Текст книги "Впереди — Днепр!"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Глава вторая

Падение командира полка до командира роты и от майора до старшего лейтенанта, казалось, ничем не отразилось на Черноярове. Все такой же высокий, могучий, с грубым, волевым лицом и резкими движениями сильных рук, он твердой поступью ходил по земле и говорил все тем же гулким басом, услышав который, нельзя было не почувствовать суровой властности. Но так было только внешне. Внутренне, особенно оставаясь один, Чернояров мучительно переживал свое падение. Он никого не винил, считая причиной всех бед только самого себя, ни на кого не обижался и тем более никому не собирался мстить, что раньше так часто прорывалось в его характере даже при мелких обидах. Он старался не вспоминать всего, что было, не думать о своем положении, но назойливая память сама по себе возвращала его к былой славе. Особенно часто вспоминал он знаменательный приказ после боя за Двугорбую высоту и тот торжественный момент, когда сам командующий армией перед строем офицеров всей дивизии вручил ему орден Красного Знамени. Он долго говорил о его боевых заслугах, призывая всех воевать так, как воевал майор Чернояров. В такие моменты воспоминаний Чернояров забывал обо всем. Но эти забвения всегда были слишком коротки. Кто-нибудь приходил к нему и, называя или «старший лейтенант» или «товарищ командир роты», мгновенно возвращал его к безжалостной действительности.

«Хоть бы скорее в бой», – часто думал он, но на всем фронте было затишье, и серьезных боев, как считал Чернояров, не ожидалось.

Ни Поветкина, ни Лесовых после прихода в роту Чернояров не видел. Поэтому он, сам не ожидая этого, порывисто вскочил, когда в землянку вошел Лесовых, и от растерянности забыл даже доложить о положении в роте.

– Здравствуйте, Михаил Михайлович, – подавая руку, неторопливо сказал Лесовых, – что это вы в землянке отсиживаетесь? На улице весна буйствует, а вы в духотище…

– Д… Д… Дела, знаете, – пробормотал Чернояров и, в душе ругая себя за столь унизительный тон, уже увереннее добавил: – Дела в порядок привожу, столько всего накопилось, ведь целый месяц в роте не было ни одного офицера.

– Да, положение не легкое и не только в вашей роте, – присаживаясь на топчан, сказал Лесовых. – Людей и техники потеряли много, а пополнения все нет и нет.

– Наверное, скоро дадут, – лишь бы не молчать, ответил Чернояров, с тревогой ожидая, что же будет дальше и как поведет себя замполит.

«Поветкин, тот проще, – думал он, – тот командир, и если рубанет, то напрямую, а этот с подходцем, вежливо, воспитательно».

«Переменился, здорово, видать, переменился, – думал о Черноярове Лесовых. – Куда только накренился? Не в сторону ли хныканья и обидчивости?»

– Как люди, Михаил Михайлович? – спросил Лесовых, глядя на беспокойно барабанившие по коленям пальцы Черноярова.

– Что же люди, – со вздохом ответил Чернояров. – Их и осталось-то на всю роту неполных два расчета.

– Конечно, не то, что под Воронежем.

Эти слова, произнесенные Лесовых совсем спокойно и без всякого умысла, взорвали Черноярова.

– Что под Воронежем? – с яростью воскликнул он. – Под Воронежем, дескать, полк был как полк, а теперь чуть побольше батальона и повинен в этом Чернояров, так что ли?

– К чему горячность, Михаил Михайлович, – глядя на искаженное гневом лицо Черноярова, неторопливо сказал Лесовых. – Я и не думал этого.

– Неправда! – с шумом выдохнул Чернояров. – Думали и сейчас так думаете.

