Текст книги "Впереди — Днепр!"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

– Теперь есть чем бороться! – взволнованно сказал Поветкин генералу Федотову.

– Да. Средства борьбы есть, – задумчиво проговорил Федотов, – но главное-то люди, люди.

– Вот именно, Николай Михайлович, люди, – подходя к Федотову и Поветкину, сказал Хрущев. – Самое страшное в борьбе с танками – это танкобоязнь.

Услышав голос Хрущева, генералы и офицеры мгновенно стихли и плотно окружили Никиту Сергеевича.

– Танкобоязнь – это не врожденный порок, – пристально глядя то на одного, то на другого командира, продолжал Хрущев, – это временная болезнь, вроде гриппа. И лекарство против этой болезни одно: воспитание и обучение! У нас замечательные люди, товарищи, – с жаром воскликнул Хрущев, резко взмахивая рукой, и вдруг лицо его нахмурилось, глаза сузились и сильные руки сжались в кулаки.

– Но мы их еще мало и плохо учим, – медленно и сурово сказал он, – и сейчас этому нет оправдания. Это не сорок первый год и не сорок второй, когда мы задыхались в ожесточенных боях. Сейчас мы имеем возможность по-настоящему учить людей. А люди-то, люди, товарищи, – продолжал Хрущев, – они сами требуют настоящей учебы. Вот в полку товарища Поветкина есть паренек Саша Васильков. Здесь, под Белгородом, он столкнулся с фашистским танком. И подбил его. Но как? Первой, говорит, гранатой промахнулся, промазал, второй тоже, и только третья попала в цель. А почему? Он сам просто объясняет. Я же, говорит, не только вражеского, но своего-то танка вблизи не видел. Вот она где, беда-то, товарищи. Вчера Военный Совет фронта отдал приказ: «обкатать» все наши войска танками. Суть приема очень проста: посадить людей в узкие, глубокие окопы и пустить на них наши танки. Каждый воин должен пройти через это испытание. И не просто пройти, а научиться смело и вовремя бросить в танк гранату, бутылку с горючей смесью. Это, товарищи, закалит наших воинов, излечит их от танкобоязни, в предстоящих боях спасет тысячи жизней и позволит нам легче, с меньшей кровью разгромить врага. А враг, товарищи, в этом не должно быть никакого сомнения, готовится к последнему, самому решительному натиску. То, что войну гитлеровцы проиграли, – факт? Фашистский зверь ранен, надломлен, но не добит. А это самый опасный зверь.

Хрущев смолк, ладонью вытер вспотевший лоб, пристально посмотрел на сосредоточенные, взволнованные лица командиров и вполголоса продолжал:

– Трудным будет предстоящее лето, товарищи! Суровая, еще не виданная по своему напряжению, развернется битва. Но мы прошли такие испытания, каких еще не проходила ни одна армия в мире. Мы преодолели столько, казалось, непреодолимых подъемов и спусков, что нам уже не страшны никакие хребты и перевалы. Как бы ни были они высоки, обрывисты, мы все равно преодолеем их! Это последний перевал на пути к победе, к окончательному разгрому врага.

* * *

После изучения новых немецких танков генерал Ватутин оставил командиров корпусов и дивизий на совещание, а командиры полков выехали в свои части.

– Проверьте, как Привезенцев разведку подготовил, – напутствовал Поветкина генерал Федотов. – Если разведчики колеблются или огневое обеспечение недостаточное, – отмените поиск. Ни одной напрасной жертвы!

Когда грузовик с командирами полков выехал из соснового бора, уже наплывали серенькие, водянистые сумерки. Под брезентовым тентом грузовика было темно и душно. Обычно, оставаясь одни после совещаний или занятий, командиры полков шумно переговаривались, шутили, подтрунивали друг над другом. Особенно шумлив и неугомонен был Аленичев. Коренной старожил дивизии, он знал подноготную почти каждого офицера и, пользуясь этим, частенько едко высмеивал близких друзей. Сейчас же даже Аленичев был сосредоточен и молчалив, изредка попыхивая папиросой в дальнем углу грузовика. Только около штаба дивизии, выпрыгнув из машины, он игриво толкнул Поветкина и, поддерживая его за локоть, с прежней веселостью спросил:

– Как, Сережа, теперь, небось, и во сне «тигры» да «пантеры» видеться будут?

