Текст книги "Впереди — Днепр!"
Автор книги: Илья Маркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)
Эти мысли настолько взволновали Лесовых, что он бросил все работы и пошел во вторую пулеметную роту.
Действительно, в разгар чудесного весеннего дня Чернояров с самого утра не выходил из своей щели. Когда, громко окликнув его, в щель спустился Лесовых, он сидел без гимнастерки, с взъерошенным и спутанным чубом, с выражением явного возбуждения на заметно похудевшем лице.
– Ничего, ничего, – хотел Лесовых остановить его поспешное движение одеться. – Я на минутку, проходил мимо и решил заглянуть к вам.
Чернояров все же успел ловким рывком натянуть на себя гимнастерку и придать безразличное выражение своему лицу.
– Присаживайтесь, – проговорил он, указывая на прикрытый соломой земляной выступ, – тесновато здесь, зато удобно.
Лесовых хотел спросить, почему он ютится в этой норе, когда в роте понастроено вполне достаточно удобных блиндажей и землянок, но не решился, стараясь не смутить Черноярова и не усилить его уже и так заметное отчуждение.
– Как, Михаил Михайлович, с обороной, закончили оборудование дзотов? – спросил он и сам почувствовал ложность своего вопроса.
– Да, – равнодушно ответил Чернояров, – на основных позициях дзоты поставлены, блиндажи построены. Сейчас идет подготовка запасных позиций.
Лесовых еще раньше заметил, что в последнее время Чернояров старательно избегал говорить «я», «моя рота», употребляя безличные выражения. Особенно заметно было это сейчас. Видимо, чтобы не молчать, он рассказывал, чем занимается рота, как организованы дежурства у пулеметов и ночные работы, что он еще намечает сделать по усилению обороны и по подготовке пулеметчиков. Все это были важные и нужные сведения, но в этом разговоре они не имели никакого значения, что хорошо понимали и Лесовых и Чернояров. Они сидели почти рядом, лицом к лицу и, как опытные бойцы перед решительной схваткой, незаметно и осторожно изучали друг друга. Чернояров отлично понимал, что приход заместителя командира полка по политической части не случаен и вызван если не желанием узнать его подлинные мысли и настроения, то по меньшей мере выяснить и определить, как он чувствует себя в своем новом положении. Это раздражало Черноярова и возвращало его в то прежнее отчужденно-мрачное состояние, которое в последнее время он почти преодолел в себе. И Лесовых чувствовал, что начал разговор совсем неудачно, не так, как нужно было бы, чтобы вызвать расположение и откровенность Черноярова.
– Что слышно о противнике? – спросил вдруг Чернояров, меняя тему разговора.
– Особенных новостей нет. Все то же: укрепляет оборону, подтягивает войска, пытается вести разведку. В самой Германии продолжается тотальная мобилизация, призваны последние контингенты годных к военной службе мужчин. Ну и самое главное – идет усиленный выпуск новых танков. Видимо, скоро нам с ними придется столкнуться.
– Да, столкнуться придется, – с какой-то странной задумчивостью проговорил Чернояров. – Люди у нас готовы. Оборона тоже готова. Вот только артиллерии маловато, но, очевидно, подбросят.
– Конечно, подбросят, – согласился Лесовых, все острее чувствуя никчемность разговора и свое бессилие вызвать Черноярова на откровенность. С любым человеком в полку говорил бы он совсем по-другому и сумел бы найти и нужные мысли, и подходящие слова. Сейчас же, хоть и заранее он многое обдумал и передумал, все шло совсем не так, как он предполагал. Чернояров явно тяготился его приходом, очевидно, сам хотел говорить более свободно и легко, но не мог. Позади было слишком много такого, что мешало их откровенному сближению. Перебрасываясь ничего не значащими словами, они оба понимали нелепость положения, оба хотели, но не могли выйти из этого положения. Поболтав еще несколько минут, Лесовых попрощался с Чернояровым и, досадуя на самого себя, пошел в штаб полка. По пути он сердито отчитал за неряшливость встретившегося сержанта, побранил за плохую маскировку зенитных пулеметчиков и в землянку командира полка вошел мрачный, с сурово-озабоченным лицом.
– Сергей Иванович, – заговорил он, присаживаясь к столу напротив Поветкина, – поднять надо бы Черноярова.
– Как это поднять? – отрываясь от бумаг, хмуро спросил Поветкин.