– Ну, уж если хотите правду, – глядя в глаза Черноярову, отчетливо и твердо сказал Лесовых, – то получите правду. Да, во многих потерях именно вы повинны. Нет, – махнул он рукой на хотевшего было заговорить Черноярова, – не из-за того случая, когда вы в Курск укатили. Из-за вашего самодурства, из-за неправильного воспитания людей, из-за вредных методов командования. Что вы насаждали в полку, чему людей учили? Ячество! Самодурство! Только вы – фигура, а остальные ничто, пешки в ваших руках. Вы же людей думать отучали, самостоятельность из них выкорчевывали. Без вашего приказа, по своей инициативе и пальцем не пошевели – вот ваш принцип командования! А вот результаты. Помните, под Касторной, когда мы почти в кольцо зажали противника. Третий батальон высоту и лощину занял, позади глубоченный овраг, а у нас вся артиллерия в снегу застряла. Немцы танки скапливают, а бить их нечем. Я говорю комбату: «Отводи роты за лощину», а он мне в ответ: «Не могу, Чернояров голову оторвет за самовольный отход». «Да не отход же это, твержу ему, а маневр обычный, чтобы занять более выгодную позицию». А он одно: «Не могу без Черноярова и все». Пока дождались вашего приказа, фашистские танки в контратаку ринулись, два взвода смяли, батальон все равно за лощину отбросили и самого комбата раздавили. Вот к чему привели ваши крики: «Голову оторву! Не сметь без меня!»

Тяжело дыша, Лесовых смолк и опустил голову. По его темному от гнева лицу катились частые градины пота. Туго стиснутые в кулаки руки мелко дрожали. Таким его еще никогда не видел Чернояров.

– А вы, – вновь подняв глаза на Черноярова, прошептал Лесовых, – еще обижаетесь… Вам поверили как коммунисту, как офицеру, как человеку. И если вы не вытравите из себя все гнилое и вредное, то имейте в виду: никто вас не пощадит.

Слова Лесовых падали на Черноярова, как сокрушающие удары, и он хоть внешне и держался все так же твердо и независимо, внутренне чувствовал опустошающий надлом, который с каждым словом Лесовых все увеличивался и нарастал.

– Понимаете вы это или нет? – резко спросил Лесовых.

– Понимаю, – едва слышно прошептал Чернояров. – Да, я все понимаю, – тверже продолжал он, и совсем неожиданно для Лесовых и для самого себя, судорожно всхлипнул, опустил голову на руки и бессильно прошептал:

– Трудно мне, очень трудно.

– Верю, – касаясь пальцами его руки, сказал Лесовых. – И не один я, все понимают и всячески помогают вам. Только не чуждайтесь людей, отбросьте обиды и всеми силами за дело.

– Спасибо! – стиснул Чернояров руку Лесовых. – Я поборю себя, все переломлю, я делом докажу.

– Верю! – ответил Лесовых и совсем весело, словно ничего не произошло, сказал:

– Да пойдемте же на воздух, Михаил Михайлович, тут сырость, плесенью пахнет, а там раздолье.

Молодое слепящее солнце и густой, напоенный испарениями воздух с такой силой ударили Черноярова, что на мгновение у него потемнело в глазах и перехватило дыхание.

– Вот она весна! – как сквозь сон услышал он восклицание Лесовых и про себя повторил: «Весна, весна!», вкладывая в эти слова всю ту легкость и жажду жизни, так властно охватившие его. Он, совсем не чувствуя тела и забыв о противнике, размашисто шагал по лощине и восхищенно, словно впервые все это видя, смотрел на мокрый с едва заметной прозеленью пригорок, на низкорослые, еще голые кустарники, на журчавший в низине искристый ручей.

«Весна, весна», – вполголоса проговорил он, когда Лесовых скрылся за бугром, и, чувствуя все ту же, неожиданно вспыхнувшую радость, пошел к пятой роте, где стоял один из двух его пулеметов. Как в далеком детстве, он отшвырнул ногой подвернувшийся камень, забыв о своем возрасте, по-мальчишески резво перескочил лужу и тут же увидел Бондаря и Козырева.

Маленький, поджарый, в начищенных сапожках и в безукоризненно чистом, без единого пятнышка, обмундировании Бондарь и приземистый, вислоусый Козырев о чем-то увлеченно говорили.

