Текст книги "Впереди — Днепр!"
Автор книги: Илья Маркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)
Кто-то чиркнул спичкой и осветил окровавленный пол, куски бинтов, ваты, обрывки бумаги. В землянке остро пахло лекарствами. Оголенные стены и потолок мелко вздрагивали. Крохотные оконца, как при сильной грозе, полыхали розовыми отблесками.
– Никого не ранило? – спросил Дробышев.
– Кажется, нет, – ответил Козырев.
Присев на какой-то ящик, Дробышев передохнул и вспомнил вдруг, как впервые в этой землянке встретился он с лучистыми, смотревшими прямо на него глазами смущенной Вали. Видимо, всего полчаса назад, а может и меньше, она была здесь, поспешно собирала вещи, подгоняемая суровой Марфой.
Минометный огонь не утихал. По всему скату высоты, через которую нужно было идти, полыхали взрывы. Неуловимо стремительно летело время. Дальше сидеть в землянке нельзя. Нужно уходить, иначе можно попасть к противнику.
– Иван Сергеевич, – позвал Дробышев Козырева, – прямо через высоту не пройдем, перебьют всех. Придется в обход, слева, там огонь слабее.
– Другого выхода нет, – согласился Козырев.
Когда группа выскочила и побежала влево, где мелькали только отдельные взрывы, из низины от пересохшего ручья, шипя, взвилась ракета, и сразу же ударили автоматы.
– Ложись, – крикнул Дробышев, – немцы!
Вжимаясь в землю от сплошного свиста пуль, он пытался определить, откуда стреляют, но взлетели еще две ракеты и режущий свет их скрыл вспышки выстрелов. Только по звукам Дробышев понял, что бьют не меньше десятка автоматов и где-то совсем рядом, слева за ручьем.
– Огонь! – крикнул он, поняв, что лежать дальше нельзя, и выстрелил из ракетницы туда, откуда доносилась стрельба. Яркий свет выхватил из полумрака скат бугра, низину на месте ручья и распластанные фигуры немцев. Шесть автоматов, а вслед за ними и станковый пулемет роем фонтанчиков покрыли бугор и ложбину, где лежали немцы.
– Вперед! – перекрывая шум стрельбы, крикнул Дробышев и, вскочив, бросился к ручью. Пробежав метров двести, он упал, повернулся и из своего автомата ударил туда, где лежали гитлеровцы.
– Дальше, дальше вперед! – крикнул он подбежавшим пулеметчикам. – Я прикрываю, а потом вы. Огонь!..
Он ждал, что противник вновь откроет стрельбу, но в низине было тихо.
«Или затаились и ждут, или все уничтожены», – подумал он и, вскочив, догнал своих пулеметчиков и автоматчиков. Но едва он упал на землю, как прямо впереди затрепетали коротенькие вспышки и свистящий ветер запел над головой. Дробышев поднял автомат и ударил по вспышкам. Рядом трещали автоматы солдат шестой роты и Козырева. Вспышки мгновенно погасли, и впереди кто-то закричал отчаянно и дико.
– Вперед! Их немного, – скомандовал Дробышев, оглядывая своих людей.
Автоматчики и Козырев, словно подхваченные невидимой силой, мгновенно скрылись там, где кто-то кричал.
– Свободно, товарищ старший лейтенант, – донесся хриплый возглас.
– Вперед! – приказал Дробышев Гаркуше и Тамаеву, лежавшим за пулеметом.
– Шестеро наповал, один ранен, но еще чуть жив, – встретив Дробышева, сообщил Козырев.
– А наших никого не задело?
– Все благополучно.
Откуда-то слева и сзади ударил один, второй, потом третий пулемет. Над крохотной ложбиной, где укрылась группа Дробышева, засвистели пули.
– Иван Сергеевич, – подполз Дробышев к Козыреву, – медлить ни минуты нельзя. Нас могут отрезать. За высотой наши. Выбирайтесь с автоматчиками на гребень. Я с пулеметчиками буду прикрывать.
– Товарищ старший лейтенант… – заговорил было Козырев.
– Ни слова! – резко прервал его Дробышев. – Сейчас вступим в борьбу с пулеметами, и немедленно отходите.
