Текст книги "Впереди — Днепр!"
Автор книги: Илья Маркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)
Глава семнадцатая
После отстрела второго упражнения Гаркуша, Тамаев и Карапетян были назначены показчиками мишеней.
– Ось це посачкуемо, – откровенно радовался Гаркуша, направляясь в блиндаж. – Перво-наперво кури хоть до одури, ни сержант на тебя не прицикнет, ни даже сам грозный, бывший, как говорят, командир полка, а теперь наш ротный товарищ Чернояров. Вот махнули человека: из майоров да в старшие лейтенанты! Я бы от такого фейерверка враз веревку на шею да на дубок посучкастее.
Возбужденный удачной стрельбой, Алеша не слушал болтовни Гаркуши и улыбался, вспоминая, как лейтенант Дробышев ласково посмотрел на него, услышав сообщение из блиндажа, что Тамаев все мишени поразил.
– А ты що, як пятак тот медный, отблескиваешь? – как всегда, придрался к нему Гаркуша. – Мабуть, на небо седьмое взвился, що те хвигуры фанерные продырявил? Фанера-то беззащитная, а як ты против хфашиста всамделишнего пальнешь!
– И фашиста не испугаемся, – запальчиво вступился за друга Ашот. – В землю вгоним и кол дубиновый забьем.
– Не дубиновый, а осиновый, барабулька ты черноморская, – насмешливо поправил Гаркуша и небрежным движением руки надвинул ушанку на самые глаза Ашота.
– Но, но! – отбросив Гаркушину руку, взъярился Ашот. – Не очень-то, а то сдачи дам.
– Тыхо! – зычно скомандовал невозмутимый Гаркуша. – Слухай мою команду, я старшой! Справа по одному, Тамаев направляющий, в блиндаж, торжественным маршем, трусцой – вперед!
Решив спором с Гаркушей не портить настроения, Алеша послушно нырнул в блиндаж и пристроился в самом дальнем углу.
Неуемное балагурство Гаркуши прервало начало стрельбы. Словно мгновенно переродясь, он строго командовал «показать», «убрать», «осмотреть мишени» и, узнав от Алеши и Ашота результаты стрельбы, отчетливо, спокойным и важным голосом докладывал по телефону:
– Первая – две пробоины, вторая – одна, третья – нуль! Есть приготовиться!
Но едва наступил перерыв в стрельбе, как Гаркуша вновь принялся за обычное подтрунивание, весь огонь своих острот сосредоточив на Ашоте.
– Так як же ты, Ашотик, кумекаешь насчет хфашиста? В землю, говоришь, вгоню и кол дубиновый, то есть осиновый, вобью. Да где ж ты цей кол раздобудешь, да ще осиновый? Это же придется за тобой в обозе колья осиновые возить.
Ашот не сразу понял скоропалительный говор Гаркуши и долго с удивлением на худеньком черном лице смотрел на него, потом, уяснив смысл, отвернулся к Алеше.
– Да ты не обижайся, Ашотик, – совсем серьезно, задумчиво и строго проговорил Гаркуша. – Шучу, сам понимаешь. Если в нашем солдатском ремесле без шутки, все на серьез принимать – волком взвоешь. Скоро два года, как мы с этими осатанелыми фашистами дубасимся. А фашисты зверье хищнющее. Моря целые кровушки людской повысасывали, да и еще немало высосут. Всего я, ребятки, насмотрелся. Я ведь не как вы, не первую неделю по окопам да по землянкам бедствую. Всего хватил по горлышко. В одной Одессе-матушке что повидать довелось! В госпиталях только чуть не полгода провалялся. Сам не верил, что выкарабкаюсь. Вот как фашисты угостили меня. Ну, и я им немало кишок повыпустил, – со злостью закончил Гаркуша, торопливо скрутил папиросу и от волнения долго не мог прикурить. Алеша удивленно смотрел на него, не понимая, что могло случиться с этим язвительным, вечно насмешливым и неугомонным человеком.
