Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

Женщина увидела курсантов, тащивших раненых.

– Что ж это? – всплеснула она руками. – И побитые у вас?..

– Раненые, – объяснил Солодяжников.

– Какое горе-то. Молоденькие все?..

– Значит, лесом к станции не пройти? – опять спросил ротный.

– Тропками еще можно, но заблудитесь... Анюта!

С брички спустилась и подошла к ним вторая женщина. Глядела она из-под спущенного на лоб черного платка угрюмо и настороженно, как бы заранее этим взглядом предупреждая, что ни от кого добра не ждет и потому ей незачем быть приветливой.

– Вот Анюта... Сестренка моя. А меня звать Дарьей... Молочка-то вашим раненым нести?

– Если не жалко, – ответил Солодяжников.

– Чего теперь жалко! – проговорила Анюта, сцепив худые, изможденные руки на плоском животе. – И жалости теперь в людях нет. Ни бога, ни жалости.

Как звери.

– Опять ты свое! – оборвала Дарья. – Сколько этому богу молилась! И что вымолила?..

И по взглядам, которыми обменялись сестры, Андрей понял: спор у них давний и обе в этом непримиримы.

– Так вам на станцию?.. Проведу я лесом! – вдруг сказала Дарья, упрямо тряхнув головой. – Проведу!

– Куда это? А детей бросишь! – всплеснула руками ее сестра.

– Ладно, Анюта. Дом посмотрю, цел ли еще.

Забрав подойник с молоком, она пошла вместе с ротным и на ходу говорила:

– А вас тропками доведу, через болото. Я ж поняла... Непохожи вы на тех, что из окружения. Те пугливые, в глаза не смотрят... За детьми пока Анюта присмотрит. Она хорошая. Судьба только ей не вышла. Мы без матери росли, Анютка всех нянчила и в девках осталась... Да к богу подалась... На станцию-то прямо из леса можно выйти.

– Как считаешь, лейтенант, – морща лоб и обдумывая что-то, спросил Солодяжников, – если врача там поищем? Был на станции врач?

– Был, как же... – ответила Дарья. – Был. Да сейчас неизвестно.

XXVI

За кустом, накрыв голову шинелью, спал человек.

У его ног, обмотанных грязными портянками, валялись солдатские заскорузлые ботинки. Когда Лютиков сдернул шинель, он подскочил, намереваясь бежать.

Его схватили, и он рвался, выворачиваясь, пока Лютиков не стукнул его по затылку прикладом. Обмякнув, тот упал на колени, мотая головой.

– Кто вы такой? – спросил Солодяжников.

Поношенная гимнастерка туго обтягивала его широкие плечи и выпуклую грудь, лицо было некрасивое, заросшее жесткой щетиной, а глаза еще мутные со сна.

– Зто ж Гнат! – удивленно воскликнула Дарья. – Откуда взялся? Гнат!

Растирая ладонью затылок, он тупо смотрел на Дарью, пытаясь что-то сообразить.

– Фу ты, холера... Свои, что ли?

– Да ты ослеп? И меня не признал... Где Иван?

– Так он... – в глазах бойца мелькнула растерянность. – Вот как...

– Что? – охрипшим вдруг голосом спросила Дарья.

Помедлил немного и, глядя в сторону, боец ответил:

– Вот я живой, а его... Когда ремонт делали, в паровозе его бомбой...

– Нет... нет, – руки у Дарьи обвисли, вся она съежилась.

– Чего ж... Лучше сразу было тебе узнать... С ним еще двоих наших... В Киеве схоронили...

И, как будто лишь теперь поняв смысл того, что сказал Игнат, она попятилась, натыкаясь на молодые деревца, платок упал с плеч, лег ярким пятном в траву.

– Зачем... так ляпнули? – Солодяжников неодобрительно покачал головой.

– Охламон! – вздохнул Лютиков. – Треснуть бы еще раз прикладом.