– Отметить, что ли, приказом, поощрить. Он же первым и лучше всех в полку дзоты и блиндажи оборудовал. И вообще вторая пулеметная рота стала одной из лучших.
– И что же в этом особенного?
– То, что это несомненная заслуга Черноярова.
– И в чем же эта заслуга? – еще насмешливее спросил Поветкин.
– Как в чем? – рассердился Лесовых. – В том, что у него дела лучше, чем в других ротах.
– А как же иначе? Чернояров же не лейтенант новоиспеченный. Он и батальоном, и полком командовал. Чему же удивляться, если он роту поднял? Впрочем, вторая пулеметная никогда не была в числе худших.
– Да не о том, не о том я говорю, понимаешь. Я имею в виду самого Черноярова, как человека. Он много пережил, много перечувствовал, у него произошел перелом, и этот перелом нужно закрепить.
– Приказом отметить, благодарность вынести?
– Вот именно!
– Всему полку объявить, что бывший командир полка успешно справился с обязанностями командира роты. Так, что ли? – не сводя с рассерженного лица Лесовых насмешливого взгляда, неторопливо говорил Поветкин.
– Что ты утрируешь? – вспылил Лесовых. – Я говорю об отношении к человеку, о человечном отношении.
– О человечном? – сузив блеснувшие холодом глаза, сказал Поветкин. – А разве к Черноярову не человечно отнеслись? Мне кажется, Андрей, – мягче продолжал он, – слишком много нянчишься ты с Чернояровым. Я совсем не за то, чтобы бить его без конца, но и не за нянчание с ним. Он старше нас с тобой и во многом опытнее. Разобраться в ошибках ему помогли, дали возможность исправиться. Теперь все зависит только от него. Хочет быть человеком – пусть берется за ум. И он, мне кажется, уже взялся и всерьез. А у нас с тобой и без его переживаний дел хватает. Понимаешь ли ты всю опасность нашего положения? – затягиваясь дымом папиросы, понизил он голос. – Мы обороняем трехкилометровый участок фронта. И не где-нибудь в лесах и болотах, а на самом ответственном танкоопасном направлении. Противник, как ты знаешь, непрерывно подтягивает танки. Это явная подготовка к наступлению. А если он перейдет в наступление, то нам придется столкнуться не с пятью, не с десятью, а с сотней, а может, и больше танков. И не с какими-нибудь танкетками, а с «тиграми» и «пантерами». Что это за штучки, мы теперь хорошо знаем. А чем бороться с ними? Конечно, мы всех своих людей научили владеть гранатами, бутылками, но это лишь вспомогательное средство борьбы с танками, главная же гроза танков – артиллерия! А сколько у нас с тобой артиллерии? Двенадцать сорокапяток, четыре полковых семидесятишестимиллиметровки и четыре приданных пушки ИПТАПа[1]1
ИПТАП – истребительно-противотанковый артиллерийский полк.
[Закрыть]. Но сорокапятки против «тигров» и «пантер» хлопушки. Полковые семидесятишестимиллиметровки – тоже… Остаются всего-навсего четыре пушки, способные всерьез бить танки. Четыре на три километра фронта! Вот тебе арифметика. Если на эти три километра противник бросит лишь полсотни танков, а это самое меньшее при большом наступлении, то нашим пушкам и пикнуть не дадут.
– А командир дивизии? – ошеломленный столь простым и страшным подсчетам Поветкина, проговорил Лесовых.
– А что командир дивизии? У него у самого ничего нет. Получил ИПТАП на усиление и нам, стрелковым полкам, роздал. А нам не четыре пушки на полк нужно, а хотя бы по четыре на каждый километр. И то кисло придется, если противник нанесет здесь главный удар. А он, по всему видать, нанесет и в самое ближайшее время. Сейчас еще грязь, балки водой залиты, танкам трудно действовать, а подсохнет – и начнется. Вот поэтому сейчас наша главная задача – подготовиться к борьбе с танками. А все остальное – второстепенное.
Глава двадцать вторая
Да, несомненно, завод все увереннее входил в ритм новой программы. Пуск в эксплуатацию восстановленной литейной избавил, наконец, основные цехи от прихотей поставщиков. Еще недельки две-три, и можно будет создать хоть маленький резерв заготовок. И тогда исчезнет навсегда эта изнуряющая всех лихорадочность в работе механических цехов.
