Текст книги "Впереди — Днепр!"
Автор книги: Илья Маркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)
– А я буду вздыхать на ваши действия глядючи и ждать своего часа, – шутливо добавил Катуков и, привалившись на бруствер, вновь устремил взгляд на вражеские позиции.
* * *
– Лексей, та що ж хиба тэбэ цэй хваршмак ни по ндраву? – по обыкновению подшучивал над Алешей Тамаевым Гаркуша, успевая одновременно и балагурить и неуловимо поглощать макароны с мясом.
Давно привыкший к Гаркуше, Алеша только молча улыбался и еще напряженнее вслушивался в гул канонады и свист пролетавших в вышине снарядов и мин.
Уже второй час, все нарастая и расширяясь, продолжалась наша артподготовка. Вначале Алеша смотрел на кипевший метрах в восьмистах впереди шквал огня и дыма, потом, потеряв к нему всякий интерес, сел на дно окопа и, когда принесли завтрак, почти совсем забыл, что над головой воет раскаленный металл, а совсем недалеко впереди ахают тысячи взрывов. Но, уж почти окончив завтрак, он вспомнил вдруг, как всего месяц назад по тому же самому месту, где сидел он, все сотрясая и давя, била фашистская артиллерия. При одном этом воспоминании у него по всему телу пробежала изморозь и непослушно задрожали пальцы. На мгновение подумалось, что сейчас наша артиллерия смолкнет и опять, как тогда, месяц назад, ударит противник. Он решительно отогнал эту мысль, но она вернулась опять, теперь уже не оставляя и все властнее захватывая его. Он не доел макароны, встал и прижался грудью к стенке окопа.
– Т… т… ты что, Алеша? – окликнул его Саша Васильков, позавчера вернувшийся из медсанбата и назначенный командиром расчета, в котором были только Гаркуша и Алеша. Саша был совсем здоров, но от сильной контузии все еще заикался иногда, особенно когда волновался и спешил высказать свои мысли.
– Так просто, посмотреть хочется, – ответил Алеша, мельком взглянув на Сашу, и в этот самый момент уловил то новое, что подсознательно отметил он еще вчера, и никак не мог определить, что это было. Светлые, всегда веселые Сашины глаза с большими зрачками словно померкли отчего-то и смотрели хоть и спокойно, но с заметной грустью и какой-то невысказанной болью. Такое же выражение скрытых переживаний таилось и на побледневшем с опавшими щеками лице Василькова.
Саша хотел было сказать что-то, но видимо не смог или побоялся, что не сможет твердо выговорить первое слово, только судорожно дернул головой и застенчиво опустил глаза.
– Как завтрак? – здороваясь, спросил вышедший из хода сообщения майор Лесовых.
– О… о… очень замечательный, – багрово покраснев, с натугой проговорил Васильков, и Алеша так же, как и он, смущенно опустил глаза.
Лесовых не видел еще Василькова после возвращения в роту, хотел спросить его о здоровье, но, заметив его смущение, явно вызванное заиканием, присел на выступ окопа и, кивком головы пригласив пулеметчиков садиться, весело сказал:
– Вот и опять на нашей улице праздник начинается!
– Пид такой оркестр, та з таким фейерверком можно гульнуть – воскликнул Гаркуша. – Цэ нэ як тоды, колысь хриц колошматил нас!
– Да, теперь совсем другое дело, – задумчиво проговорил Лесовых и, пристально посмотрев на Гаркушу, добавил: – И земля украинская рядом, всего полтора десятка километров.
– Эх, товарищ майор, хучь верьте, хучь не верьте, – строго нахмурив кустистые брови, с еще большим жаром воскликнул Гаркуша, – во сне стал видеть землю украинскую. Я вить распробродяга из всех бродяг. И где только меня черти не носили! Уж не говорю там про Сибирь таежную, где я, наверно, дерев тыщь сто свалил и Мурманск распрохолодный. В Ташкенте, даже в городе этом, что отцом яблок называется, в Алма-Ате побывал. Не совру: заколачивал я гарно. Не то, что в Одессе на бычках да барабульке. А вот приеду в новое место какое, обжиться еще не успею и опять Одессой и во сне и в здравом рассудке брежу. А теперь, ну, просто сил нету. Хоть бы глазком одним на море глянуть.