– Если бы только во сне! Они и наяву вот-вот появятся.

– Несомненно! – подавив веселость, со вздохом подтвердил Аленичев. – Хотя бы пушки и снаряды новые поскорее прибыли.

– Ну, что там случилось? – проводив Аленичева, нетерпеливо спросил Поветкин возившегося у мотора шофера.

– Сейчас, товарищ майор, одну минутку, – робко ответил шофер. – Свеча барахлит что-то, сейчас заменю, и поедем.

Но шоферская «минутка», как и обычно, растянулась на полчаса, стало уже совсем темно, когда Поветкин выехал в свой полк. Все пережитое за день и особенно беспокойство о разведке так взвинтили Поветкина, что он с трудом поборол желание приказать шоферу ехать с зажженными фарами. К счастью, на фронте стояла тишина и вновь заморосивший дождь обещал спокойную ночь.

– Где Привезенцев? – едва подъехав к своему штабу, спросил Поветкин у выбежавшего навстречу дежурного.

– На передовой, с командиром взвода разведки ушел, – тихо ответил Дробышев.

– А где разведчики?

– В своей землянке.

– Как в землянке? Разве Привезенцев с командиром взвода вдвоем ушли?

– Так точно! Вдвоем!

«Значит, поиск еще не начали», – облегченно подумал Поветкин и, зайдя в свою землянку, позвонил в первый батальон, куда ушел Привезенцев. К его удивлению, всегда спокойный комбат ответил растерянно, явно чем-то взволнованный и смущенный.

– В чем дело? Где Привезенцев? – ничего не поняв из его объяснения, сердито переспросил Поветкин.

– Я докладываю вам: в разведку ушел, за «языком».

– Как? Сам? Один?

– Никак нет! С командиром взвода разведки.

– Да не может быть!

– Так точно, ушел, – подтвердил комбат и, видимо, чувствуя возмущение Поветкина, успокаивающе добавил:

– Минут двадцать, как уползли. Я отговаривал, а ом и слушать не хочет. Приказал только в случае чего огнем поддержать.

Не опуская телефонной трубки, Поветкин обессиленно повалился на табуретку и никак не мог собраться с мыслями. Хорошо зная лихачество и скоропалительность Привезенцева, он всего мог ожидать от него, только не этого сумасбродного поступка.

– Что вы подготовили для их поддержки? – немного оправясь от неожиданности, спросил он комбата.

– Минометный огонь, пулеметный. Командир дивизиона артиллерийского тоже у меня сидит. Он также готов по первому сигналу Привезенцева открыть огонь.

– Хорошо. Будьте настороже, я иду к вам, – поняв, что ничего другого сделать уже нельзя, сказал Поветкин и позвонил Лесовых.

– Приехал? Вот замечательно, – обрадовался Лесовых. – Ты слышал, что Привезенцев начудил?

– А ты-то как просмотрел? – с упреком набросился Поветкин на Лесовых.

– Да я только что вернулся из политотдела армии, на попутных добирался. А потом во втором батальоне, у Бондаря задержался. Пришел сюда и… как снег среди лета.

– Снег, снег, – рассерженно пробормотал Поветкин. – Ну, ладно, я пошел туда, в первый батальон.

– Пойдем вместе. Подожди минутку, я сейчас зайду к тебе.

Не успел Поветкин еще раз позвонить в первый батальон, как совсем близко гулко ахнуло несколько взрывов, и одна за другой вразнобой затрещали пулеметные очереди.

– Все!.. Обнаружили!.. – прошептал Поветкин и, в дверях столкнувшись с Лесовых, опрометью бросился на свой НП.

В кромешной тьме тусклыми отблесками полыхали все учащавшиеся взрывы. Где-то позади них, еще плотнее сгущая мрак, взвилось и погасло несколько осветительных ракет. Треск пулеметов и автоматов уже слился в сплошной гул и охватил почти весь участок полка.