Не глядя на Козырева, Дробышев схватил хобот пулемета, шепнул Гаркуше: «Давай ленту», – и пополз на край ложбины. Вражеские пулеметы били метров с четырехсот из трех мест. В розовом полумраке Дробышев хорошо видел их вспышки и, зарядив пулемет, ударил сначала по левому, потом по среднему и остаток патронов в ленте выпустил по правому.
– За мной, – подхватив пулемет, приказал он Гаркуше и Тамаеву и, не глядя, что делается там, куда он только что стрелял, стремительным рывком отскочил далеко в сторону.
Два фашистских пулемета молчали. Третий полыхнул длинной безудержной очередью по той самой ложбине, откуда только что выскочил Дробышев с пулеметчиками.
– Припозднився, хриц разнесчастный, – вставляя новую ленту, зло бормотал Гаркуша. – Пуляй, пуляй, сейчас мы те вмажем.
Дробышев, как на стрельбище, неторопливо установил прицел, старательно прицелился и, стиснув рукоятки, нажал спуск. Удерживая дрожавший пулемет, он стрелял до тех пор, пока не погасил вспышки фашистского пулемета.
– Берите пулемет, за мной, – сказал он пулеметчикам и, тяжело дыша, поспешно побеждал вверх по скату.
Позади гулко ахали взрывы, суматошилась беспорядочная стрельба, доносились какие-то крики.
Выбежав на гребень высоты, Дробышев увидел какие-то кучи и услышал радостные голоса:
– Сюда, сюда!
– Наши, – прошептал он и почувствовал, как, подкашиваясь, слабеют ноги.
Неуверенными шагами подошел он к ближней куче и увидел башню и ствол танковой пушки.
– Товарищ старший лейтенант, – узнал он голос одного из своих автоматчиков, – старший сержант вот…
– Что, – бросаясь к лежавшему на земле Козыреву, проговорил Дробышев, – что с вами, Иван Сергеевич?
– Да подранило малость, – устало ответил Козырев.
– Какой там малость, – воскликнул тот же автоматчик, – его еще там, как на немцев бежали, стукнуло, промолчал он, теперь еще в ногу и в бок. Санитары, да где же санитары! – озлобленно закричал он.
– Идем, идем, – раздался вблизи гулкий бас Марфы, – кто тут у вас? Иван Сергеевич, вы, – кинулась она к Козыреву.
– Чего, чего кричишь-то, – беззлобно упрекнул ее Козырев, – носилки-то есть, давай. Там, где поспокойнее, перевяжешь. Ну, Костя, – взял он руку Дробышева, – дело мы свое сделали, и неплохо, кажется.
– Неплохо, совсем неплохо, – с дрожью в голосе пробормотал Дробышев.
– Да ты что? – укоризненно сказал Козырев. – Уж не плачешь ли? Тю, дурной! Мы еще повоюем, – вновь сжал он руку Дробышева, – а потом, потом на свадьбе твоей гульнем. Не забудешь пригласить-то?
– Иван Сергеевич, – застенчиво проговорил Дробышев.
– Ну, ладно, ладно. Ты ребят-то уводи скорее, а то опять начнет минами швыряться.
Когда Козырева положили на носилки, чья-то нежная рука взяла руку Дробышева.
– Валя, – встрепенулся он.
– Вы живы, не ранены? – прошептала она. – А я так волновалась, так боялась за вас…
Глава тридцать пятая
Что-то теплое, трепетно нежное коснулось лица Привезенцева, и он проснулся. Прямо на него смотрели глаза, похожие на Наташины.
– Говорил, не подходи, разбудила, дуреха, – с укором прошептал где-то рядом ломкий мальчишеский голосок.
«Матвейка Ксюшу воспитывает», – радостно подумал Привезенцев, дружески подмигнув склонившейся к нему кудрявой, с пухлыми щечками и вздернутым носиком дочке Наташи.
– И вовсе не разбудила, – ободренная ласковым взглядом Привезенцева, решительно отразила Ксюша начальнический наскок брата, – он давно проснулся. Правда, дядя Федя, вы уже не спите?
– Конечно, кто же спит до такой поздноты, – вставая, поддержал девочку Привезенцев.
– Здрасьте, дядя Федя, – выдвинулся из-за Ксюши круглолицый крепыш в клетчатой, видимо, совсем новой рубашке с откладным воротником.