– На Волге-то мы им досыта прикурить дали, – с гордостью и все так же зло вновь заговорил Гаркуша. – Недаром Гитлер на целую неделю траур по всей Германии объявил. А что было-то, как вспомнишь, – волосы пилотку поднимают. Жуть! Небо черным-черно от их самолетов, на земле огнем все полыхает, сотни, да що там сотни, тыщи танков фашистских прут, артиллерия и эти проклятущие минометы день и ночь без роздыху шпарят. Ну, ад кромешный и только! И все-таки мы и танки эти, и самолеты, и пушки – все расчихвостили!
Гаркуша опять смолк и, пристально посмотрев сначала на Алешу, затем на Ашота, с глубоким вздохом сказал:
– Все это – хоть, по правде-то, и душа в пятки уходила, – мы выдюжили, а вот, что еще испытать доведется, и придумать не придумаю. Повстречал я вчера кореша давнишнего, с самого начала войны не видались. Тут он недалеко, под Харьковом, воевал и своей шкурой испробовал те штуковины, что Гитлер для нас приготовил. Танки новые, «тигры» называются и «пантеры». Кому другому я не поверил бы, а корешок мой не соврет. Наш он, с Пересыпи рыбачок, за правду голову отдаст на отсечение. И к тому же своими очами этого «тигра» бачив. Прет чудище на гусеницах с пушкой длинной-длинной, як мачта корабельная. Как долбанет из этой самой трубищи – за два километра танки наши насквозь пронизывает. Доты и те от его снарядов в щепки летят, а дзоты, землянки да блиндажи разные вроде орешков, щелкает. Все, что есть перед ним, начисто сметает. А самого, ничто не берет. Все наши снаряды, як горох, отлетают от его брони. Потому что броня-то у него не обычная, а сверхособенная, из какой-то невиданной стали и толщины огромнейшей. Там, под Харьковом, этих самых «тигров» всего несколько штук появилось. Передавили все и спокойненько к себе ушли. А теперь-то вот, – всей грудью вздохнул Гаркуша, – Гитлер, говорят, против нас тыщи этих самых «тигров» и «пантер» собрал. Як ринутся они и…
Алеша вначале совсем не слушал Гаркушу, но по мере того, как тот говорил все горячее и все реже мешая русские и украинские слова, настроение Алеши менялось. С самого начала войны он жадно ловил все сообщения и рассказы о немцах. С призывом в армию, а затем с приближением к фронту его интерес к новостям о противнике неизменно возрастал. Все рассказы и слухи о противнике, обычно преувеличенные наполовину, а то и больше, он принимал за чистейшую правду и тут же, настраиваясь соответственно этим слухам и рассказам по-своему, применял все слышанное к самому себе.
Почти так же случилось с ним и сейчас. Новые немецкие танки, описанные разгоряченным Гаркушей, он представлял так отчетливо и ясно, что почти ощутимо чувствовал их сотрясающую и неудержимую поступь и горячее, напоенное огнем и металлом, смертоносное дыхание. Еще неокрепшее, юношеское и вдохновенное воображение рисовало ему самые различные картины встреч с этими невиданными, носящими столь устрашающие названия фашистскими танками. Среди всех этих картин самыми яркими и увлекательными были моменты, когда среди грохота и воя, в разгар безнадежных попыток удержать и остановить лавину «тигров» и «пантер» он, Алеша Тамаев, один бросается вперед, уничтожает первый танк, затем второй, третий… И своим героизмом спасает положение. «Но чем, чем уничтожить их? – в момент самого воодушевленного представления воображаемой борьбы невольно подумал Алеша. – Снаряды отскакивают от их брони, как горох, мины, видать, тоже не берут, а граната, даже противотанковая, разве остановит «тигра» или «пантеру»?
Эта мысль дала толчок новому направлению в настроении Алеши. Если раньше возможность победы над фашистскими танками, не раздумывая даже как и чем, казалась легкой, доступной, осуществимой одним лишь героизмом и отвагой, то теперь новые танки представлялись страшными, ничем не уязвимыми чудовищами. А самого себя перед ними Алеша видел крохотной песчинкой, не способной не только остановить их, но даже принести хоть какой-то ощутимый вред.