– Прикажи артиллеристам и минометчикам открыть огонь, – порывисто дыша, хрипло проговорил Лесовых.

– Куда, куда бить-то! – сердито ответил Поветкин и, смягчась, тихо добавил:

– Разобраться нужно. Не вслепую же палить. В чем дело? Что случилось? – спросил он по телефону командира первого батальона.

– Ничего не понимаю, – с еще большей, чем прежде, растерянностью ответил тот. – Ни с того, ни с сего немцы вдруг начали палить, как ошалелые.

– От Привезенцева никаких сигналов не было?

– Никак нет. Ни одного сигнала.

Стрельба так же, как и началась, внезапно стихла. Поветкин и Лесовых стояли у амбразуры НП и ничего, кроме сплошной тьмы и шелеста все усиливающегося дождя, не видели и не слышали. Горькие, тревожные думы обуревали командира полка и его заместителя по политической части. Что было там впереди, за рядами колючей проволоки и за этой совсем пустой, но такой недоступной «нейтральной зоной»? Где сейчас Привезенцев и командир взвода разведки?

Дождь стучал все ядренее и гуще. Тяжелый мрак, казалось, поглотил все живое. Влажный воздух словно загустел и стал вязким.

– О чем совещание было? – не выдержал тягостного молчания Поветкин.

– О партийно-политической работе в наших условиях, о новых задачах, – радуясь возможности хоть на время рассеять тревожные мысли, поспешно ответил Лесовых. – Главное, о борьбе с танками противника, с этими самими «тиграми», «пантерами», «фердинандами». Об этом особенно подробно говорил Никита Сергеевич Хрущев.

– А он у вас был?

– Вчера почти весь день провел с нами.

– Ш-ш… – прошептал Поветкин и рывком схватил телефонную трубку. – Да, я слушаю. Вернулись! – радостно прокричал он. – Пленного взяли. Молодцы! Что? Привезенцев ранен. Ходить может? Немедленно его на медпункт!

– Взять-то пленного взяли, – медленно положив трубку, с протяжным вздохом сказал Поветкин, – только Привезенцев, кажется, без глаза остался. Ну что делать с ним? За поступок судить нужно, за пленного награждать, за рану – жалеть!

Глава шестнадцатая

В это утро общего завтрака в квартире Полозовых не состоялось. Василий Иванович чуть свет, бурча что-то про нерасторопность и ротозейство, ушел на завод. Агриппина Терентьевна еще позавчера прослышала, что в сотый магазин привезут селедку, и, как часто случалось с ней, почти не спала всю ночь, боясь опоздать в очередь. Вера и Лужко в неубранной комнате остались одни.

Из приглушенного репродуктора неслись бодрые мелодии и неутомимый физкультурник весело руководил невидимой зарядкой. Машинально слушая музыку, Вера нажарила картошки, вскипятила чайник и подошла к мужу, все еще лежавшему на кровати.

– Вставай, Петя, позавтракаем, – сказала она, приглаживая его взлохмаченные светлые волосы.

– Ешь, Верок, мне что-то не хочется, – ответил он, устало закрывая глаза и разгоряченными пальцами касаясь ее руки.

– Ну почему, Петя? – обидчиво протянула она и настойчивее повторила:

– Вставай, пойдем.

Словно ничего не слыша, он приглушенно вздохнул и безвольно опустил руку.

– Петя, милый, что с тобой? – в порыве нежности и отчаяния воскликнула Вера.

Его плотно сжатые бледные губы сердито дрогнули, на лбу сбежались и тут же исчезли две упрямые складки.

– Что ты молчишь? Я же вижу, я понимаю… Ты переживаешь, мучаешься… Почему? Скажи…

Он, все так же не двигаясь, пролежал несколько секунд, затем хрипло проговорил:

– Зачем выдумываешь. Ничего не случилось.

