Текст книги "Впереди — Днепр!"
Автор книги: Илья Маркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)
– Что вы, Ирина Петровна, посидите хоть полчасика, – с чисто женской приветливостью, дохнувшей на Ирину домашним теплом, сказала Степовых. – Вы же у нас так редко бываете.
– Посидите, Ирина Петровна, посидите, – по-детски умоляюще присоединилась к ней Валя. – Я сейчас за чаем сбегаю, у меня варенье есть, мамино еще, берегу от самого дома.
– Правильно, Валя, – поддержала Степовых и начальнически скомандовала:
– Пулей на кухню!
Пока Валя бегала за кипятком, а Степовых зажигала неизвестно где раздобытую настоящую керосиновую лампу с целым стеклом и голубеньким абажуром, Ирина переживала странное чувство раздвоенности. Она всеми силами противилась возвращению мыслей об Андрее и в то же время, думая о нем, чувствовала несломимую ее волей радость.
– Как вольготно, когда тихо на фронте, – мечтательно говорила Степовых, – особенно по вечерам. Сидишь в полумраке, задумаешься, и все, что было в мыслях, проплывает. Хорошо станет так, легко на душе и даже радостно. Только хорошее вспоминается почему-то в такие минуты.
– У вас есть семья? – тихо спросила Ирина.
– Дочурка и мать. Дочь у меня расчудесная. Четырнадцать миновало, теперь уже невестится, небось.
Степовых присела к столу, подперла ладонью щеку и, глядя затуманенными глазами на огонек лампы, словно и рассуждениях сама с собой, вполголоса продолжала:
– В ее годы я тоже заневестилась. Помню вот так же весной, когда еще почки не проклюнулись, встретила я Ваню и почему-то вздрогнула вся, затрепетала. Чудо просто какое-то. И бегали вместе, и учились, и дрались частенько – все было ничего. А тут враз как-то глянула и – сама не своя. И смотреть стыдно, и оторваться не могу. А он хоть и озорной был и отчаюга неуемный, но чувствительный, душевный. Годов через пять признался, что и у него в эту самую минуту дрогнуло сердечко. Видно, сама судьба нас свела. Раскрылись наши душеньки да и не разъединялись больше.
– А где же он теперь? – спросила Ирина и, поняв, что поступила бестактно, пожалела об этом.
Степовых поправила свои пепельные волосы, с едва заметной дрожью в голосе проговорила:
– Четырнадцать годков минуло, как нет его. Ровно столько, сколько моей Маришке. Кулаки застрелили.
Она судорожно передохнула и задумалась.
– И вы с тех пор так и живете одни? – шепотом спросила Ирина.
– Одна, – бесстрастно ответила Степовых и, чему-то улыбнувшись, продолжала:
– Были, конечно, ухажеры всякие, увивались, обхаживали, сватов, наверное, раз двадцать засылали. А я, как вспомню Ванюшу, – глаза ее вновь затуманились, – как вспомню, и видеть никого не могу. Не скрою: лихо частенько бывало. Жизнь-то, она своего требует. А я здоровая, могутная… Не одну подушку зубами изгрызла… Особенно весной. Но, – застенчиво улыбнулась она, сгоняя морщины, – переборола себя, выдюжила, свою гордость незапятнанной пронесла. Мы же сибиряки, гордые, я – сибирячка исконная. Ох, а сколько всяких цеплялось. И так тебя обхаживают и этак, кто улещивает, умасливает, а кто дуриком, силой, напролом. Ну, одних я словами отваживала, а других – вот, – потрясла она своими по-мужски огромными кулаками, – хвачу и…
Она звонко рассмеялась и, вновь собрав морщины на лбу, строго сказала:
– А как же иначе? Только пойди по этой вихлявой дорожке – враз голову сломишь.
«А я и по дорожке вихлявой не ходила, а голову, кажется, сломала», – впервые с отчаянием подумала Ирина.
Где-то совсем недалеко несколько раз глухо хлопнуло, потом разом, взахлеб, также глухо, наперебой застучали пулеметы.
– Что это? – насторожилась Ирина.
– Да куда же Валька провалилась? – суетливо вскочила Степовых. – Вот дуреха несчастная.