– Скоро, совсем скоро и Днепр увидите и море, – сказал Лесовых, – война уже явно переломилась и на убыль пошла. Вот рванем сегодня и – как в гражданскую войну говорили, – даешь Харьков! Даешь Днепр! Даешь Киев и Одессу!
– Ой, товарищ майор, – без обычного притворства вздохнул Гаркуша, – далеконько еще до Одессы. Если пешком шагать, пятки до костей сотрешь.
– А… а… а ты их салом смажь, – шутливо бросил Саша Васильков.
– Точно! – с готовностью подхватил Гаркуша. – А ну, Лексей, – подтолкнул он Алешу, – пулей на кухню и скажи, что Потап Гаркуша сало требует.
– Только не топленого, а шпиг, окорочок или грудинку на крайность, – весело добавил Саша.
– Точно! – с напыщенной строгостью подтвердил Гаркуша. – Тильки щоб та свинятина нешкуреная была, а паленая. Щоб кожуринка румяненькая, як персик переспелый, и щоб на зубах похрустывала.
Лесовых, улыбаясь, смотрел на веселых пулеметчиков и настороженно вслушивался в гул неумолкавшей артподготовки. Он всю ночь ходил по подразделениям, в шести ротах побывал на партийных и комсомольских собраниях, много выступал и говорил с солдатами, но усталости совсем не чувствовал. Он хотел до начала атаки посидеть с пулеметчиками, немного отдохнуть, но в окоп вбежал празднично-сияющий, раскрасневшийся так, что совсем не было видно веснушек, Дробышев и, не заметив Лесовых, одним духом выпалил:
– Приготовиться к выдвижению на рубеж атаки! Простите, товарищ майор, – увидев Лесовых, все так же вдохновенно продолжал он, – сейчас – семь сорок, будет огневой налет «катюш».
– Командуйте, командуйте, – одобрительно сказал Лесовых, – я на минутку к вашим пулеметчикам заглянул. Если кто спрашивать меня будет, скажите – в третий батальон ушел. Ну, товарищи, – пожал он руки Дробышеву, Василькову, Гаркуше и Тамаеву, – желаю самого, самого лучшего!
Он хотел сказать хоть что-нибудь сильное и возвышенное, но мгновенно изменившиеся после приказания Дробышева лица пулеметчиков выражали одновременно столько решимости, напряжения и нескрываемой радости, что обычные слова казались Лесовых слабыми и неспособными выразить даже крохотную частичку их переживаний. Он еще раз стиснул руку самого молодого из всех – Алеши Тамаева и, взглянув в его коричневые с огромными зрачками глаза, с силой прижал его к себе.
– Идите, друзья, – задыхаясь, прошептал Лесовых, – идите смело вперед. Там наше счастье, там наша победа!
Лесовых уже скрылся за поворотом хода сообщения, а Алеша все стоял растерянно, чувствуя, как буйно стучит кровь в висках и глаза туманятся от нежданных слез.
«Да мы, да мы, товарищ майор, – мысленно сказал он замполиту, – мы их так погоним, так погоним, что в Днепре утопим».
Когда, опомнясь, повернулся он лицом к фронту, над позициями полыхали тысячи взрывов реактивных мин, а из нашей первой траншеи, словно чудом вырастая, стремительно выскакивало множество людей и кто пригибаясь, кто – в полный рост, бежали туда к сплошной стене синевато-коричневого огня и дыма. А в вышине все гуще и плотнее шелестели снаряды, улетая куда-то за разлив огня и дыма.
