Текст книги "Впереди — Днепр!"
Автор книги: Илья Маркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)
Илья Маркин
Впереди – Днепр!
Глава первая
В конце марта 1943 года на позициях под Белгородом, где, отбив яростные атаки гитлеровцев, закрепились остатки полка Поветкина, установилась необычная для фронта тишина. Ранняя весна оголила черную, напоенную влагой, землю, но тут вновь ударили морозы, и по ночам, дробя скованный грунт, звенели солдатские лопаты, ухали кирки и ломы, изредка вспыхивали взрывы, взметая смерзшиеся глыбы на местах будущих землянок и блиндажей. Это были единственные звуки, напоминающие скорее мирный труд, чем войну, которые нарушали зыбкий покой под Белгородом. Даже неизменные спутники передовой – осветительные ракеты – и те взлетали редко, тускло озаряя полые холмы и лощины с извивами непрерывно растущих траншей и призрачных сплетений проволочных заграждений.
В первые сутки затишья Поветкин, организовав оборонительные работы в подразделениях, наслаждался покоем. Вместе с Лесовых они целых два часа неистово мылись в наскоро сооруженной в сараюшке бане. Потом, чистые, легкие, в свежем белье, с упоением пили чай из настоящего русского самовара, в настоящей, чудом уцелевшей, добротной хате и уснули, как говорил Лесовых, сном праведников. Но уже в середине ночи Поветкин неожиданно проснулся. У изголовья постели резко и звонко выстукивали часы. Мертвенно блестевшие фосфором стрелки показывали два. Еще с вечера, обойдя все позиции полка, Поветкин собирался проспать до утра, но сейчас, сам еще толком не понимая почему, торопливо встал, оделся и вышел из дома. Ночь была темная и тихая. Где-то совсем невысоко плыли тяжелые тучи. Их холодное дыхание невидимо давило на землю, и от этого, казалось, все замерло, притаилось, словно ожидая роковую беду. Нервно вздрагивая, Поветкин торопливо обошел развалины дома, где вечером стоял часовой. Теперь часового не было. Недоумевая, кто же снял пост, Поветкин прошел дальше, надеясь встретить стоявшего поблизости второго часового, но и здесь никого не было.
«Да что же это такое? Где часовые? – раздраженно подумал Поветкин и свернул к дому, где размещался начальник штаба со своими помощниками. У входа его окликнул солдат и, узнав, вполголоса проговорил:
– Темнота-то, товарищ майор, жуткая. И тишина кругом, как в могиле.
«Именно, как в могиле», – мысленно согласился Поветкин и рывком открыл дверь.
В бледном свете коптилки, среди вповалку спавших на полу бойцов, над заваленным бумагами столом горбился Привезенцев. Он или был так увлечен работой, или привык, что в дверь беспрерывно входили и выходили люди, что заметил Поветкина, когда тот уже подошел к столу и присел на перевернутое ведро.
– Сидите-сидите, – остановил Поветкин поспешно вскочившего начальника штаба. – Что на передовой?
– Тишина везде, сейчас только звонил в батальоны. Наши все на окопных работах, немцы тоже траншеи роют, проволочные заграждения в лощине натягивают.
– А где же часовые, что у развалин и у дороги стояли?
– На новых постах, – удивленно глядя на Поветкина, ответил Привезенцев. – По плану, как вы приказали: днем стоят на одном посту, а вечером переходят на другой.
«Фу ты, черт, забыл совсем», – мысленно упрекнул себя Поветкин и, стараясь не выдать своей оплошности, подчеркнуто строго проговорил:
– Только проверять почаще нужно. Люди утомились, заснуть могут.
– Я недавно все обошел, – не поняв Поветкина, с обидой сказал Привезенцев. – Под утро еще раз проверю.
– Зачем так часто самому, помощников посылайте, дежурного.
– Ай, товарищ майор, – ободренный заботливым тоном Поветкина, воскликнул Привезенцев, – свои два глаза надежнее сотни чужих.
– А это что? – показал Поветкин на исчерченные листы бумаги.
