Текст книги "Впереди — Днепр!"
Автор книги: Илья Маркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)
Штурмовики, покрыв две широкие полосы копнами взрывов, поднялись вверх и плавно развертывались для нового захода. В стороне от них и выше, захватывая все небо, серебристыми метеорами носились истребители. Их стремительный полет и мощный раскат моторов штурмовиков были так захватывающи, что Поветкин взмахнул сжатыми в кулаки руками и по-мальчишески восхищенно закричал:
– Спасибо, братцы! Спасибо, соколики!
Он не заметил, как по всему кольцу, вынырнув из траншей и окопов, кричали, махали руками, касками, пилотками прокопченные и истомленные боем воины окруженного врагом полка.
Второй, третий, четвертый раз, заливая противника огнем, валились вниз и облегченно взмывали в небо штурмовики, а Поветкин все стоял, восхищенный силой и мощью советских машин.
Когда последние штурмовики, ударив реактивными снарядами, круто развернулись и, догоняя товарищей, плавно пошли на восток, Поветкину стало вдруг холодно и тоскливо. Затуманенным взглядом проводил он таявшие в синеве машины и тревожно осмотрелся. В лощине перед второй ротой, за холмом, у шоссе, уходившего в сторону Курска, и далеко позади, среди россыпи кустарников, где полчаса назад, готовясь к атаке, ползали фашистские танки, теперь полыхали и тускло курились огромные костры, темнели бесформенные груды металла, в самых неестественных позах замерли навсегда лишенные своей силы стальные громады.
Ошеломленные ударом советских штурмовиков, гитлеровцы минут тридцать совершенно молчали. Только далеко по сторонам – на западе, на севере, на востоке и юго-востоке – гул боя все нарастал и ширился, напоминая подразделениям полка Поветкина, что хоть и затих подавленный «Илами» противник перед ними, но захлестнувшее их смертельное кольцо не разорвано и они все так же отрезаны и от соседей, и от тылов.
Вызванный Поветкиным Лесовых прибежал возбужденный, лихорадочно сияя покрасневшими глазами.
– Жив, – увидев Поветкина, воскликнул он, – и невредим! А я, как увидел, что тебя артиллерия фашистская накрыла…
– Что там, в гаубичном? – нетерпеливо перебил его Поветкин.
– Все на местах и держатся прекрасно! Правда, есть потери, но небольшие. Одно орудие немного покалечено, сам командир дивизиона контужен, двое командиров батареи ранены, но уйти все категорически отказались, – торопливо, все заметнее возбуждаясь, рассказывал Лесовых. – По пути забежал я на медпункт. Раненых много скопилось, но все обработаны, перевязаны, укрыты в землянках. Ирина Петровна просто чудо, а не женщина! Потрясающе спокойна, невозмутима и делает все молниеносно. Раненые прямо расцветают при виде ее…
– Молодец, – опустив глаза, пробормотал Поветкин, – обязательно к награде представим ее. Она хорошая женщина… Я хотел сказать врач…
– Непременно и сегодня же, – не заметив смущения Поветкина, подхватил Лесовых. – И артиллеристов!.. Я сам видел, говорил с офицерами, записал все… Сорок семь человек орденов достойны, а медалями, я думаю, вечером ты сам наградишь.
– Конечно, конечно, – поспешно согласился Поветкин, подумав: «Только до вечера-то еще продержаться нужно. Еще часа три светлого времени. Да и неизвестно, что будет, когда стемнеет».
– Товарищ подполковник, – вихрем вылетел из блиндажа радист, – из штаба дивизии передали: «Вариант семь. Доложите решение».
– Вариант семь? – переспросил Поветкин.
– Так точно! Я записал и квитанцию передал.
– Хорошо. Передайте: «Вариант семь понял».
– Значит, прорыв из окружения? – воскликнул Лесовых, когда радист скрылся в блиндаже.
– Да, ночью. Дневной прорыв – это вариант шесть.
– Но, как мне помнится, в седьмом варианте обстановка не совсем такая, как сейчас.