Увидев Черноярова, они мгновенно смолкли. На лице Бондаря Чернояров заметил то самое выражение растерянности и жалости, которое так резануло его еще в тот день, когда он, бывший командир полка, пришел представляться к своему бывшему подчиненному командиру батальона Бондарю.

– Товарищ капитан, пулеметная рота, – собрав все силы, точно по-уставному начал докладывать Чернояров.

– Да, да. Я знаю, я обошел всю роту, – нетерпеливо перебил его Бондарь и, густо покраснев, опустил глаза.

Его смущение вновь напомнило Черноярову, кем он был и кем стал, и, как черное облако, мгновенно погасило все светлое, что возникло у него от встречи с Лесовых.

– Что слышно насчет пополнения? – только чтобы не молчать, с трудом выдавил Чернояров.

– Командир полка обещал на днях прислать два пулемета и несколько пулеметчиков, – все так же не глядя на Черноярова, сказал Бондарь. – Но один пулемет придется шестой роте отдать.

– Шестой? – прежним властным и решительным басом воскликнул Чернояров, но тут же стих и безразлично добавил:

– Что ж, шестой очень нужен пулемет.

«Вот мучаются!» – подумал все время молчавший Козырев и, стараясь развеять взаимное смущение офицеров, оживленно заговорил:

– Скоро два наших орелика вернутся, Дробышев и Чалый. Пишут: костьми ляжем, а в роту пробьемся.

– И Дробышев, и Чалый. Замечательно! – радостно подхватил Бондарь. – Они же такое на высоте совершили!..

«Дробышев, Чалый? Кто такие? Что совершили?» – напряженно вспоминал Чернояров, но вспомнить ничего не мог.

– Разрешите обратиться, товарищ капитан, – словно вынырнув из-под земли, лихо отчеканил совсем молоденький боец в стеганом ватнике и в рыжей, во многих местах опаленной шапке-ушанке.

– Васильков! – в один голос воскликнули Бондарь и Козырев.

– Так точно! – сияя пухлощеким с округлым подбородком лицом и светлыми, словно наполненными весной глазами, еще восторженнее и четче ответил Васильков.

– Как здоровье? – спросил Бондарь.

– Замечательно, товарищ капитан! – задорно тряхнул головой Васильков. – Отлежался, отоспался, лекарств малость попил и как новенький!

«Да кто же этот Васильков? – думал Чернояров. – Танк спалил, когда же это было?»

– Он под Белгородом, вот тут, к нашей роте пристал, из отходивших подразделений, – словно поняв мысли Черноярова, пояснил Козырев. – Я, говорит, воевать буду и никуда не уйду, пока фрицев не остановим. Вот и воевал, – ласково взглянул Козырев на Василькова.

– Целые сутки один у пулемета высоту удерживал, атак пятнадцать отбил, сотни, наверно, три фрицев угробил. А на другой день с танком один на один схлестнулся и сжег его.

– Замечательно! Молодец! – воскликнул Чернояров и с силой пожал руку Василькова. – В нашу роту его, обязательно в пулеметную роту.

– Вы командир нашей роты, товарищ старший лейтенант? – с любопытством взглянув на Черноярова, спросил Васильков.

И Бондарь и Козырев замерли, тревожно ожидая, что же будет после столь неудачного вопроса. Опешил на мгновение и Чернояров, чувствуя, как поток горячей крови хлынул в лицо, но быстро овладел собой и так же непринужденно, в тон Василькову ответил:

– Да. Я командир пулеметной роты. Чернояров моя фамилия, зовут Михаил и по отчеству Михайлович. Так что воевать вместе будем. Вы сами-то откуда родом?

– Москвич! – с гордостью ответил Васильков.

– Земляк ваш, – кивнул Чернояров Козыреву.

– Да, земляк, – с протяжным вздохом ответил Козырев, при упоминании Москвы вспомнив Анну, детей и свой домик в тихом переулке Лефортово.

«Анна, Анна, – как часто бывало с ним, мысленно обратился Козырев к жене, – как ты там? Третий год скоро пойдет как не виделись».