– Здравствуй, Мотя, – как взрослому, протянул ему руку Привезенцев и, не сумев сохранить серьезности, погладил стриженую головку мальчика.
Матвейка застенчиво улыбнулся и, очевидно, еще не решаясь приласкаться к чужому дяде, смущенно покраснел.
– А мама яичницу жарит, – сообщила более смелая Ксюша. – Ой, какая яичница, с луком зеленым, с ветчиной, как на праздник. Вы любите яичницу, дядя Федя?
– Очень, – серьезно заверил девочку Привезенцев, – больше всего на свете.
– И я тоже, – весело прощебетала Ксюша, – а еще репу люблю. Только бабушка ругается, когда я из грядки дергаю.
– Это она зеленую не дает рвать, – уточнил заметно посмелевший Матвейка, – а как поспеет, ешь сколько влезет и никто ни слова.
– Да, ни слова, – вспомнив какие-то прежние обиды, нахмурилась Ксюша, – даст одну репку, и больше не проси.
– А тебе, может, целый воз нужно, – уколол Матвейка младшую сестренку. – Ты же у нас известная ненасыта.
– И неправда, и неправда, – замахала ручонками Ксюша, – ты сам ненасыта, огурчики даже малюсенькие таскаешь с огорода.
Привезенцев с любопытством и какой-то еще самому непонятной радостью слушал беззлобную перебранку детей. Он часто задумывался о Наташиных детях, пытался представить, как могут сложиться отношения с ними, и, сам человек бездетный, ничего определенного представить не мог. Чаще всего ему казалось, что дети встретят его если не отчужденно, то наверняка настороженно. Будь они крохотные несмысленыши, тогда все было бы проще. Но младшей Ксюше, было уже шесть, а старшей, как говорила Наташа, уже «заневестившейся» Анне, шел пятнадцатый год, и она почти наравне со взрослыми работала в колхозе. Особенно беспокоил Привезенцева Матвейка. Мальчишки всегда больше тянутся к отцу, и приход в семью чужого мужчины обычно переживают болезненно.
Но и Матвейка и девочки встретили дядю Федю, как давно знакомого человека. Они помнили его еще с прошлого лета, когда он, провожая Наташу, несколько раз подходил к их дому, а однажды даже был в гостях. Младшие, конечно, не догадывались об отношениях матери и этого усатого, веселого дяди Феди. Старшая, Анна, несомненно, понимала и, встречаясь с Привезенцевым, вначале смущенно краснела, а потом, видимо, привыкнув, по-взрослому здоровалась с ним и глядела на него просто, без неприязни и отчуждения.
«Что же за человек этот погибший Наташин муж? – глядя на льнувших к нему Ксюшу и Матвейку, думал Привезенцев. – И года не прошло после смерти, а его даже дети родные не вспоминают. А ты свою бывшую жену как вспоминаешь? – тут же спросил он себя – Да, теперь никак, а раньше только как подлую женщину. Но они же дети, если тебе лихо было, то каково же им отца родного позабыть».
У него заныло в груди и всколыхнулась такая жалость к этим, еще малосмышленым детям, что он, чувствуя, как слезы наплывают на глаза, прижал к себе послушных Ксюшу и Матвейку и, чуть не заговорив вслух, поклялся:
«Все сделаю, все, все, чтобы заменить им отца, чтобы не коснулись их сиротство и нужда, чтобы жили они, как все дети, радостно, весело и в достатке».
Подняв голову, он встретился с сияющими, удивительно счастливыми глазами Наташи. Она, очевидно, стояла давно, видела все и все понимала. Она побледнела, сморщилась, словно борясь с какой-то внутренней болью, и, шумно вздохнув, с нарочитой сердитостью прикрикнула на детей:
– Это что же вы поспать-то не даете? Ну, марш отсюда!
– Он наш, наш, дядя Федя, – задорно выкрикнула Ксюша, обвивая ручонками Привезенцева. – И мы не будили его, он сам проснулся. Правда, дядя Федя?
Привезенцев плотнее прижал детишек к себе, притворно строго взглянул на Наташу и, подражая ломкому голоску Ксюши, так же задорно ответил:
– Мы друзья самые большие, и нашу дружбу никому не дадим поломать!
