Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

– Ах, мамо, вы ничего, ничего не знаете, – сказала Катруся.

– Я-то знаю! – рассердилась Дарья Кузьминична – Ночи не спишь, лишнего куска не съешь – только бы росли здоровыми. А вырастут увезут куда-то, и могилки не сыщешь, чтоб поплакать.

Катруся с деланной серьезностью кивала головой, поглядывая на Волкова.

"Ну что они понимают, эти родители! Мы знаем больше, верно? – говорил ее взгляд. – Но переубеждать нет смысла".

"Конечно", – тоже взглядом и улыбаясь отвечал Волков.

– Еще одной войны не забыли, а новая пришла, – говорила Дарья Кузьминична, уголком платка вытирая набежавшую слезу.

– Не будь той войны, вы бы и с батей не повстречались, – сказала Катруся.

– Одна война свела, эта, может, навек разлучит, – она взяла с комода пожелтевшую фотографию, на которой улыбался белозубым ртом и сжимал эфес шашки чубатый конник. – Привезли чуть живого к нам в хату.

Тоже раненый был. Целый год выхаживала.

Дарья Кузьминична провела по фотографии огрубевшей от работы ладонью. И на губах ее была тихая, задумчивая улыбка.

В этот момент скрипнула калитка. Она вздрогнула, прислушалась:

– Никак Матвей?

– Я открою, мамо, – предложила Катруся.

– Сиди, сиди уж, – торопливо сказала мать, почему-то глянув на Волкова.

Дверь распахнулась от сильного удара, и в горницу ввалилось несколько бойцов с винтовками, а за ними круглолицый юный лейтенант.

– Руки вверх! – громко, срывающимся голосом закричал он.

– Господи! – вырвалось у Дарьи Кузьминичны. – Да что вы?

– Попался! – кричал юный лейтенант. – От меня не уйдешь! Диверсант чертов!

Волков хотел приподняться, но его уже крепко схватили за руки.

– Где оружие? – требовал лейтенант. – Говори!

– Свой он, – пояснила Дарья Кузьминична. – Раненый... Чего ж набросились?

– Может, и заправда наш? – сказал один боец.

– Какой наш? Диверсант это! А ну, где пастушонок?

В горницу из сеней проскользнул белобрысый, со вздернутым носом мальчуган.

– Он? – спросил лейтенант. – Этот?

Мальчуган жался к солдатам, тоненьким, срывающимся от возбуждения голосом начал говорить:

– Мы козу пасли. А ён как сигнет, как сигнет.

И пошел. А мы за ним...

– Так, значит, он ваш? – спросил Дарью Кузьминичну лейтенант, делая ударение на последнем слове. – Интересно! Очень интересно. Разберемся...

Встать!

Катруся, закусив губу, смотрела на Волкова, и в глазах ее застыла жгучая ненависть. Дарья Кузьминична перебирала трясущимися пальцами концы вязаного платка.

"Ничего, – подумал Волков. – Я все объясню. Когда узнают, что произошло, меня отпустят".

– Вы не беспокойтесь, – сказал он Дарье Кузьминичне.

Лейтенант ткнул стволом нагана в поясницу Волкова.

– Шагай, шагай!.. В контрразведке иначе запоешь.

Отдел контрразведки, куда привели Волкова, разместился в школе. Следователь уселся за парту и, как добросовестный ученик, развернул тетрадь. Это был немолодой уже капитан с желтым, отечным лицом, редкие, аккуратно причесанные, чтобы прикрыть лысину, волосы топорщились на висках.

– Моя фамилия Гымза, – проговорил он, разглядывая карандаш. – Ну, исповедуйся.

Он слушал Волкова, что-то записывая и кивая головой. Потом спросил:

– Все?

– Да, это все, – ответил Волков.

– Что ж, до завтра... Отдохни, подумай.

II

Утром Волкова снова привели на допрос.

За партой сидела Катруся в той же украинской кофточке и широкой юбке Она исподлобья глядела на Волкова.

– Темнота уходит, Волков, – сказал Гымза, потирая руки. – И все становится ясным, как божий день.

– Мамо яичницу жарила для него еще, – сказала Катруся.

– И он говорил, что ранен в бою? – обернулся к ней следователь.

– Да... И как немцев побили. Такой врун!