– Поэтому генерал и требует доложить решение, – сказал Поветкин, доставая из полевой сумки план обороны полка. – Вот и пригодился этот вариант, – улыбаясь, добавил он. – Помнишь, сколько мы корпели, разрабатывая все эти варианты и как жучил нас генерал. Значит, суворовское «тяжело в учении, легко в бою» – закон не только для солдат, но и для командиров и для штабов.
– Я этот вариант во сне несколько раз видел. Из меня тогда генерал всю душу вымотал, пока не добился правильного решения.
Поветкин и Лесовых склонились над чистенькой схемой, старательно вычерченной на плотном листе бумаги.
– Все ясно, – сказал Поветкин, – разница обстановки лишь в том, что теперь с нами находится гаубичный дивизион и сам район окружения глубже.
– Это, конечно, осложнит прорыв, – добавил Лесовых, – потребует больше сил на прикрытие флангов и больше времени на выход из окружения.
– Смотри, смотри, – лукаво улыбнулся Поветкин, – а здорово тебя генерал нашпиговал. Настоящим академиком стал.
– А что, зря я ночи над книгами просиживал, – с шутливой гордостью ответил Лесовых. – Да к тому же, паря, я ведь сибиряк. А сибиряк, как у нас говорят, если упрется во что, то скорее голову проломит, чем назад отступится.
– Так, – хлопнул Поветкин ладонью по схеме, – значит, усиливаем прикрытие на флангах, пускаем гаубичный дивизион сразу же за третьим батальоном и время отхода прикрытия увеличиваем на двадцать минут.
– И в прикрытии останутся коммунисты и лучшие комсомольцы.
– Так сейчас и доложим генералу, а потом ты останешься здесь командовать, а я пойду в подразделения прорыв организовывать, – решительно сказал Поветкин и, помолчав, со вздохом добавил:
– Да! Нам-то с тобой генерал работу облегчил. Мы два месяца обдумывали этот план и сейчас все решили за пять минут. А вот каково будет тем, кто первым в прорыв бросится и кто отход прикрывать останется! Тут тренируйся не тренируйся, планируй не планируй, а противник остается противником: или ты его сломишь, или он тебя сомнет.
Глава тридцать четвертая
Еще с вечера, когда противник начал наступление на позиции боевого охранения, Чернояров по своим обязанностям командира пулеметной роты, постоянно находясь вблизи командного пункта батальона, чувствовал себя почти ненужным в стремительно нараставшем вихре событий. Там, в полукилометре от переднего края, в двух дзотах бились с противником два его пулемета, а он, как сторонний наблюдатель, сидел на своем НП и ничего не делал. Он несколько раз, теряя самообладание, порывался попросить у Бондаря разрешения пойти в боевое охранение, но, сам понимая всю бессмысленность такого поступка, удерживал себя. Весть о гибели одного расчета и о выходе из строя всех пулеметчиков второго окончательно выбила его из равновесия. Он вбежал в блиндаж Бондаря и, опять почувствовав всю нелепость своего намерения, заговорил с озлобленной растерянностью:
– Разрешите… Туда… В боевое охранение… Сам пойду.
Бондарь бросил на него понимающий взгляд, с нескрываемой болью сморщился и, как всегда в разговорах с Чернояровым испытывая неловкость, вполголоса ответил:
– Нет больше у нас боевого охранения. Один Васильков держался, но и…
Бондарь обессиленно махнул рукой, с хрипом передохнул и уже совсем едва слышно добавил:
– И Василькова нет.
От вида бледного, подернутого синевой худенького лица Бондаря и, особенно от его сдавленного переживаниями голоса Чернояров и сам почувствовал неожиданные слезы.
– Потерять такого парня, – дрогнувшими губами прошептал он, – эх, черт, и как я не удержал его!
Бондарь ничего не сказал, в мрачном раздумье опустив голову. Не находил нужных слов и Чернояров. Несколько минут длилось тягостное, невыносимое молчание.
– Разрешите идти? – не выдержал Чернояров.
– Да, да, – машинально ответил Бондарь и вдруг, резко вскинув голову, в упор встретился с взглядом Черноярова.
– Михаил Михайлович, – заговорил он спокойно, без обычной стеснительности, – очень прошу вас, поймите правильно только: не надо уходить со своего НП.