А боец торопливо, словно оправдываясь, начал говорить как с маршевой ротой попал в плен и как затем их отпустили. Показал и пропуск, где было написано, что военнопленному разрешается идти до места жительства.

– Шел я лесами, – говорил он, – кормился чем попадя. Хотел забечь домой и потом опять...

Дарья обхватила руками ствол дуба, прижалась к нему лицом. Она не плакала и, казалось, застыла, только ладонями поглаживала жесткую кору дерева.

Андрей слышал, как минометчик вполголоса произнес:

– Без мужика осталась. Эхма! Какая бабенка-то... что царь-лебедушка.

– А детей сколько! – отозвался Лютиков. – Целый взвод.

– Дети бабу и красят. На то, вишь, она создана. А мужик при ней лишь в этом деле. Куда ни кинь – так оборачивается.

Солодяжников, разглядывая немецкий пропуск этого Игната, хмурился:

– Надо ж было вам ляпнуть! Голова еловая... Значит, с этим пропуском и на станцию можно пойти?

– Видимо, – проговорил Андрей, догадываясь, какая мысль возникла сейчас у ротного. – Только...

И Солодяжников, поняв, что лейтенант имел в виду опасность посылать незнакомого человека, бывшего в плену, кивнул:

– Да, задачка. А хорошо бы...

– Кому-то с этим пропуском надо идти, – сказал Андрей. – Думаю, лучше мне.

– А почему не мне? – отозвался Крошка.

– Фантазия! – почему-то злым голосом крикнул Солодяжников и добавил тише: – Обдумать надо, обдумать...

– Я пойду, коли надо, – вдруг тихо сказала Дарья.

Через полчаса Андрей, сменив сапоги на ботинки и надев гимнастерку Игната, шагал с Дарьей к станции.

Еще в лесу договорились, что он будет называть себя ее родственником. Хотя Солодяжников не велел брать оружие, Андрей все-таки привязал под коленом трофейный "вальтер", и шершавая рукоятка царапала кожу. До первых домов было метров триста, и чем ближе подходили к ним, тем сильнее его охватывало волнение. Минутами эта затея – появиться днем в поселке – уже казалась совершенным безрассудством.

– Жили мы небогато, а хорошо, – говорила Дарья как-то очень спокойно и тихо. – Иван-то у меня второй муж. Первый, как и вы, лейтенантом был. Двое парнишек его. Уехал на японскую границу, а вернулась бумажка в казенном конверте . Иван тогда и сосватался.

Хорошо жили... Вечером на крылечке заведем песню, и вся улица к нам. Игнат часто заходил. Плохого о нем не думайте...

– Я не думаю, – сказал Андрей. – Вот... уже заметили нас... Так я вам брат.

У крайней хатки стояли два солдата. Один лет сорока, другой моложе – у обоих рукава засучены до локтей, куртки не застегнуты, автоматы болтаются на животе.

– Halt! – крикнул молодой, узкое лицо его с выпуклыми глазами было потное и сердитое.

Андрей вытащил из кармана гимнастерки пропуск, чувствуя, как мелко, неприятно дрогнули колени. Солдат постарше взял пропуск, равнодушным взглядом окинул Андрея и пристально, с интересом уставился на Дарью.

"Если начнет обыскивать, – подумал Андрей, – тогда ударю ногой в живот".

– Домой идем, – улыбнулась Дарья, но улыбка получилась косая, вымученная. – Он из плена, брат мой...

Солдат засмеялся, ощерив большие прокуренные зубы, и хлопнул ладонью по широкому заду Дарьи.

– Prima russische Frau... Extraklasse! [Хороша русская женщина Товар высшего качества! (нем.)]

Ткнув пальцем в грудь Андрея и возвращая пропуск, он добавил на ломаном русском языке:

– Ты ходи комендатур!

Отступив на шаг, солдат махнул рукой.

– Кажется, проскочили, – отойдя немного, шепнул Андрей.

Солдаты позади начлли громко разговаривать.