– Стрелки пошли, и нам пора, – с заметной дрожью в голосе проговорил Саша Васильков и, перекинув через плечо связку из шести коробок с пулеметными лентами, воскликнул:
– За мной! Вперед!..
Схватив вместе с Гаркушей левой рукой пулемет за хобот, а правой две коробки с лентами, Алеша побежал вслед за Васильковым, совсем не чувствуя ни тяжести катившегося пулемета, ни патронов в коробках, ни собственного тела. Впереди, неоглядно растянувшись вправо и влево, густой цепью бежали стрелки. Позади них по двое, по трое, по пять человек так же спешили к густевшему дыму пулеметчики, бронебойщики, минометчики, связисты. На мгновение Алеше показалось, что эта огромная лавина людей, как штормовой накат, ворвется в дым и неудержимо, не останавливаясь, покатится на юг, к украинским землям и дальше вперед, где как он знал по карте, распластался синий разлив Днепра. Но бежавшие первыми стрелки вдруг остановились почему-то почти у самого края призрачной пелены дыма и начали падать. Подбегавшие к ним другие стрелки также падали, словно встретив непреодолимое препятствие.
«Остановили!» – опалила сознание Алеши отчаянная мысль, но он тут же понял, что это была не атака, а всего лишь выход на рубеж атаки. Стрелки падали не под силой вражеского огня, а чтобы передохнуть, собраться с силами, выждать, когда наша артиллерия перенесет огонь в глубину, и уж тогда кинуться в атаку. Развернув пулемет и упав рядом с Гаркушей, Алеша привычно откинул крышку патронной коробки и вытащил конец ленты.
Снаряды и мины рвались совсем рядом впереди, где были вражеские траншеи. В сплошном грохоте потонули людские голоса. Не слышно было даже рева и лязга танков, вынырнувших из лощин позади наших позиций и приближавшихся к залегшим на рубеже атаки стрелкам.
– Силища, неудержимая силища! – только по движениям губ понял Алеша, что прокричал бледный от волнения Саша Васильков.
Гаркуша, привстав на колени и что-то крича, махал руками лежавшим впереди стрелкам. Те, ничего не слыша, но видимо хорошо понимая Гаркушу, ответно махали касками, автоматами, показывая вперед, где в дыму и огне скрывались вражеские позиции.
Внезапно грохот взрывов смолк. Набирая скорость, взревели позади танковые моторы, из края в край призывно пронеслось «В атаку! Вперед!», и тысячи лежавших людей вскочили, перемешались с обгонявшими их «тридцатьчетверками» и, паля из автоматов, винтовок, пулеметов, кинулись в еще не рассеявшийся дым. А еще дальше, где-то за первыми траншеями противника, тысячеголосо разрезая воздух, опять сплошным гулом били наши артиллерия и минометы.
Когда, вскочив и побежав вслед за стрелками, расчет Василькова приблизился к темному, изрытому воронками взрывов углублению, Алеша понял, что это была та самая первая траншея противника, на которую с трепетом и затаенным страхом смотрел он больше четырех месяцев. Он хотел было приостановиться, хоть бегло оглядеть это так знакомое издали место, но Саша Васильков, громыхая бившими по его спине и груди патронными коробками, повернул распаленное лицо с огромными сверкающими глазами и властно прокричал:
– Не задерживаться! Вперед! Не отставать от стрелков!
Перетаскивая пулемет через траншею, Алеша заметил только какие-то обрывки ядовито-зеленой одежды, расплющенную немецкую каску и бесформенное сплетение обожженного металла с торчавшим куском тонкого ствола.
Наступавшие впереди танки и стрелки продвигались так быстро, что пулеметчики напрягали все силы, чтобы не отстать. Позади них, облепив колеса и станины, с отчаянным упорством артиллеристы катили противотанковые пушки. Другие пушки выбрасывали вперед конные упряжки и тягачи. Прислуга развертывала их для боя, но, постояв несколько минут, вновь отставала от танков и стрелков и, вызвав упряжки и тягачи, неслась вперед.