– Ну, беги домой, – мягко улыбнулся Гымза. – Ноги-то не промочи. Дождь.

– А мамо всю ночь еще плакала, – обжигая Волкова полным злой ненависти взглядом, сказала она.

– Беги, беги, – с доброй, отеческой нежностью повторил Гымза и тихонько вздохнул. – Та-ак, – продолжал следователь, когда она ушла. – Выловили мы и других. Из одного гнездышка летели.

– Кого других? – удивился Волков, но тут же сообразил, что Гымза просто ловит его. А Гымза точно не расслышал его вопроса.

– И заключение доктора: стреляли в упор, чтоб наверняка рана оказалась легкой. Много частиц пороха.

– Я же объяснил, – сказал Волков.

– Какое задание было? Ну, ну... Трибунал примет во внимание чистосердечное раскаяние. Иначе – к стенке... Говори. Сказкам у нас не верят. Для того мы и есть, чтоб все знать... С кем должен был встретиться? – Гымза проговорил это как-то сочувственно, медленно и тихо, но вдруг, стукнув кулаком по парте так, что звякнули стекла в окне, крикнул: – С кем?

На крышке парты, где замер его костлявый большой кулак, были выцарапаны гвоздем неровные буквы:

"Гришка любит Катю".

– С кем? – уже шепотом повторил следователь. – Мне другие нужны... Где совершат диверсию?

Волков стиснул кулаки так, что ногти впились в ладони, и эта боль сейчас ему казалась приятной.

– Нервничаешь?.. Оттого и нервничаешь. Ведь не последняя же ты дрянь?

Голос у следователя был теперь скрипучим, неприятным, словно зубами он ломал перегоревшую жесть.

Волков понял, что следователь убежден в измене, а лишенный сомнений человек иные доводы, умаляющие главную, по его мнению, суть факта, попросту не воспримет.

– Другие сообразительнее тебя. У меня показания, как вербовали.

– Это подлость! – сказал Волков.

– Это формальность, – усмехнулся Гымза. – Майора Кузькина добренькие немцы оставили, а тебе и парашют и самолет... Понравился им очень?

Стиснув кулаки, Волков шагнул ближе.

– Ух ты, – бледнея ото лба к носу, Гымза опустил руку на кобуру пистолета. – Шлепну и до трибунала. Я таких в гражданскую на месте рубил. Для вас жизнь делали. С голодным брюхом фабрики отстраивали. Вот, мозоли еще не сошли... Родину, гнида, предал!

Пальцами Гымза опять сжал карандаш, точно эфес шашки. В дверь постучали.

– Кто? – резко спросил Гымза.

– Тут еще к вам, – просунув голову, сказал часовой.

– Пусти!

Два бойца ввели человека с худощавым нервным лицом и спортивной фигурой. Один из бойцов, кося на Волкова любопытные глаза, передал следователю отобранные документы, немецкий пистолет и ракетницу.

– Где взяли?

– В лесу, – ответил боец.

– Стрелял?

– И гранатами швырялся, – сказал другой боец, у которого выгоревшая пилотка едва закрывала макушку.

– Я солдат, – заговорил фальцетом этот человек, – и прошу обращенья, как с военнопленным.

– Знакомы? – кивнув на Волкова, спросил Гымза.

– Нет, – быстро проговорил тот. – Я солдат...

– Да брешет, – сказал боец. – Из банды, шо в лесу.

Какой он солдат!

– Уведите пока, – распорядился Гымза.

– Я тоже никогда не видел этого человека, – проговорил Волков.

– Что не видел его, поверю, – согласился Гымза. – У этих закваска иная, но черт один, как ни малюй. Я, Волков, шестые сутки на ногах. Давай-ка рассказывай сначала, и всю правду.

– Ничего другого я не могу сказать.

– Рассказывай, рассказывай. Я терпеливый.

Волков рассказывал заново то, что произошло с момента, когда бригада окопалась у реки. Гымза делал пометки в своей тетрадке, очевидно для того, чтобы сравнить его показания.

– Какое же вино лакал этот Ганзен? – спросил он.

– Не знаю.

– Ну ладно, – усмехнулся Гымза. – Припомни тогда, что этот майор говорил?

Волков, как мог, пересказал речь Ганзена.