«То есть не рвись понапрасну в пекло и будь на своем месте, – перевел Чернояров его уклончивую просьбу на действительный смысл. – Ты командир роты, да еще пулеметной, и дело твое командовать, а не лихачествовать, хотя ты и штрафник».
Догадка эта была верна, и в другое время Чернояров взбеленился бы от нее, но теперь он понимал, что Бондарь прав и говорил с ним от чистой души.
– Хорошо, – прошептал он и ушел на свой НП.
За ночь он дважды обошел все позиции роты, посидел в землянке Дробышева и Козырева, первым бросился к Василькову, когда стрелки привели его с переднего края, и взволнованный этим радостным событием почти совсем успокоился. Под утро он написал жене длинное письмо и долго рассматривал фотографию дочки. Мысли о ней и о Соне окончательно развеяли его неудовлетворенность. Но успокоение было недолгим. Как только перед рассветом противник начал артподготовку, а затем в ответ ударила наша артиллерия и начался этот полный огня и грохота изнурительный июльский день, он все горше и острее чувствовал себя лишним и почти ненужным в этом кипении яростной борьбы. Не отрываясь, следил он за действиями противника, за своими расчетами, переносил и сосредоточивал огонь по наиболее важным целям. В нужное время перевел весь первый взвод на запасные позиции, чтобы поддержать дрогнувшую было третью стрелковую роту. Распекал старшину за медлительность в доставке боеприпасов и воды. Затем опять переносил и сосредоточивал огонь по новым целям. Но все это, как он и сам понимал, нужное, необходимое, именно то, что и должен делать командир пулеметной роты, казалось ему мелким, незначительным, какой-то лишь крохотной частицей всего, что он хотел и действительно мог бы сделать. Своим большим командирским опытом Чернояров превосходно понимал, что успех в бою в значительно большей степени зависит от всего, что он сделал для подготовки своих людей к борьбе с врагом, а не от того, сколько распоряжений и приказов отдаст он непосредственно в ходе боя.
И все же, зная это и отчетливо понимая, что делает именно то, что нужно и не допустил еще ни одного промаха, он все тревожнее ощущал недостаточность своего участия в общем ходе борьбы. Его кипучая, неугомонная натура не укладывалась в те рамки, которые определяли роль и поступки командира пулеметной роты. Одновременно с этим бешеный натиск противника и каждый, даже малейший его успех ожесточал и наливал Черноярова все большей яростью и ощутимой физической ненавистью к тем, кто наступал на него самого, на его роту, на батальон и полк, на всех, кто оборонялся между Курском и Белгородом.
Когда расчет Чалого поджег два фашистских танка, Чернояров не выдержал, бросился с НП к разрушенному дзоту. Увидев Чалого, Гаркушу и Тамаева он в бессознательном порыве благодарности обнимал и целовал их одного за другим, растерянно и покорно подчинявшихся ему и не понимавших толком, чем вызвана эта неожиданная нежность всегда сурового командира.
На свой НП вернулся Чернояров опустошенно-радостный, словно выплеснул все тяжелое, что накопилось у него. Но как только противник после ожесточенной бомбежки вновь начал атаки, прежнее настроение злости и нетерпения овладело Чернояровым. Когда две колонны фашистских танков обошли и окружили полк, он с трудом удержал себя, чтобы не броситься с гранатами, с зажигательными бутылками туда, к шоссе, где ползали эти отвратительные, ревущие чудища. Он бы, пожалуй, и сделал это, если бы не прилетели «Илы» и не рассчитались с лихвой за то, что только что натворили гитлеровцы.
– Так их, так! Круши гадов, – приговаривал он, неотрывно глядя на пикирующие с ревом могучие машины.
Когда ушли штурмовики, он впервые за весь день съел кусок жесткой колбасы и спокойно закурил. Он хорошо понимал, что ожидало полк, и почти не верил в то, что удастся прорвать окружение, но не чувствовал ни страха, ни даже малейшей боязни неизбежной катастрофы, которая наступит, вероятно, не завтра, не послезавтра, а через несколько часов, а может, даже минут. Он вспомнил, что письмо жене отправить не удалось, вытащил его из кармана, долго рассматривал и вдруг, сам не зная почему, чиркнул спичкой и поджег конверт. Бесшумное, легкое пламя лизало бумагу, сворачивая в трубочку черный пепел. Жгучие язычки коснулись пальцев, но он не бросил письма, выдержав боль, пока не догорело все.