Между тем, как весьма часто бывает на войне, весть о новых немецких танках с быстротой молнии распространилась в войсках и, как всякая сенсация, обрастая домыслами и преувеличениями, подобно снежному кому, достигла невероятных размеров. О «тиграх» и «пантерах» вначале шепотком, доверяя только близким, затем все открытее и громче говорили и танкисты, и артиллеристы, и пехотинцы, и саперы, и связисты, и даже затерявшиеся в тылах ездовые самых глубинных обозов.
Алеша с неистребимой жадностью ловил все разговоры, пытаясь осмыслить все и составить ясное представление об этих новинках, но слухов и толков было так много, что он терялся.
Вечером, после отбоя, когда истомленные за долгий солдатский день пулеметчики уже спали, Алеша долго лежал, чувствуя на своей щеке горячее дыхание Ашота, и никак не мог уснуть. Почему-то неизменно вспоминался берег Оки около родного села и там, на зеленой лужайке, стайка мальчишек с ореховыми удилищами в руках. Видимо, клев был чудесный, и увлеченные рыбалкой мальчишки не заметили, как за рощей, где по воскресным дням собирались праздничные гуляния, что-то загудело угрожающе и дико, потом затрещали деревья, грузно затряслась земля и среди белых стволов берез мелькнула черная, еще неясная в очертаниях громада. Надвигаясь, громада росла, обозначалась все отчетливее.
«Тигр», – ахнул Алеша, с отчетливой несомненностью определив, что это был именно тот самый новый немецкий танк. А беззаботные мальчишки все так же увлеченно удили, ничего не видя и не слыша. Мелькая лапами гусениц, «тигр» набирал скорость, все ближе и ближе подползая к мальчишкам.
«Да что же вы, пострелята! – отчаянно закричал Алеша. – В реку, в реку, прыгайте!»
Но мальчишки не слышали его предупреждения. Немея от ужаса, Алеша схватил гранату, в одно мгновение подскочил к «тигру», швырнул ее, как учил лейтенант Дробышев, и плашмя упал на землю. Гулкий взрыв потряс окрестности. Алеша радостно закричал, вскочил на ноги и тут же вновь рухнул на траву. Целый и невредимый «тигр», повернув от мальчишек, полз прямо на него. Алеша швырнул еще две гранаты, но «тигр», как заколдованный, неудержимо катился к нему и водил, нацеливаясь длинным стволом пушки. В руках Алеши осталась последняя граната. Он приподнялся и метнул ее прямо туда, где виднелись прорези смотровых щелей.
«Эх, под гусеницы нужно было бы ударить», – вспомнил он и, поняв, что совершил непоправимую и, как говорили саперы, последнюю в жизни ошибку, вскочил и тут же, сбитый горячей волной, упал навзничь. Острая боль пронзила все тело. От этой боли Алеша и проснулся. Липкий, холодный пот заливал лицо. В горле пересохло, саднили шершавые губы. Решив напиться, он вышел на улицу и прямо над горизонтом увидел кроваво-красный огромный диск луны, озаряющий землю тусклым болезненно-ржавым безрадостным светом.
* * *
Просторный, с черными облупленными стенами коридор сельской школы, казалось, не мог уже больше вместить ни одного человека, но люди все шли – парами, группами, в одиночку, – чудом примащиваясь среди сидевших прямо на полу бойцов. Настороженный, словно боявшийся спугнуть что-то гул изредка перемежался с отрывистым смехом и снова плыл – сдержанно и тревожно, наполняя Алешу трепетом и нетерпеливым ожиданием.
Это было первое комсомольское собрание, на которое попал он в условиях фронтовой жизни. Началось все обычно и буднично: объявили собрание открытым, избрали президиум, проголосовали за повестку дня с одним-единственным вопросом: «О задачах комсомольцев в предстоящих боях», но как только около стола президиума встал красивый с редкой сединой на висках майор, по мгновенно утихшему залу пронесся настороженный шепот: «Сам командир полка».
Окинув сидевших в коридоре внимательным и строгим взглядом, майор негромко, совсем по-домашнему заговорил:
– Редко, товарищи, в условиях фронта удается нам провести вот такое собрание, как сейчас. Здесь собрались все комсомольцы да и, – майор смолк, лукаво прищурил глаза и, весело озаряясь добродушной улыбкой, сказал:
– Здесь немало и тех, у кого сыновья, а может, и внуки комсомольцы.