Затем следователь потребовал описать его внешность, как он ел цыпленка, как держал рюмку. Вошел молодой, с худощавым, бледным, усталым лицом черноволосый полковник и, жестом разрешив капитану продолжать допрос, уселся за соседнюю парту, изучающе глядя на Волкова.

– А бумагу ты до ужина подписал? – равнодушно спросил Гымза.

– Я ничего не подписывал, – ответил Волков. – Ничего!

– Может быть, сфотографировали за ужином? – тихо спросил полковник. – И затем напугали этой фотографией?

Теперь лишь Волков догадался, почему следователь обстоятельно расспрашивал, как сидел и что делал немецкий майор.

– Нет, – сказал он. – Фотографии не было. Ничего не было.

– А почему головой дергаешь? Нервы тебя выдали, – улыбнулся Гымза. – И показания расходятся.

Первый раз говорил, что хотел бутылкой этого майора шарахнуть. Так? Так... А теперь вот, – он заглянул в свою тетрадку. – "Вино было на вкус кисло-терпким"

Твои слова? Твои!.. У меня, Волков, нервы покрепче Из одной бутылки вино с ним пил. Раскололся ты, Волков, как орех, раскололся. Даже неинтересно. Теперь говори все!

Волков молчал. Он вдруг почувствовал, что не может расцепить челюсти.

– Странно, – тихим голосом уронил полковник. – Что же вы молчите?

Волков повернул голову и увидел его лицо какимто расплывчатым, будто в тумане.

– Отправьте задержанного в коридор, – сказал полковник.

Пол коридора был истоптан, валялись окурки, шелуха семечек. Двое часовых неподвижно стояли у выхода. Тускло поблескивали штыки винтовок.

– А ну, встань к стенке, – потребовал один из них.

Волков прислонился к стене. Где-то была трещина или неплотно закрылась дверь, и он услышал разговор.

– Все улики налицо, – говорил следователь.

– И в прошлом деле были улики. А что выяснилось?

– Но заявлял же тот, будто армия у нас отстала.

С этими мыслями – шаг до измены. Война скажет, кто прав. Я не о себе забочусь. Своей шкуры никогда не жалел...

Голоса их стали неразборчивыми, приглушенными.

Через минуту полковник вышел хмурый, сосредоточенный, быстро пробежал мимо Волкова, даже не взглянув на него.

Ill

Командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник Кирпонос сидел за грубо сколоченным дощатым столом в крестьянской избе. На столе была разложена карта. Прихлебывая кипяток, заправленный в глиняной кружке побегами вишни, Кирпонос не очень внимательно слушал доклад начальника контрразведки и смотрел на карту, где синие стрелы уперлись в Житомир. Генерал-полковник думал о том, что южнее немецкого танкового клина оставались три армии. Сотни тысяч бойцов с артиллерией, обозами, штабами могли теперь оказаться в кольце. Но еще большая угроза возникнет, если танки двинутся на Киев и рассекут фронт. А где ждать удара, Кирпонос не знал. Он мог приказать отходившим армиям с юга атаковать противника, но для того, чтобы вся эта масса войск перегруппировалась, нужно несколько дней. Если же армиям прекратить контратаки и отступать быстрее, то усилится нажим в центре.

Фронт был, как сложный организм, где действовало более миллиона людей, десятки танковых бригад, авиационные эскадрильи, ремонтные мастерские, госпитали... И от всех частей в штаб поступали различные сигналы. Командующий почти с физической болью ощущал тяжелые удары и вонзающиеся клинья в этот организм. Стоило ему перебросить какие-нибудь резервы, и Удар наносился по другому ослабленному месту. Тот замысел, который утром был хорош, днем оказывался негодным.

"Рундштедт маневрирует всей танковой группой, – думал он. – У нас танки разбросаны по линии фронта".

И второй день Кирпонос не мог принять окончательного решения. Он чувствовал, что обстановка на участке прорыва становится все опаснее, но знал также, что от его решения будет зависеть судьба Киева, а может быть, и юга страны.

Черноволосый, с бледным лицом кабинетного работника, всегда улыбающийся, а сейчас измученный бессонными ночами, полковник Сорокин медленно, как бы отбирая нужные слова, говорил, что участились диверсии в тылу и это признаки близкого наступления...