Беспорядочный треск стрельбы резким толчком поднял его на ноги. Это по всему западному полукольцу окружения с какой-то осатанелой яростью стреляли гитлеровцы. Ядреным дождем хлестали пули по всем позициям второго батальона.
Чернояров смотрел в амбразуру и никак не мог понять, чем вызвана столь шумная пальба.
– Ах, вот оно что, – воскликнул он, увидев, как впереди, за первой траншеей, из лощины один за другим выползали три фашистских танка и, разойдясь далеко друг от друга, двинулись в атаку. По ним тут же ударили наши уцелевшие пушки. Танки, резко отворачивая то в одну, то в другую сторону, открыли ответный огонь.
«Тут у вас ничего не выйдет, – вновь ожесточаясь, мысленно пригрозил Чернояров гитлеровцам, – минные поля еще целы, да и бронебойщиков на переднем крае достаточно».
Но взглянув вправо, Чернояров сразу понял замысел гитлеровцев. От шоссе, где темнели разбитые орудия третьей истребительной батареи, прямо в тыл второго батальона по совершенно пустому, ничем не прикрытому полю ринулся окутанный пылью «тигр». Он был уже в тылу правофланговых подразделений, но не сворачивал к ним, а полз дальше, явно нацеливаясь отрезать командные пункты от стрелковых взводов. Еще несколько минут, и «тигр» безнаказанно прорвется, один совершив то, что не смогли сделать за целый день десятки танков. Все это Чернояров понял не раздумьем, не мыслью, а скорее каким-то особенным чутьем, рожденным опытом. И так же, ее раздумывая, не определив даже, что и как нужно делать, он схватил две противотанковые гранаты и бутылку с горючей смесью, выскочил из блиндажа и, по привычке согнувшись, бросился наперерез «тигру». Он не видел, что делалось вокруг, не слышал бешеного свиста пуль и воя рикошетов, стремясь только к этой черной громаде с мелькающими гусеницами и обрубленными углами неуклюжей башни. Черный крест на желтом круге ниже башни, казалось, надвигается и растет до чудовищных размеров.
«Там за крестом мотор, туда и бить», – мелькнуло первое осознанное решение. Пробежав еще несколько метров, Чернояров метнул бутылку в зад танку, сразу же одну за другой швырнул гранаты под гусеницы и, отскочив в сторону, упал на землю. Он нисколько не сомневался, что ударил точно, и когда ахнули два взрыва, вскочил и бросился назад. Только прыгнув в ход сообщения, он оглянулся и в лучах клонившегося к горизонту солнца увидел похильнувшийся набок, охваченный пламенем «тигр».
– Михаил Михайлович, – кто-то громко окликнул его, – сюда, сюда скорее.
Чернояров, уловил в голосе что-то особенное, но неясное, поспешно повернулся. У входа в блиндаж Бондаря стоял Поветкин.
– Скорее, скорее, – говорил он, дружески глядя прямо на Черноярова, – сейчас они ударят в ответ.
– Конечно, ударят, – радостно, совсем по-мальчишески воскликнул Чернояров и вслед за Поветкиным по ступенькам скатился вниз.
– Вот, выпейте, вода свежая, холодная, – подал ему флягу Бондарь.
Чернояров неторопливо, чувствуя удовлетворение и душевный покой, отвернул пробку, ладонью вытер губы и с наслаждением выпил почти половину фляги.
– Так вот, – пригласив Черноярова сесть, продолжил Поветкин, видимо, давно уже прерванный разговор. – В двадцать три часа начинаем прорыв. Пробивают брешь в кольце окружения танковая рота и третий батальон. Затем они развертываются в стороны и прикрывают фланги прорыва. В пробитый коридор пропускаем гаубичный дивизион, тылы полка, и батальонов, и самыми последними выходят подразделения вашего и первого батальонов. Дивизионная артиллерия весь свой огонь сосредоточивает на флангах прорыва вот здесь и вот здесь, – показал Поветкин на схеме, – а с фронта вы и первый батальон прикрываетесь своими силами. Как думаете, сколько нужно выделить сил для надежного прикрытия отхода батальона? – спросил он Бондаря и Черноярова.