Глава третья

С того памятного дня, когда Анна Козырева села за дощатый стол в старой кладовке заводского гаража и начались занятия на курсах шоферов, Вера Полозова стала для нее самым дорогим человеком. Давно уже закончились курсы, и Анна стала самостоятельным и даже, как говорил Селиваныч, «заправским шофером», но Анна относилась к Вере все с тем же почтительным уважением, видя в ней не девушку вдвое моложе себя, а наставника и учителя, который открыл ей целый мир нового и увлекательного. Она прониклась к Вере такой любовью, что не по характеру задорно и звонко смеялась, когда Вера была весела, и мгновенно грустнела, хмурилась, когда Вера была чем-нибудь расстроена. Материнскую радость пережила Анна, узнав, что с фронта вернулся жених Веры и что та стала теперь не Полозовой, а Лужко. Она по-матерински ревниво, с беспокойством и надеждой наблюдала за Верой в первые дни ее замужества. Ей доставляло истинное удовольствие наблюдать, как веселая, счастливая прибегала Вера в гараж, спокойно и деловито вступала в работу, как к концу смены движения Веры становились все торопливее, порывистее, глаза мечтательнее и мягче, как, закончив все дела, она прихорашивалась, заглядывая в крохотное зеркальце, по нескольку раз поправляла прическу, платье и торопливо уходила домой, вся наполненная трепетным ожиданием встречи с мужем.

Однажды в конце февраля, собираясь в дальнюю поездку, Анна решила пораньше прийти в гараж и до начала работы проверить машину. К ее удивлению, Вера была уже в гараже. Она приветливо поздоровалась с Анной и заговорила о поездке. С первых же ее слов Анна почувствовала в ней что-то необычное. Это встревожило ее. Заправляя машину, Анна незаметно стала наблюдать за Верой. Посмотрев одну, другую, третью машину, Вера присела на крыло грузовика и, сгорбясь, обхватила голову руками. Что-то жалкое, горькое и болезненное было в ее мгновенно опустившейся красивой и стройной фигуре.

Анна похолодела от страшной догадки, чуть было не бросилась к Вере, но та, словно проснувшись, резко встряхнула плечами, торопливо встала и, по-прежнему красивая и спокойная, начала осмотр четвертой машины.

Через два дня, возвратясь из трудной поездки по разбитым, ухабистым дорогам, Анна сразу же поняла, что за эти дни с ее любимицей что-то произошло. Она весело поздоровалась с Анной, начала пытливо расспрашивать о поездке, но и голос, и лицо, и особенно глаза ее были уже не те. Какое-то нервное беспокойство так и сквозило в каждом слове и жесте Веры.

В этот день впервые за все время работы Вера ушла домой задолго до конца смены.

«Боже мой, что же творится-то с ней? – раздумывала Анна. – Неужели с мужем что-нибудь? Инвалид же он, и расхвораться недолго. А может, не поладили, рассорились или не дай боже…»

Анна даже про себя не решилась закончить свою мысль.

Убрав машину и получив от Селиваныча наряд на завтра, Анна торопливо пошла домой. По московским улицам разбойно гуляла февральская метель. Тоскливо свистел ветер в проводах, где-то хлопал оторванный лист железа, сиротливо раскачивались голые ветви деревьев. Свинцовое небо опустилось на самые крыши домов. Горбясь и укрывая лица, поспешно мелькали редкие прохожие. Тоскливо, неуютно и пусто было вокруг.

Свернув в скверик у Госпитального вала, Анна на самой дальней, засыпанной снегом скамье увидела одинокую фигуру мужчины в шинели и в военной шапке-ушанке. Он сидел, откинувшись на спинку скамьи, и беспрерывно курил. Рядом с ним уткнулись в сугроб деревянные костыли.

«Так это же Верин муж», – ахнула Анна.

Она всего дважды, да и то мельком, видела его, но хорошо запомнила широколобое, округлое лицо и густые, сросшиеся вместе брови, под которыми мягко лучились добрые и веселые глаза. Анне особенно понравилась его заразительная улыбка, от которой расцветало все лицо. Теперь же лицо его словно окаменело, брови нахмурились, глаза устремились куда-то в ненастное небо. Он даже не пошевелился, когда Анна прошла мимо.