– Вот! – сияющими глазенками стрельнула Ксюша на мать. – Дру-зь-я!
– Ну, ладно, ладно, – с трудом подавляя подступавшие рыдания и болезненно улыбаясь, проговорила Наташа, – завтракать пойдемте. Ксюша, Матвейка, огурчиков свеженьких – живо!..
Отпустив Привезенцева, дети с шумом выбежали на улицу, а Наташа, поглядев им вслед, неуверенными шагами подошла к постели.
– Федя, – прошептала она, и, не владея собою, глухо зарыдала.
– Не надо, не надо, – растерянно пробормотал Привезенцев, обнимая ее вздрагивающие плечи.
– Ничего. Я так, – прошептала Наташа и мокрым, горячим лицом уткнулась в шею Привезенцева, – если бы всегда, всегда было вот так легко!..
– Будет, будет, милая, всегда будет так, – страстно проговорил Привезенцев. – Поверь только и ни о чем плохом не думай, выбрось все мысли тревожные, начнем жизнь сначала. Все, что было, с корнями вырвем.
– Я уже из прошлого все вырвала, – немного отстранясь и глядя прямо в глаза Привезенцева, сказала Наташа. – Теперь у меня только ты, один-разъединственный, на всю жизнь. Только ты! – И, помолчав, добавила: – Ты и дети.
– И у меня, у меня тоже… поверь этому, поверь навсегда, без всяких сомнений, – сказал Привезенцев дрожащим, почти умоляющим голосом.
– Верю, – выдохнула Наташа и сильным, молодым телом прижалась к Привезенцеву.
* * *
– А-а-а, товарищ начальник штаба, – еще издали, шагов за тридцать от Наташи и Привезенцева, протяжно прогудел Гвоздов, одергивая гимнастерку и поправляя сбившуюся на затылок артиллерийскую фуражку. – Рады, рады, всем колхозом рады приветствовать вас. Надолго ли к нам? – прищурясь, протянул он руку.
– Вроде, навсегда, – пристально разглядывая Гвоздова, ответил Привезенцев, – как примете. Не покажете от ворот поворот?
– Вас? – еще шире расплываясь в улыбке, воскликнул Гвоздов. – С превеликим удовольствием, с распростертыми, как это говорят, объятиями.
Наташа недовольно отвернулась, стараясь не встречаться взглядом с председателем, но радость была так сильна, что она забыла все плохое о Гвоздове.
– А Наталья Матвеевна наша враз расцвела, – подмигнул он Привезенцеву. – То, бывало, мрачнее тучи ходит, а теперь вон как щечки-то полыхают. Не обижайся, не обижайся, – заметив, как Наташа недовольно передернула плечами, проговорил он. – Мы же тут все свои, и я по-дружески, как это говорят, без подначки. Просто от души рад и от души поздравляю. Значит, в самом деле, Федор Петрович, у нас в деревне остаетесь? – помолчав, озабоченно спросил Гвоздов. – В город-то не хотите?
– Я житель чисто деревенский, – ответил Привезенцев, – куда же мне еще рваться. Город меня не привлекает.
– И совершенно справедливо, совершенно точно, – подхватил Гвоздов. – Что такое город: пылища, духотища, суматоха. Ни тебе простора, ни воздуха вольного. А у нас-то раздолье!..
Еще вчера узнав, что Привезенцев окончательно решил осесть в деревне, Гвоздов всю ночь думал об этом неожиданном событии. В прошлом году, хотя и редко встречался с ним, Гвоздов отметил, что Привезенцев деловит, не глуп и решителен. Такой человек в деревне, конечно, будет сразу замечен и, несомненно, влезет во все колхозные и сельские дела. Хорошо, если он еще отвлечется чем-то, ну, будет, к примеру, выпивать частенько или уйдет в свое домашнее хозяйство, а если сразу врежется в сельскую жизнь по-военному, то множество дел может натворить. К тому же и Наташа Круглова не из тех, что даст ему разгуляться. С ней одной-то держи да держи ухо настороже, а тут еще он… Нерадостные, тревожные думы терзали всю ночь Гвоздова. Но к утру само собой пришло спасительное решение.