– Очень толста, – говорил молодой. – Не грудь, а двенадцатидюймовые снаряды..

– Что ты смыслишь, молокосос? У нее все, как из железа. А если под кофтой ничего нет, то лучше клади в постель винтовку. Это слабаки взяли моду на тощих баб, потому что с настоящей им не справиться.

– Чего они? – спросила Дарья. – Про что лопочут?

– Говорят, сегодня хорошая погода, – ответил Андрей.

XXVII

– Вот здесь мы жили, – сказала Дарья, тоскливо оглядывая комнаты рубленого домика. – Жили. .

На полу была рассыпана картошка, валялись осколки тарелок, поломанные самодельные игрушки Мимо окна прошел солдат, неся курицу в руках. Донесся гудок паровоза.

Дарья начала подбирать игрушки, то и дело смахивая рукавом набегающую слезу. Затем она сдвинула до бровей платок и с осунувшимся, посуровевшим лицом вдруг стала очень похожа на сестру.

– Я выйду, будто соседей навестить...

– Узнайте, живет ли еще тут врач? – попросил Андрей.

Она ушла, прикрыв снаружи дверь. Андрей отвязал "вальтер", сунул его в карман и по маленькой лесенке из сеней влез на чердак В затянутое паутиной чердачное оконце было видно станционное депо. Там солдаты устанавливали зенитное орудие.

Андрей в уме рисовал схему подходов к станции, запоминал ориентиры и начал уже беспокоиться, что нет Дарьи, когда мелькнула ее цветастая косынка. Спустя несколько минут она, волнуясь и часто поглядывая на окно, рассказывала Андрею:

– К станции-то никого не пускают. А комендатура в школе, и полиция там...

– Какая полиция?

– Из местных набрали, главным у них Фома Несвит... За три дома отсюда живет. Раньше кассиром был.

Встретила его, как назад шла. Он и говорит: наведаюсь, часом. И моргает одним глазом. Что же делать?

Зайдет ведь он!

– Ну что ж, – кивнул Андрей. – Про доктора узнали?

– Есть... Остался, – сев на табуретку, она уже спокойнее заговорила о том, что видела. – Деньги теперь марками называют. Только не берут их, все за соль покупают. Объявления висят: кто на работу в Германию едет, тому харч бесплатный...

Кто-то постучал в дверь.

– Фома это, – испуганно вскинула голову Дарья. – Больше некому.

– Открывайте, – сказал Андрей.

Сгибаясь под притолокой, вошел человек в шароварах и украинской рубахе, на поясе его болтался немецкий тесак.

– От и я, – заговорил он низким веселым голосом, передавая Дарье бутылку, но тут же заметил Андрея, и толстые пальцы стиснули рукоятку штыка, а мясистое, буроватого оттенка лицо насупилось. – А це хто?

– Да брат мой, – ответила Дарья. – Из плена... Документ у него есть.

– Так шо? – возразил Несвит. – Треба зараз до полиции явиться.

Он был раздосадован, что встретил здесь постороннего.

– да вы садитесь, Фома Григорьевич, – приглашала Дарья. – Чего туда идти, коль власть сама наведалась. Я так уж рассудила...

– Хитра, – пробормотал он и уселся на табурет, который заскрипел под тяжестью его тела. – Як в плен хлопчик сдався, то у него разум е.

Дарья поставила три чашки, и он сам разлил в них желтоватый самогон.

– Ну шо ж... Иван, як ты кажешь, в Киеве?

– С паровозом же уехал, – наклонив голову, ответила Дарья.

– Звернется, – усмехнулся Несвит. – Будемо!

Он выпил самогон, и то, что ни Андрей, ни Дарья не притронулись к чашкам, насторожило его.

– Тэ-эк... Братка найшла... А шо ж я нэ бачив раньше хлопця? Дэ ж вин був?.. Який у тэбе документ е?

Андрей вынул из кармана пистолет.

– ПТп такэ? – челюсть начальника полиции отвисла.