– Собрал все данные и подсчитываю, что осталось у нас в полку, – ответил Привезенцев, подкручивая свои рыжие, густо разросшиеся усы, но делал он это не как раньше, с лихостью и довольством, а скорее по привычке, машинально, и пальцы его заметно дрожали.
«Что с ним? – уловив перемену в Привезенцеве, подумал Поветкин. – Устал или переживает что-то? Совсем на него не похоже».
– Вот взгляните, – протягивая бумагу, хрипло проговорил Привезенцев и всей грудью вздохнул. – Это все, что осталось…
Поветкин хорошо знал состояние своего полка, но сейчас, пробежав взглядом по колонке реденьких цифр, невольно оборвал дыхание. Как в фокусе мощной линзы, из этих цифр возник перед ним весь разбросанный по холмам и лощинам полк. Это был совсем не тот полк, который в декабрьское снежное утро начал наступление под Воронежем. Это было меньше, чем одна треть того сильного, полностью укомплектованного и вооруженного боевого стрелкового полка. Поветкин перечитывал сколько осталось людей в подразделениях, сколько уцелело оружия, повозок, лошадей, и в памяти один за другим всплывали эпизоды боев в те вьюжные, зимние месяцы, когда полк, вместе с десятками других, от Воронежа двинулся на запад, затем на юг и под самым Белгородом насмерть схлестнулся с перешедшими в контрнаступление танковыми дивизиями гитлеровцев. Тогда, после каждого боя, он остро и болезненно переживал потери, но горячка событий и нескончаемые дела притупляли боль; теперь же, под разнотонное дыхание спавших в избе солдат, он во всем потрясающем объеме увидел, чего стоили все эти минувшие столкновения и бои. Особенно отчетливо вспоминалось все, что произошло за эти недавние двое суток отражения непрерывных атак фашистских танков, когда из-за безрассудного поступка Черноярова Поветкин остался во главе полка и когда полк понес особенно тяжелые потери.
Вспомнив Черноярова и глядя на колонку цифр, Поветкин в новом свете увидел все, что произошло в те дни. Он искренне поверил Черноярову, пожалел и долго уговаривал командира дивизии оставить его в полку. Теперь же он не то что ненавидел Черноярова, он просто не мог простить ему позорного поступка, когда из-за распущенности и пьянства тот в самое трудное время бросил свой полк и умчался, сам не зная зачем, в освобожденный Курск.
– Да! И людей мало, и оружия почти нет, – стараясь скрыть свое раздражение от Привезенцева, сказал Поветкин и отодвинул ведомость.
– А участок обороны широченный, и место очень бойкое, – продолжил его мысль Привезенцев. – Если немцы перейдут в наступление, то не иначе как перед нашим полком.
Эта мысль не была новостью для Поветкина, но сейчас, услышав ее от Привезенцева, он с резкой остротой понял ее значение. Конечно, где же, как не по холмам и высотам, удобным для действий танков, ударит противник. А если ударит всерьез, то что могут сделать эти жиденькие, вытянутые в ниточку боевые порядки стрелковых батальонов, эти две уцелевшие 45-миллиметровые пушки и на весь четырехкилометровый фронт шесть станковых пулеметов. Не то что мощную атаку, даже короткий удар с ограниченными целями полк едва ли выдержит.
Беспокойство и сомнения так властно овладели Поветкиным, что он, уйдя от Привезенцева, до утра ходил по батальонам и, едва дождавшись рассвета, позвонил командиру дивизии. Как всегда, генерал Федотов ответил сразу же, словно он никогда не отдыхал. Выслушав сбивчивый, взволнованный доклад Поветкина, он помолчал немного и спокойно, как показалось Поветкину, совсем равнодушно спросил:
– А что, собственно, стряслось? Что так взвинтило вас?
– Пополнение нужно, товарищ генерал, немедленно пополнение и людьми и оружием.
– Это давно известно, и пополнение скоро будет. А пока по одежке протягивайте ножки. Главное – не паниковать, не искать двадцать пятый час в сутках, а наиболее целесообразно и полно использовать и наличное оружие и оставшихся людей.