Легким ветерком пронесся по залу одобрительный смешок и под вновь посуровевшим взглядом майора тут же погас. В строгой тишине было отчетливо слышно, как звонко стучит капель за окнами и беззаботно гомонят только что прилетевшие грачи.
Словно прислушиваясь к этим весенним звукам, майор помолчал, шагнул вперед и заговорил горячо и быстро, отчетливо произнося каждое слово и резко взмахивая рукой.
– Это замечательно, товарищи, что нам удалось так спокойно собраться вместе и откровенно поговорить. А поговорить нужно о многом. Скоро два года, как идет война. Многие из нас на себе испытали и горькое лето сорок первого года; и осенние, грозные бои в Подмосковье; и первое наступление по нашим родным просторам; и прокаленные, огненные недели и месяцы у Волги; и победоносное наступление прошлой зимой; и наконец шквал отчаянного наступления фашистов в районе Харькова и здесь вот под Белгородом. Кто прошел пусть не весь путь, хоть маленькую частичку его, тот знает, что такое война. Но среди нас… – вновь осмотрел майор суровым взглядом сидевших и, как показалось Алеше, остановился прямо на нем, – но среди нас, товарищи, немало и молодежи, только что взявшей оружие в руки, и тех, кто еще не испытал всей тяжести и сложности борьбы с опытным, хитрым и сильным врагом. И для тех, кто уже воевал, и для не познавших еще всей сложности войны впереди предстоят одни и те же ответственные, важные и опасные задачи. Мы разгромили фашистов под Москвой и на Волге, мы отбросили их на сотни километров на запад, надломили хребет фашистского зверя, но сам зверь еще силен, и борьба с ним потребует от нас сосредоточения всех наших сил, воли и напряжения.
Майор ладонью смахнул бусинки пота с лица, и Алеша только сейчас заметил, что у него самого повлажнел лоб, жар охватил все тело. Он распрямил онемевшую от напряжения ногу и, все так же не отводя глаз от майора, ловил его совсем тихие, отрывистые и быстрые слова.
– Сейчас, товарищи комсомольцы, перед всеми нами возникла новая, сложная и трудная задача. Фашисты сосредоточивают против нас большое количество новых мощных танков. Это не те танки, с которыми нам уже приходилось встречаться и которые мы так успешно били в любых условиях.
Майор повесил на самом светлом месте давно не беленной стены три больших плаката, и Алеша отчетливо рассмотрел почти такие же, как по рассказам сложились в его понятии, силуэты танков «тигр» и «пантера» и самоходного орудия «фердинанд». Это сходство так поразило Алешу, что он, склонясь вперед, затаил дыхание и долго не мог оторвать взгляда от широченных лап гусениц, неуклюже обрубленных углов брони и длинностволых с набалдашниками надульников пушек. Жадно ловя слова майора о проходимости, толщине брони и огневой мощи этих новых боевых машин, Алеша почти ощутимо слышал их грозный рев, видел мелькание гусениц и частые вспышки взрывов. Он не помнил, сколько просидел в этом странном, сковавшем все тело оцепенении, не чувствовал, что совсем онемела неудобно подвернутая нога, что вокруг сидели точно такие же притихшие, взволнованные и сосредоточенные солдаты, сержанты, офицеры.
– Это сильные и грозные машины, товарищи, – вздрогнул он от резкого, совсем не похожего на прежний голос майора, – но это не фантастические, непобедимые чудовища, как представляют их слабонервные люди. Помните, товарищ Хворостухин, как вы подбили танк вот здесь, под Белгородом? – пристально глядя в зал, спросил майор.
Совсем маленький, курносый и веснушчатый паренек с белесыми ресницами и длинными, нескладными руками неожиданно заговорил гулким, раскатистым басом, «окая», растягивая слова.
