. Только одна связная уцелела. Ниночка Найденова. Да и то потому, что успела у меня спрятаться. Квартиру, где жила она, начисто разгромили. А ко мне-то только она одна ходила, больше про меня никто и знать не знал.
Когда сапожник открыл дверь бледно освещенной комнаты, Васильцов увидел поднявшуюся навстречу ему девушку в старом засаленном ватнике и по-деревенски повязанном грязном порванном шерстяном платке. Какое-то неприятное чувство брезгливости вначале шевельнулось в душе Васильцова, но взглянув в ее большие, в упор смотревшие на него открытые глаза, оно сразу же исчезло, и Степан увидел в ней именно ту Нину Найденову, о которой много рассказывал Перегудов.
– Здравствуйте, Нина, – вполголоса сказал он, вспомнив, что эта самая девушка в засаленном ватнике целых полтора года, выполняя трудную работу судомойки в столовой гитлеровского штаба, делала великое дело советской разведчицы и единственной связной с партизанами.
– Здравствуйте, товарищ, – певуче ответила она, с особой нежностью произнеся последнее слово.
– Измучились вы, устали, – не отпуская ее теплой руки, сказал Васильцов.
– Нет, я ничего, – ответила Нина и, сморщив темное лицо, чуть слышно прошептала:
– Вот наши все – и Люся, и Тоня, и Борис, и Валя – все арестованы. Непонятно как-то, – виновато глядя на Васильцова, громче продолжала она. – Работали, все было хорошо, и вдруг вчера все провалилось. Люсю и Тоню – они были официантками – в столовой схватили, Валю на квартире, а Бориса – водовозом он работал – во дворе, только с реки приехал. Мне наш повар шепнул: «Убегай, Нинка, тебя ищут». Я через двор, в огороды выскочила, к Оке сразу, там в домике у одной старушки жила. Пробралась садом, посмотрела на домик и похолодела вся. Машина стоит, черная, гестаповская и эсэсовцы ходят. Куда деться? Я сразу сюда вот, к Ивану Семеновичу, – кивнула она головой в сторону сапожника. – Вот и сижу тут. А у меня же сведений много, утром вчера Борис передал, чтобы сюда, к Ивану Семеновичу отнести. Вот все написано тут, – протянула она Васильцову свернутую бумагу. – А на словах Борис приказал передать, что фашисты готовят наступление против партизан. Сам Модель, как говорят немецкие офицеры, руководить будет. Начисто грозятся брянские леса стереть и партизан всех уничтожить.
Васильцов развернул поданную Ниной бумагу и, вчитываясь в бисерные строки, еле сдерживал радость. На крохотном листочке были перечислены все немецкие воинские части и соединения, занимающие орловский плацдарм.
– Да это же, – не удержался он от восклицания, – да это же, Ниночка, такие сведения…
– Девушки наши – Люся, Тоня, Валя, – это они все выведали, а Борис собрал все вместе, – с едва заметной гордостью сказала Нина и, опять помрачнев, горестно добавила:
– Погибнут они. Замучают гестаповцы.
Васильцов хотел было успокоить ее, сказать, что еще не все потеряно и арест может быть случайным, но взглянув в ее влажно блестевшие глаза, не смог выговорить ни одного слова.
– Товарищ, – после горестного молчания робко спросила Нина, – а вы были там, за линией фронта, в Красной Армии?
– Был, – ответил Васильцов, не понимая цели ее вопроса.
– А случайно, может, – еще робче продолжала расспрашивать Нина, – не приходилось вам встречать… слышать, может… Поветкин… Сергей… Командир он… Старший лейтенант был…
– Поветкин… Сергей, – повторил Васильцов. – Нет, Ниночка, не доводилось ни встречать, ни слышать…
Глава восьмая
Дряхлый, во многих местах прошитый пулями вагон натруженно скрипел, качался, лязгал разболтанными буферами и надоедливо стучал колесами на стыках рельс. Вместе с вагоном плавно раскачивались двухъярусные нары, железная печь-времянка и все три десятка молодых солдат, шестые сутки томившихся в этом жилье на колесах. Давно были перепеты все известные песни, давно рассказаны занимательные и скучные истории, и наступило то нетерпеливо-нервное ожидание, которое охватывает людей, едущих неизвестно куда, но знающих, что впереди их ждут трудные и опасные дела.