Яковлев отодвинул бумаги, резким взмахом руки взъерошил волосы и подошел к окну. На заводском дворе буйно гуляла весна. Недавно черные от копоти куцые деревца вдоль забора вырядились в нежно-зеленый, девственно-чистый наряд. Меж дорожек, еще не примятая людьми, упрямо щетинилась нежная травка. Лучи яркого солнца, сбоку падая на испятнанные маскировкой стены цеховых корпусов, словно омолодили их. Даже многострадальная литейка, годами копившая на себе золу и гарь, казалось, принарядилась.
– Блаженствуешь? Весной наслаждаешься? – врываясь к Яковлеву, пробасил Полунин.
– Упиваюсь, а не только наслаждаюсь, – заметив, что директор завода был в явно воинственном настроении, задиристо отозвался Яковлев.
– Давай, давай, благодушничай, когда на заводе все к чертям летит, – не сбавлял напористого тона Полунин.
– Солнце вижу, а чертей что-то незаметно, – искоса взглянув на распаленное гневом длинное с отвислым подбородком лицо Полунина, насмешливо сказал Яковлев. – Они, может, по цехам орудуют, где света поменьше?
– В ОТК засели, – бросив свое прочно сбитое тело на застонавший стул, буркнул Полунин. – В отделе технического контроля, понятно? – во всю мощь широченной груди ухнул он. – И не черти, собственно, а всего лишь чертило, да и тот на одной ноге.
– С одной ногой, и весь завод разгромил?
– Брось балаганничать, – устало отмахнулся Полунин, – тебе дело говорят, а ты…
– А ты говори толком, что случилось.
– А то, что этот твой протеже, армейский капитан Лужко, взвился в высь поднебесную и всех нас в болото… Да, да, – заметив усмешку Яковлева, воскликнул Полунин, – именно в болото… Да знай я про такое, – с яростью давнул он посинелыми кулачищами стол, – и одной его ноге не бывать бы на заводе. Все ты, ты, твой либерализм, нет, не либерализм, а цацканье с кем ни попало. Ах, он фронтовик! Ах, инвалид! Ах, в техникуме учился! Ах, трудно ему без дела!
– Семен Федотович, – сузив гневно блеснувшие глаза, вполголоса сказал Яковлев, – это уже не балаганство, а барское пренебрежение. Мы обязаны помогать фронтовикам, да и не только фронтовикам.
– Вот и допомогались!
– Тебе что, стакан воды подать?
– А я и так два графина осушил.
– Так в чем же дело, конкретно?
– Эх, – с отчаянием махнул рукой Полунин. – Никогда в жизни не прощу себе приема на работу этого Лужко.
– Может, все-таки кончим истерические вопли и поговорим серьезно, – не выдержав, резко сказал Яковлев.
– Да ты не обижайся, – крутнул головой Полунин. – Я просто сам не свой. Ты понимаешь, – понизив голос, придвинулся он вплотную к Яковлеву, – мы, весь коллектив завода, каждую свою кровиночку отдаем, чтобы выполнить план, расширить производство, увеличить выпуск продукции. Не тебе рассказывать! Мы же только за последние три месяца в одиннадцать раз увеличили выпуск продукции. В одиннадцать!.. И это на месте пустых цехов эвакуированного завода. Это же труд всего заводского коллектива. Но вот является, да не просто является, – в ярости прокричал Полунин, – а нами самими за уши вытаскивается, прости за грубость, отставной капитанишка и – работа всего коллектива насмарку.
Полунин дрожащей рукой дотянулся до графина, налил в стакан воды и залпом выпил.
– Ведь он же отчудил такое, просто уму непостижимо. Только приступил к работе, целый месяц, – презрительно скривил губы Полунин, – изучал инструкции, нормативы, допуска, техническую документацию. И доизучался! В первом цехе из двухсот валиков – сто сорок в брак загнал и во втором не признал годным ни одного! Это же чудовищно! Иди сам посмотри. Я не могу с ним разговаривать! Это черт знает что за человек!