– Неправда! – не выдержав, вскрикнула Вера. – Ты совсем переменился…

В его до синевы голубых глазах вспыхнула такая боль, что Вера мгновенно стихла и, опять схватив его руку, бессвязно прошептала:

– Прости, Петя, я так, я ничего, мне показалось…

– Не надо, – глухо проговорил он, – не надо выдумывать. Ты успокойся.

Он приподнялся, обнял ее, поцеловал в щеку и, как показалось Вере, совсем равнодушно сказал:

– Иди, не тревожься, у тебя целый день работы. Не надо расстраиваться из-за ничего.

– Хорошо, Петя, хорошо, – послушно согласилась она. – Ты не обращай внимания. Я просто на работе перенервничала.

Она поцеловала его в щеку, в лоб, в подбородок и, как-то странно улыбнувшись, выбежала из комнаты.

Лужко рассеянным взглядом окинул комнату, безвольно посидел немного и, вдруг вспомнив ее необычную улыбку, ринулся к двери. Ни в коридоре, ни на лестнице Веры уже не было. Хватаясь за стол, за стулья, за спинку кровати, он прыжками подскочил к окну и посмотрел на улицу. За углом дальнего дома мелькнула и скрылась беленькая шапочка Веры.

– Нет! Дальше так невозможно, – гневно воскликнул Лужко, торопливо оделся и, стуча костылями, вышел из квартиры.

Напряженно думая, он не замечал ни встречных людей, ни переполненных трамваев, ни холода метельного ветра.

– Мне нужно к военкому, – торопливо входя в приземистое с огромными окнами здание, сурово сказал он лейтенанту с красной повязкой.

– Сегодня неприемный день. Завтра приходите, – равнодушно ответил лейтенант.

– Мне нужно сейчас, немедленно, сию же минуту, – резко проговорил Лужко и так посмотрел на лейтенанта, что тот попятился и растерянно пробормотал:

– Подождите немного. Присядьте. Я доложу. Пожалуйста, пройдите, – быстро возвратясь, показал лейтенант на дверь.

– Слушаю вас, товарищ капитан, – встав из-за стола, встретил Лужко невысокий пожилой майор.

– Примите меня обратно в армию, – настойчиво глядя на майора, сказал Лужко.

– То есть как это в армию? Вы же…

– Инвалид, вы хотите сказать, – перебил военкома Лужко. – Это верно. Но у меня есть две руки и одна нога, есть голова, глаза, язык. Я могу работать, могу пользу приносить.

– Успокойтесь, присядьте, – мягко остановил Лужко майор.

– Я не могу успокоиться, – все же садясь на стул, продолжал Лужко. – Не могу без дела сидеть, тунеядцем жить. Куда угодно, кем угодно, – писарем, кладовщиком, каптенармусом, хоть сторожем у какого-нибудь склада, но только в армию, только на работу.

Военком наверняка не в первый раз видел таких посетителей, присел напротив Лужко, терпеливо выслушал его и, явно сожалеюще, сказал:

– Конечно, кадровому офицеру жить без армии все равно, что жить без воздуха.

– Именно без воздуха, – подхватил Лужко. – Я задыхаюсь, я разлагаться от безделья начинаю, сам себя ненавижу, скоро на людей бросаться буду.

– Я понимаю вас, – все так же сочувствующе сказал майор. – Готов помочь вам, но поймите, вы хорошо знаете армейские условия, не так-то просто найти вам работу. За два года войны много нашего брата покалечено. Но армейская служба… Да что вам рассказывать, – укоризненно махнул он рукой. – Одним словом – армия требует здоровых, сильных людей. Конечно, и вы можете принести пользу. Но пока найдется для вас подходящее место, много воды утечет. Это одно, а второе и более важное: в армии будете временным человеком, хоть вы и кадровый офицер. Рано или поздно вас все равно уволят. А вам всего двадцать пять лет. Впереди целая жизнь, и не будете же вы на одну пенсию жить. Нужно опять себе постоянную работу подыскивать.