– Только шевельнитесь, застрелю, – пояснил Андрей, удивляясь сам тому спокойствию, которое было в нем. – Ясно?

– Кобель ты, Фома Григорьевич, – сказала Дарья. – Нешто и впрямь решил, что на гулянку ждала?

У тебя дочка почти моих годов...

Андрей отобрал у Несвита штык, проверил его карманы.

– Усих вас нимци за то повисять, – угрюмо бормотал Фома Григорьевич. Усих!..

– Немцев сегодня мы вышибем отсюда. Много их тут? Говорите правду.

– Эх, пропала горилка, – вздохнул Несвит. – Хай тоби, Дарья, черт очи высмалить...

То и дело вытирая ладонью с шеи пот, Несвит рассказывал, что гарнизон здесь человек двадцать, а эшелоны стоят у депо. Паровозы ремонтируют, и он слышал, что здешний комендант грозил расстрелять начальника депо, если утром не отправит эшелоны к разъезду.

Андрей посмотрел на окно. Уже стемнело, и в хате терялись очертания углов.

– Теперь можете пить! – Андрей пододвинул к нему чашку И, взяв ее дрожащими пальцами, Несвит вылил самогон в рот как лекарство. Какое-то мальчишеское озорство захватило Андрея, потому что все очень ловко получалось. Он снова налил чашку.

– Пейте!

Так же, не глотая, а будто сливая в глотку жидкость, Фома Григорьевич опорожнил чашку и шумно выдохнул сивушный перегар.

– Шо мэни, нимцив жалко? Быйтэ их, як можетэ...

Всих побыйтэ! Я ж нэ нимцам служу... Я служу У крайни! У нимцив мы зброю добудем, а як сформуем вийско, та тож будемо гнать. Всих гнать!

Андрей был озадачен и слушал, пытаясь разобраться, кто же этот Несвит, враг или союзник? Он посмотрел на Дарью, стоявшую у печи. В этот момент Несвит быстро, не поднимаясь, выдернул из-под себя табуретку. Андрей не успел отклониться. Табуретка обрушилась на голову; синие, желтые круги заплясали перед глазами; Андрей выстрелил и еще раз нажал спусковой крючок...

Не упал он и не потерял сознание лишь от жгучей мысли, что все потеряно Выстрелы должны услыхать патрули, они скоро будут здесь.

– Уходить... немедленно! – проговорил он.

Окончательно пришел в себя Андрей на задах подворья, куда его чуть не волоком тащила Дарья. Черные тени лежали под копной сена. В поселке было тихо, лишь на станции звякало железо, шумно выпускал пары паровоз.

– Что же? Никто и не слышал, оказывается, – удивился Андрей.

– Фому-то убили? – спросила Дарья и вдруг уткнулась ему в плечо, затряслась от сдерживаемых глухих рыданий.

– Ну вот... Зачем? Все же хорошо, – гладя ладонью ее мокрую щеку и чувствуя, как у него самого дергается рот, шептал Андрей.

– Сено-то Иван косил .. Прикипело во мне, когда узнала. А теперь заново все... О-ой! И на кого ж, Ива

нушка, покинул меня? И не увижу больше, – перебирая сене, всхлипывая, запричитала Дарья.

– Не время сейчас, – говорил Андрей. – Потом...

Надо же идти.

Андрей помог ей встать. Часто останавливаясь и прислушиваясь к шорохам, они вышли по огородам на затянутый редким туманом луг. Темные движущиеся фигуры мелькнули впереди и сникли. Потом голос Лютикова из тумана произнес:

– Мы это, лейтенант...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Каждую ночь окрест Москвы били зенитки. То у Химок, то у Рублева загорались в небе "юнкерсы" и большими, рваными клубками огня падали вниз. Иные бомбардировщики прорывались к центру города. Над Арбатом или Чистыми прудами тогда распускались яркие осветительные фонари, визжали бомбы. Небэ полыхало разрывами зенитных снарядов. Дождем сыпались осколки на крыши, асфальт улиц. А утром наступала тишина. Дворники метлами, будто листву осенью, заметали в кучи раскиданное железо.