Она хотела было выйти из землянки, но земля вздрогнула и с треском распахнулась дверь. Тупые, глухие удары следовали один за другим. Лампа на столе дрожала, и по белым стенам плясали бесформенные тени.
– Валька, да где же ты была? – бросилась Степовых к влетевшей в землянку санитарке.
– Ой, что творится, что творится, – с детской отчаянностью кричала та. – Сначала бах, бах, потом ракеты одна за другой. Светло, как днем. И пулеметы как застучат, как застучат, сплошной вой.
По тому, как все чаще и резче вздрагивала земля, Ирина понимала, что бой разгорается и нарастает. Она хотела было выйти и бежать на свой медицинский пункт, но дверь распахнулась, и в землянку двое солдат внесли на плащ-палатке раненого.
– Доктора, скорее доктора, – дико, с хрипом вопил раненый. – Да скорее же, доктор! Ой, нога моя, нога, совсем нету ноги. Где же, где доктор?
– Здесь я, здесь, – склоняясь к нему, с привычной мягкостью сказала Ирина и рукой приказала солдатам положить раненого на топчан.
Валя хотела броситься помогать, но дикие вопли раненого ошеломили ее. Она прижалась к стене, с ужасом глядя, как Ирина вымыв и вытерев руки, с помощью Степовых что-то делала с еще отчаяннее кричавшим раненым. Она не слышала ни грохота над головой, ни стука дрожавшей от взрывов двери, ни того, о чем говорили Ирина и Степовых. Все ее сознание задавил этот отчаянный, нечеловеческий вопль.
Вдруг она отчетливо различила тихий стук где-то совсем рядом, внизу, посмотрела на пол, и в глазах ее потемнело. Там, на полу, почти около ее ног из огромного солдатского сапога торчал изорванный обрубок. От него, заливая вымытый пол, бежали темные ручейки.
– Все, – как сквозь сон услышала Валя голос Ирины. – Успокойтесь, жизнь ваша уже вне опасности.
Или таким успокаивающим был голос Ирины, или раненому в самом деле стало легче, но он перестал кричать и, только всхлипывая, приговаривал:
– А нога-то, нога, ноги-то все равно нет.
– Главное, милок, жизнь, – нежно проговорила Степовых. – Ногу-то протезом заменить можно, а жизнь человеку единожды дается.
– На носилки – и быстро в полк, я тоже пойду, – приказала Ирина и, подойдя к оцепеневшей Вале, обняла ее.
– Ничего, Валюша, милая, это бывает. Я врач, училась, готовилась к этому, а увидела первого настоящего раненого – не выдержала и разревелась.
– Я так… Я просто… – бессвязно проговорила Валя и, прижимаясь к Ирине, зарыдала.
– Пусть выплачется, легче станет, – сказала Степовых. – А вы идите, Ирина Петровна. К вам там, наверно, и из других батальонов раненых принесли.
Ирина с силой прижала к себе ослабевшую Валю, несколько раз поцеловала ее и дрогнувшим голосом сказала:
– Ну, я пошла. Раненых сразу же направляйте ко мне. Крепись, Валюша, крепись, – еще раз обняла она Валю и ушла.
– Ну что ты, дурочка, – вытирая кровь на полу, говорила Степовых. – Мы же с тобой ободрять должны их, помогать, а ты сама в три ручья залилась. Ну больно, ну тяжело страдания и кровь видеть, но им-то, раненым, от твоих слез разве легче станет. Им внимание нужно, ласка, а наш рев их совсем ослабит. На вот салфетку, утрись, встряхни себя хорошенько, кажется, еще раненого несут.
Собрав все силы, Валя подавила рыдания, выпила воды и, смущенно глядя на Степовых, попыталась улыбнуться.
– Вот так-то лучше, – ободрила ее Марфа. – А то разнюнилась. Готовь шприцы, бинтов еще достань, спирт открой, йод.
Делая привычную работу, Валя совсем успокоилась, теперь уже отчетливее различая взрывы и треск пулеметов наверху. Когда принесли нового раненого, она сама распорола мокрый от крови рукав гимнастерки и подражая Ирине, мягко и ласково говорила:
– Успокойтесь, не волнуйтесь. Сейчас перевяжем и поедете в госпиталь.
– Молодец, молодец, – подбадривала ее Марфа. – Так и надо. Только руки, руки свои утихомирь. Дрожат они у тебя.