С каждым словом военкома Лужко чувствовал, как исчезает и гнев, и раздражение, а вместе с ними уходит окончательно и надежда на возвращение в армию, которая так властно овладела им в последнее время. Он совсем равнодушно выслушал обещание майора сообщить, если в какой-либо из гражданских организаций найдется подходящее место. Вяло попрощался, заверив военкома, что успокоился и сам будет подыскивать себе работу, но в душе не верил ни тому, что успокоится, ни тому, что войдет в нормальную колею жизни.

* * *

Не то от старости, не то от непомерных забот о разросшемся заводском гараже Селиваныч стал просто невыносим. С утра и до вечера он, сутулясь и шаркая ослабевшими ногами, метался между машинами, хрипло ругал, не стесняясь даже бранных слов, шоферов, ремонтников, диспетчершу. Обессилев от ругани, укрывался в своей конторке и через несколько минут вновь вылетал оттуда, еще более рьяный и непримиримый. Все, кто хоть неделю проработал в гараже, знали, что резкость старика беззлобна, что кипятится и ругается он, болея за дело, а в душе мягок, добр, оставляя без взысканий даже серьезные проступки своих подчиненных. Поэтому только новички робели перед Селиванычем и обижались на него, но тоже вскоре привыкали и, уже выслушав очередную нотацию, посмеиваясь, говорили:

– Выдал мне старик порцию, будем ждать следующую.

Душевнее всех относилась к Селиванычу Вера, хоть и доставалось ей больше всех и за всех.

Но в этот день Вера не выдержала. Еще до начала работы Селиваныч, сопя и сердито шевеля лохматыми бровями, упрекнул ее за то, что она вчера не нарядила шоферов в дальние поездки, хотя всего несколько дней назад категорически запретил ей подписывать путевки для выезда из города.

Вера по обыкновению промолчала, заполнила путевые листы и подала ему на подпись. Он, все еще продолжая ворчать, схватил старенькую ученическую ручку, с маху сунул перо в чернильницу и, не рассчитав, посадил на путевке огромную кляксу.

– Кто столько чернил набухал? – капризно пробормотал он, кося выцветшими глазами в сторону Веры. – Черт-те что творится: то дно сухое, то через край льется. Никогда по-людски не сделают.

Вера опять промолчала, заново переписала путевку и ушла в мастерскую. Ремонтники, спеша закончить сборку трофейной трехтонки, вторые сутки работали без отдыха. Когда Вера подошла к сиявшей свежей краской машине, они уже опробовали мотор, испытывая его то на больших, то на малых оборотах. Все механизмы работали нормально, и Вера разрешила пустить машину на обкатку. Это была уже сорок первая машина, поставленная на ноги, как говорил сам Селиваныч, духом и упорством ремонтников.

– Все, Иван Селиваныч, поехала наша сорок первая, – радостно встретила Вера грузно шагавшего по гаражу Селиваныча. – Завтра можно в рейс отправлять.

Старик буркнул что-то неопределенное и пошел к толпившимся около диспетчера шоферам.

– Митинг, что ли, какой? – издали прокричал он. – Или опять перекур до одурения? А ну, по местам!

Шофера, посмеиваясь, послушно разошлись. Машины одна за другой выкатывались на улицу, и вскоре гараж опустел. Только грузовик Анны Козыревой стоял в дальнем углу, сиротливо похильнувшись на сломанной рессоре. Ни новых, ни старых рессор в запасе не было, и Селиваныч вчера обещал сам поехать к своему знакомому на автобазу электрозавода и раздобыть пластин для переборки рессоры.

– Эта почему стоит? – подойдя к Вере, кивнул Селиваныч в сторону Анниной машины.

– Рессора вчера…

– Что рессора, что вчера? – перебил Веру Селиваныч. – Работы черт-те что, а машина стоит.

– Иван Селиваныч… – пыталась объяснить Вера.

– Я шестой десяток Иван Селиваныч, – входя в привычное раздражение, рьяно выкрикнул старик. – Бездельники, лежебоки! Только языком трепать, а чуть до дела, так Иван Селиваныч.