То ли этот железный шорох на асфальте, то ли солнечный зайчик, ласковым теплом через простыню касающийся груди, разбудил Марго. Еще с закрытыми глазами она испытывала какое-то беспокойное томление. И вдруг поняв, что томится, ждет какой-то необычной ласки ее собственное тело, даже испугалась такого странного, впервые узнанного чувства.

Вскочив, она босиком побежала к зеркалу. Стекло отразило ее стройную фигуру, косо торчавшие груди, выделявшиеся тугими выпуклостями на загорелом теле. Она рассматривала себя, точно давно знакомую и чем-то вдруг обновленную картину.

– Нагишом-то чего? – выглянув из кухни, спросила нянька.

– Я красивая? – обернулась Марго. – Красивая, да?

– Красивая, красивая, – буркнула старушка. – Молодая, чать, вот и красивая...

– А писем нет?

– Нету,– сердито проговорила нянька. – Мясо на базаре вот уже по семьсот рублей. За шубу пятьсот дают, а за кило мяса семьсот просят. Я б этих спекулянтов отвадила. Вот где враги-то...

– Ты бо-олыной политик, – рассмеялась Марго.

– На базар ходи, сделают политиком, – ворчала нянька. – Умывайся-ка! Оладьев картофельных испекла. Потом окопы рыть иду.

– Окопы? – удивилась Марго.

– Все старухи нашего дома идут. Где немец-то?

У Брянска.

Одевшись, уже в кухне Марго сказала:

– А мы зайдем опять в госпиталь. Вчера девять писем написала. Один лейтенант, весь перебинтованный, без ног. Я почему-то вспомнила Сережку и Андрея, как дура разревелась. А он говорит: "Какая ж вы красивая. И плачете, как моя Ганночка, дюже красиво.

Слезы, что росинки на подсолнухе..."

– Живым-то останется? – спросила Гавриловна.

– Не знаю... Ты когда-нибудь любила?

– Всегда, что ли, мне было шестьдесят годов? – ответила нянька. – И за мной парни табуном ходили.

– А очень, очень любила?.. Как это бывает?

– да на что тебе? Ешь, – нянька подвинула ей оладьи. – Сама это узнаешь. Одна дается жизнь, одна и любовь настоящая будет.

– Но живут и без любви, – сказала Марго.

– Живут, – согласилась нянька, – по-всякому живут. Бывает, на золоте едят, в шелку ходят, а коль в сердце радости нет, уж нигде не возьмешь.

Луч осеннего солнца падал через окно и будто шевелил седые, мягкие волосы Гавриловны. Лицо ее оставалось затененным, а волосы, ярко освещенные, напоминали созревший полевой одуванчик, у которого ветер еще не разметал нежную красоту. Бывает и у одуванчика, и у других цветов зеленая молодость, но люди ценят их зрелую красоту, возникающую перед увяданием, Такой сейчас казалась ей нянька. Марго почемуто вспомнила рассказ отца, как в одном африканском племени считают красивыми только женщин, умудренных большим опытом, а не юных девушек. И тогда юна восприняла это как нелепость, оттого что старость представлялась безобразной. Но теперь думала, что любой возраст имеет свою меру красоты. Нянька вдруг стала рассказывать о молодости, о том, как любила. И, слушая, Марго видела ее не увядшей с отечным лицом старухой, а девушкой с льняными косами, бойким взглядом. И она видела, как эту девушку засватал сын богатого лавочника и увез в город и как она встретила студента, потом сбежала от мужа к нему в одном платье.

– И ничего не было у него, – говорила нянька, – кроме револьвера да банта красного. И жили мы так:

газетку постелим на полу, и все. Стихи он читал мне, когда хлеба не было. Потом гражданская война началась. Вот и ждала его. Теперь знаю, что давно нет, а все опять жду...