В распоясанных гимнастерках, без ушанок, многие в одних чулках и подвязанных портянках, солдаты лежали и сидели на дощатых нарах, подбрасывали в печку дрова, грудились у распахнутой двери, тоскливо глядя на проплывавшие мимо едва очистившиеся от снега, залитые водой унылые поля. Все были молчаливы, задумчивы, видимо, вспоминая то, что осталось позади, и прикидывая, что ждет их впереди. И только один из всех – невысокий, веснушчатый паренек с большими, по-мальчишески оттопыренными ушами и нежным румянцем на курносом лице – был необычайно весел и возбужден. Он разгоревшимися карими глазами восхищенно глядел на мелькавшие мокрые поля, на голые, темные от сырости рощи и перелески, на облупленные железнодорожные будки. Паренёк то высовывался из вагона, жадно глядя назад, то вновь садился у двери, приглушенно вздыхая и мечтательно улыбаясь.
– Тамаев, это родина твоя? – видимо поняв состояние паренька, спросил кто-то с верхних нар.
– Родина, – протяжным вздохом ответил паренек.
– Родился тут, Алеша, да? – настойчиво переспросил совсем маленький, худенький, с остроскулым, почти черным лицом Ашот Карапетян.
– И родился, и рос, и учился! – стиснув плечи Карапетяна, выкрикнул Алеша. – Вот там дом наш, километров шестьдесят отсюда. На самом берегу Оки, у воды, как говорят у нас.
– А мой родина, ой, далеко! – шумно вздохнул Ашот. – Черное море знаешь? Вот там! Тоже у вода, только вода у нас соленый, соленый! И много вода, ой как много! Сколько ни смотри – край не увидишь!
Этот разговор словно всколыхнул всех. На нарах, у погасшей печки, у распахнутой двери наперебой загомонили звонкие и хриплые голоса, мечтательно заблестели десятки глаз, дробью рассыпался радостный смех, и весь вагон наполнился веселым, праздничным гулом.
Стиснув плечи Ашота, Алеша смотрел в дверь вагона и ничего определенного не видел. Он не заметил, как вначале тихо, а затем все громче и слышнее запел полюбившуюся ему фронтовую песню.
«Темная ночь, только пули свистят по степи», – бессознательно, тоненьким голоском выводил он, видя самого себя в бескрайней снежной степи и всем своим существом по-настоящему ощущая угрожающий свист вражеских пуль.
«Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают», – так же бессознательно продолжал Алеша, слыша и вой ветра, и свист пуль и видя перед собой далекие, холодные отблески звезд.
Он опомнился, когда песню подхватило несколько голосов, и Ашот, встряхивая его за плечи, жарко шептал на ухо:
– Душевно поешь, Алеша, очень душевно, слеза катится, сердце стучит! Давай дружить, Алеша, на всю жизнь! Как закон скажу: на Ашот надейся, никогда не подведет. Давай вместе проситься будем, к один пулемет. Ты наводчик, а я помощник, ой, как дела творить будем! Держись, фашист, твой капут пришла! Давай дружить, Алеша!
– Давай! – прошептал Алеша, продолжая петь так же вдохновенно и почти бессознательно.
«В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь», – замирая от нахлынувших чувств, выводил он, хотя не было у него ни любимой, ни тем более детской кроватки.
Внезапно песня оборвалась, и тут только Алеша увидел, что поезд подошел к большой станции и остановился.
По мокрой и грязной платформе суетливо бегали солдаты, тревожно осматривалась по сторонам какая-то женщина в огромной черной шали, в поисках пищи шныряла между людьми худая облезлая собачонка. К вагону подходил сопровождавший команду пополнения лейтенант. За ним вразвалку вышагивал коренастый солдат в серой десантной куртке, с объемистым вещмешком за спиной и с каким-то длинным свертком в руках.
– Сюда садитесь, – остановясь у распахнутой двери вагона, сказал коренастому лейтенант. – А вы потеснитесь немного, освободите место товарищу, – добавил он, глядя на сидевших в вагоне, и ушел.
– Здорово, орлы! – одним махом ловко вскочив в вагон, резко выкрикнул коренастый и, вытянувшись, как перед большим начальством, тем же резким, звонким голосом представился:
– Еще пока не гвардии рядовой Гаркуша, Потап Потапович, от роду тридцать пять лет, ни дома, ни хаты нет, никогда не было и, видать, не будет. О-о-о! – озорными глазами осматривая примолкших молодых солдат, насмешливо протянул он. – Я думав, це – орлы-гвардейцы, а бачу не орлов, а сусликов. Здорово, суслики! – вновь как в строю, строго вытянувшись, выкрикнул он. – Мовчат! – словно обращаясь к кому-то, удивленно осмотрелся он по сторонам. – Скажите на милость, мовчат! Та щож це такэ! Та хто ж вы такэ, а? Га! А ну вот ты, – повернулся он к Алеше. – Кто ты такой будешь? Га?