* * *
Марфа и Валя перевязали и отправили уже восьмого раненого, а бой все не утихал. То ближе, то дальше грохотало, на мгновение стихало и опять тяжко ухало, сотрясая землю и обрывая дыхание у Вали. Моментами ей казалось, что еще один удар, и она не выдержит, задохнется и упадет, но Марфа прикрикивала, требуя подать то шприц, то бинты, то лекарство, и Валя забывала, что делалось наверху. Даже стоны и крики раненых теперь уже меньше действовали на нее, и только вид крови выдавливал слезы, а от ее приторного запаха тошнило и туманилось в голове.
Когда обработали и отправили еще двоих раненых, Валя вдруг почувствовала какое-то странное облегчение. Она прислушалась и радостно закричала:
– Марфа Петровна, стихает! Слышите, стихает!
– Ну и слава богу, – отозвалась Марфа, – и так уже сколько людей покалечили. А ты не стой, не стой без дела, – прикрикнула она. – Видишь что творится кругом. Бери тряпку, подотри пол.
Валя радостно схватила кусок мешковины, окунула его в ведро с водой и почти так же, как и у себя дома, начала мыть залитый кровью пол. Она двигалась так порывисто и стремительно, что Марфа вновь сердито проворчала:
– Не егози, не егози. Угомонись малость.
В ответ Валя только улыбнулась и, открыв дверь, замерла. В проем входа в землянку лился могучий поток лучезарного света, а вверху на светлой голубизне неба полыхали розовые отсветы всходившего солнца. Над землей стояла упоительная тишина. Валя прислонилась к двери и, закрыв глаза, жадно вдыхала наплывавший сверху удивительно вкусный, прозрачный воздух.
– Разрешите войти, – вздрогнула она от негромкого голоса, открыла глаза и увидела того самого лейтенанта-пулеметчика, с которым они дважды почти рядом сидели на комсомольском собрании и на груди которого алел орден Красного Знамени. Фамилия его была, кажется, Дробышев.
– Вы ранены? – устремилась к нему Валя.
– Маленько поцарапало, – морща веснушчатое лицо, ответил Дробышев.
– Так проходите, проходите, что же вы остановились, – чувствуя необычный прилив сил, сказала Валя и смолкла, только сейчас заметив, что рукав гимнастерки лейтенанта разорван, а на правом плече темнеет огромное пятно.
– Марфа Петровна, товарищ лейтенант ранен, – крикнула она в землянку и, схватив правую руку Дробышева, прошептала:
– Скорее, скорее, проходите, пожалуйста.
– Да что вы, что вы, – смущенно бормотал Дробышев. – Какое там ранение, две царапины и все.
Опередив Марфу, Валя сняла с правой руки Дробышева неумелую, наспех наложенную повязку и ахнула:
– Где же маленько, рана-то какая, Марфа Петровна.
Степовых смыла спиртом запекшуюся «на руке кровь, и Валя увидела кусочек зазубренного металла, выступавшего над посинелой кожей.
– И ничего особенного, – проворчала Марфа, – из-за чего охать-то. Маленький осколочек, и только.
Она подцепила осколок, качнула его, отчего по всему телу Вали пробежала дрожь, и резко дернула.
– Вот и все, – улыбаясь, подала она Дробышеву кусочек металла величиной с подсолнечное зерно. – Берегите на память. После войны детям показывать будете. У вас дети-то есть?
– Какие дети, – смущенно улыбнулся Дробышев.
– Какие? Самые обыкновенные. Что, и жены нет?
Дробышев с серьезным, сосредоточенным видом отрицательно покачал головой.
Второй осколок впился в шею лейтенанта. Пока Марфа извлекала осколок, обрабатывала и перевязывала раны, Валя не шелохнулась. Ей казалось, что Марфа работает слишком грубо и Дробышев испытывает невыносимые муки. Но сам Дробышев мужественно переносил все. Даже когда Марфа вырывала осколки, ни один мускул не дрогнул на его лице. Лишь зрачки светло-голубых глаз то сужались в крохотные точки, то расширялись.
«Какой он мужественный, – восхищалась Валя. – Настоящий командир, настоящий комсомолец!»