Эти вдруг ожившие перед глазами образы взволновали Марго. И в суховатом тоне Гавриловны слышалась ей уверенность человека нашедшего истинную радость в той короткой любви, осветившей и все последующие годы. Давно нет студента, уж истлели где-то кости, многое переменилось на земле, и люди стали другими, а образ любимого хранит сердце женщины. И еще одна мысль возникла у Марго: "Что же такое красота и что любовь? Где связь этих понятий? Или, как в хорошей музыке, есть общая гармония? Здесь и таится обновляющая сила жизни... Но в этом и жестокий трагизм одиночества. Будто давно отзвучал аккорд и нет рядом инструмента, а человек явственно слышит его щемящее эхо".

– Заговорилась я с тобой, – вздохнула Гавриловна. – Чего-то память разворошило... Ты ешь, ешь!

– Я ем... Вкусные оладьи, – сказала Марго.

А думалось ей уже об ином. Еще маленькой она бессознательно хотела всем нравиться. И мальчишки наперебой пытались как-то доказать свое расположение.

Только Сережка Волков относился к ней с подчеркнутой неприязнью. Это смешило ее, потом заставило чаще думать о нем, вести лукавую игру. Если бы он сдался, то, наверное, она больше и не думала о нем. Но Волков упрямо не сдавался. Ей хотелось чаще видеть его, чтобы продолжить необъявленный поединок. И она сама не понимала, что за этой борьбой скрывается и растет в ней какое-то радостно-тревожное чувство...

"Где теперь Сережка?" – думала она.

Нянька глядела на нее, и в блеклых глазах теплилась грусть любящей матери.

Выбежав из дома, Марго увидела ждавших ее у скверика подружек.

– Ой, знаешь! – заговорила Наташа, делая испуганные глаза и широко открывая свой большой рот. – Знаешь?.. Ленка влюбилась...

Леночка укоризненно поджала губы. Ее серые глаза выражали какое-то немое страдание.

– Знаешь, – продолжала Наташа, – мы еще спали, а она уже в госпиталь ходила. К тому лейтенанту без ног. Ты письмо его Ганночке писала, а Ленка...

– Да ты, – перебила ее Леночка, судорожно дернув головой, – как ты можешь? Он вчера сказал... какое-то предчувствие у него, что не увидит Ганночку... И просил писать письма ей веселые... будто от него.

– Ну и что? – спросила Марго.

– Умер на рассвете.

Сердце Марго вдруг застыло холодным комком. Она вспомнила, что испытывала, проснувшись, когда, наверное, и умирал молодой лейтенант.

– Пошли, – строго добавила Леночка. – Опоздаем...

Улица возле консерватории была перекрыта. Студенты разных курсов собрались тут, как бы ожидая чего-то.

– Отойдите, ребятки, – уговаривал их милиционер. – Подале отойдите. Кино, что ли?

Из ворот соседнего дома глазели любопытные мальчишки. У грузовика несколько рабочих в брезентовых, испачканных кирпичной пылью спецовках жадно дымили цигарками. Угол старинного здания консерватории обвалился. А внизу, на груде кирпича, стояли трое военных.

– Э-э, – протянула Наташа. – Это бомбой, да?

– Одна бомба не взорвалась, – пояснил кто-то. – И вообще нас хотят эвакуировать.

– Куда?

– В Сибирь, – буркнул хмурый студент, державший футляр габоя на плече, как винтовку. – Отгрузят малой скоростью.

– Кто хочет, пусть удирает, – сказала Марго.

– Интересная формулировочка, – произнес другой, черноволосый студент. Заметьте, не эвакуируются, а удирают. Все, оказывается, удирают?

– Ты не придирайся, – взмахнула руками Наташа. – Как не стыдно! Ничего такого она и не говорила!