Уже прошло не меньше получаса, как началась атака, уже остались позади четыре развороченных взрывами траншеи и неисчислимое множество пустых окопов, а противник огня еще не открывал. Только в разных местах грудились кучки грязных, оборванных и обезоруженных немецких солдат с землистыми, искаженными страхом лицами.
В низине вспыхнула было перестрелка, но туда из разных мест сразу же ринулось штук десять «тридцатьчетверок», и через несколько минут все стихло; Лавина людей и танков опять неудержимо покатилась на юг. В этом общем, все поглощающем движении Алеша ничего не видел, кроме бежавших впереди, справа, слева, товарищей, ничего не слышал, кроме гула моторов, топота ног и гомона людских голосов, ни о чем определенном не думал. Он находился в каком-то странном опьянении, стараясь лишь не отстать от Саши Василькова и не выпустить из руки горячего хобота пулемета. Не было ни страха, ни усталости, ни ощущения самого себя. Всем его существом властно завладело одно единственное стремление вперед и вперед, туда, где еще далеко-далеко расстилалась приднепровская равнина и мягко шелестели воды никогда не виденного им седого Днепра.
Глава сорок третья
– Что так сияете, – спросил Яковлев шагавшего на новом протезе Лужко, – радость какая или от погоды?
– В госпитале был, – возбужденно заговорил Лужко, – однополчанина навестил. Полтора года в одном батальоне воевали. В пулеметной роте парторгом был. Да вы знаете, вероятно, Анну Козыреву, шофера из автобазы. Муж ее, Иван Сергеевич Козырев. Изумительный человек!
– Если он под стать жене, то вполне могу представить. И как он, здоров?
– Здоров-то, здоров, но в армию больше не попадет, – с грустью сказал Лужко, опуская глаза.
– А вы еще тоскуете о военной службе?
– Да нет, сейчас уже привыкать начал, – приглушенно вздохнул Лужко, – а первые месяцы, ох, и лихо было. Думал, что жизнь окончена и впереди пустота, растительное существование.
– Привычка, говорят, вторая натура. Я вот себя без завода и представить не могу. Кажется, вырви меня из заводского коллектива и задохнусь, как рыба без воды. Да, – взглянул на часы Яковлев, – совсем забыл. У меня же чайник кипит. Пойдемте, Петр Николаевич, чайку попьем, до смены еще целых полчаса.
Яковлев жил в крохотной комнатушке дома заводоуправления рядом с парткомом. Единственное, упиравшееся в грязную стену соседнего дома окно тускло освещало давно не беленые стены, железную солдатскую кровать, накрытую байковым одеялом, забитую книгами этажерку и обширный стол, заваленный рулонами чертежей, стопками брошюр и книг, кипами старых и свежих газет.
– По фронтовому живете, – осматривая комнату, улыбнулся Лужко.
– Какой тут фронт, просто порядок некогда навести. Правда, у меня есть жесткий закон: каждую неделю генеральную чистку проводить. Ну, денек, два еще ничего, а уж к концу недели столько всего накопится, что и подступиться страшно.
– Ирина Петровна, – воскликнул Лужко, увидев на столе фотографию женщины в красивой рамочке. – Точно, она, Ирина Петровна.
– А вы знаете ее? – побледнев, с дрожью в голосе спросил Яковлев.
– Да как же не знать, – не заметив перемены в Яковлеве, пристально рассматривал фотографию Лужко, – у нас в полку старший врач. Если бы не она, я бы не сидел здесь. Эго же такая женщина! Ее в полку так любят, так любят…
Взглянув на суровое, нахмуренное лицо Яковлева, Лужко смолк, смутно догадываясь, что с Ириной Петровной у Яковлева было связано что-то нерадостное и, очевидно, даже тяжелое.
– А вы… А вам она кто? – смутясь, проговорил Лужко и под строгим, почти злым и отчаянным взглядом Яковлева опустил глаза.