– Что там было-то? – наложив последнюю повязку, спросила Марфа.
– Фрицы высотку отвоевать у нас хотели, – серьезно сдвинув жиденькие выгоревшие брови, заговорил Дробышев, – ночной атакой, внезапно. Подползли к проволоке, а секреты наши обнаружили их. Ну и пошла пальба. Мы их пулеметным огнем, они на нас артиллерию и минометы. Вот и колотились всю ночь.
– Это из-за какой-то высотки и столько крови, – горестно покачала головой Марфа.
– Высотки! – обиженно воскликнул Дробышев. – Да эта высотка нам дороже целой горы!
– И все же высотка, – вздохнула Марфа и строго добавила: – А вы, товарищ лейтенант, на полковой медпункт идите. Полежите там недельку, отдохните…
– Никаких лежаний! Хватит, в госпитале достаточно належался.
– Товарищ раненый! – прикрикнула Степовых, но Дробышев махнул здоровой рукой, крикнул: «Спасибо за все!» – и выскочил из землянки.
«Вот молодец!» – чуть не прокричала вслух Валя, с восхищением глядя вслед лейтенанту.
– Валька, – погрозила пальцем Марфа, – смотри ты у меня! Выпорю! Ишь ты какая резвая! То разревелась, как дуреха, а как завидела лейтенанта смазливого, так зегозила.
– Что вы, Марфа Петровна, – потупилась Валя. – Я совсем ничего, как всегда…
* * *
Через два дня после ночного боя Дробышева вызвали в штаб полка.
«Дежурить, очевидно, – решил он, вытирая мокрой тряпкой каску, которую он никогда не надевал. – Но дежурные сменяются под вечер, и предупреждают об этом за сутки. Неужели в санчасть положат? А может, Марфа майору Поветкину пожаловалась и он вызывает для внушения?»
Утро было погожее, ясное, с легкой дымкой в лощинах и балках. На всем фронте нежилась безмятежная тишина. Даже надоедливая «рама» и та почему-то не появилась в это утро.
Стараясь не запачкать обмундирования и сапог, Дробышев осторожно пробирался ходами сообщения, раздумывая, зачем же вызывают его в штаб полка. На северном скате высоты ход сообщения оборвался. Внизу сквозь прозрачную дымку искрилась извилистая ленточка ручья. Слева под скатом едва заметно белел флажок батальонного медпункта.
«Может, зайти, вроде как бы для перевязки», – мелькнула заманчивая мысль, но ее тут же подавила другая: – Зайди, зайди! Тебя Марфа так шуганет, что и дорогу на медпункт забудешь! Ишь ты, ухажер тоже, – упрекнул он самого себя. – Война кругом, а он размечтался».
Он поправил снаряжение и, не оглядываясь, торопливо пошел по дороге. У мостика через ручей он все же не выдержал, остановился и посмотрел назад. Голо и пусто было у знакомой балки. Только вытянутым пятном едва заметно белел ослабевший в безветрии крохотный флажок.
А внизу под мостом весело журчала вода, светлыми переливами отблескивали камушки, упрямо тянулись к солнцу едва пробившиеся из земли зеленовато-розовые травинки.
В заросшем кустами овраге, где размещался штаб полка, в густой тени под обрывом Дробышев увидел группу офицеров. Так же, как и он, офицеры были в касках, в новом обмундировании и в полном боевом снаряжении.
«Значит, не меня одного вызвали, – подумал Дробышев. – Так что ж такое будет? И комбат наш здесь», – заметил он среди офицеров Бондаря.
Проходя мимо одной из землянок, Дробышев услышал стук двери, обернулся и почти лицом к лицу столкнулся с Поветкиным. Дробышев остановился, хотел было доложить о прибытии, но Поветкин, весело улыбаясь, протянул руку и совсем не по-командирски спросил:
– Как жизнь, Костя?
– Хорошо, товарищ майор!
– Это что же вы, – лукаво прищурясь, всмотрелся в лицо Дробышева Поветкин, – медицине не подчиняетесь, а?
– Так они же в санчасть хотели положить, – поняв, что майор не осуждает, а одобряет его поступок, ответил Дробышев.
– Ну, а рука и шея болят? – спросил Поветкин.