«Да что же это, что стряслось? – терзалась в мучительных догадках Анна. – Как неживой сидит. А где же Верочка, что с ней?»

Анна хотела сразу же свернуть в переулок и побежать к Полозовым, но окаменело сидевший Лужко вдруг торопливо схватил костыли, грузно поднялся и, громко скрипя снегом, поковылял через дорогу. Анна с жалостью и тревогой смотрела на его сгорбленную спину, единственную ногу и горестно скрипевшие костыли.

Глава четвертая

Привалясь к спинке санок, Листратов подставил лицо свежему ветру и с наслаждением смотрел на потемневшие поля. Хоть по ночам и держались еще довольно крепкие морозы, но зима уже явно сдавалась, и это бодрило Листратова. Он любил и зиму, но весна всегда была для него самым счастливым временем. Раньше, в далеком детстве, она прельщала его буйным разливом ручьев, гомоном грачей на деревьях, волнующим расцветом молодой зелени и благодатной возможностью вырваться из душной избы босиком, в одной рубашонке, не боясь простудиться и заболеть, от чего так настойчиво опекала его мать в нудные зимние месяцы. Позже, в годы юности, весна была началом восхитительных гулянок в саду, тайных и сладостных встреч под защитой разросшихся кустов и первым ощущением собственного значения в жизни, когда вместе с отцом, а часто и один выезжал он в поле и прокладывал первую борозду на черной, курящейся испарениями земле. В годы зрелости, вот уже почти два десятка лет, весна неизменно приносила ему множество забот. Семена для колхозов, тягло, инвентарь, удобрения, пахари, трактористы, пастбища, выгоны, мосты, дороги, детские ясли, столовые, стационарные и передвижные библиотеки, газеты, радио, сводки, отчеты, доклады, проверки, смотры – все это и многое другое с началом весны, словно до предела сжавшись за зиму, с огромной силой развертывалось и неудержимым потоком захлестывало его, председателя райисполкома. Не зная покоя ни днем ни ночью, без устали носился он по району, проводил заседания и совещания, заслушивал, требовал, ругался, сам отчитывался, терпеливо переносил упреки и выговора, за несколько первых весенних дней неузнаваемо худел, но всегда чувствовал огромный душевный подъем, забывал о сне и отдыхе, о том, что за целый день не удавалось даже перекусить, что у сапог отлетали подметки, а на пиджаке не хватает целых трех пуговиц.

Эта вторая военная весна начиналась особенно трудно. Как и в прошлую весну, колхозы задыхались от недостатка рабочих рук, тягла, инвентаря и особенно семян. Дождливое лето почти наполовину убавило урожай, и осенью колхозы с трудом справились с хлебозаготовками. Нисколько не прибавилось в колхозах и тягла. На осенние мясопоставки пришлось району сдать более двухсот голов крупного рогатого скота, и теперь многие колхозы даже на коровах не могли пахать. Недавно появилась было надежда увеличить машинный парк МТС. Вернувшийся с фронта бывший заместитель Листратов вдохновенно рассказывал, что все овраги, балки и поля между Волгой и Доном сплошь завалены немецкой техникой, что там, под грудами снега, брошены фашистами совсем новенькие тягачи, тракторы, автомобили и что советские войска эту технику одни освоить не в силах, да там и войск почти не осталось; они все ринулись в наступление на запад. Мысль использовать на полях района трофейную технику так захватила Листратова, что он, не дожидаясь разрешения облисполкома, со всего района собрал всех, кто хоть что-то понимал в технике и отправил за машинами. Первые вести от искателей техники вселили в Листратова надежды. Директор МТС восторженно сообщал, что машин в донских и приволжских степях видимо-невидимо, что он уже подобрал больше сотни тракторов и тягачей и шестьдесят совсем новеньких автомобилей. А скоро через снега пробилась и первая колонна трофейных машин. Весь районный город высыпал встречать невиданное шествие. Своим ходом, на прицепах, в кузовах навалом и волоком двигались немецкие, американские, бельгийские, французские, английские тягачи и тракторы. Словно всемирная выставка создавалась во дворе МТС. Районные руководители не знали, что делать от радости. Но в этот же день восторг угас. Машины оказались самых различных марок, особенностей устройства которых районные механизаторы не знали. К тому же исправны были всего несколько машин, остальные требовали серьезного ремонта. Ни специалистов, ни запчастей для ремонта не было. А через день выявилась и новая беда. Подсчитав все, что было в районе, Листратов убедился, что даже, если третью часть машин пустить в ход, то на них все равно работать некому – нет трактористов и водителей тягачей. Решили срочно организовать курсы. И тут последствия двух лет войны сказались во всей своей разрушительной силе. Молодых мужчин и взрослых парней в селах почти не было. Курсы пришлось укомплектовать женщинами, девушками и подростками. А на таких механизаторов надежды были слишком призрачны. И опять пришлось Листратову неделями колесить по району, проверяя и уточняя, сколько тягла могут выставить колхозы, уговаривая колхозников пустить своих коров на колхозные пашни.