– Он это, значит, ползет, палит из пушки, а я, значит, поджидаю. Страшновато было, он же, как этот самый, ну, как его, ну, танк этот, чай железный же, не подступишься. И пушкой во все стороны водит, снаряды пуляет. Влепился я, это самое, в стенку окопа и душой вроде похолодел. Потом слова нашего сержанта припомнились. «Ты, дескать, Хворостухин, ежели танк попрет, в гусеницы прямо, в лапы ему бей, враз споткнется». Ну, швырнул я в эти самые лапы гранату. Он и споткнулся, как пошел крутить на одном месте, а гусеница эта самая по земле размоталась. Ну, как он закрутился, тогда я его бутылкой с горючкой огрел. Вот и вся, значит, картина эта самая. Ребята из нашей роты все видели, спросите, подтвердить могут, – обиженно закончил Хворостухин и, перекрывая своим басом общий хохот, гневно воскликнул:
– Чего ржете? А у человека какое самое место больное? Пятки! Вот! Раньше казнь была такая, по пяткам палками били. Вот ежели ранят в пятку, то считай, что всей ноги у тебя нету. А человек-то, он помогутней любого танка.
– Правильно, товарищ Хворостухин, – как и все, задыхаясь от смеха, сказал майор, – человек сильнее танка. И каких бы чудищ ни выдумали гитлеровцы, и в какую бы броню их ни одели, мы все равно победим. Толстой броне и огневой мощи «тигров» и «пантер» мы противопоставим непоколебимую стойкость, мужество и главное – высокую боевую выучку, отличное воинское мастерство, умение бить и новые и старые фашистские танки в любых условиях всеми видами оружия! Сейчас для нас основное, товарищи: упорно, настойчиво учиться и твердо верить, что для смелого, хорошо обученного воина нет никаких преград, никаких танков, которые не смог бы он побороть! И мы в груды горелого, искореженного металла превратим все эти «тигры», «пантеры», «фердинанды» и любое другое зверье, которое вздумают пустить против нас фашисты!
Неудержимый взрыв аплодисментов покрыл последние слова майора. Как и другие, Алеша не мог усидеть на месте, порывисто вскочил и что было сил захлопал в ладоши.
* * *
– Ой, ты доля, моя долюшка, ой, ты доля, разнесчастная, – лежа на спине, дурашливо распевал Гаркуша и изредка лукаво посматривал на командира расчета, впервые надевшего новенькие сержантские погоны.
– Что ты ноешь и ноешь? – не выдержал Чалый. – Завел волынку и тянешь без конца.
– Эх, товарищ сержант, – особо подчеркивая новое воинское звание Чалого, с притворной горестью отозвался Гаркуша. – Тут не то, что заноешь, а по-волчьи заголосишь. Вон они, – кивнул он в сторону редкой рощицы, где приглушенно урчали танковые моторы, – ревут, як оглашенные, гусеницами скрежещут, а пид ними наш брат солдатик дрожмя дрожит и матку ридну вспоминае. Ох, ты, мати, моя мати, зачим ты мэнэ родила? – вновь несуразно затянул Гаркуша.
– А ну, прекратить кривлянье! – грозно прикрикнул Чалый, и Гаркуша мгновенно смолк, закрыл глаза и, по-кошачьи подогнув ноги, притворился, будто решил уснуть.
Алеша Тамаев лежал рядом с задремавшим Ашотом и сквозь полузакрытые веки смотрел на расстеленные в необъятной вышине серебристые облака. Бившее справа солнце ласково пригревало, и по всему телу разлилась приятная нега. Только натруженные руки и ноги все еще ныли, напоминая о долгих ночах непрерывного рытья окопов и траншей, что вместе с дневной боевой учебой было теперь самым главным на всем фронте. Никогда еще в жизни не приходилось Алеше столько перекопать и перебросать земли, как в эти последние две недели, когда после короткого отдыха от учебы с наступлением сумерек роты уходили в свои районы обороны и до рассвета долбили пахнущую весной черную землю. А утром, позавтракав и поспав всего три часа, вновь разбредались по лощинам и рощицам, отрабатывали и совершенствовали перебежки, переползания, стрельбу, маскировку, метание гранат, рукопашный бой и многое другое, что может потребоваться на войне.