– Танками ночью он едва ли будет нас преследовать, – сказал Бондарь, – очевидно, бросил пехоту.
– Конечно, танками не решится, – поняв, что Поветкин хочет знать и его мнение заговорил Чернояров, – ну, а пехоту мы удержим огнем пулеметов. Я думаю, – разгораясь и чувствуя себя все легче и свободнее, продолжал он, – пара станковых пулеметов и десять-двенадцать автоматчиков вполне справятся.
– А не маловато? – морща лоб, спросил Поветкин.
– Меньше людей, меньше жертв, – сказал Чернояров, теперь уже совершенно спокойно и прямо глядя на Поветкина. – Ночью все решает не количество, а смелость, отвага и умение воевать.
– Больше оставить – перепутаются и друг друга в темноте перестреляют, – поддержал Черноярова Бондарь.
– Хорошо. Так и решим, – сказал Поветкин, – выделяйте два лучших пулеметных расчета и в каждый расчет по шесть автоматчиков из коммунистов и комсомольцев. Это будет две самостоятельные группы прикрытия. Во главе каждой группы офицер. Кого вы предлагаете назначить командирами групп?
– Основа-то пулеметы, – торопливо, не отрывая взгляда от Поветкина, сказал Чернояров, – значит, и командовать должны пулеметчики. Разрешите одну группу мне вести, а вторую – Дробышеву.
– Вам? – задумчиво проговорил Поветкин.
– Сергей Иванович, – резко, с обидой и настойчивостью перебил его Чернояров.
– Хорошо, – мягко остановил его Поветкин. – А теперь обсудим, как лучше действовать.
* * *
Давно сгустились сумерки, расплылись в чадном полумраке очертания холмов и высот, по-мирному весело и беззаботно сияли звезды. Бои же все не утихали, то в одном, то в другом месте взвихряясь шквалом пулеметной и автоматной стрельбы, аханьем взрывов, приглушенным ревом моторов и лязгающим скрежетом гусениц.
– Ну, Костя, – обнял Чернояров Дробышева, – осталось всего полчаса. Я пошел к своему расчету. Тебя прошу только об одном: не горячись и не допускай, чтобы противник обошел тебя. Главное – действовать решительно, дерзко и стремительно! Ну, – сжав плечи Дробышева, прижался он колючим подбородком к его щеке, – всего самого лучшего! Держись, от нас зависит судьба многих людей.
Чернояров резко отпустил Дробышева и растаял в черноте траншеи. От душевной теплоты и нежности Черноярова Дробышев почувствовал неожиданные слезы и, стыдясь их, сурово сдвинул брови. Но сколь ни решительно осадил он свою, как ему казалось, сентиментальность, на душе у него было радостно и тепло.
Козырев, Гаркуша, Тамаев и шестеро пулеметчиков из шестой роты, тесно окружившие пулемет, вполголоса переговаривались, доедая консервы.
– Сидите, сидите, – заметив их торопливые движения, сказал Дробышев. – Как ужин, ничего?
– Пидходяще, – отозвался Гаркуша, смачно прожевывая, – вот же б того самого пивка или хучь кваску с ледочком и тоды бы не фронт був, а курорт той черноморский.
– Не курорт, а праздник настоящий, – весело проговорил кто-то из автоматчиков. – Видал, какой фейерверк и на земле, и в небе.
– Только музыки не хватает, – так же шутливо добавил пулеметчик.
– Як не хватает? – притворно возмутился Гаркуша. – Ось це слухай.
Где-то совсем невысоко в темном небе равномерно и приглушенно рокотали моторы нескольких самолетов.
– Наши «кукурузнички» фрицу нервы трепать идут, – с уважением и теплотой сказал пулеметчик. – Ох и неугомонные же эти наши У-2. Умеют насолить фрицам. Пленные говорили, Гитлер всякому, кто У-2 собьет, – крест на грудь и в отпуск на целый месяц.