В Дубки Листратов приехал перед обедом. Еще с молодости знакомая деревушка ослепила его искристым разливом воды, уже начавшейся накапливаться у плотины. Щурясь от бившего и сверху и снизу солнца, Листратов остановился на плотине и выпрыгнул из санок. Светлая, еще не затянутая илом вода покрывала широкую, уходящую в даль луговину. С береговых бугров; по дорогам и ложбинам журчали еще слабенькие ручейки, со всех сторон вливаясь в созданное руками человека новое озеро. Как зачарованный смотрел Листратов на безмолвие воды, на уснувшие под солнцем берега.

Никогда, даже в мыслях, не представлял он, что на месте какой-то заброшенной луговины возникнет такая красота. Он настолько ушел в созерцание озера, что не заметил, как подошли к нему Гвоздов и Слепнев.

– Величаво, Иван Петрович, а? Величаво? – прокричал Гвоздов.

– Да, да! Именно величаво! – машинально отозвался Листратов, неотрывно глядя на озеро.

– Это еще что! – напористо продолжал Гвоздов. – Это всего-навсего вода пустая, без жизни совсем. А вот как рыбку в нее еще пустим да гусей с уточками с избытком разведем, так это будет, что называется…

Листратов пожал руку без умолку говорившему Гвоздову и молча горбившемуся рядом с ним Слепневу.

– Я так прикидываю, – не утихал Гвоздов, – что в этот год с этого самого озера доходцев поболе, чем с полей получим. Перво-наперво рыба, конечно. А рыба в наших краях, прямо сказать, штука редкая, можно сказать, бесценная. Любой с руками оторвет и наличными выложит. И гуси, и уточки тоже вещь деликатная, дорогая.

При виде молчаливого, бледного, тяжело опиравшегося на костыли Слепнева Листратову стала неприятна говорливость Гвоздова.

«Что ты разоряешься, – раздраженно подумал Листратов. – Вот кто душа этого озера, а не ты».

– Как дела, Сережа? – чувствуя властно наплывавшую жалость к Слепневу, мягко сказал Листратов.

– Ничего, – задумчиво глядя куда-то поверх Листратова, отозвался Слепнев. – Инвентарь весь отремонтировали, подготовили. Людей расставили по местам. Вот только семян не хватает и лошадей кормить нечем. Сена осталось на два-три дня, а овса-то и осенью не было.

– Да! – опустив голову, протянул Листратов. – Семена, корм. Ну, семена дадим, а вот с кормами сами выходите из положения.

– Да выйдем, Иван Петрович, беспременно выйдем! – воскликнул Гвоздов.

– А как? – вновь, испытывая раздражение от слов Гвоздова, сурово спросил Листратов.