После незабываемого комсомольского собрания характер занятий резко изменился. Теперь не кололи больше соломенные чучела, не зубрили до отупения параграфы уставов и наставлений, не повторяли десятки раз взаимодействие частей пулемета и причины неисправной работы механизмов. Теперь все это осталось позади. По плакатам, по брошюрам, газетным статьям и листовкам бойцы изучали новые немецкие танки, отыскивали и запоминали их самые уязвимые места, узнавали старые и придумывали новые способы борьбы с «тиграми», «пантерами» и «фердинандами». Такие занятия особенно увлекли Алешу. Он на лету схватывал все новое, читал и перечитывал все, что попадалось в руки, и теперь, никогда не видев «тигра», мог точно сказать, где у него самая толстая броня, где самая тонкая, куда выгоднее и как удобнее бросить гранату и бутылку с горючей жидкостью, по каким местам лучше ударить простой пулей, противотанковым ружьем и пушкой. Он на память знал и словно очевидец, мог описать все известные в полку случаи борьбы с вражескими танками и настолько, как говорил сержант Чалый, «был теоретически подкован», что сам Гаркуша частенько обращался к нему с вопросами, все реже и реже вышучивая и высмеивая его.
Удачно пошло и овладение приемами противотанковой борьбы. Еще в раннем детстве, играя на берегу Оки, научился Алеша далеко и метко швырять камушки, а потом в осоавиахимовском кружке освоил технику броска гранаты. Поэтому еще на первом занятии он так удачно метнул тяжелую болванку противотанковой гранаты, что Гаркуша присвистнул и не удержался от одобрительного возгласа: «Вот те и суслик, а швырнул, що тот чемпиен на олимпияде!» Но следующие Алешины броски разочаровали и его самого и Гаркушу. Болванка, словно заколдованная, то не долетала до большого кольца, очерченного вокруг воткнутой в землю палки, то перелетала через него, то упорно и настойчиво уходила в сторону. Из десятка попыток Алеша всего дважды попал в самый центр кольца и с занятий возвращался задумчивый и недовольный.
– Как метаем гранаты? – во время обеда поинтересовался Саша Васильков.
– Неважно, – чистосердечно признался Алеша. – То недолет, то перелет, никак в центр угодить не могу.
– Тренировка нужна и больше ничего, – сказал Саша. – Главное – руку набить так, чтобы гранату чувствовать и бросать не спеша, прицеливаясь, рассчитывая силу броска в зависимости от расстояния до цели и веса гранаты. А этого можно добиться, упражняясь. Никакой особой теории тут не требуется.
Под вечер, когда выпало минут сорок свободного времени, Алеша и Ашот ушли на огороды и начали тренироваться. Первые броски, как и днем, были удачны, но все последующие, сколь ни старались молодые солдаты, не достигали цели. Раздосадованный Ашот сердито плюнул, что-то зло пробормотал по-армянски и, безнадежно махнув рукой, сел на мокрую землю. Алеша пытался уговорить его еще попробовать, но Ашот только упрямо мотал головой и озлобленно морщился.
– Что, неудача? – неторопливо подходя к ним, спросил Козырев.
– То хорошо, а то все мимо и мимо, – вскакивая, выкрикнул Ашот. – Товарищ старший сержант, зачем мимо? Так старался, так бросал, а он совсем не туда полетел.
– И руку, небось, ломит, плечо побаливает, – тая усмешку под вислыми усами сказал Козырев.
– Совсем больной и рука, и плечо, и спина тоже, – словно радуясь чему-то, весело сказал Ашот и смущенно улыбнулся.
– С непривычки все это. И… – помедлил Козырев, – и, пожалуй, от неумения, Вы, когда размахиваетесь и бросаете гранату, всю свою силушку, небось, вкладываете. И руки напряжены, и ноги, и все тело. Так, что ли, Тамаев?
– Конечно. А иначе не добросишь и не попадешь, – дивясь словам помкомвзвода, сказал Алеша.
– Нет, дружок! – возразил Козырев. – Главное в любой работе не дуриком брать, не силушкой неуемной, а умением, ловкостью, привычкой. Работа на лад тогда пойдет, когда делают ее не с натугой, а играючи, вроде бы шутя, а на самом деле с толком и серьезно, по-мастерски. Вот смотрите, – показал Козырев на черневший в средине поляны округлый камень, – туда, что ли, бросить?