В тот вечер, когда по просьбе Анны Козыревой Яковлев пришел на квартиру Полозовых и там познакомился с Лужко, хмурый украинец понравился ему. Он почти ничего не говорил, с явным недовольством посматривал на парторга, но в его настороженных глазах Яковлев видел затаенную боль и недовольство теперешней жизнью. Это могло зависеть от разных причин. Но когда после предложения пойти работать на завод едва уловимо дрогнули брови и губы и лежавшие на колене пальцы правой руки Лужко, Яковлев понял, как смертельно истосковался по делу этот выбитый войною из колеи человек. Он не благодарил, даже не ответил прямо, пойдет или не пойдет работать, но Яковлев уже знал, что работать он будет страстно и самозабвенно. И когда на другой день Лужко, все такой же неразговорчивый и внешне замкнутый, попросил дать ему недельки две на изучение своих обязанностей, Яковлев окончательно убедился, что на завод поступил толковый работник. Поэтому рассказ Полунина о непреклонной требовательности Лужко обрадовал Яковлева. Обрадовал и в то же время насторожил. Лужко человек военный, а военные порядки не то, что заводские все-таки. Не проявил ли он чрезмерную придирчивость? Не подошел ли к приему готовой продукции формально, без учета особенностей и условий заводского производства? Конечно, ошибки у каждого бывают, а тем более у нового работника. Но почему же Лужко забраковал все валики второго цеха и три четверти первого? Неужели у нас так плохо организовано производство? Этот последний вопрос болезненно уколол Яковлева. Он знал каждого рабочего, каждый станок и был непоколебимо уверен, что в последнее время работа идет нормально, даже хорошо, без срывов и порчи продукции. Мысленно Яковлев вспомнил весь этот минувший год, за который из пустых растерзанных цехов был заново создан большой, самый настоящий завод, вспомнил и подготовку рабочих, – этих пареньков, девчонок, женщин, – и неожиданное раздражение, обида и даже злость охватили его.
Когда Полунин и Яковлев подошли к складу готовой продукции, Лужко в военной гимнастерке без погон и петлиц сидел на стуле, вытянув вперед единственную ногу. Справа от него тускло поблескивала высокая горка валиков, а слева совсем маленькая кучка.
«Справа брак, а слева годные», – определил Яковлев, и сразу же весь вид Лужко стал ему неприятен.
«Хоть бы приподнял голову, что ли, как-никак директор завода идет», – с глухим раздражением подумал он, глядя как Лужко, словно никого не желая замечать, измеряет очередной валик.
– Вот полюбуйся! – воскликнул Полунин, показывая на большую горку деталей. – Все обратно, на переплавку.
Лужко отложил валик, схватил костыль и встал. Округлое, курносое лицо его порозовело, правая бровь поднялась, и на лбу вспухли упрямые морщины.
– Товарищ директор, – глухо заговорил он, глядя прямо на Полунина, – вы же сами проверяли и видели, что допуска не выдержаны, что большинство валиков не соответствуют нормативам.
– Да какое несоответствие! – горячась, вскрикнул Полунин. – Не больше полмиллиметра. Это же… Это же…
От гнева Полунин запнулся, багрово покраснел, шагнул к Лужко, видимо намереваясь убеждать его, но тут же остановился и презрительно махнул рукой.
– Петр Николаевич, а вы уверены, что эти валики не могут работать? – стараясь казаться бесстрастным и спокойным, спросил Яковлев.
– Работать будут, но очень мало, не столько, на сколько они рассчитаны, – видимо, тоже волнуясь, ответил Лужко.
– Вот, – воскликнул Полунин, – сам подтверждает, что работать будут, и сам же бракует. Да поймите вы, товарищ Лужко, война же, война. Каждая деталька дорога.
– Вот поэтому-то и нельзя выпускать с завода такие детали, – хмурясь и о чем-то напряженно думая, сказал Лужко. – На фронт все должно поступать только отличного качества.
– Вы что, считаете, если валик на полмиллиметра тоньше, то остановится танк? – язвительно усмехнулся Полунин.
Лужко резко повернулся к нему, скрипнул костылем и металлически звонко отчеканил:
– Остановится! И в самое опасное время!
– Чепуха, – отмахнулся Полунин.
– Чепуха, – побагровев до синевы, выдохнул Лужко. – Че-пу-ха, – с нескрываемой злостью повторил он. – Из-за такой чепухи наши люди понапрасну гибнут. Я сам видел под Гомелем в сорок первом. Дали нам на поддержку пять танков. В то время пять танков – огромная сила. Бросились мы в контратаку. Танки впереди, мы за ними. Как сейчас вижу: бегу я за правым танком, а он жмет, аж пыль фонтанами взлетает. И вдруг – стоп! Замер танк и ни с места. Мы немцев из окопов вышибли, высоту заняли, а танк так и не двинулся. Экипаж в трусости обвинили, арестовали, хотели расстрелять на месте. Хорошо, что комдив у нас был спокойный. Приказал разобраться. И что же оказалось? – протягивая валик Полунину, прошептал Лужко. – Шплинт, паршивый шплинтишко был на заводе поставлен с трещиной.