То и дело входили, прерывая начальника контрразведки, штабные генералы. Донесения из частей свидетельствовали, что противник усиливает натиск по всему фронту. Командующий давал распоряжения перебросить танки либо артиллерийскую бригаду, но тут же выяснялось, что танки где-то уже ведут бой, а эта артиллерийская бригада не имеет снарядов. Из-за некоторых панических донесений терялась ясность всей ситуации.

Обстановка и на других участках была трудной:

в Белоруссии немцам удалось рассечь фронт, их моторизованные корпуса стремились выйти на оперативный простор И все резервы Ставка поэтому бросала, чтобы задержать противника там, на дальних подступах к Москве Он видел на карте и опасность удара по левому, теперь открытому флангу..

– Кроме того, – говорил полковник, – задержано еще два лейтенанта, попавших в плен и теперь выброшенных сюда на парашютах.

– Еще? – нахмурился Кирпонос, брови его образовали сплошную линию.

– Было трое. Один из них разбился. Не выдернул кольцо.

– Что ж выходит, полковник? – сказал Кирпонос. – Устал?

– Да, трудно...

Сорокин раскрыл папку, которую держал в руках

– Я хочу получить устное согласие на то, чтобы отложить исполнение приговора, который вынесет трибунал.

– Согласен! – быстро ответил Кирпонос, не желая вдаваться в подробности. У разведки и контрразведки свои дела, иногда такие запутанные, что кажутся нелепостью.

– Обстановка неясная, – тихо проговорил Сорокин.

– Мы забросили в тылы противника десятки разведывательных отрядов, сказал командующий – А где эффект?

– Ощутимый эффект будет не сразу. Нужно время.

– Кто даст время?.. Знаю, чувствую: готовят еще прорыв Рассечь фронт им надо А где сосредоточен кулак? Где? И резерва у меня кот наплакал Ставка еще забирает одиннадцать артиллерийских полков и три механизированных корпуса. Генштабу, конечно, виднее. У Смоленска и под Лугой тяжелые бои Поэтому говорю: надо активнее действовать!

По темным окнам избы стучал редкий дождь Отчего-то этот дождь и запах молодых вишневых побегов, брошенных в кипяток, напоминали генерал-полковнику дни, когда он, босоногий, в старом отцовском казакине, гонял в ночное лошадей и у костра из закоптелого котелка, обжигаясь, пил такой же чай.

– Теперь нам отвечать за все, – проговорил он. – И снисхождения не будет . Убеждали, что если воевать придется, так любого сразу побьем Когда в чем-то долго убеждаешь остальных, и сам начинаешь верить.

А теперь растерялись многие Об этом ты думал, полковник?

– Да-а, – протянул Сорокин, искоса удивленно взглянув на командующего Ничего не творится заново, все исходит из предыдущего.

Доверительность, с которой говорил командующий, застала его врасплох, он не был готов к этому, а, наоборот, ждал, скорее, упреков от властного, подчеркнуто официального в разговорах с ним генерал-полковника. И оснований для таких упреков много: тылы фронта кишат диверсантами, сколько их ни ловят – каждую ночь появляются новые группы А у него еще нет опыта, приходится действовать по интуиции Кирпонос же уловил в этом намек относительно собственной нерешительности Он хмуро подумал, что контрразведчик не способен знать всей трудности положения, и о том, что Ставка почему-то расценивает обстановку значительно благоприятнее, чем она есть на самом деле, а главное, фронту не хватает самолетов.

– Ставка требует вести наступление, – проговорил он, – и одновременно забирает механизированные корпуса.

Кирпонос не умел скрывать мыслей и чувств, относясь к тем противоречивым натурам, которые мало заботятся о себе, не подлаживаются под мнение более высокого начальства и в то же время недостаточно твердых, чтобы руководствоваться лишь собственным мнением.

Шумно, как обычно, стремительно натыкаясь на стулья, вбежал член Военного совета фронта Рыков.

– Не помешаю? – спросил он.

– Давно жду, Евгений Павлович, – ответил Кирпонос.

– Разрешите идти? – вежливо спросил полковник.

– Да, вы свободны.

Сорокин взял папку и ушел.

– Не ждали не гадали, – заговорил Рыков, помахивая измятой немецкой картой. – А они вернулись.

Десантники вернулись!

Члену Военного совета фронта Рыкову было всего тридцать четыре года. Невысокая, плотная фигура, туго затянутая ремнями, уже немного огрузнела. А серые глаза и румяное лицо сохраняли еще какое-то мальчишески озорное выражение.