Навстречу невидимым в ночном небе самолетам из расположения противника потянулись мерцающие трассы пуль, но легкие самолеты все так же ровно и неторопливо потрескивали мотором, словно презирая врага и надеясь на свою дерматиновую обшивку, как на толстенную, непробиваемую броню. Вскоре гул мотора ближнего самолета оборвался. Стрелки и пулеметчики замерли в тревожном предчувствии. Но прошла всего минута или две, и мотор еще резвее и легче застрекотал, а впереди, где был противник, блеснув короткими, вспышками, ахнули взрывы.
– От це ж хитрец, – хлопнув ладонями по коленям, воскликнул Гаркуша, – притих, як вмер, пидкрався куды треба и – бабах по голови самого наиподлющего хрица!
Дробышев присел рядом с Козыревым, закурил, как и другие, пряча огонь папиросы в рукав, и с радостью вслушался в оживленный разговор. Сейчас все эти девятеро сидевших тесным кружком людей, с которыми он скоро начнет выполнять трудное и опасное задание, казались ему одним большим и сильным человеком, готовым перенести любые испытания. Дробышев был доволен, что ему удалось доказать Черноярову, что весельчак и балагур Гаркуша, хоть и не был ни коммунистом, ни комсомольцем, человек крайне необходимый в группе прикрытия отхода. Вспомнив, что Гаркуша и Тамаев, да и сам станковый пулемет были из расчета Чалого, он пожалел, что его нет здесь, вместе со всеми. Со своим злым, но лихим и отчаянным характером, он в эту ночь был бы незаменим. А сейчас Чалый, очевидно, лежит в медсанбате, обессиленный двумя тяжелыми ранами и большой потерей крови, и наверняка ворчит и сердится на врачей и сестер.
«А как же Валя, где она?» – вспомнив медиков, подумал он. За весь день боя он не только не видел Валю, но ничего не слышал о ней. Говорили только, что медпункт на прежнем месте и его не задели ни бомбы, ни снаряды.
– Скоро? – едва уловимым шепотом прервал его мысли Козырев.
– Еще десять минут, – взглянув на светящийся циферблат часов, ответил Дробышев.
Вопрос Козырева сразу же изменил настроение Дробышева. Он встал, прилег грудью на бруствер траншеи и всмотрелся в темноту. Он хорошо знал, что сейчас между ним и противником в двух траншеях еще сидят наши стрелки, пулеметчики, бронебойщики. Но вот минутная стрелка подойдет к цифре «12», и все, кто сейчас занимает две первые траншеи, ходами сообщения двинутся в тыл, а он, Костя Дробышев, с тремя пулеметчиками и шестью автоматчиками окажется лицом к лицу с противником. Правда, там, далее, останется точно такая, же группа Черноярова, а еще левее три подобных группы из первого батальона. Но и Чернояров, и особенно, другие группы будут далеко, растянувшись по всему двухкилометровому фронту. Все эти торопливо наплывавшие мысли тревожили Дробышева. Чтобы отвлечься от них, он подошел к пулемету, ласково погладил холодный металл и вдруг вспомнил, что с этим самым пулеметом они с Чалым ползли по снегу к высоте, за которой укрылись фашистские пулеметы.
«Друг ты мой, дружок, – мысленно сказал Дробышев, держась за рукоятки, – под Воронежем не подвел ты, послужи честно и теперь».
Этот мысленный разговор с пулеметом, как с живым: существом, который в другое время он бы высмеял, сейчас наполнил Дробышева новыми силами и уверенностью, что все будет хорошо.
– Ну, товарищи, – отойдя от пулемета, заговорил он с удивительным спокойствием в голосе, – время! По местам!..
Бесшумно и неторопливо, словно отправляясь на самое обыденное дело, Гаркуша и Тамаев встали у пулемета, а стрелки по трое разошлись в стороны.