Шумно дыша, Лужко рукавом гимнастерки вытер распаленное лицо и, помолчав, тихо сказал Полунину:
– Не чепуха это, а небрежность, которая может стоить немало крови.
Слушая Лужко, Яковлев с каждым его словом чувствовал, как совсем неожиданно нарастает тревожное волнение. Он отчетливо представил себя на месте танкистов, которые в самый ответственный момент боя не смогли сдвинуть машину с места, представил, что переживали они тогда, что думали о тех, кто поставил шплинт с трещиной. А сколько валиков и других деталей выпустил завод до прихода в ОТК Лужко. Тысячи, сотни тысяч! И может, сейчас где-то под Ленинградом или под Курском стоит танк, у которого отказал работать такой вот валик. Хорошо еще, если танк просто стоит, а если он попал под огонь и не может двинуться…
От этих мыслей у Яковлева похолодело в груди. Он со злостью взглянул на Полунина, хотел резко оборвать его, но сдержался и сухо проговорил:
– Петр Николаевич прав. Нам, Семен Федотович, нужно немедленно принять меры.
– Что значит меры? Что значит немедленно? – еще ожесточеннее вспылил Полунин. – Все в норме! Никаких изменений!.. В конце концов я директор и приказываю: все валики с допуском не более полмиллиметра передать на склад готовой продукции!
– Тогда я прошу уволить меня, – побледнев, хрипло проговорил Лужко.
– И скатертью дорожка! – презрительно бросил Полунин и, грузно переваливаясь, пошел в литейную.
* * *
Уже два года шла война, но Вера никак не могла привыкнуть, что над Москвой искристым куполом висит по ночам звездное небо, а вокруг густеет зыбкая полутьма, с робкими проблесками замаскированного света. Каждую ночь ей казалось, что вот сейчас, сию минуту вспыхнут уличные фонари, радостно озарятся окна домов, брызнут яркими полосами фары автомобилей, трамваев, троллейбусов, и Москва мгновенно преобразится, по-прежнему сияя неисчислимым множеством огней.
В эту ночь Вера впервые не ожидала чуда и радовалась спасительной темноте. Она сидела на скамеечке против заводоуправления и, не отводя глаз, смотрела на темные окна парткома. Там третий час шло заседание. На нем были не только члены парткома, но и начальники цехов, мастера, многие рабочие. Там сейчас обсуждали Лужко.
Она не знала толком, что случилось, только по обрывкам разговоров уловила, что Петро забраковал продукцию двух цехов, что Полунин уволил его с работы и что по этому поводу собрано расширенное заседание партийного комитета завода. В первый момент, узнав об этом, Вера обрадовалась настойчивости Петра, но когда выходившие с завода работницы первого механического цеха не ответили на ее приветствие, у нее от обиды и страшного предчувствия навернулись слезы на глазах. Ни на кого не глядя, она торопливо миновала проходную и села на эту уединенную скамеечку. Беспорядочным хаосом громоздились самые невероятные мысли. То казалось ей, что Петро ни в чем не виноват, действовал правильно, и Полунин поступил с ним нечестно. То, вспомнив непоздоровавшихся работниц, она негодовала на Петра, обвиняла его в зазнайстве, так свойственном, как она считала, военным, в технической неграмотности, в непонимании, чем живет завод. Но эти мысли под наплывом жалости к Петру быстро исчезали, и она, не вытирая слез, плакала, представляя, как он стоит сейчас, перед членами парткома – растерянный, беззащитный, оскорбленный. Даже в техникуме он никогда не выступал на собраниях, отмалчивался, когда его критиковали и очень редко вступал в споры с товарищами. Каково ему было сейчас – одному среди совсем незнакомых людей! Как тяжело ему будет, не проработав и месяца, с позором уходить с завода! Он же всеми силами рвался на работу, весь расцвел, словно переродился за этот минувший месяц. Не стал курить по ночам, а утром бывал так весел, что вся квартира дрожала от его неугомонности. И вот все! Ночью он опять будет курить, а утром…
Вера даже не могла думать, что будет завтра утром, когда она пойдет на работу, а он останется дома.