– Ты в детстве голубей не гонял? – спросил Кирпонос.

– Нет, я батрачил... А что?

– Да просто интересуюсь. – Кирпонос включил автомобильную фару, заменявшую настольную лампу. – Откуда десантники?.. Сядь, Рыков.

Но Рыков, точно ему некуда было деть лишнюю энертию, наполнявшую коренастое тело, опять забегал по комнате.

– Из бригады Желудева ребята. Штабную карту добыли. Вот...

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался командующий

– И он прав!

– Кто? – удивился Кирпонос.

– Голиков прав!.. Умен. А так на пулю вышел.

Сейчас лейтенант обстоятельно доложит.

Рыков подбежал к двери, толкнул ее.

IV

Андрей вскочил с табуретки, когда Рыков открыл дверь.

– Заходи, лейтенант, – приказал Рыков. – Немца оставь тут. Сам заходи.

Андрей вошел и, увидев командующего фронтом, неловко поднял ладонь к виску. Ему хотелось браво щелкнуть каблуками, но мокрые разорванные сапоги лишь глухо и неприятно чавкнули. Он смутился вида этих сапог, прелой гимнастерки, давно не мытых рук и молчал, не зная, что должен сказать, глядя на командующего, вставшего за столом, широкоплечего, почти упиравшегося в потолок избы, одетого в чистый, ослепительно белый китель с четырьмя генеральскими звездами на малиновых петлицах. Твердый взгляд из-под широких бровей, прямой крупный нос давали впечатление его большой внутренней силы, но губы оказались пухлые, как у женщины.

– Докладывай, лейтенант. Что ты оробел? – торопил Рыков. – Был герой, а здесь оробел! Ну-ка... Докладывай!

Андрей сбивчиво начал говорить, пропуская детали, чтобы рассказ выглядел масштабнее.

– Подождите, лейтенант, – остановил его командующий. – Сколько танков было в лесу? Какая на них эмблема?

Андрей ответил, и Кирпонос, хмурясь, долго молчал, разглядывая карту, обдумывая что-то, затем сказал Рыкову:

– Вот, значит, где они. Хитро!.. А как обманывали, усиливая нажим по фронту? – Командующий взглянул на Андрея и кивнул ему, точно лейтенант подсказал эти мысли, затем опять повернул голову к Рыкову: – Пятая во фланг может ударить.

Рыков наклонился, взмахнув ладонью, словно отсекая что-то.

– Пятая! И мехкорпус Рокоссовского... Хоть жаль кулака, а надо бить дурака, как у нас говорят на Алтае.

– Мехкорпус забирают, – сказал Кирпонос.

– Три-четыре дня всего, – ответил Рыков. – Ус~ пеем.

– Не согласовывая? – спросил Кирпонос.

– Получим "добро", Михаил Петрович. А ошибся, что ушибся – наука будет. Если бы поддержали Голикова, когда он атаковал... Факт!

– Если бы, – усмехнулся Кирпонос. – Лейтенант, составьте рапорт и укажите имена, кто там был... при его гибели.

Брови Кирпоноса сошлись у переносицы.

– И теперь большой риск... Что ж, обсудим на Военном совете.

– Кака Машка, така и замашка, – снова поговоркой, непонятной для Андрея, ответил Рыков. – Не ждут удара.

Крутолобый, с чуть вздернутым носом и энергичной складкой у губ, Рыков, казалось, был одержим мыслью:

действовать где угодно, а в глазах светилась запрятанная мужицкая хитрость, точно и простота его речи, и несдержанность оставались нарочитой, удачно найденной оболочкой, чтобы выглядеть попроще. Андрей вдруг понял, что эта будто бы идущая от натуры решительность также скрывает и расчет сил, и результаты анализа событий, и даже настроения войск.

И такому своему открытию Андрей подивился, как удивлялся недавно во время беседы с ним появившемуся желанию говорить попросту, точно с давним приятелем, отбросив разницу званий и положения.

От усталости слипались веки. Андрею хотелось скорее где-нибудь разуться, лечь на сухое место и уснуть без тревоги, имея охапку сена под головой. И он думал еще, отчего ни Рыков, ни командующий не догадываются о таком его желании.

Кирпонос, глядя на карту, ладонью приглаживал темные волосы.