– Станковый пулеметчик, – смущенно пробормотал Алеша, невольно сробев под наглым напором Гаркуши.
– Кто, кто? – сморщив полное, с густыми сросшимися бровями и длинным, изгорбленным носом лицо, едко переспросил Гаркуша. – Кулэмэтчик, говоришь? Та якой же з тэбэ кулэмэтчик! Кулэмэтчик это ж грудь – сажень, рост – пид потолок, глаза – огонь и голос, як труба военная. А ты ж кирпатый, та ще курносый, та й росточек, як у того школяра, что матка по утрам пирожками пичкае.
– Ви вот что, – вдруг выскочил из-за Алешиной спины и ринулся на Гаркушу Ашот. – Ви грубиян, ви нахал, ви плохой человек…
– Стой, стой! – невозмутимо проговорил Гаркуша и, недоуменно разводя руками, обвел всех насмешливым взглядом. – Товарищи дорогие, що ж це получается? Человек в гости к вам пожаловал, а тут на него чуть ли не в штыки. Грубиян, нахал, плохой человек! Як це понимать? Га? Як? Ну, сам ты посуди, – подступил он к Ашоту. – Ты, я бачу, кавказский человек, а кавказцы гостя никогда не обижают! Так я понимаю?
– Ви никакой гость! – кипел возмущенный Ашот. – Ви оскорбитель, ви… ви… – от волнения он никак не мог подобрать подходящего слова. – Ви… Ви совсем нэ наш человек.
– Ну, ты это брось! – согнав улыбку с насмешливого лица, строго сказал Гаркуша. – Человек я на сто процентов с гаком наш. Ты, я вижу, тоже наш. Росточек, правда, подкачал, но це не беда. Пудов пять каши кадровой зьишь и пидтянишься. Как зовут-то? Давай знакомиться, может, вместе кровушку пролить доведется, – миролюбиво протянул он руку Ашоту.
– Карапетян Ашот, – обескураженно пробормотал Ашот и нехотя пожал руку Гаркуши.
– И ты не обижайся, – подошел Гаркуша к Алеше. – Ишь як щеки-то полыхают, сразу видать – с характером парень!
От возмущения и обиды Алеша давно намеревался сказать что-нибудь резкое, но сейчас под мягким взглядом подобревших глаз Гаркуши растерялся и бессвязно пробормотал:
– Я что… Я не обижаюсь… Я так…
– О це друга справа! – воскликнул Гаркуша и пошел по вагону, пожимая руки молодых солдат.
Сколь ни резко изменилось поведение Гаркуши, Алеша никак не мог успокоиться и, досадуя на свою растерянность, озлобленно кусал губы. Приход Гаркуши и особенно его нахальство и грубость мгновенно рассеяли чудесное настроение Алеши, и от этого ему стало грустно, тоскливо, как часто бывало с ним, когда в его жизни случались какие-нибудь неприятности. Он забрался на свое место на верхних нарах, с головой накрылся шинелью и пытался ни о чем не думать.
– Не надо, Алеша, – подсев к нему, шептал Ашот. – Не надо волноваться.
– Нет, Ашот, я не волнуюсь, – тронутый заботливым участием друга, проговорил Алеша. – Я так просто, устал что-то, – соврал он, – отдохнуть решил, поспать немного. И ты полежи. Может, скоро выгружаться будем, а там знаешь, не до сна…
* * *
Очнулся Алеша от множества голосов и звонких, режущих слух команд:
– Собирай вещи! Выходи строиться! Быстрее!.. Не задерживаться!..
Алеша кубарем скатился с нар, поспешно надел шинель, подпоясался, схватил тощий вещмешок и выпрыгнул из вагона. На железнодорожной платформе толпились и беспорядочно сновали солдаты, изредка мелькали, что-то командуя, озабоченные офицеры. Внимание Алеши невольно приковало разрушенное, очевидно когда-то большое и красивое кирпичное здание. От него сохранился только один угол кирпичных стен первого и второго этажей, а все остальное грудой кирпича с торчащими балками и толстыми змеями проводов рухнуло вниз. В уцелевшей части виднелись пустые прямоугольники высоких окон и дверей, выбитым глазом темнела круглая коробка электрических часов с одной-единственной цифрой «восемь» и остановившейся на этой цифре искореженной стрелкой.