«А что, – думал Гвоздов, – это же расчудесно. Пусть он будет председателем колхоза и расхлебывается со всеми делами этими распроклятыми, а я место Слепнева займу. Все одно не жилец он, да и в районе его не больно жалуют, а меня враз поддержат. Буду из колхоза в колхоз разъезжать и мозги председателям вправлять. Ни тебе беготни, ни тебе ответственности. Разлюбезная жизнь будет! Когда захотел, – домашними делами занялся, когда освободился – в сельсовет зашел, в колхозы заглянул. Вот и все».
Эти мечты так овладели Гвоздовым, что он не выдержал и прямо в открытую сказал Привезенцеву:
– Это очень замечательно, что вы в деревне оседаете, Федор Петрович. Отдохните малость и давайте-ка на мое место. Человек вы грамотный, опытный, целым полком руководили и колхозом так завернете, что ахнут все.
Наташа в недоумении смотрела на Гвоздова и никак не могла понять, всерьез говорит он или только для отвода глаз.
– Нет, Алексей Миронович, – так же сбитый с толку словами Гвоздова, сказал Привезенцев, – председательское кресло не по мне. Я же педагог, учитель, мое дело с детишками возиться.
– Ну, учителей-то проще простого найти, а председателей колхоза раз-два и обчелся. Там, в школе-то, по книжкам все расписано, а в колхозе руководить нужно, головой кумекать. Да и рука нужна твердая, могутная, так, чтобы не дрогнула. А у вас она как раз военная, на больших делах отвердевшая.
– Да что ты агитируешь-то, – сердито оборвала Гвоздова Наташа, – прежде дай человеку осмотреться и передохнуть. А к тому же, – сурово сдвинула она брови, – не твоя забота, где ему работать.
– Ну, все, все, молчу, – замахал руками Гвоздов, – я так это, к слову. Пойдемте-ка лучше ко мне домой. Медком угощу, да и завалилась там у меня настоящая белоголовая…
– Нет, – не дала договорить ему Наташа, – мы к Слепневым идем.
– Ну, тогда вечерком милости прошу, – не сдавался Гвоздов, – попросту, без всяких церемоний.
– Там видно будет, спасибо за приглашение, – сказала Наташа и решительно взяла Привезенцева под руку.
* * *
Неторопливый, с ясными, слегка прищуренными глазами и серебристой проседью в волосах секретарь райкома партии удивительно напоминал Привезенцеву Поветкина. Он даже почти точно повторял поветкинское движение, левой рукой поглаживая до синевы выбритый подбородок и в такт разговору постукивая пальцами. Только его правая рука в черной перчатке висела безвольно, не взмахивала, как у Поветкина, часто, резко и нетерпеливо.
– Очень хорошо, что вы хотите взяться за свою прежнюю работу, за учительство. Это сейчас исключительно важно, – говорил секретарь, все ближе склоняясь к Привезенцеву. – Я бы сказал, что хороший учитель сейчас дороже председателя колхоза и даже сельсовета. Война много наделала бед и в образовании. Только у нас в районе, а район сравнительно небольшой, в этом году не ходило в школу более двух тысяч подростков. А на будущий год эта цифра может удвоиться. И если вам удастся всех ребят из окрестных деревень привлечь к учебе, вы сделаете великое дело. Помощь вам будет, – легким кивком головы остановил он хотевшего заговорить Привезенцева, – многое не обещаю, но кое-что сделаю. Доски для парт дадим, известь для ремонта, дрова для отопления, но главное – ваша инициатива и напористость. Думаю, что энергии и решительности у вас хватит.
– Постараюсь, – смущаясь под настойчивым взглядом секретаря райкома, сказал Привезенцев. – Я, собственно… – замялся он, – я с детства мечтал быть настоящим учителем. До войны как-то не получалось, теперь вложу все силы.