Дробышев и Козырев стояли рядом, чувствуя плечами друг друга. В небе все так же невозмутимо потрескивали, то удаляясь, то приближаясь, неторопливые У-2; отыскивая их, все так же чертили небо светящиеся пунктиры, и все так же, наперекор им, полыхали вдали коротенькие зарева и доносились глухие взрывы. На земле бой почти совсем замер. Только справа и позади, к северо-западу и на юге, где-то у Белгорода, все еще гремела канонада и кровавые всполохи метались по небу.
Дробышеву хотелось заговорить с Козыревым, но тот, видимо, о чем-то думал, круто склонив голову.
Резкий отсвет одна за другой взлетевших ракет прорезал темноту.
– Сигнал, – прошептал Дробышев.
И не успели еще отгореть красные ракеты, как далеко позади, там, где, как знал Дробышев, должны были прорывать кольцо вражеского окружения третий батальон и танковая рота, раздались гулкие выстрелы, застрочили пулеметы.
– Это дивизионная артиллерия наши фланги прикрывает, – пояснил Дробышев. – Вот здорово бьет. Ну, если так все время будет, то прорвемся наверняка.
– Конечно, прорвемся, – поддержал Козырев.
По ходам сообщения от переднего края послышались осторожные, шуршащие движения ног, легкие стуки, приглушенные не то шепот, не то вздохи. Вскоре едва уловимый шум приблизился, и над ближним ходом сообщения замелькали темные силуэты поспешно уходивших людей. Дробышев хорошо знал, что это покидают свои позиции и начинают отход стрелковые роты, но почувствовал вдруг, как что-то оборвалось внутри и по всему телу пробежал колючий озноб.
Первые минуты после начала прорыва, видимо еще не понимая, что случилось, противник молчал. Но вот, словно спросонья, где-то справа протрещала пулеметная очередь, потом взвилась, разбрасывая слепящий свет, ракета, и сразу же, как по единой команде, по всему окружью застрочили автоматы, раскололось в небе множество ослепительных ракет, лающим аханьем ударили минометы.
Дробышев замер, щурясь от яркого, нестерпимого света. Хотелось лечь на дно траншеи и не подниматься, пока не исчезнет этот противный мертвенный свет и не утихнет пальба.
Кто-то, тяжело дыша, подбежал к нему и хрипло спросил:
– Дробышев?
– Я, – отозвался Дробышев, узнав в подбежавшем командира пятой роты.
– Из первых траншей все люди отведены, перед вами наших никого нет, – торопливо сказал командир пятой роты и, на ходу пожав руку Дробышева, скороговоркой добавил:
– Будь здоров! До скорой встречи.
«До скорой встречи!» – с ядовитой ухмылкой повторил Дробышев, сам не понимая, за что осуждал командира пятой роты.
Огонь противника усиливался и нарастал. Подавляя ночную темноту, непрерывно взлетали осветительные ракеты.
– Давай, давай, – с каким-то странным вызовом воскликнул Козырев, – пуляй ракеты, свети ярче!
Дробышев удивленно взглянул на него, недоумевая, чему он радуется, но тут же поспешно отвернулся, стараясь скрыть от Козырева свою оплошность. Шквал вражеской стрельбы и этот мертвенный, заливающий все слепящий свет ошеломили его, и он совсем забыл, что одной из особенностей действий групп прикрытия отхода ночью является использование осветительных ракет противника.
Дело в том, что противник, пуская ракеты, освещает не только наши, но и свои позиции и, особенно, пространство между позициями. В этих условиях малейшее движение на любой стороне будет немедленно замечено. Это было особенно важно для крохотных групп прикрытия, которые, затаясь на большом участке, могли видеть все, что делается у вражеских позиций, оставаясь невидимыми. Короче говоря, если противник усиленно светит ракетами, то нечего опасаться его наступления.
«Свети, свети!» – повторил теперь и Дробышев, но противник, видимо, понял все и, продолжая по-прежнему строчить из пулеметов и автоматов, прекратил пускать ракеты. Густая, зыбкая темнота, усиливаемая отблесками выстрелов, вновь окутала землю.
Теперь, когда главные силы оставили первые траншеи, началась работа групп прикрытия отхода. Нужно было показать противнику, что в обороне ничего не изменилось, что советские войска как упорно стояли на своих позициях, так и стоят. Если же противник попытается наступать, то задержать его, дать возможность нашим подразделениям беспрепятственно отойти, а затем и самим группам прикрытия незаметно перебраться на новый рубеж.