– Да с чего болеть-то, царапины всего-навсего, – сказал Дробышев, хотя раны и на шее и на руке серьезно побаливали.
– Вот он тот самый герой, что санинструктору не подчинился, – сказал Поветкин вышедшему из другой землянки Лесовых. – Ну, что делать с ним?
– Арестовать в пример другим, – хмуро проговорил Лесовых, – пусть не лихачествует.
– Как думаешь, суток пять хватит? – серьезно спросил Поветкин.
– Уж если давать, то на всю катушку, – возразил Лесовых. – В санчасть не захотел, так пусть на гауптвахте отсидится.
«А что, и в самом деле посадят. Вот позор-то будет, – встревожился Дробышев. – Ну и язва эта Марфа! Промолчать не могла. Накляузничала».
– Тогда что ж, – словно в раздумье проговорил Поветкин, – сейчас поедем с офицерами в штаб дивизии и его заодно сдадим.
– Конечно, – согласился Лесовых, – не посылать же специально с ним машину. А одного пустить – забредет куда-нибудь.
Хоть строг и серьезен был вид у заместителя командира полка по политчасти, но Дробышев начал понимать, что весь этот разговор шутливый и что командование полка не осуждает, а одобряет его поступок.
В кузове грузовика набралось человек пятнадцать офицеров. Из второго батальона был только комбат Бондарь и он, Дробышев. Все остальные лейтенанты, старшие лейтенанты и капитаны были из других подразделений.
«Куда же все-таки везут нас?» – раздумывал Дробышев, когда грузовик выехал из оврага и по разбитой дороге покатил не к фронту, а в тыл.
«Вроде в штаб дивизии», – догадался он, вспомнив слова Лесовых.
Действительно, грузовик с офицерами свернул в лес, где размещался штаб дивизии, прогромыхал с километр по бревенчатому настилу и остановился рядом с такими же, укрывшимися под деревьями, грузовиками.
– Скорее, Поветкин, скорее, только вас ждем, опаздываете, – прокричал высокий полковник. – Стройте своих людей.
Ничего не понимая, Дробышев с любопытством осматривался. Впереди пустых грузовиков, под тенью высоких сосен виднелся беспорядочный строй военных. На правом фланге под лучами сочившегося сквозь ветви солнца отблескивали трубы оркестра. Дальше, в глубине леса виднелось что-то вроде стволов, накрытых белым. По всему лесу, насколько можно было видеть, сновали военные.
Когда Поветкин построил, подвел и поставил, где ему указал полковник, своих офицеров, Дробышев с удивлением увидел, что весь строй состоял из одних офицеров.
«Что ж такое будет?» – думал он.
Команда «равняйсь» оборвала его мысли. Вслед за командой «смирно» оркестр грянул торжественный марш. Дробышев вздрогнул, каждым нервом впитывая эту волнующую мелодию. Его так захватила музыка, что он не заметил, как из глубины леса к строю двинулся командир дивизии. Только, когда генерал Федотов неторопливыми шагами подошел почти вплотную, Дробышев увидел его сосредоточенное и какое-то праздничное лицо.
Генерал махнул рукой и, выждав, когда оркестр смолк, звонко и радостно прокричал:
– Здравствуйте, товарищи офицеры!
«Здравия желаем, товарищ генерал!» – вначале нестройно и вразнобой, а к концу отчетливо, единым вздохом ответил строй.
Генерал поднял руку с листом бумаги, сияющими глазами еще раз осмотрел офицеров и торжественно, чеканя каждое слово, заговорил:
– Приказами министра обороны, командующего войсками Воронежского фронта и командующего армией новые воинские звания присвоены следующим товарищам: воинское звание «подполковник» – Поветкину Сергею Ивановичу.
«Новые воинские звания, новые воинские звания, – тревожно бились еще не осознанные мысли Дробышева. – Майору присвоили подполковника. А я зачем же здесь?»
– Воинское звание «майор», – все торжественнее продолжал генерал, – Бондарю Федору Логиновичу.
«Майор теперь наш комбат», – чуть не вскрикнул от радости Дробышев.
А генерал все называл и называл незнакомые фамилии, после каждой глядя то в одно, то в другое место строя офицеров.
– Воинское звание «старший лейтенант», – услышал Дробышев и замер. Замер, как ему показалось, и генерал. Гулко, на весь лес стучало сердце. А генерал, глядя на лист бумаги, все молчал и молчал.