Обычно после каждого разговора с уверенным, всегда спокойным генералом Федотовым успокаивался и Поветкин; сейчас же он не только не успокоился, а наоборот с еще большей остротой чувствовал всю сложность и трудность положения своего полка. То, что Федотов не сказал, когда прибудет пополнение, со всей очевидностью показывало, что и сам генерал не знал, когда и сколько прибудет людей и оружия, что командир дивизии и сам переживал, очевидно, не меньше и не легче, чем командир полка. Его совет правильно использовать людей и оружие также ничего конкретного не давал. По твердому убеждению Поветкина все было расставлено именно так, как нужно, и с таким составом полка ничего другого нельзя было придумать. Оставалось только одно: ждать, что будет дальше, и если противник перейдет в наступление, драться до последней возможности, как дрались в те страшные дни, когда полк столкнулся с наступавшими от Белгорода фашистскими танками. Но тогда было совсем другое положение: и людей больше, и оружия, да и сами люди после зимних побед и короткого отдыха неудержимо рвались вперед и были готовы сломить любые преграды. Теперь же, после стольких боев, люди устали, измотались, а неожиданная остановка под Белгородом и тяжелые потери подорвали в них тот порыв, который владел ими в ходе наступления от Воронежа к Белгороду. Это Поветкин чувствовал по самому себе и это же видел в каждом из своих подчиненных.
Мрачный, с тяжелыми мыслями, вернулся он перед завтраком в хату и застал там поджидавшего его, как и всегда, веселого замполита.
– Ты что, не спал всю ночь? – спросил Лесовых, беззаботно улыбаясь.
– Да нет. Под утро только по ротам прошел, – стараясь рассеять дурное настроение, ответил Поветкин.
– Ну и как? Неприятное что-нибудь?
– Нет. Все в порядке, – с неожиданным вздохом сказал Поветкин.
– Что с тобой, Сергей Иванович? – всмотрелся Лесовых в его потемневшее лицо. – Ты взволнован чем-то, огорчен? Что, из дивизии что-нибудь или у нас?
– Не то и не другое, – избегая встречи с пытливыми глазами Лесовых, проговорил Поветкин. – Просто раздумался обо всем, и как-то стало не по себе.
– О положении полка?
– Конечно, о чем же другом.
«Вот как раз о другом-то я и хотел тебя спросить», – подумал Лесовых и, опустив голову, тихо сказал:
– Положение, конечно, у нас не легкое, но и не отчаянное. Собственно, самое страшное позади. Я как вспомню, что было на высотах под Белгородом, так изморозь по всему телу…
– Да, горячие были денечки, – согласился Поветкин.
– Что там горячие. Страшные! – воскликнул Лесовых. – Я тогда ничего не говорил тебе, а сейчас скажу. Только пойми правильно. Я верил в наших людей, крепко верил и знал, что никто не подведет. Но временами казалось, что люди не выдержат такого напряжения, надломятся – и катастрофа. Но все, все до единого выстояли, не сникли. И понимаешь, – порывисто схватил он и стиснул руку Поветкина, – я смотрю сейчас на каждого, кто уцелел, и вижу в них совсем не тех людей, какими представлял раньше. Понимаешь, – стихнув, задумчиво продолжал он, – я вроде знал в полку всех, вроде раскрыл и понял каждого солдата и офицера, но это было самообольщение. Понял-то людей по-настоящему я только вот тут, на этих холмах и высотах под шквалом огня и натиском фашистских танков.
– И знаешь, Сергей Иванович, – с еще большей горячностью продолжал Лесовых, – я тоже часто думаю о положении нашего полка, понимаю, как туго придется нам, если противник ударит, но после тех испытаний, что перенесли наши люди, я уверен: противник ничего не добьется, мы опять выстоим и победим!