– Вот и чудесно! – одобрил секретарь. – И еще один весьма важный вопрос, вернее поручение. В вашем сельсовете нет партийной организации, и это остро чувствуется во всех делах. Есть там два члена партии, но двое – это еще не организация. Вы будете третий, и вам районный комитет поручает создать первичную партийную организацию. И не просто создать, а развернуть настоящую партийную работу, сплотить вокруг себя лучших людей. – Секретарь устало прикрыл глаза, минуту помолчал и продолжил. – И еще я хочу вам дать одно очень неприятное поручение. Что-то там с Гвоздовым происходит нехорошее. Я всего третий месяц в районе, из госпиталя, как видите, – кивнул он на руку в черной перчатке, – толком еще не разобрался во всем. Район-то по размерам хоть и средненький, а хозяйств различных – море. Одних колхозов больше сотни, да еще совхозы, кое-что из промышленности. Одним словом еще руки до всего не дошли. Так вот о Гвоздове. О нем много говорят, даже пишут. Лучший председатель колхоза в районе. И вдруг на днях обнаруживается махинация. С лесником спутался, всем колхозом сено косил, как это раньше бывало, исполу. Половину в колхоз, половину леснику. А лесник – чистейший спекулянт. Ну, это дело разбирает прокурор. Виноват Гвоздов – будет отвечать. Появилось другое. Письма вот, – достал он из стола пачку бумаг, – четыре штуки, все о Гвоздове, и все анонимные. Терпеть не могу анонимок, но тут приходится подумать. Или клевещут на Гвоздова, или он так зажал колхозников, что просто боятся его. Очень прошу вас, Федор Петрович, вы человек новый, свежий, возьмите эти письма, разберитесь во всем и приезжайте ко мне. Только объективно, честно, без малейшего влияния кого бы то ни было. Не обижайтесь, что я вас пускаю с места в карьер.
– Нет, что вы, – улыбкой на улыбку ответил Привезенцев, – я очень рад вашему доверию.
– Вы же офицер и коммунист, как же я не буду доверять. Но учтите, – строго погрозил секретарь пальцем, – я тоже офицер и коммунист. Поэтому и спрошу за все жестко, без скидок на объективности. Да, вы ели что-нибудь?.. Может, закусим?
– Что вы, спасибо, – взволнованный искренностью и теплотой секретаря райкома, сказал Привезенцев, – меня жена продуктами на целую неделю снабдила.
– Значит, хорошая у вас жена?
– Изумительная! – воскликнул Привезенцев, совсем забыв, что говорит с человеком, которого знает всего лишь около часу.
* * *
Поручение секретаря райкома было столь деликатным, что Привезенцев долго раздумывал, как его выполнить. Все осложнялось тем, что письма о злоупотреблениях Гвоздова были анонимные, без подписей, а в подтверждение фактов в них перечислялось много имен колхозников. Привезенцев хорошо знал, что разговор даже с двумя-тремя из этих колхозников эхом отзовется по всей деревне, вызовет множество толков и кривотолков, а это может отразиться на работе Гвоздова и резко подорвать его авторитет. Он хотел поговорить об этих письмах с Наташей, но не решился, привыкнув в армии к строжайшему хранению секретов даже от близких друзей.
Всему помог случай. Под вечер, когда большинство колхозников возвращалось с работы, Привезенцев пошел на конюшню, надеясь встретить там кого-либо из нужных ему людей и, словно невзначай, издали завязать разговор. Едва миновал он полуразвалившийся сарай, как от распахнутых ворот конюшни послышался приглушенный гневный женский голос:
– Креста на тебе нет. Жалости ни капельки. Ты же знаешь, что делом этим распутным я ни в жизнь не занималась. Где я возьму тебе самогонки?
– Ну, литруху-то раздобудешь, – уверенно, с чувством несомненного превосходства прозвучал голос Гвоздова, – а закусить и огурчиком обойдемся.
– Да нету же, нету. Ни денег, ничего. На что купить-то? – с горечью проговорила женщина.
– Ну, эти разговорчики вовсе ни к чему. Лошадь-то на весь день оторвать тоже чего-то стоит, – с еще большей настойчивостью ответил Гвоздов.
Услышав этот разговор, Привезенцев чуть не остановился. О случаях вымогательства Гвоздова сообщалось в трех письмах. Об этом как раз и шел сейчас разговор.
– Оглоед ты окаянный! Душа твоя бесстыжая!.. – видимо закипев от возмущения, вскрикнула женщина.
– Ну, ты полегче, полегче на поворотах, – заметив подходившего Привезенцева, в замешательстве пробормотал Гвоздов, – уж и пошутить нельзя.
– Ишь ты, какой шутник выискался, – также увидев Привезенцева, громче и напористее продолжала женщина, – твои шутки эти самые слезьми для людей оборачиваются. В кабалу всех вгоняешь, на кажном, что ни на есть пустяке пользуешься.