– Сенцо пока какое-никакое, а есть малость, – все так же ласкающе глядя на Листратова, уверенно ответил Гвоздов, – соломки добавим, а там глядишь, и травка зеленая прорежется.

– Нам бы хоть на неделю трактор дали, Иван Петрович, – сказал Слепнев и вдруг так надсадно и удушливо закашлялся, что Листратов обнял его за плечи и с дрожью в голосе проговорил:

– Подлечиться тебе надо, Сережа, в больницу поехать или хотя бы дома отлежаться.

– Ай, ничего, – тяжело дыша, отмахнулся Слепнев, – само собой пройдет, на фронте куда труднее, а терпят же.

Он хотел сказать еще что-то, но мучительный приступ кашля остановил его.

– Иди домой, Сережа, и в постель, я завтра врача пришлю, – отводя взгляд от посинелого лица Слепнева, сказал Листратов и, взяв его под руку, усадил в свои санки.

Слепнев, продолжая надрывно кашлять, не возражал и только, когда санки остановились около дома, решительно отстранил руку Листратова и твердо сказал:

– Сам я, сам, Иван Петрович, хоть и немного силенок, а все же есть.

– Вот всегда он такой, – не то с обидой, не то с укором проговорил Гвоздов, когда Слепнев скрылся за дверью. – В чем только душа держится, а упорствует.

– Помогать ему надо, – мрачно сказал Листратов.

– Да как, чем помочь-то? Вы же знаете его характер: с ног валится, а все мечется из колхоза в колхоз.

Гвоздов говорил доброжелательно, даже с сожалением, и это понравилось Листратову. Он зашел в правление колхоза, просмотрел поданные Гвоздовым сведения о наличии лошадей, инвентаря, семян и, все продолжая думать о Слепневе, сказал:

– На курорт бы его или хоть в больницу.

– Конечно, Иван Петрович, – с жаром подхватил Гвоздов. – Это бы враз его на ноги поставило.

– Конечно, конечно, – подтвердил Листратов. – Только где они курорты, война все съела, и больница так переполнена, что самых тяжелых положить негде. Да и в сельсовете заменить его некем.

«Я заменить могу», – чуть не вырвалось у Гвоздова, но он сдержался вовремя и озабоченно сказал:

– Известно, таких, как наш Сергей Сергеевич, раз-два – и обчелся. И грамотный, и толковый, а главное – кремень человек! Всегда на своем стоит, за дело общее душой болеет.

Листратов искоса взглянул на Гвоздова, поморщился, но ничего не сказал. Гвоздов понял это, как неверие в искренность того, что он говорил о Слепневе, и решил как можно скорее изменить столь скользкую тему разговора.

– Иван Петрович, может на конюшню пройдете, в сарай сбруйный к инвентарю, – деловито предложил он, догадываясь, что Листратов спешит и едва ли согласится на его предложение.

– Поздновато заскочил-то я к вам, – взглянув на часы, вздохнул Листратов, – вечером бюро райкома, а мне еще двадцать километров петлять по ухабам.

– Хоть закусите малость, вы, же целый день, небось, в дороге.

– Нет, нет, – решительно отказался Листратов, – времени в обрез.

– Ну, немного, на скорую руку, – упорствовал Гвоздов, – это же минутное дело. Моя Лиза все в момент спроворит. А в дороге зимой да голодному – это же мука мученическая.

– Ну, ладно, кружку молока, если есть, не возражаю. Только быстро.

– Есть, есть, все есть: и молоко, и яички свежие, и ветчинки уцелело немного. Осенью боровка заколол, только больше половины продать пришлось. Сами знаете, налогов-то сколько, да и одежонка и у меня, и у жены, и у ребятишек пообтерлась.

Дом Гвоздова понравился Листратову своей чистотой и каким-то особенным запахом, не то свежеиспеченного хлеба, не то сушеных трав. Сама хозяйка ходила на последних неделях беременности, но была так опрятна, спокойна и приветлива, что Листратов невольно сравнил ее со своей женой. Его Полина Семеновна была примерно таких же лет, что и Елизавета Гвоздова, так же, как и у Гвоздова, было у Листратова трое детей, но не было у Полины того спокойствия и привета, которые так и сквозили в каждом движении Елизаветы.