– Дробышеву Константину Павловичу, – штормовой волной захлестнули Дробышева слова генерала.
Деревья покачнулись, валясь куда-то в сторону и тут же выпрямились, еще ярче зеленея в молодых лучах солнца. Лицо генерала удивительно странно приблизилось почти вплотную, и Дробышев отчетливо видел его прищуренные глаза и сетку темных морщин вокруг них. На мгновение всплыло и тут же исчезло бледное, встревоженное лицо Вали. Руки почему-то мелко дрожали и никак не хотели держаться, как положено в строю, а рвались вверх. Дробышев с трудом совладал с руками и, успокаиваясь, прислушался к голосу генерала, называвшему все новые и новые фамилии.
– Поздравляю вас, товарищи офицеры, с присвоением новых воинских званий, – помолчав, в полный голос, звонко и торжественно закончил генерал.
– Служим Советскому Союзу, – всколыхнув дремавшие сосны, прогремел строй офицеров.
Звуки оркестра погасили катившиеся по лесу отзвуки людских голосов.
Дробышев стоял, не чувствуя самого себя, весь охваченный вдохновенным порывом радости. Столетние, заматерелые сосны, небесная синь, просвечивающаяся сквозь их коряжистые ветви, золотистые нити теплых солнечных лучей, гром оркестра – все, все, что было вокруг, казалось совершенно необычным, невиданным и никогда неповторимым.
Глава двадцать пятая
Сколь ни сложна бывает жизнь, сколь ни трудны порой условия, человек все же осваивается с самыми, казалось, невероятными обстоятельствами. Он привыкает к особенностям реальной действительности и уже то, что раньше считал совершенно невыносимым, принимает в конце концов за обычное и даже частенько радостное и необходимое.
Так считал и Владимир Канунников после месяца окопной жизни.
Ефрейтор Аверин оказался совсем не таким суровым и замкнутым, каким представился он Канунникову в первую фронтовую ночь. Правда, он по-прежнему не отличался словоохотливостью, говорил скупо и редко. Но в каждом его слове, в каждом движении грубого, морщинистого лица и жилистых, заскорузлых рук Канунников чувствовал внутреннюю теплоту и, очевидно, скрытую доброжелательность к своему помощнику. Канунников скоро подметил это и, желая окончательно завоевать доверие своего, как говорили в армии, непосредственного начальника, старался делать все так, чтобы вызвать если не открытое, то хотя бы внутреннее одобрение Аверина. Без напоминаний он убирал и подмаскировывал окоп, ход сообщения и земляную конуру, именуемую жильем, смахивал каждую пылиночку с длинностволой бронебойки, ходил на кухню, держал постоянно запас свежей воды. Он пытался даже чистить котелок Аверина, но ефрейтор так взглянул на него, что Канунников никогда больше не прикасался к аверинскому котелку.
Особенно старался Канунников на земляных работах. С темна до рассвета долбил он то киркой, то ломом мерзлую землю, таскал бревна для дзотов и землянок, с удовольствием ловя на себе одобрительные взгляды ефрейтора.
Установились у Канунникова нормальные отношения и с длиннобудылым, под стать противотанковому ружью, Чуваковым, так разбередившим при первой встрече незажившие раны Канунникова. Этот окопный сосед по несколько раз в день приходил к Аверину, подолгу сидел, курил без конца, балагурил, но совсем не задевал Канунникова, даже частенько посматривал на него одобрительно и, вроде, сочувственно.
Только не знал Канунников, что перемена эта в Чувакове произошла после короткого, но внушительного разговора с ним самого Аверина.
– Ты вот что, Антон, – оставшись наедине с Чуваковым исподлобья взглянул на него Аверин, – ты эти свои разговоры про мильен брось. Что было, то было, а казнить человека за одно и то же дважды не по-нашему. Натворил там делов разных – осудили и хватит. Теперь надо помочь ему душой воспрянуть. Вот так-то.