– Ну, хватит тебе, – умоляюще прогудел Гвоздов, – услышат люди, могут черт-те что подумать. Ты болтаешь тут, а люди…
– А что думать-то, что думать, и так все знают, все на своей шкуре твои шутки испробовали, – теперь уже обращаясь больше к Привезенцеву, чем к Гвоздову, гневно продолжала Арина Бычкова – маленькая женщина с худым, испитым лицом.
– Вот, пожалуйста, Федор Петрович, вы человек военный, сами на войне пострадали, – обратилась она к Привезенцеву, – вот послушайте, что вытворяет этот пузан жирный с нами, с солдатками.
– Что ты, ошалела, что ль, – властным окриком пытался остановить ее Гвоздов, но Арина, озлобленно сверкнув на него подсиненными глазами, с нескрываемой болью продолжала выкрикивать:
– Никанор мой два года, как на фронте. Одна с пятерыми малолетками осталась. Обносились все – ни на ноги надеть, ни на плечи набросить. Овечку сберегла я, подкормила, на базар свезти хотела, ребятенкам хоть справить что-нибудь. А базар-то двадцать верст. Христом богом прошу у него, – презрительно кивнула она на Гвоздова, – дай лошаденку в город съездить. Лошади-то, как трактор приехал, почти половина гуляют. А он чего? «Пожалуйста, – говорит, – только угости»…
– Да пошутил же я, дуреха, – вновь попытался прервать скандал Гвоздов. – Соображать надо, где в шутку, а где всерьез.
– Осенью, когда мне хворост из лесу надо было привезти, ты тоже не всерьез две бутылки самогонки выжрал да целого куренка смолотил? – яростно размахивая руками, наступала Арина на Гвоздова. – А соломы когда просила, крышу подправить, тоже шутейно опять целую литровку выдул? Молчи уж, бесстыжие твои глаза, крохобор разнесчастный. Ты же за все, что ни попросят люди, как грабитель какой, последнее вытягиваешь. Повозку по делам в город – тебе литру, соломы гнилой возок – опять литру, к родственникам на денек отпроситься – опять угощай. Хапуга ты, жулик распоследний!..
– Я не позволю клеветать, – багровея, прошипел Гвоздов.
– Клеветать! – гордо подбоченясь, гневно проговорила Арина. – Бабы! – пронзительно крикнула она возвращавшейся с прополки группе женщин. – Бабоньки, давайте сюда. Да скорее, скорей.
С тяпками и вязанками травы женщины послушно свернули к конюшне.
– Клевета, значит? – зло и насмешливо повторила Арина. – А ну, Федосья, – обернулась она к женщинам, – сколько самогонки стребовал с тебя этот самый вот Алешка Гвоздов за тую повозку, что ты дочь на станцию отвозила? Говори, говори, что жмешься?
– Ну, было, выпил зашел, – робко ответила пожилая женщина, скрываясь за спинами подруг.
– Выпил, значит! – укоризненно воскликнула Арина. – Ах, какая ты добренькая и жалостливая! А сама же говорила, что на полтыщи рублев он у тебя нажрал. А ты, Марья, что глаза опустила? Не с тебя ли он литру содрал за воз соломы? А ты, Марфуша? Ты, Анна? Нечего в молчанку играть да по углам шептаться. Этого паразита на чистую воду надо…
– Я не позволю… – задыхаясь от ярости, прокричал Гвоздов. – Да за такие слова… Да Советская власть за оскорбление руководителей колхозных…
– Ты, Гвоздов, Советской властью не фигурируй, – прервал его незаметно подошедший Слепнев. – Советскую власть народ выбирает, и Советская власть ему служит.
– А-а-а! – насмешливо протянул Гвоздов. – Вот он откуда ветерок-то дует. Все товарищ Слепнев подстроил. Так Гвоздова подкусить нечем, так давай несознательный элемент настраивать.
– Заткнись! – с хрипом выскочила из толпы высоченная женщина с темным остроскулым лицом. – Не смей марать Сергея Сергеевича! Он всю душу за народ, а ты только и знаешь, что тянуть с народа. Хватит, бабы, – призывно махнув рукой, крикнула она женщинам, – довольно молчать, натерпелись от этого толстомясого, и будет. Вот и Сергей Сергеевич тут, и Федор Петрович – он, говорят, теперь партийный руководитель, – давай собрание требовать.