– И я нисколько не сомневаюсь в людях – вновь почувствовав нараставшую тревогу, нетерпеливо перебил его Поветкин. – Однако на войне определяют успехи не только настроения и качества людей. Главное на войне – сила, материальная сила. Будь ты хоть самый сверхталантливый, сверхсмелый, свархбесстрашный человек, но если ты один, а против тебя два десятка, если ты только с автоматом, а против тебя танк, то ничто не спасет от гибели. Может, ты и немало сделаешь, но главного все равно не добьешься, не победишь врага. Оружие, оружие нужно нам и люди… А у нас на четыре километра фронта две пушчонки легонькие и шесть пулеметов.
– И оружие будет и люди – все будет! – воскликнул Лесовых.
– Я тоже так думаю. Но когда, когда, время-то мчится, и противник ждать не будет.
– А ты считаешь, что у немцев положение лучше нашего, думаешь, они меньше потеряли?
– Нет, не думаю.
– А я полагаю, что они вообще наступать не будут.
– Значит, война кончилась, и завтра по домам, по хатам?
– Завтра не завтра, но и не так долго осталось, – запальчиво ответил Лесовых и, приблизясь к Поветкину, раздельно, чеканя каждое слово, продолжил:
– О том, что война подходит к концу и фашисты явно выдохлись, говорят факты. Первое – это наше контрнаступление в прошлом году под Москвой. Немцы же Москву в бинокли видели и покатились назад. А почему? Да потому, что силенок не хватило! Второе – сражение у Волги. Двадцать две дивизии, триста тридцать тысяч человек немцы потеряли. Это же не капля в море, а громадина. Третье – наше зимнее наступление по всему фронту. От хорошей жизни, что ли, они, бросая технику, откатились на сотни километров. И четвертое – вот это их последнее наступление здесь, под Харьковом и Белгородом. Ну, захватили они Харьков, ворвались в Белгород, а дальше что? Остановились, примолкли. А почему? Да потому, что наступать нечем! Выдохлись, довоевались!
Склонив голову, Поветкин слушал Лесовых, отчетливо представляя все, что говорил тот, но никак не мог согласиться с тем, что немцы окончательно выдохлись и не смогут развернуть новое наступление. Слишком свежи были в памяти Поветкина все те события, которые развернулись на фронте в последние недели. Зимой, в разгар нашего наступления от Воронежа к Белгороду и Курску, ему и самому казалось, что война кончается, немцы ослабли, и наше наступление никогда не остановится, устремляясь все дальше и дальше на запад, к Днепру, на левобережье, к государственной границе и затем на территорию самой Германии. Но наши войска неожиданно остановились, и не только остановились, а, подойдя почти к самому Днепру, под вражеским натиском покатились назад, оставив даже такие крупные города, как Харьков и Белгород. Правда, на Северном Донце за Харьковом и севернее Белгорода продвижение гитлеровцев было задержано. Но по своему полку Поветкин хорошо знал, что эта остановка была вызвана не тем, что гитлеровцы окончательно выдохлись, а тем, что они натолкнулись на такое упорство советских войск, какого им, очевидно, никогда не приходилось встречать. По тому, что сейчас было перед полком, Поветкин знал, что силы у противника еще есть, и силы не малые. Даже простым наблюдением за минувшие дни на вражеских позициях было выявлено двадцать семь танков, три полных дивизиона артиллерии, шесть минометных батарей и не менее двух батальонов пехоты. К тому же, как сообщали из штаба дивизии, наша воздушная разведка непрерывно отмечает большие передвижения немецких войск и техники в ближних и дальних тылах. Все это отчетливо и ясно говорило за то, что противник не выдохся окончательно, что если он пока не наступает, то не потому, что сил нет, а всего вероятнее потому, что готовится к новому, более мощному и решительному удару.
Эти мысли Поветкин и высказал. Лесовых старательно, с вновь посуровевшим, окаменелым лицом выслушал все, долго молчал и вдруг, резко встав, подступил вплотную к Поветкину.
– Так почему же, почему не наступают они сейчас? – звонко выкрикнул он и, все более волнуясь, обвернулся к окну.
– Готовятся, очевидно, да погода не наступательная. Сегодня подмерзло, а что было вчера, позавчера? Грязь непролазная, танки и те утопают чуть не по башню, пригорка одолеть не могут.