– Что, лейтенант, – спросил вдруг Рыков, – побьем здесь Гитлера? Молчишь. Не хвались, на рать идучи, а с рати?.. Давай сюда пленного, взглянем, что за гусь.

Козырнув, Андрей вышел за дверь, где под присмотром связных оставил Кюна Заросший щетиной, грязный, всклокоченный, искусав до крови губы, он совсем не походил на того щеголеватого, самоуверенного офицера, каким был вначале. Но когда зашел в комнату и увидел перед собой двух генералов, Кюн привычно, даже молодцевато вытянулся.

– Он знает, кто я? – спросил Кирпонос, выходя изза стола и нагибаясь, чтобы не удариться о притолоку.

– Так, господин генерал-полковник, – ответил Кюн.

– А еще что вы знаете?

– О! – Кюн с дерзкой улыбкой выше поднял голову, – Мне также известно, что господин генерал-полковник был младшим фельдшером... и любит чай с вишней.

– Так, – улыбнулся Кирпонос. – Еще что?

– Вы имеете боевой опыт... командовать дивизией.

А теперь командуете фронтом. У вас есть сорок семь дивизий.

– Верно, – согласился командующий. – А чем Клейст прикрывает левый фланг, не знаете?

– Но это оперативная тайна, – проговорил Кюн, несколько удивленный веселым тоном русского командующего. – Я германский офицер и...

– Ни черта он не знает, – вставил Рыков. – Кто чего пьет да с кем живет – бабьи сплетни. Дерьмо, а не офицер! На кой ляд он?

– Вы можете стрелять, но через неделю, – Кюн оскорбленно вытянул распухшие губы, – через неделю посмотрите, что есть германский офицер. Наши танки будут в Киеве. Еще пять-шесть дней.

– Удар, значит, нацелен сюда, – быстро, точно захлопывая ловушку, сказал Кирпонос.

– Говоришь, через неделю? – ухмыльнулся Рыков. – Это похоже.

Андрей изумился тому, как просто, без усилий "выпотрошили" этого сложного, казалось бы, по натуре человека. Поборов минутное замешательство, Кюн длинными, ломаными фразами, вставляя и немецкие слова, начал говорить, что германская армия вошла в Россию, как стальной нож в мягкий пирог. Эта армия вооружена лучшими танками и самолетами.

Кирпонос, склонившись над картой, уже не слушал его, а Рыков перестал ходить и внимательно глядел на пленного.

– А дальше? – спросил он.

– Когда будете разбиты, весь мир примет наши условия!

– А дальше что? – скучающим тоном повторил Рыков.

Кюн явно не понимал, о чем его спрашивают и зачем нужно знать, что будет дальше, если нынешняя перспектива не оставляла русским никаких надежд.

– А дальше, – Рыков взмахнул ладонью, – народу опять воевать? Это уже было. Старая погудка на новый лад? Танков наделали вы много. Да и танки горят.

– Но пока сгорит один танк, наши заводы выпустят два, господин генерал. Пока вы думали, как накормить людей, мы строили заводы. Наша идея определит будущее...

– Будущее, – произнес вдруг очень спокойным голосом Рыков, – это не фунт изюма. Земля вертелась и до нас. И любая баба знает: убивать проще, чем рожать.

Конечно, танки – штука серьезная, да управляют ими люди.

По хитроватому взгляду, который бросил Рыков на командующего, Андрей понял, что говорит он это, продолжая какой-то спор.

– Отведи его, лейтенант, – добавил Рыков. – На кухню отведи. Картошку пусть чистит, все же дело.

V

Дул порывистый, влажный ветер. И в темноте, будто мокрой простыней, хлестало по соломенным крышам. Забитая машинами, повозками деревня была наполнена тревожной суетой. Проезжали мотоциклисты, слышались окрики часовых, поскрипывали двери, и косые полоски света на миг рассекали вязкую темноту.

Андрей с трудом нашел хатку, где оставил бойцов.

Старуха, которая ехала в кузове, сидела теперь у крыльца, выделяясь на светлом фоне побеленной мазанки черным изваянием.

– Бабушка, – окликнул Андрей, – что спать не идете?

Та не шевельнулась и как бы ничего не видящими глазами смотрела в пустоту.

"Наверное, глухая бабка", – решил Андрей.