«Пойти уговорить, упросить, – мелькали у нее спасительные мысли. – Самому Полунину рассказать… Ну, ошибся, с кем не бывает. Зачем же сразу увольнять, он исправится. А если исправляться нечего? Если Петя прав?»
Это ободрило ее. Она вытерла слезы, поправила поясок платья, пыталась было улыбнуться, но совсем рядом на дорожке за кустом раздался грубый мужской голос:
– Привык в армии-то: ать, два, ать, два, направо да налево. А у нас не армия, а завод. Правильно Полунин турнул его.
У Веры оборвалось дыхание, сами собой упали вниз руки, еще чаще покатились слезы.
– Да, здорово он нас подкузьмил, здорово, – согласился второй мужской голос. – Жали, жали и всего четверть нормы кое-как выжали.
– Брось, – уверенно возразил первый. – Полунин же приказал все валики принять как годные. Из-за какого-то вояки сверхрьяного завод не будет страдать. Я просто не пойму: о чем думают такие хваты? Неужели он себя умнее всех считает?
«И не глупее, не глупее», – чуть не вскрикнула Вера, вздрагивая от обиды за Петра. Она с трудом удержалась, чтобы не броситься к тем, говорившим, отодвинулась на самый край скамейки и опять посмотрела на окна парткома. Черные прямоугольники непроницаемо темнели на едва озаренном фоне стены. Из цехов чуть слышно доносился монотонный гул машин. В проходной кто-то смеялся притворно и хрипло.
«Да когда же, когда они закончат? – нетерпеливо думала Вера, не отрывая взгляда от окон парткома. – Сколько можно одного человека избивать?»
Прошло еще не меньше часу, как в доме заводоуправления хлопнула выходная дверь и послышалось множество голосов. Вера торопливо вскочила со скамейки, но тут же опять села, отодвинувшись в темноту ближнего куста.
– Ух, черт возьми, – узнала она голос начальника второго механического цеха, – вот это баталия. Всем досталось, а мне, кажется, больше всех.
– Ну, тебе, – возразил голос начальника первого цеха, – именинник-то я был, а тебя так, сторонкой задели.
– Нет, в именинники, кажется, сам Полунин угодил. Он даже пуговицу на рубашке оторвал.
– Ничего, и без пуговицы походит.
Затаив дыхание, Вера ловила слова и с каждым мгновением чувствовала, как теплеет в груди и сами по себе высыхают слезы на щеках. Она хотела подняться, побежать навстречу Петру, но удержалась, стыдясь выходивших из парткома людей. Она чутко прислушивалась, стараясь среди топота ног уловить стук костылей или услышать голос Петра, но у дома все стихло, а его все не было.
«Да где же он, что с ним?» – опять встревожилась Вера и замерла.
Вслед за резким хлопком двери послышался веселый голос Яковлева.
– Ночь-то какая, а, Петр Николаевич?.
– Чудная ночь! – и узнала и не узнала Вера восторженный голос Лужко.
– Что там чудесного, – пробасил Полунин, – ночь как ночь. С этими звездами, с темнотищей.
– Тебе бы ливень сейчас хороший, – еще веселее засмеялся Яковлев, – или грозу, бурю.
– Да и тебя не мешало бы отхлестать побольнее, – недовольно отозвался Полунин и с обычной строгостью добавил: – Ну, ладно, потолковали, и будет. Наговорили столько, что не знаешь, к чему и руки приложить. Ох, капитан, – шумно вздохнул Полунин, – и задал же ты нам работы. Откуда свалился ты на мою голову. Ну, не обижайся, не обижайся, – миролюбиво пробасил он. – Шучу я, а в душе себя кляну и… и тебе говорю спасибо. Ну, иди, иди домой. Жена, небось, все глаза проглядела.
От радости Вера не расслышала, что ответил Петро, не заметила как Полунин и Яковлев остались вдвоем и только, когда уже у самой проходной легко простучали костыли, различила необычно мягкий голос Полунина:
– Слушай-ка, Александр Иванович, надо нам с тобой позаботиться о протезе для него. Трудно ему на костылях-то, сам понимаешь.
«Какой он замечательный», – совсем по-новому подумала Вера о Полунине и бросилась догонять Петра.