– Значит, виноват генерал Погода. Так, что ли? – не глядя на Поветкина, язвительно бросил Лесовых.
– Без дождя и грибы не растут.
Подобное, знаешь ли, Геббельс твердит при всяких неудачах. Под Москвой их мороз разгромил, на Волге осень холодная, этой зимой снега непролазные, а теперь грязь, распутье остановило. Не мороз, не грязь, не снега, а мы, мы – советские люди и тогда их разгромили и теперь остановили! Вот в чем главное!
– Значит, ты отрицаешь влияние погоды на войну? – невольно впадая в задиристый тон Лесовых, с вызовом спросил Поветкин. – Значит, по-твоему, воевать все равно, что летом, что зимой, что в грязь, что в сухую погоду?
– Слушай, Сергей, – раскатисто засмеялся Лесовых, обнимая Поветкина, – что мы с тобой наскакиваем друг на друга. Не отрицаю я ничего, на своей шкуре испытал, что значит воевать в мороз и в слякоть. Но главное-то не в этом, не в погоде, а в людях, в тех, кто воюет. Если человек насмерть бьется за свободу свою, ему и ураган ветерком покажется.
– Прописные истины, дружок, – прервал Поветкин Лесовых. – Я говорю о том, что утверждать, будто противник выдохся и наступать больше не сможет, как утверждаешь ты, легкомысленно. Если хочешь, это – пагубный самообман.
– Но и считать, что они сильнее нас, тоже не менее пагубно, – без прежнего азарта возразил Лесовых.
– А я и не считаю. Я говорю, что сейчас перед нами у противника сил больше, чем у нас. И в этом вижу весьма серьезную опасность.
– Опасность не так велика, как тебе кажется. Пусть сунутся, – ответим достойно.
– А чем? Двумя пушчонками, шестью пулеметиками и тремя сотнями солдат, что у нас в полку осталось?
– Хотя бы и тремя сотнями, зато какими!
– Завидный у тебя характер: спокоен, невозмутим, и во всем полнейшая ясность. А меня вот гложут и гложут тревожные мысли, день и ночь гложут.
– А ты постарайся рассеяться, отвлечься хоть немного.
– Рад бы в рай, да грехи не пускают, – устало сказал Поветкин и опустил голову.
Лесовых смотрел на его подернутые сединой волосы, на худое, с болезненной желтизной лицо и решил, что наступил удобный момент для откровенного разговора, который он долго не решался начать.
– Сергей, – мягко и тихо спросил он, – ты получаешь письма?
– Письма? – рассеянно переспросил Поветкин и, тут же поняв смысл вопроса, внутренне ожесточился и, не глядя на Лесовых, отчужденно бросил:
– А что, собственно, интересует тебя?
По мгновенно изменившемуся лицу, голосу Поветкина Лесовых понял, что спросил и неудачно, и бестактно, разбередив, видимо, самую больную рану Поветкина. Но отступать было поздно, и Лесовых, стараясь говорить как можно проще и душевнее, неторопливо и внешне бесстрастно проговорил:
– Не видел я, чтобы ты письма получал.
– А ты что, решил мое настроение поднять? По долгу службы, как политработник? – вызывающе холодно и строго спросил Поветкин.
– Да что ты, я просто так, по-дружески, – досадуя на свою бестактность, пробормотал Лесовых. – Просто интересуюсь…
– Коль интересуешься, отвечу, – с несвойственной для него горячностью, глядя в упор на Лесовых, выкрикнул Поветкин. – Писем ни от кого не получал, не получаю и не жду. Теперь ты удовлетворен?
– Да что ты, Сергей Иванович, – бессвязно пробормотал окончательно смущенный и раздосадованный Лесовых. – Я не хотел ни обидеть, ни… В общем…
– В общем, душевный разговор окончен, – властно прервал его Поветкин и, словно ничего не случилось, совсем как обычно, спросил:
– Ты чем будешь заниматься сегодня?