– Начинаем, Иван Сергеевич, – сказал Дробышев, хватая ракетницу и сумку с ракетами, – как договорились, вы там, слева, а я – справа. Смотрите, командир роты уже начал, – показал он на взвившуюся впереди и справа осветительную ракету.
Пока Дробышев по траншее отбегал вправо, в группе Черноярова, а затем еще левее, сменяя одна другую, взлетело несколько ракет. Дробышев выстрелил, перебежал дальше и пустил еще одну ракету. Как и несколько минут назад, все полуокружье, где оставались только наши четыре группы прикрытия, сияло ярким, режущим глаза, светом. Ослепленный противник ослабил, а затем и совсем прекратил огонь, видимо, ожидая темноты. Но ракеты взвивались то в одном, то в другом месте, не давая ни на секунду сгуститься темноте.
Противник, не имея возможности вести огонь с переднего края, ударил минометами из глубины. И сразу же, как было условлено, все группы прикрытия затаились, прекратив светить ракетами. Вражеские мины, с треском разрываясь, густо покрыли все пространство, откуда уже давно ушли все наши подразделения.
Первая удача вдохновила Дробышева. Он подбежал к пулемету, обхватил руками склонившихся к площадке Гаркушу и Тамаева и в перерывах между близкими взрывами прокричал:
– Сейчас они в атаку бросятся. Мы осветим, а вы, как только они поднимутся, бейте на пределе, а потом сразу назад, на следующую позицию.
– Есть, товарищ старший лейтенант, – ответил Гаркуша, – вмажем, аж в том самом Берлине отзовется.
«Ну и орел же этот Гаркуша, все ему нипочем», – подумал Дробышев и спросил второго пулеметчика:
– Как, Тамаев, угостим фрица?
– Так точно, товарищ старший лейтенант, – прокричал Алеша, – патронов хватит.
Как только минометный обстрел стих, Дробышев в разных направлениях выпустил четыре ракеты и сразу же перед нашей, теперь совсем пустой первой траншеей, увидел бежавших группами вражеских пехотинцев.
– Огонь! – закричал он пулеметчикам, но те уже строчили длинными очередями. К ним присоединились очереди автоматчиков, и фашистская пехота, так и не добежав до нашей траншеи, приросла к земле.
– Скорее назад, скорее! – торопил Дробышев пулеметчиков и подбежавших к ним автоматчиков. – Ваши все? – спросил он Козырева.
– Все, идите впереди, – я замыкаю, – ответил Козырев.
Ходом сообщения Дробышев побежал вниз. Топая и тяжело дыша, за ним спешили пулеметчики и автоматчики. Позади, где перед нашей траншеей залегла фашистская пехота, трещали автоматы, потом послышались далекие выстрелы, и мины обрушились на то место, откуда только что ушла группа Дробышева.
«Удачно отскочили, – на бегу радовался Дробышев, – теперь еще на второй позиции повторить такое же и – порядок!»
Но на второй позиции задержаться не пришлось. Над высотой, где размещался командный пункт, вспыхнули три зеленые ракеты. Это означало, что отвод главных сил закончен и группы прикрытия могут, не задерживаясь, отходить самостоятельно.
– Все, товарищи, – сказал Дробышев, – задача выполнена, полк вырвался из окружения, теперь только…
Дикий, сотрясающий вой мин и гул взрывов оборвали его слова. Весь район бывшей обороны полка от переднего края и до высоты, под которой еще не догорели зеленые ракеты, покрылся сплошными всплесками пламени. Вражеский огонь все усиливался и нарастал. Ослепленный, ничего не слыша, Дробышев махнул рукой пулеметчикам и автоматчикам и что было силы бросился по скату вниз, где располагался медпункт батальона. Он до мелочей помнил дорогу к этой незабываемой для него землянке и сразу же нашел ее.
– В укрытие! – не слыша своего голоса, крикнул он и, вслед за солдатами и Козыревым, вскочил в землянку.