Чуваков хотел было возразить, но, посмотрев на пудовые кулаки Аверина и его суровое лицо, невнятно пробормотал:
– Да, оно, конешно… Оно, ежели по-человеческому-то… Только уж больно много он того этого…
– Много или мало, – все тем же недопускающим возражения тоном сказал Аверин, – это мы до точности не знаем. Только раз его суд простил, то и тебе нечего над ним измываться. К тому же мы не где-нибудь у тещи на именинах, а на войне. Может, вот в этом окопе он жизнь свою за тебя положит.
– Не верится что-то, – возразил Чуваков.
– А ты верь, верь. Кто не верит, у того булыжник вместо души заложен, а ты парень душой-то сердешный вроде, сочувственный.
Никогда раньше не думал Канунников, что одно лишь молчание почти совсем незнакомого человека будет для него великой радостью. Прошло всего несколько дней, как Чуваков ничем не напоминал о прошлом Канунникова, и сам Канунников почувствовал себя совсем другим человеком. Вскоре произошло и другое, незамеченное Канунниковым событие. Как-то после обеда, когда на всем фронте дремала уютная тишина, Аверин принес свежую газету.
– Может, вслух почитаем, – сказал он, как-то удивительно приветливо посмотрев на Канунникова. – У меня-то грамотешки всего один класс, да и то одну зиму проходил, а там половодье надвинулось, травка проклюнулась, и пошел я телят пасти.
До вечера от передовой статьи и до самой нижней строчки последней страницы вполголоса читал Канунников, а погрустневший, задумчивый Аверин молча слушал, ни разу даже не закурив.
На следующий день он снова принес газету. Теперь к ним присоединился и Чуваков. Он, как и Аверин, слушал внимательно, но то и дело перебивал чтение самыми неожиданными репликами:
– Ах ты, черт возьми! Да ну? Не поверю! Точно! Так их, так подлецов! Постой, постой, повтори-ка, как там про этот самый океан-то Тихий сказано…
И Канунников возвращался к прочитанному, растолковывал, что было не ясно, добавлял то, чего не было в статье.
С этого времени в расчете Аверина создался своеобразный клуб. На громкое чтение, как бабочки на свет, потянулись солдаты из других расчетов и отделений. Вслед за газетами появились журналы, в которых Аверин просил прочитать то одну, то другую статью. Вскоре принес он истрепанный томик рассказов о войне, потом «Как закалялась сталь», «Чапаев».
Канунников, опять не догадываясь, что все эти газеты, журналы, книги появлялись не случайно, с наслаждением читал их вслух. Он с радостью замечал, как суровые, заросшие, немытые солдаты жадно ловят каждое его слово, кто приглушенно вздыхая в особенно острых местах, кто молча думая, морща лоб и сдвигая брови, кто выражая свои чувства короткими, скупыми репликами.
Но окончив чтение и оставшись один, Канунников сразу же забывал этих людей. Их начисто вытесняли из его памяти воспоминания юности и безоблачных предвоенных лет. Он забывал, что случилось с ним всего полгода назад, и чувствовал себя прежним Володей Канунниковым – сильным, красивым, любимцем девушек, женщин и друзей. На фронте к тому же установилось затишье, изредка прерываемое короткими перестрелками. Дзот, где теперь обосновались Аверин с Канунниковым, стоял почти в полутора километрах от переднего края, куда не долетали пули.
Властно надвигалась неудержимая прелесть ранней весны. Она постепенно всколыхнула в Канунникове заглушенные событиями прежние мечты. Он не видел больше кошмарных снов с леденящими сердце сценами следствия, суда, отправки на фронт. Москва с ее шумными улицами, ослепительно сверкающими ресторанами, красивыми женщинами грезилась ему. Только воспоминания об отце, не написавшем ему ни одной строчки, иногда омрачали его думы. Но это проходило мимолетно. Он был совершенно уверен, что пройдет еще немного времени, и мать вытащит его из этой, совсем не свойственной ему жизни. Часто вспоминал он и Андрея Бочарова, не однажды собирался писать ему, но откладывал, ожидая, что Андрей напишет первым или через своих друзей окажет влияние на его судьбу.
Но все оборвалось вдруг совершенно неожиданно. Рано утром Аверина вызвал командир взвода. Ничего особенного в этом не было, лейтенант частенько вызывал командиров расчетов, видимо, давал им указания или выслушивал их доклады. Канунников никогда не интересовался, о чем они там говорили, беспокоясь лишь, когда ефрейтор долго не возвращался.