Марго знала это скрыто живущее в подруге чувство справедливости. И хотя Наташа более всего не любила ссор, но если где-то видела несправедливость, то, забывая о своей прирожденной рассудительности, бросалась на защиту обиженного.

– Почему же? – упрямо возразила Марго. – Это как раз я говорила!

– Вот, – сказал студент. – Галицына хочет остаться. С немцами еще романы крутить...

– Брось эту демагогию! – зарокотал басом студентвокалист. – Я тоже не еду, я иду в райком.

– Ходили, – произнес кто-то. – Не берут на фронт.

– Как это не берут, если пойдем добровольцами?

– Медиков берут и техников, а нам говорят: учитесь еще, потом сейте доброе, вечное...

– Тихо! – крикнул милиционер. – Вот народ...

Двое военных бежали по улице к грузовику, а третий куда-то исчез. Медленно затих шум голосов, и было слышно, как переговариваются рабочие.

– Прямо на бомбу лег... Он ее, голубушку, теперь как боязливую куму щупает...

А Москва шумела привычной, будничной жизнью.

Где-то на Арбате позванивали трамваи. Спешившие куДа-то люди подходили, узнавали, отчего перекрыта улица, и торопливо заворачивали в переулок. Из окна соседнего дома высунулась женщина.

– Нюрка! – позвала она.

Рыжеволосая девчонка лет одиннадцати юркнула было в подворотню.

– Видела, видела! – крикнула женщина. – Погоди,

явится отец!..

– Тут бомба, – отозвалась Нюрка.

– А что?.. Невидаль какая! А в ларьке, говорят, муку по карточкам дают. Беги скорей!

– Ладно, – вздохнула девчонка, – иду.

– Эх язви! – пробормотал милиционер. – Вот народ...

Не было видно, что делает сапер, оставшийся у бомбы. Оттуда лишь доносился скрип и позвякивание металла. И все глядели туда, понимая, что каждую секунду эти легкие позвякивания могут обернуться разрушающим взрывом. Наконец сапер поднялся, махнул фуражкой. Двое военных и рабочие побежали к нему.

– Разрядил, – будничным тоном сообщил милиционер.

А сапер, взяв лежащий рядом с воронкой большой желтый портфель, начал складывать в него инструмент.

– Господи, – удивленно проронила Марго. – Ну, да... И портфель его. Это же Магарыч.

– Кто? – спросила Леночка.

– Антон Иванович... Учитель физики. Его Магарычом прозвали.

Она нырнула под веревку, растянутую через улицу.

– Куда? – закричал милиционер, оглянувшийся на стук ее каблуков. – Эх, народ!

Рабочие выволокли бомбу из груды кирпичей. Массивная, с измятым стабилизатором, она казалась неуклюжей, безобразно толстой.

– Антон Иваныч! – окликнула Марго. Тот повернулся, удивленно щуря близорукие глаза. Лицо его было потным, кончик длинного, с фиолетовыми жилками носа побелел.

– Это я, Галицына. Не узнали?

– Галицына? Да, да...

– Антон Иваныч, – тихо проговорила она, – это страшно?

– Как на экзамене без шпаргалки, – улыбнулся он. – Другие-то из вашего класса где?

– Сережка и Андрей на фронте. Помните их? Они еще в портфель кота засунули.

– А-а... Волков, – кивнул учитель, и глаза его, поначалу будто скованные холодком, наполнились веселой мягкостью. – Самый бескомпромиссный к чужим недостаткам юноша.

– И писем нет, – вздохнула Марго. – А Шубин в студенческом батальоне.

Улыбка сошла с его губ и, хмуря высокий, изрезанный длинными морщинами лоб, он тоже вздохнул:

– Мальчики, еще совсем мальчики... Ну, рассказывай, как живешь?

– В консерватории учусь.

– Это хорошо. И я тоже учусь. Сапером-то был еще в прошлую войну, а за двадцать лет многое изменилось.

Молодой лейтенант подошел к ним, держа на ладони развинченный "грибок" взрывателя.