– Правильно! Собрание! Нечего терпеть! – зашумели женщины. – Вконец обнаглел. Пчел, как у помещика! Спекулянт без подделки…
Под гневными криками толпы Гвоздов сник, потом резко поднял голову, злобно взглянув на Слепнева, на женщин и, видимо, поняв, что всякое сопротивление бесполезно, с хрипом проговорил:
– И пожалуйста, и собирайте, и снимайте, в ножки поклонюсь, что избавился от такой должности…
– Нет, ты запросто от нас не уйдешь, – остановила его Арина, – мы с тебя за все спросим, и не как-нибудь, а сполна…
* * *
Колхозное собрание закончилось под утро. Наташа с Галей и Слепнев с Привезенцевым вышли из душной, продымленной конторы и, не сговариваясь, сизым от росы пригорком направились к озеру. Говорить никому не хотелось, и все четверо шли молча, думая о совсем необычном шумном и горячем собрании. Огромная луна свалилась почти к самому горизонту, и распластавшееся по лощине озеро тускло розовело, скрываясь в прозрачной дымке легкого тумана.
– Нет! Никак не могу опомниться, – остановясь на плотине, сказала Наташа. – Ну как можно такое? Что за председатель из меня? И выдумают тоже!
– Наталья Матвеевна, вам известна такая пословица: «Не боги горшки обжигают», – шутливо спросил ее Слепнев.
– Во! Видали! – кивнула Наташа Гале и Привезенцеву. – Уже Натальей Матвеевной величает! То была: – Наташка, Наташа, а теперь вдруг Матвеевна!
– А как же иначе, ты же теперь не кто-нибудь, а председатель колхоза. Верно, Федор Петрович?
– Ох, председатель, председатель!.. – горестно вздохнула Наташа. – Как натворит этот председатель делов несуразных и полетит вверх тормашками, вроде Гвоздова, с должности и под суд. А я судов-то этих и в глаза не видела.
– Да что ты, – вступилась Галя. – Гвоздов жулик настоящий, а ты… ты… ты же, как слезиночка… Ты дело наладишь.
Привезенцев слушал разговор и все еще никак не мог опомниться от всего, что произошло на собрании. Его нисколько не удивило, что почти все колхозники яростно обрушились на Гвоздова и решили снять его с должности председателя колхоза и отдать под суд. Совсем неожиданным, ошеломляющим было шумное, единодушное требование женщин на место Гвоздова избрать Наташу. Вначале от радости у него запылало лицо, но, подумав, что за работа ляжет на ее плечи, он внутренне похолодел, жалея ее. У него даже мелькнула мысль выступить и попросить всех не наваливать на нее столь непосильную ношу. Но было уже поздно. Лес поднятых рук окончательно сбил его мысли.
«Остается только одно, – решил он, – всеми силами помогать ей, на каждом шагу, в каждом деле. И главное учить, учить. Она хоть и окончила семилетку, но, видать, многое перезабыла».
– А вы что, Федор Петрович, загрустили? – спросил Слепнев.
– Загрустишь, – весело рассмеялась Галя, – жена-то, чай, теперь не кто-нибудь, а председатель! Ой, Федор Петрович, и вредные же эти председатели. По себе знаю. Мой председатель ни днем, ни ночью покоя не знает. Только вы не горюйте. Пусть они председатели, а мы с вами вдвоем против них.
– Это что же, вроде заговора? – усмехнулся Слепнев.
– Конечно, – задорно воскликнула Галя, – критику что есть сил на вас наводить будем, чтобы не очень-то нос задирали.
– Точно, Галя, – оживился Привезенцев, – мы в обиду себя не дадим.
– Товарищи, дорогие, – шумно вздохнув, восторженно прошептала Наташа, – а хорошо-то как! Озеро – и конца не видно! Рыбки там блаженствуют, сил набираются, утятки подрастают. Ведь это же благодать, как в сказке, озеро-то это наше.
– Тихо, – легонько подтолкнул Слепнев Привезенцева, – в эту минуту рождается новый председатель колхоза.