Вера молчала, зная, что убеждать Селиваныча в такой момент совершенно бесполезно. Но в неспокойной душе ее, неудержимо нарастая, поднималась обида. Она почти не слушала Селиваныча, думая, что сейчас делает Петро. Выбежав из дома, она несколько раз хотела было вернуться, но какое-то непонятное упрямство властно гнало ее в гараж, и теперь она жалела, что не вернулась, не успокоила мужа, оставив в таком состоянии одного на целый день.

– Что раскрылетилась?! – уже на весь гараж кричал Селиваныч. – Кто механик: ты или я? Ремонтировать надо…

– Иван Селиванович, – с трудом сдерживая негодование, прошептала Вера.

– Вот, вот! Языком трепать, – язвительно выкрикивал старик, – это вы все мастера. Черт-те что творится!

Вера чувствовала, как нестерпимым жаром полыхало все лицо, как нервно задрожали губы и на глаза набежали слезы. Она с ненавистью взглянула на Селиваныча, шагнула было к нему, но тут же всхлипнула и, совершенно не помня, что делает, побежала в конторку.

– Как вам не стыдно, – подскочила к Селиванычу Анна, – пожилой человек, а такое вытворяет. Она всю душу в работу вкладывает, а вы орете на нее. Вы же сами вчера обещали поехать на электрозавод.

– Что сам? Какой электрозавод? – растерянно моргая опухшими веками, пробормотал Селиваныч.

– На автобазу, к дружку своему, за рессорой, – спокойно разъяснила Анна и пренебрежительно махнула рукой. – До чего же вы невыносимый стали. Не будь вы таких лет, я бы вам сказанула…

Она с ног до головы презрительно осмотрела мгновенно притихшего Селиваныча, с негодованием отвернулась от него и побежала вслед за Верой.

* * *

Из сбивчивого, отрывочного рассказа Веры Анна скорее душой почувствовала, чем поняла, что плакала Вера не только из-за обиды на Селиваныча. Она просто, – по чисто женской логике определила Анна, – в семейной жизни дошла до такого состояния, что для вспышки отчаяния было достаточно одной, даже совсем случайной искорки. Этой искоркой и была беспричинная ругань Селиваныча.

Успокаивая Веру, Анна исподволь расспрашивала ее о муже, вспоминала, что раньше говорила она о нем, что рассказывали другие, и из всего этого сделала заключение: Вера любила мужа и муж любил ее, но в их отношениях что-то произошло непонятное, от чего она очень страдала. Анна поняла также, что повинна в этом была не Вера, а ее муж. Она посоветовала Вере поговорить с Петром откровенно, но Вера, давясь рыданиями, растерянно шептала:

– Пыталась… Не получается… Вижу: он переживает, мучается, а почему – никак не пойму. Вы не думайте, Анна Федоровна, плохо о нем, он хороший, душевный. Вот только мучается отчего-то, а мне об этом не говорит.

Робко вошедший в конторку Селиваныч прервал разговор. Он, сутуло горбясь и виновато пряча глаза под зарослью бровей, медленно приблизился к Вере и старчески забормотал:

– Ну, ты прости… не обижайся… Сам себя кляну…

– Что вы, Иван Селиваныч, я просто так, – вытирая слезы, оживилась Вера. – Я не обижаюсь.

– Ну вот и спасибо, – обрадовался старик. – Ни в жизнь больше такого не допущу. Язык свой распоганый откушу.

– Вы его лучше кусачками обкорнайте, чтобы не болтал лишнее, – презрительно бросила Анна.

– И обкорнаю, обкорнаю, – с горячностью подхватил Селиваныч. – Самые острые кусачки возьму и начисто оттяпаю.

Увидев, как Вера смущенно улыбнулась, Селиваныч повеселел, расправил сутулые плечи и, все еще не поднимая глаз, успокоенно проговорил:

– Вот и ладно, вот и молодец. Не обращай ты внимания на старика. Поедем-ка вместе на электрозавод. Я этого дружка своего наизнанку выверну, а ты что ни на есть самое лучшее отберешь.

«Что взять с него? Как дитя малое, – проводив Селиваныча в цех, думала Анна. – То вихрем на всех наскакивает, то разреветься готов. А Верочка-то… Как же ей помочь?