Алеша и Ашот согласно кивнули головами. Козырев подбросил болванку на ладони, совсем не напрягаясь и, как показалось Алеше, даже не размахиваясь, едва уловимым движением послал ее к самому камню.
Восхищенный Ашот, раскрыв рот, удивленно смотрел то на лежавшую у камня болванку, то на улыбающегося старшего сержанта и, видимо, не в силах подобрать нужные слова, только беззвучно шевелил губами.
– Ну-ка, давай еще, – посмеиваясь, сказал Козырев и тем же легким движением, действительно словно играючи, положил вторую болванку рядом с первой.
– Как же это, товарищ старший сержант? – не удержался от вопроса Алеша.
– Очень просто, – погасил усмешку Козырев. – Гранату держи свободно, не напрягайся, легко размахнись и вот так, – обвел он Алешиной рукой полуокружье, – бросай. Легонько, спокойненько, без натуги.
Алеша сделал все точно как показывал старший сержант, но граната, словно привязанная к руке, плюхнулась почти у самых ног.
– Не беда, – ободрил Козырев. – Поначалу всегда не ладится. Давайте-ка еще разок!
Второй раз болванка тоже не долетела до цели, но упала уже ближе к камню, и Алеша на какое-то мгновение уловил особый смысл всего, что говорил старший сержант. Он опрометью бросился за болванкой, схватил ее, возвратился на прежнее место, нешироко расставил ноги, прищурился и легко, без всякого усилия, метнул. Болванка описала плавную траекторию и совсем неожиданно для Алеши упала почти около камня.
– Подождите, я еще раз, – прошептал Алеша и, забыв о Козыреве и об Ашоте, бросил вторично, опять положив болванку рядом с камнем.
Алеша сам не верил в свою удачу и только на следующий день, бросив несколько болванок точно в самый малый круг около палки, с радостью почувствовал, что постиг это с виду простое и легкое, но в действительности трудное и сложное дело. Чалый ничем не выказал своего одобрения, только значительно мягче говоря с Алешей, больше стал наседать на Гаркушу и Ашота. Скоро и они, подобно Алеше, научились бросать гранату в малый круг.
Началась отработка новых упражнений. Солдаты метали гранаты лежа, с разбегу, из окопа, сидя; метали в круг, в прямоугольник дощатой стены, в темное углубление окопа и наконец в фанерный макет танка, который то шагом, то рысью тащила пара лошадей. Десятки раз повторяя однообразные приемы, бойцы, потные, запорошенные пылью, то сердитые и тяжело сопевшие от напряжения, то сияющие и довольные, шаг за шагом постигали немудреное мастерство метания гранат. Алешей, после первых удачных бросков гранаты в цель, овладело какое-то странное вдохновение. Все упражнения, даже бросок в макет танка, куда требовалось не просто попасть, а угодить именно в самое уязвимое место – в моторную часть, в борта, в гусеницы, – он выполнил легко, без особого напряжения. Первым сдал зачеты сержанту Чалому, помкомвзводу и наконец самому взводному командиру лейтенанту Дробышеву. Подступало самое важное и самое ответственное, о чем всюду говорили и рядовые и командиры, – «обкатка» настоящими боевыми танками. Об этом теперь, лежа на траве и глядя в бездонное небо, думал Алеша.
Из рощицы, там, где проходила «обкатка», доносилось приглушенное урчание моторов, легкий скрежет гусениц, неясные людские голоса. И эти мягкие, приглушенные звуки, и высветленная синь полуденного неба, и неуловимое дыхание весны унесли Алешу далеко-далеко, в самые глубины не столь отдаленного детства, когда он подолгу вот так же беззаботно лежал на берегу Оки и слушал песни жаворонков. Сейчас в этом весеннем небе жаворонков почему-то не было, хотя по времени они уже давно должны прилететь. Он смотрел в разные стороны, прислушивался, но прозрачная синь вверху была пуста.
– Сержант Чалый, расчет на «обкатку», – прокричал чей-то незнакомый и такой не приятный голос.
– Господи боженька, – скоморошничая, взмолился Гаркуша, – избави ты мою душу грешную от терзаний мученических, перенеси ты меня в Одессу зеленокаштанную, в шаланду рыбацкую.