– Моя неудавшаяся любовь, – ледяным, страшно спокойным голосом сказал Яковлев. – Точнее: моя растоптанная любовь.
Ошеломленный столь резким и откровенным ответом и особенно безжалостным и безнадежным тоном голоса Яковлева, Лужко перекладывал из руки в руки фотографию и не знал, что сказать.
– Простите, Александр Иванович, – с трудом проговорил он наконец и прямо посмотрел на Яковлева, – я чувствую, вам тяжело, что с Ириной Петровной…
– Теперь уже не тяжело, и с Ириной Петровной все кончено, – неторопливо перебил Яковлев.
– Но я не понимаю: такой человек, как Ирина Петровна, и вдруг…
– Никаких «вдруг». Обычная история. В юности любила одного, а потом встретила лучшего и – все, что было, быльем поросло.
– Не верю! – с горячностью воскликнул Лужко. – Кто другой – может быть, но Ирина Петровна… Не верю! Я всего полгода знал ее. Немного, вроде, времени. Но такие полгода равны десятилетию. Это же на фронте, и не где-нибудь, а в стрелковом полку. Там каждый человек на виду. Ничего не скроешь. И солдаты к подобным вещам так внимательны и так безжалостны. Чуть что-либо, и такая женщина – ничто в глазах солдата. А Ирина Петровна, – склоняясь к Яковлеву, с жаром продолжал Лужко, – да вы представляете, что такое Ирина Петровна в глазах солдат нашего полка? Идеал душевности и чистоты!
– Может быть, может быть, – болезненно морщась, пробормотал Яковлев.
– Да не может быть, а совершенно точно.
– Для меня сейчас это не имеет никакого значения.
– Но вы же ее любите, – все так же в упор глядя на Яковлева, прошептал Лужко.
– К несчастью, да, – вырвалось у Яковлева, но он тут же поднял голову, зло сверкнул глазами и с яростью сказал: – Любил когда-то, но все кончено, все сгорело. Давайте лучше пить чай и не будем ворошить старое.
Он старательно и внешне спокойно разливал чай, но Лужко видел, как дрожали его руки и все учащеннее вздымалась грудь. На мгновение Лужко представил себя на его месте, а Веру на месте Ирины Петровны и от этого представления чуть не уронил стакан.
– Простите, Александр Иванович, – отодвинув чай, решительно сказал Лужко, – вы можете на меня обижаться, это ваше дело, но я не могу молчать. Я не верю, понимаете, не верю, что Ирина Петровна лживая, вульгарная женщина.
– А я и не говорил этого, – холодно возразил Яковлев.
– Но вы же, вы…
– Я просто обманулся в ней. Вернее, она меня обманула.
– Не верю.
Яковлев с минуту напряженно смотрел на Лужко, потом болезненно сморщился и, достав из ящика стола письмо, бросил ему:
– Коль не верите, читайте!
– И все же не верю, – перечитав коротенькое, всего на полстранички письмо, воскликнул Лужко; – не верю ни в то, что написано, а в то, что вы думаете о Ирине Петровне. Да! Было что-то, несомненно было. Она сама прямо, честно, открыто пишет, что полюбила другого. И хоть в письме ничего не сказано, но я чувствую, что любовь та была неудачна, несчастлива. И то, какой я знаю Ирину Петровну, только подтверждает это. Она именно несчастна!
– Мне от этого не легче, – бросил Яковлев.
– Вот этого, простите, я не понимаю, – чувствуя нараставшее раздражение, сказал Лужко. – Если вы по-настоящему любили ее, то она не может быть безразлична для вас. Никогда не может. Любовь дается однажды и на всю жизнь.
– А вы любите Веру Васильевну?
– Если бы не любил, я бы не женился.
– И вы бы забыли, простили, если бы, пока вы были на фронте, она полюбила другого, пусть даже, как вы говорите, неудачно?