– Город Курск. Московский вокзал, – с протяжным вздохом сказал кто-то рядом. – Какой был красавец! Залюбуешься и глаз не оторвешь. А теперь…
– Война! – с таким же горестным вздохом ответил второй.
«Война», – мысленно повторил Алеша и впервые в жизни вздрогнул от этого страшного слова.
– Алеша, – подбегая к нему, прокричал Ашот, – строиться пошли. Наши стоят все, один тебя нет.
Вся команда пополнения действительно уже выстроилась. К счастью, начальник команды о чем-то говорил с окружившими его старшинами и сержантами, и Алеша с Ашотом незаметно пристроились на самом левом фланге.
Вскоре раздалась команда «Равняйсь!», потом «Смирно!», «Направо!», и колонна по колдобинам разбитой дороги двинулась в город. И справа, и слева темнели развалины, валялись горелые и разбитые машины, круглились бесчисленные залитые водой воронки от снарядов и бомб. Солдаты шли молча, понуро рассматривая горестные остатки разрушенной железнодорожной станции и поселка около нее. Алеша ожидал, что за станцией развалины кончатся и начнется настоящий город, но прошли уже с полкилометра, спустились по косогору к грязным водам реки, а следы страшного опустошения не исчезали. Прямо на вывернутых, искореженных рельсах свалился набок исклеванный пулями и осколками трамвайный вагон. Рядом с ним уткнулся радиатором в землю сгоревший грузовик. Еще дальше, среди бесформенных груд разрушенных домов дико и странно белели остовы русских печей с высоко поднятыми вверх закопченными трубами. Переломившись надвое, рухнули в реку фермы большого железного моста. И на другом берегу, где расположился Курск, на каждом шагу зияли, грудились, кричали своим безобразным видом страшные язвы войны.
Замыкая строй, Алеша всеми силами старался шагать в ногу, но от волнения, от охватившей его растерянности при виде этих опустошений часто сбивался с ноги, отставал, опомнясь, догонял строй и снова, уйдя в свои мысли, отставал.
Наконец мучительный путь кончился. Город остался позади, и колонна остановилась в реденькой, голой роще. Услышав команду «Вольно!», Алеша облегченно вздохнул и впервые осмысленно посмотрел на своих товарищей. Рядом стояло несколько солдат, ехавших с ним в одном вагоне, большинство же было ему незнакомо. Пытливо осматривая строй, он даже самому себе не мог признаться, что не просто смотрит на товарищей, а отыскивает Гаркушу. Но Гаркуши вблизи не было. Это так обрадовало Алешу, что он невольно улыбнулся и шутливо толкнул Ашота в бок.
– Видал, куда завезли нас, аж в сам город Курск, – весело сказал он настороженно смотревшему Ашоту.
– Курск, Курск, – горячо отозвался Ашот, – мой мать говорил: от нас в Москва едешь, Курск никак не проедешь. А теперь куда мы, куда, Алеша, а? – тревожно спросил Ашот.
– Ну, куда, – замялся Алеша. – В подразделения, наверно, в роты, в батальоны.
Разговор друзей прервала звонкая команда «Смирно!». Строй замер, и тот же звонкий голос скомандовал:
– Радисты, четыре шага вперед!
В разных местах от строя отделилось несколько солдат-радистов и под командой старшины ушли в глубину леса. Вслед за радистами туда же отправились и телефонисты, потом шоферы, артиллеристы, саперы, минометчики, бронебойщики. С каждой новой командой строй все редел и редел.
«А нас куда же?» – тревожно думал Алеша, ожидая, когда вызовут станковых пулеметчиков. От напряжения одеревенело все тело, нестерпимо хотелось пошевелить руками, переставить ноги, но Алеша, собрав все силы, крепился.
– Станковые пулеметчики, четыре шага вперед! – прокричал наконец начальник команды, и Алеша, не чувствуя своего тела, торопливо вышел из реденького строя. Он слышал, как левее прошагал Ашот, а взглянув вправо, увидел коренастую фигуру Гаркуши.
«Неужели вместе будем?» – цепенея от неожиданности, подумал он и не расслышал новой команды.