– Да хотел с ротными партийными организациями разобраться, – боясь взглянуть на Поветкина, ответил Лесовых. – Ослабли после боев. В некоторых ротах совсем коммунистов нет. Нужно посмотреть и подумать…
– Да, конечно, конечно. Это очень важно, – едва понимая, что сказал Лесовых, машинально проговорил Поветкин. – Я тоже в ротах буду, встретимся там, обсудим все…
– Так я пойду, – растерянно сказал Лесовых, и, не ожидая ответа Поветкина, поспешно вышел из дому.
Поветкин не поднялся из-за стола, не проводил даже взглядом Лесовых и сидел, совершенно позабыв, где он и что с ним. Вопрос Лесовых всколыхнул давнюю, только было затихшую боль. Почти два года прошло, как порвалась связь с Ниной, и он уже оставил все попытки разыскать ее, придя к твердому убеждению, что Нина или погибла, или осталась в оккупации. За время трехлетней разлуки до войны у него накопилась целая пачка ее писем и много фотографий. Он постоянно носил их в полевой сумке, в свободные минуты перечитывал, рассматривал до слез дорогие фотографии. Теперь не было ни писем, ни фотографий. Все сгорело в разбитом доме под Смоленском, откуда и сам он едва успел выскочить после попадания четырех фашистских снарядов. Но не проходило и дня, чтоб он хоть на мгновение не вспомнил Нину. И при каждом воспоминании им овладевало тягостное отчаяние. Лишь в последние недели, в бурной горячке дел и событий, он несколько успокоился, реже и не с прежней остротой вспоминал Нину, начиная свыкаться с мыслью, что ее нет и, очевидно, никогда не будет. Теперь же неожиданный вопрос Лесовых вновь всколыхнул пережитое.
«Что ему надо? – с раздражением и злостью думал он о Лесовых. – Чуткость проявляет, по душам поговорить захотел, а знает ли он, понимает ли, что такое душа человеческая?»
От боли и обиды он стиснул руками голову и зажмурил глаза.
«А в чем, в чем, собственно, виноват Лесовых? – немного опомнясь, подумал он. – Разве я точно так же не спросил бы его, зная, что он не получает писем? Конечно, спросил бы. И он наверняка ответил бы мне совсем не так, как я».
Он вспомнил ясные, бесхитростные глаза Лесовых, его смущенное, растерянное лицо, жалкую улыбку и решил сейчас же пойти к нему и извиниться за грубость. Он уже потянулся было к шинели, но в дверь негромко постучали, и в комнату вошла Ирина.
Она была в военном платье с полевыми погонами капитана медицинской службы, в синем берете с маленькой звездочкой и в аккуратных, старательно начищенных хромовых сапожках. Ее смуглое и свежее лицо было сосредоточенно, движения уверенны и спокойны, голос отчетлив, негромок и даже строг. Вся она была точно такая, какой привык видеть ее Поветкин за полгода совместной работы. Но сейчас, едва взглянув на нее, Поветкин сразу же отвернулся, чувствуя нарастание странного волнения, потом вновь посмотрел на Ирину, уже пристальнее, с нескрываемым интересом. Он сам не понимал то особенное в ней, что привлекло сейчас его внимание. Не поняла вначале и она значения его изучающего взгляда. Она спокойно заговорила, докладывая о положении в санитарной роте, но голос ее вдруг сорвался, глаза наполнились мягким, ласковым светом и сразу же погасли. Она заторопилась, сбиваясь и комкая доклад, покраснела и робко опустила глаза.
– И машину разрешите, за медикаментами съездить, – с трудом проговорила Ирина, все так же не поднимая глаз и опустив голову.
– Да, да. Берите машину, поезжайте, – машинально ответил Поветкин и так же машинально проговорил «Да, да», когда Ирина попросила разрешения уйти.
Он слышал ее шаги, слышал, как стукнула дверь, и эти мягкие звуки тревожным набатом отдавались в его сознании. Словно боясь расплескать что-то, он поднялся и подошел к окну. Яркие лучи солнца в упор били в оттаявшую черную-пречерную землю, и от нее поднимались едва уловимые струйки пара. На просохшем бугорке под оголенной вишней упрямо иглились розоватые стебельки нежной молодой травы.