– Смотря, как бы сложилось все. Твердо знаю одно: Вера для меня на всю жизнь. Что бы ни случилось с ней, что бы она ни сделала, я никогда не забуду ее. Может, переживал бы, мучился, ненавидел, но никогда бы не забыл. А простил я ее или не простил, – в напряженном раздумье глухо продолжал Лужко, – это зависело бы только от нее. Видите ли, Александр Иванович, – вновь разгорячился Лужко, – самым главным в жизни я считаю честность. Ошибок, глупостей, необдуманных поступков может натворить всякий. Но не каждый может честно признаться в этом. Чаще всего ошибки и промахи скрываются именно от близких людей. Тут, видимо, сказывается желание казаться лучшим близкому человеку, чтобы сохранить его уважение. Нужно огромное мужество, чтобы человеку, мнением которого ты дорожишь, сказать горькую правду. Это я по себе знаю, – едва слышно закончил Лужко, и Яковлев понял, что говорил он о том недавнем прошлом, когда у него с Верой чуть было не произошел разрыв.
– Нет, Александр Иванович, – отогнав тревожные мысли, продолжал Лужко, – если бы у нас с Верой случилось что-то и она честно призналась в этом, я бы начисто выжег из своей памяти все, что было. И никогда бы, ни единым намеком не напомнил ей об этом. Но если бы… – металлически зазвучал голос Лужко, – если бы она скрыла и обо всем я узнал бы позже, от кого-то другого, то это был бы конец всему. Нельзя жить с человеком, который скрывает от тебя что-то, не говорит всей правды, пусть горькой, страшной, может быть, даже убийственной.
– А вы, Петр Николаевич, оказывается, философ, – натянуто улыбнувшись, сказал Яковлев.
– Не надо, Александр Иванович, – умоляюще остановил его Лужко, – вы же совсем не такой и совсем не так думаете. Простите, мне пора на работу.
Он поспешно встал и, не взглянув на Яковлева, вышел из комнаты.
В этот день Яковлев впервые ушел с завода в рабочее время. Тихими переулками он спустился к Яузе и прошел в Лефортовский парк. В знойных лучах полуденного солнца безмятежно дремала сияющая гладь прудов. Старые лозины, склонясь к воде, безвольно опустили вниз тонкие ветви. У ветхого с выбитым кирпичом мостика стояли молодой военный без фуражки и женщина в белом платье. Облокотясь на перила, они о чем-то задумчиво говорили, видимо, не замечая никого и ничего, что было вокруг. На пожелтевшей лужайке у нижнего пруда пестрела стайка парней и девушек, усевшихся тесным кружком под тенью древней липы. Они, видимо, пришли учить уроки, но книжки и портфельчики сиротливо лежали на земле, совсем позабытые их развеселившимися хозяевами.
У древней, почернелой беседки Миниха пожилой военный что-то горячо доказывал женщине с усталым, тронутым морщинами лицом. Передергивая плечами, она нетерпеливо слушала, потом опустила голову, долго стояла в раздумье, затем порывисто обняв военного, поцеловала его в щеку. Военный с силой прижал ее к себе, что-то зашептал на ухо, и Яковлев увидел, как нескрываемым счастьем сверкнули взглянувшие на него большие глаза женщины.
Стиснув зубы и стараясь ни о чем не думать, Яковлев пошел к стадиону, но на пути то и дело попадались парочки, то совсем молодые, то его возраста, то пожилые мужчины и женщины.
«Эх, Ира, Ира», – прошептал он, садясь на берегу верхнего пруда.
В подернутой зеленью воде скользили крохотные рыбки. У самого берега на илистой отмели, игриво наскакивая друг на друга, купалась пара воробьев. Где-то в ближнем доме напевно заиграло пианино, и Яковлев, едва услышав музыку, торопливо встал и почти бегом пошел на завод.
– Петр Николаевич, – пряча глаза и с трудом сохраняя спокойствие, подошел он к Лужко, – дайте мне адрес вашего полка…