На этот раз Аверин вернулся только к вечеру. Был он необычайно оживлен и заметно взволнован.
– Вот, Владимир Андреевич, и на дело настоящее идем. В боевое охранение, – важно пояснил он. – Положение там, конечно, не то, что тут. Нос к носу с фрицами! Верно, путь им преграждает проволока колючая в три ряда, мины, говорят, сплошь понатыканы, и дзот похлеще нашего. Я все обглядел. Добротно сделано. Бревна в два наката! Обстрел, правда, маловат. Бугор мешает, но прицелиться и ударить раз пять, а то и шесть вполне возможно.
Боевое охранение! Канунников хорошо знал, что это такое. Передний край называют краем света, а боевое охранение это по ту сторону края света, где-то в бездонной пропасти между жизнью и смертью.
Канунников физически ощутимо почувствовал эту страшную пропасть и уже не разобрал, что продолжал говорить Аверин, совершенно потеряв представление о действительности.
«Спокойно, спокойно, – опомнясь немного, сказал он самому себе, – не маленький ребенок, не трус же ты в конце концов».
Эта мысль и опасность показать себя трусом ободрили его. Внешне спокойно собирал он вместе с Авериным немудреные солдатские пожитки, чистил противотанковое ружье и автомат, перетирал и укладывал патроны, мысленно живя уже не здесь, в уютном и спокойном дзоте на тыловой позиции, а там, в боевом охранении, на самом виду у противника. Аверин сказал, что пойдут они, как только стемнеет, и Канунников бессознательно начал молить, чтобы солнце еще хоть часик, хоть полчаса постояло на месте. Но вековечное светило, наоборот, с дьявольской поспешностью опустилось за край нежной от его последних лучей земли, и, как показалось Канунникову, сразу же, без малейшей паузы, навалилась ночь.
По темным перепутанным лабиринтам ходов сообщения шагал Канунников вслед за Авериным, от подавленности даже не чувствуя тяжести противотанкового ружья. Навстречу им то и дело попадались люди, невидимые часовые часто спрашивали пропуск, и это успокаивало Канунникова.
«Живут же все, – думал он, – ходят, стоят на постах. И в боевом охранении так же».
– Вот и наш новый дом, – останавливаясь, сказал Аверин. – Справа от нас пулеметчики, слева – Чуваков с Сенькой, а впереди стрелки.
«Впереди стрелки», – торжественным звоном отозвалось в уме Канунникова.
Он всей грудью вздохнул, погладил холодный металл ружья и вслед за Авериным спустился в дзот.
– Так, значит, сделаем, – по-хозяйски разложив вещи и установив перед амбразурой ружье, неторопливо сказал Аверин, – до двенадцати я вздремну, а потом вы. Охо-хо, и умаялся же я за денек нынешний, – уютно, по-домашнему добавил он и вскоре уснул.
«Вот спокойная душа, – позавидовал ему Канунников. – Только прилег, закутался в шинелку, и все ему нипочем».
В дзоте густела могильная темнота. Свежие сосновые бревна истекали дурманящим запахом смолы. Под ногами при малейшем движении неприятно скрежетала мелкая щебенка.
Канунников посмотрел в амбразуру и, ничего не увидев, присел на земляную приступку. Что-то холодное и неприятное попало под руку, и он, поспешно отдернув ее, вскочил.
«Фу ты, черт, – выругался он, вспомнив, что сам же у входа положил свою лопату. – Что я психую, как институтка».
Он решительно достал папиросу, чиркнул спичкой, но тут же погасил ее. Крохотная вспышка, казалось ему, могла взорвать все безмятежное спокойствие вокруг. Как и всегда, при неудовлетворенном желании, ему до тошноты хотелось курить. Чтобы хоть как-то отвлечься, он опять прошел к амбразуре и грудью прилег на площадку для ружья. И сразу же навалилась сонная, одуряющая слабость. Как в бреду, возникли перед ним напоенный свежестью лесок у дороги на Серпухов, крохотная полянка с россыпью простеньких цветов и растерянно-злое, удивительно красивое лицо Веры Полозовой. Он даже услышал ее приятный, вибрирующий голосок с почтительно-нежными, а потом негодующими, так удивительно передававшими ее возмущение, нотками.