Первой мыслью Анны было поговорить с ее мужем, с этим Петром Лужко. Но, может, он с ней и разговаривать-то не пожелает. Отвергла она и мысль сказать об этом Вериному отцу. Он по старости стал не лучше Селиваныча.

«Александр Иванович, вот кто, – с радостью подумала она о Яковлеве. – Если он возьмется, то во всем до винтика разберется. Дел-то у него, правда, свыше головы, но была не была – попытаюсь».

Как и обычно в рабочее время, Яковлева в парткоме не оказалось. Заваленная бумагами единственная на дирекцию, партком и завком секретарша буркнула, что Яковлев ушел в третий механический, а потом, подняв голову и виновато улыбнувшись, поправилась:

– А может, в литейный, там новую печь пускают и что-то не ладится.

Работая на грузовике по полторы, по две, а то и по три смены, Анна редко бывала в основных цехах завода. Когда Толик поступил на работу, она знала, что на заводе был всего один цех и именовался он не первым, не вторым, не третьим и не литейным, а просто механическим. В нем стояли токарные станки, и на одном из них, самом дальнем, работал ее сынишка.

Толик, прибегая домой, частенько говорил что-то о новых станках, о каких-то других цехах, но истомленная работой Анна через пятое на десятое слушала его.

Сегодня, почти через полгода после того, как начал Толя работать, Анна впервые вошла в дрожавший от гула машин знакомый цех, кинула взгляд на то самое место, где всегда работал Толик, и замерла. Ни сына, ни его станка не было. Во всю непомерную длину цеха, от ворот, где она остановилась, и до едва видимых вдали вторых ворот, ровными рядами стояли гудящие станки. И у каждого из них виднелись женщины. Сколько ни смотрела Анна, ни одного мужчины или подростка найти не могла.

– Что, растерялась? – положив руку на ее плечо, спросил кто-то. – Сынка повидать пришла?

Вздрогнув, она обернулась и увидела изборожденное рубцами морщин лицо Василия Ивановича Полозова.

– Я сам подчас глазам не верю, – не дав Анне ответить, прокричал в ее ухо старик. – Такого нагромоздили, что и за день не обойдешь. А сынок твой там, в новом третьем цехе. Проводил бы тебя, да больно некогда, бригада моя там станки новые сгружает.

Робко обходя шумные станки и склонившихся около них женщин, Анна миновала широкий коридор, такой же, заставленный станками, второй цех и вошла наконец в тот самый третий механический, которого полгода назад и в помине не было.

Ошеломленная, чувствуя себя крохотной, как песчинка, Анна, замерла, ничего не понимая. Посредине цеха нескончаемыми лентами уходили вправо, влево и куда-то вперед танки.

Так, пожалуй, и простояла бы Анна до конца смены, если бы не увидела торопливо шагавшего Яковлева. О чем-то сосредоточенно думая, он прошел было мимо Анны, но вдруг остановился, потер пальцами лоб и увидел ее.

– Здравствуйте, Анна Федоровна, – призывно блеснул он серыми глазами. – Пришли основное производство посмотреть? Это замечательно! У нас тут столько нового, столько интересного!.. А то как-то нехорошо получается: автобазовцы наши завода своего не знают. Почаще, почаще заходите.

– Работа все, Александр Иванович, – робея под его пытливым взглядом, проговорила Анна. – То за баранкой день и ночь, а то ремонт за ремонтом. Машины-то, знаете, у нас какие: чиненые-перечиненные, заплаток не пересчитать. Моя вроде самая надежная была, а вчера раз – и рессора пополам. Сегодня загораю, и вот к вам…

– Ко мне? – встревоженно спросил Яковлев. – Случилось что?

– Да знаете, – замялась Анна, – неудобно просто. У вас же…

– Пройдемте сюда, – легонько подхватил он Аннин локоть. – Расскажите, что произошло?

Присев за столиком в каком-то узеньком и светлом отделении цеха, Анна впервые отчетливо рассмотрела Яковлева. Лицо его было все такое же доброе и приветливое, но под глазами лучились во все стороны крохотные морщинки, ранней сединой подернулись его красивые волосы.