– Прекратить болтовню! – прикрикнул Чалый. – Расчет, становись!
Алеша заметил, что Ашот побледнел, и, видимо, нервничая, кусал обветренные губы.
«Что он переживает? – подумал о друге Алеша. – Ничего страшного. Танк как танк, к тому же нашенский, ни стрелять не будет, ни гусеницами не раздавит. К чему же нервничать».
Думая так об Ашоте, Алеша даже не замечал, что, все ближе подходя к роще, он и сам чувствовал себя совсем не так, как раньше. Он не придавал никакого значения тому, что глаза все пристальнее всматривались в редкое мелколесье, где в сизых клубах дыма виднелись башни танков, что ноги заметно отяжелели и цеплялись то за бугорок, то за камень, скользили на совсем ровном и сухом месте. Явное, уже отчетливо ощутимое волнение охватило его, когда вошли в рощу и он увидел узкие, в разных направлениях перечеркнутые следами гусениц, углубления траншей. Там, как сразу понял он, и сидели солдаты, проходя так называемую «обкатку». На мгновение ему представилось, как в этих хлипких траншеях сидит он сам и на него надвигаются не наши, а вражеские танки, эти самые «тигры», «пантеры», «фердинанды». Но Алеша тут же переборол себя и, распрямив плечи, гордой и красивой, как казалось ему, походкой прошел мимо большой группы офицеров, где заметнее всех выделялись майор Поветкин и старший политрук Лесовых.
У самых траншей расчет остановил почему-то странно бледный лейтенант Дробышев. Он хотел что-то сказать пулеметчикам, но поспешно подошедший командир роты опередил его, и с улыбкой взглянув сначала на Чалого, потом на Гаркушу, Алешу и Ашота, неторопливо проговорил:
– Вот теперь все будет, как на войне, без всяких условностей. И траншеи обычные, и танки настоящие, только болванки деревянные вместо гранат.
Он рассказал, как пойдут на траншею танки, что нужно делать при их подходе и переползании через траншею, вновь повторил, куда выгоднее, удобнее бросать болванки гранат, и строго приказал:
– Только никаких шалостей и глупостей! Делать все так, как я рассказал! Танки будут ходить через траншею до тех пор, пока каждый из вас не попадет болванкой в одно из уязвимых мест. В траншею, бегом!
Эта резкая, отрывистая команда словно подхлестнула Алешу. Он торопливо бежал, то натыкаясь на спину Гаркуши, то отставая от него, и все время в такт бегу твердил неизвестно откуда возникшие слова: «гранатой, бутылкой по танку бей, дрожать и пищать, что куренок, не смей!» Наконец почти у самой траншеи сравнение с куренком показалось ему глупым, и он, отбросив надоевшую фразу, взглянул на песчаный холм, где все так же мирно гудели и курились сизым дымком, видимо, готовые к броску вперед танки.
Бежавший вместе с расчетом Чалого лейтенант Дробышев первым нырнул в траншею и взмахом руки приказал пулеметчикам сделать то же.
Прыгнув вниз, Алеша противогазной сумкой зацепился за выступ обрубленного корня и, освобождаясь, увидел на его толстом срезе прозрачные капли свежего сока. Осторожно, почему-то боясь потревожить их, он пригнул обрубок, высвободил лямку, но неловко повернулся, встряхнул корень, и капли одна за другой крупными слезинками упали на утоптанный песок. Алеша приглушенно вздохнул, вспомнив вдруг старую березу на окраине родного села, на стволе которой каждую весну мальчишки из свежих порубов собирали сок. Это, раньше такое увлекательное занятие, показалось сейчас Алеше варварским и диким. Он снова взглянул на мокрый от сока срез корня и комочком глины залепил его.
– Танки слева, из-за бугра. Гранаты и бутылки – к бою! – звонко прокричал вдруг лейтенант Дробышев. Алеша вздрогнул, недоуменно взглянул на лейтенанта и, мгновенно сообразив, что нужно делать, расстегнул сумку и выложил на бруствер деревянные подобия гранат и бутылок. За изгибами траншеи справа и слева виднелись зеленые макушки касок. Там, видимо, также проходили «обкатку» другие расчеты и отделения.