– Все о делах районных тревожитесь, – прервал раздумье Листратова Гвоздов. – Беспокойная работа у вас, Иван Петрович, небось и передохнуть некогда.

– Какие тут передышки, – поддаваясь лести Гвоздова, вздохнул Листратов. – Война, разруха во всем: одно залатал – другое рвется, тут наладил – там разваливается.

Елизавета неуловимо быстро накрыла стол чистой скатертью, расставила тарелки с огурцами, капустой, ветчиной, дымящейся яичницей и, поймав решительный кивок мужа, достала из шкафа поллитровую бутылку водки.

– Это совсем ни к чему, – запротестовал Листратов.

– Да что вы, Иван Петрович, – настойчиво уговаривал Гвоздов. – Вам же часа четыре по морозу трястись. Даже солдатам на фронте и то в морозы водочную норму увеличивают. Это же для согрева, для здоровья только.

Упорство Гвоздева победило Листратова. Он выпил две рюмки и, закусывая, впал в то безмятежно-мечтательное настроение, которое овладевало им всегда, когда после напряженной работы приходилось выпивать. Он не слушал, что говорил Гвоздов, не заметил даже, как тот что-то поспешно и сердито объяснял жене и, выпив еще рюмку, окончательно разомлел. Все, что было беспокойного, тревожного и трудного, исчезло, и вся жизнь казалась теперь простой и легкой. Он рассказывал Гвоздову о своих планах весеннего сева, о твердом намерении обогнать другие районы и добиться если не первого, то уж наверняка второго места в области.

Гвоздов старательно слушал, поддакивал и незаметно одну за другой налил еще две рюмки.

Когда уже Листратов совсем захмелел, Гвоздов осторожно приступил к долгожданному разговору.

– А Слепнева-то жалко, Иван Петрович, до боли жалко, – склонясь к Листратову, участливо шептал он. – Израненный он весь, инвалид, больной совсем. Если по правде сказать, он же воспитанник ваш, вы ведь его на ноги поставили.

– Да, да, – с гордостью воскликнул Листратов. – Сережу я чуть не с детства знаю, немало повозился с ним.

– Вот вам-то и пожалеть бы его. Мучается человек, ни за что вконец здоровье свое погубит. Освободить бы его из председателей, передышку дать, здоровье подправить.

– Да, да. Это нужно, нужно освободить, – послушно согласился Листратов, но тут же, опомнясь, нахмурился, поддел вилкой кусок ветчины и сурово сказал:

– Освободить-то не много ума потребно, а вот кем заменить.

– Да что, у нас людей, что ли, нет! – воскликнул Гвоздов. – Разве кто из председателей колхозов не смог бы стать на место председателя сельсовета?

– Ну, а кто например? – в упор глядя на Гвоздова, спросил Листратов.

– Да кто, – потупился Гвоздов, – мало ли кто, всякий.

– Ты, например, смог бы руководить сельсоветом? – все так же не отводя взгляда от лица Гвоздова, еще настойчивее спросил Листратов.

– Да как сказать-то, – потупясь, проговорил Гвоздов. – Если, конечно, вы поможете, подучите, как и что делать, то, пожалуй, и смог бы.

– Смог бы, смог бы, – склонив голову, шумно вздохнул Листратов и, с минуту помолчав, поспешно встал.

– Ну, большое спасибо за угощение. Мне пора.

– Иван Петрович, вот, пожалуйста, не обидьтесь, – подал Гвоздов объемистый сверток. – Вам, жене вашей, семье.

– Что это? – нахмурился Листратов.

– Продуктов малость: яички, ветчины кусочек, мед засахаренный.

– Ну, к чему это, к чему?

– Иван Петрович, мы же знаем: в городе покупное все, а у нас свое, домашнее. От чистого сердца мы.

– Нет, нет, – решительно отстранил Листратов сверток и, еще раз поблагодарив хозяев, поспешно вышел из дому.