Он зашел в сени. Из горницы доносился смех капитана, а на другой половине слышался тяжелый храп, сонное бормотание.

Увидев Андрея, Самсонов, без гимнастерки, с красным, распаренным лицом, привстал из-за широкого стола.

– Шагай сюда, лейтенант. Избавился от пленного?

А мы баньку сообразили. Красота, понимаешь... Ты закуси вначале.

Вторая женщина была здесь. Ее глаза с каким-то сиреневым отливом и пухлые, яркие губы делали лицо очень молодым. Но Андрей, заметив морщинки на белой, красивой шее, подумал, что ей лет тридцать и она старше Самсонова, которому не больше двадцати пяти.

– Твоего сержанта в госпиталь отвезли, – говорил капитан.

– Как он? – спросил Андрей, тоном стараясь показать суровость бывалого воина.

– Жив будет... И ты молодец, лейтенант. Сам пропадай, а других выручай. Это по-нашенскому! Садись вот рядом с Ниной Владимировной.

Она, с улыбкой взглянув на Андрея, подвинулась ближе к Самсонову. И капитан едва заметно мигнул ему. На столе была рассыпана вареная картошка, лежал зеленый лук и ломти хлеба. Неровное пламя керосиновой лампы, видимо заправленной бензином и присыпанной у фитиля солью, освещало земляной пол горницы, широкую печь и деревянную кровать, накрытую рядном.

– Спят все, артиллерией не побудишь. Хозяйка в погреб ночевать ушла, капитан, взяв за горлышко бутыль, разлил по стаканам жидкость. – Перед банькой...

– Там бабушка сидит одна, – сказал Андрей. – Ее надо позвать.

– Звали, – махнул рукой Самсонов, – не идет.

– У нее сын убит, – грустно добавила Нина Владимировна. – Летчик. Ехала к нему в гости, но только похоронить могла.

– А ты хитер, – засмеялся вдруг Самсонов.

– Почему?

– Гляжу, твой радист в баню идет на пару с Ниной Владимировной. У меня дух перехватило. Вот, думаю, черти в лаптях!

– Она такой же боец, как и все, – ответил Андрей. – Не понимаю, что вы думали.

– Ага, сразу в контратаку идешь? Да-а... Глазищи у нее, как омут, весело подмигнул капитан. – Ну, пьем за яростных, за непохожих!

– Я не пью.

– Это брось! Что надо самогон! Убьют, ничего не будет. Трын-травою порастем.

– Нет, в самом деле не пью, – оправдывался Андрей.

Самсонов что-то шепнул на ухо Нине Владимировне. Она засмеялась тихо, как от легкой щекотки, приподняв плечо, и голой до локтя, с ямочками у кисти, рукой потянулась к стакану.

– Теряй невинность, лейтенант, – потребовал Самсонов. – Для мужика первая стопка и есть конец невинности... Сегодня пируем, а завтра на фронт. Направление в дивизию я уже получил.

Он покосился на высокую грудь женщины, белевшую в вырезе цветастой кофты, и разом проглотил самогон.

– А веселая штука, братцы, жизнь. Скоро вот подтянут резервы. Двинем вперед... И вы, Нина, отыщете мужа.

– Не знаю, – тихо сказала она. – Я и не любила его.

Вышла рано замуж, думала, так полагается. Наверное, так бы и жила .. Он слишком благоразумный. Даже мебель, как началась война, отправил на московскую квартиру. Ничего нет ужаснее, если человек всегда благоразумный. Иногда проснусь, и тоска – выть хочется А не знала отчего.

– Да-а, – протянул Самсонов и опять, мигнув Андрею, смело положил руку ей на плечо. – А бывает, что любовь, как ветер, налетает.

Она не отодвинулась, только наклонила голову, и пальцы, сжимавшие стакан, как бы ослабев, скользнули по стеклу.

Андрей почувствовал, как румянец заливает его щеки, торопливо встал, не зная, куда деть руки, начал расправлять гимнастерку.

– Я пойду... Надо умыться хотя бы.

– Баня теплая, – усмехнулся капитан. – Выйдешь – и направо...

Задев плечом за косяк, Андрей вышел из хаты.

"Нашли время, – думал он. – Когда такие события!

Это же пошлость . А, собственно, какое мне дело до чьей-то жены? Вел себя, как мальчишка".