«Боже, как он изменился, – подумала Анна. – Верно говорят: не работа, а забота старит человека».

– Так что же, Анна Федоровна? – с веселой улыбкой спросил Яковлев.

– Простите, – встрепенулась Анна и вначале сбиваясь, а потом все тверже и отчетливее начала рассказывать о Вере, о Лужко, о их жизни, о своих тревогах и подозрениях.

Увлеченная рассказом Анна не заметила, как неуловимо серея, изменялось лицо Яковлева, как сутуло опускались его плечи и мерк веселый и теплый свет в его глазах.

Еще с той страшной ночи, когда он, получив последнее письмо Ирины, впервые ушел с завода и больше полсуток опустошенно бродил по Москве, он раз и навсегда решил для самого себя, что с Ириной все кончено. Решил и почувствовал какое-то никогда не испытываемое отвращение ко всем женщинам, которые жаловались на своих мужей. Ложью и безмерным себялюбием казались ему эти жалобы. Он не мог даже в мыслях найти оправдание для Ирины, и все это внутренне переносил на других женщин.

После этого ему, как парторгу завода, приходилось не однажды выслушивать жалобы на неурядицы в семейной жизни. И он выслушивал, старательно сочувствовал и сожалел, но в душе негодовал и возмущался чаще всего женщинами, считая, что основы семейной жизни чаще всего нарушают и губят они.

И сейчас, когда Анна сказала, что этот самый Лужко инвалид, одноногий капитан, настроился против Веры. Утихшая боль от поступка Ирины вновь с прежним ожесточением нахлынула на него. Только силой воли и выработанной привычкой при любых обстоятельствах держать себя в руках, он подавил желание прервать Анну, сказав, что с такими вопросами нужно приходить вечером, в партком, а не в середине смены, когда у него и от более важных дел разваливается голова.

– Вы же знаете, Александр Иванович, – как сквозь сон слышал он голос Анны, – они же, можно сказать, с детства знакомы, в техникуме учились вместе, столько лет любили…

«Столько лет любила, а увидела безногого, и все к черту», – с ожесточением подумал Яковлев.

– А если бы вы знали, – настойчиво продолжала Анна, – как Вера расцвела вся, когда приехал ее Лужко, как она радовалась… Она же, как стеклышко, как зорька ясная. Ни одного пятнышка на ней. И как голубка своего голубка, любит его. И он, не подумайте, – судорожно передохнув, почти со стоном воскликнула Анна, – он тоже любит ее. А вот случилось что-то, и он переменился.

«А он ли переменился?» – с прежним ожесточением подумал Яковлев и вдруг с удивительной ясностью вспомнил Веру.

Он никогда не допускал и намека неискренности и лжи в Вере, так как раньше не допускал этого в Ирине. Это невольное сравнение впервые толкнуло его на мысль о причинах последнего письма Ирины. Может, и Ирина поступила так только потому, что была до предела честной? Но он тут же отбросил эту мысль, и сухо спросил Анну:

– Так вы говорите, что офицер, капитан, без ноги и нигде не работает?

– Офицер, – подхватила Анна, – кадровый, как говорит Верочка, семь лет в армии, сразу из техникума. А теперь ногу отбило, пенсию назначили.

«Пенсию назначили, – внутренне усмехнулся Яковлев последним словам Анны, – пенсию назначили, а работы нет. Все трудятся, а он целыми днями без дела. И не один, не два, а месяцы и в перспективе – всю жизнь. Да я бы, неделю без дела просидев в пустой квартире, все окна перебил».

– Он вместе с Верой в автомобильном техникуме учился? – заинтересованно спросил он Анну.

– Даже раньше ее поступил, ну а потом в армию, – не понимая перемены в Яковлеве, ответила Анна.

– Знаете, Анна Федоровна, – вставая, сказал Яковлев, – обстоятельства, видать, довольно сложные. Нужно подумать и тогда что-нибудь решить.

– Подумайте, Александр Иванович, подумайте, – с бабьим старинным причитанием воскликнула Анна. – Она же, голубка наша, так мучается, так мучается…