Старуха была все там же. Ее сухие, натруженные, с узлами вен руки лежали, точно плети, на коленях, и от лица веяло жгучим горем.

"Что ей сказать? – опять подумал Андрей. – Нет ведь слов, чтобы утешить. И сколько еще таких матерей будут сидеть по деревням, глядеть в пустоту, ничего не видя и ничего не ожидая, кроме своей смерти...

Надо письмо маме отослать, и сегодня же".

Обогнув хатку, Андрей разглядел покосившийся сруб Около него маячила длинная фигура Лютикова.

– Ну что? – спросил Андрей. – Говорят, Власкж жив будет.

– Еще как! – Лютиков опустил топор, которым собирался расколоть полено. – Не поверил доктор, что мы его столько возили. В силу ихней науки полагалось моритуру играть. А сержант им – фигу... Где наша бригада, не слыхать?

– Нет, – вздохнул Андрей и добавил: – Сумел узнать только, что в окружение попали.

– Воюют, значит, – сказал Лютиков. – Баниться можно. Я топил, чтоб не остыла.

– Как бы еще гимнастерку постирать, – неуверенно сказал Андрей.

– Да просто... Тропинка вот. За кустами ерик, там и радистка стирает. Добегите.

– Ладно, – согласился Андрей. – Добегу.

Тропинка эта вилась меж грядок с луком и помидорами. Ветер угнал тучи. Звезды, будто умытые, пронизывали ночь трепетным светом Андрей услыхал плеск воды за кустами высокой черемухи, свернул и раздвинул ветки Белизна нагого девичьего тела остановила его.

Услыхав шорох веток, радистка быстро повернулась. Она стояла по колено в черной воде, у ног виднелись блестки звезд. И вдруг, разбрызгивая эти блестки, Ольга шагнула на берег, даже не пытаясь закрыться мокрым бельем Часто вздрагивали ее небольшие острые груди Какая-то порывистость была и в застывшей сейчас фигурке И так, будто ей нестерпимо это мгновение, она резко закинула голову назад ..

Андрей почувствовал, как у него заколотилось сердце и гонит кровь, туманя мозг И затем возникла мысль, что надо сделать к ней только два шага Но сам вдруг, испугавшись этой мысли, попятился, ломая кусты, бормоча извинения, хотя и сознавал, что все слова его не имеют никакого смысла, а имеет смысл лишь поразившая его красота девичьего тела и те чувства, которые были в нем.

"Надо же... Надо же..." – говорил он самому себе, шевеля пересохшим языком, ступая в грядки у тропинки. Ему хотелось вернуться к ручью, и поэтому он шагал еще быстрее. Только у самой баньки остановился.

– Нету ее? – спросил Лютиков.

– Обойдусь, – глубоко вздохнув, стараясь унять непонятную дрожь, сказал Андрей – Это не к спеху.

– А банька форс-мажор, – похвастался Лютиков. – Я и веник соорудил.

VI

В тесной, жаркой баньке Андрей исхлестал веником костлявую спину Лютикова, но тот все повторял:

– Еще малость У-у.. О-о. По хребту... Амброзия!..

Когда, уставшие, разомлевшие, они сели прямо на скользкий пол, Андрей спросил:

– Как ты раньше жил?

– Да всяко... Немного беспризорничал. Катался под вагонами Осенью к югу, весной – назад. Пока в детдом не забрали. Там год лишь держался.

– Почему?

– Книги у воспитателей тибрил. Отправили в колонию.. Сбег и в тюрьму попал.

Лютиков рассказывал неохотно, вялым голосом и, черпая пригоршнями воду из деревянной шайки, лил себе на впалый живот, где синий орел держал в когтях женщину, а с бедер к ней тянулись, разинув пасти, две змеи Если он шевелил ногой, то змеи двигались Сверху было выколото: "Нет любви без страданья"

– А в тюрьме только одну книжку нашел Словарь иностранный Половину листов искурили. Выменял за две пайки хлеба... Как святое писание, читал.

Помолчав немного, ой сказал:

– Одеваться будем? Я сапоги припас, какие из чемодана взяли. Новенькие. Эти-то развалились.

От его неожиданной заботливости у Андрея щипнуло в горле. Он вдруг понял, что на войне все оценивается по иному, чем в обычной жизни, счету.

– Зачем же мне? – проговорил он. – Носи сам.