– Хитрая штука, – сказал он, поглядывая на Марго. – Через полчаса бы сработал. И когда вывинчивали, мог рвануть.

Антон Иванович укоризненно качнул головой, но тут же, видно догадавшись, что лейтенанта больше интересует красивая девушка, нежели хитроумный запал, мягко сказал:

– Бывает хуже. . Что ж, Галицына, прощай. Ехать надо, у Третьяковки еще одна лежит.

И мелкой быстрой походкой, как обычно расхаживал по классу, он зашагал к грузовику, на который рабочие уже погрузили бомбу.

Внезапно снова объявили тревогу.

Бомбоубежище находилось в подвале соседнего театра. Из дверей выбегали актеры, прервавшие репетицию. Грим на лицах, английские камзолы, открахмаленные жабо и бутафорские шпаги – все, что на сцене театра переносило зрителей в другую эпоху и заставляло сопереживать вымысел как реальность, выглядело здесь нелепо. И Марго вдруг поняла, что великое таинство искусства заключено в каждом человеке: глядя спектакль, люди размышляют о чем-то своем и борьбу страстей, изображаемую актерами, преломляют воображением на события близкой им жизни...

– Девчонки, это он, – каким-то вдруг ослабевшим голосом произнесла Наташа.

Рослый актер с красивым надменным лицом протискивался к входу бомбоубежища.

– Черт знает! – говорил он – Я не могу так репетировать. Вчера на этом же монологе прервали...

– Иди, несчастный, в подземелье, – трагическим голосом и размахивая шахматной доской, отвечал ему второй актер. – Иди, сразимся!

И, заметив, что на него смотрят, перешептываются, рослый актер величественно откинул голову.

Марго подумала о том, что робкий, незаметный школьный учитель, наверное, сейчас идет к бомбе или уже вывинчивает взрыватель. И позерская горделивость этого актера, кумира московских девчонок, теперь казалась ей столь же нелепой, как и его белоснежное, крахмальное жабо.

– Ой, девочки, – тихо восторгалась Наташа. – Какие у него глаза!

– Пустые, – сказала Марго.

– Ты ненормальная! Тебе всегда хочется других злить.

Еще не всем удалось спуститься в бомбоубежище, когда прозвучал отбой воздушной тревоги.

Появился декан и объявил, что эвакуировать консерваторию будут через несколько дней, а сейчас ему позвонили – на автозаводе для разгрузки прибывшего с фронта эшелона не хватает людей и автобус уже послан.

Этот автобус подъехал, остановился, визгнув тормозами. Шофер, еще совсем юный, в нахлобученной до ушей кепке, высунулся, приоткрыв дверцу:

– Вы, что ли, на завод? Тогда быстрей шевелись!

Декан уселся рядом с шофером и, подозрительным взглядом окинув его мальчишеское круглое лицо, спросил:

– Давно работаете?

– Ага, – ломающимся баском ответил тот. – Шоферю вторую неделю. Закурить хотите?

– Не курю, – покачал головой декан.

– Я тоже недавно обучился, – кивнул шофер. – В ночную смену без курева нельзя.

– В ночную смену? – удивился декан. – Ночью же бомбят.

– Они бомбят, а мы работаем, – солидно шмыгнув носом, проговорил тот и двумя пальцами вытащил из-за оттопыренного уха мятую, тоненькую, как гвоздик, папиросу. – Мы-то не из пугливых...

II

Автобус въехал на заводской двор.

– Готово! – крикнул шофер. – Выгружайся, а мне за другими ехать. – И, опять выразительно шмыгнув носом, добавил: – Тут филонить некогда.

На платформе стояли полуобгорелые грузовики, танки, зиявшие пробоинами. Возле них суетились такие же, как шофер, мальчишки в замасленных комбинезонах.

Несколько раз, пока разгружался эшелон, объявляли воздушную тревогу, но завод продолжал работать.

Лишь над крышами цехов поднимались стволы зенитных орудий, и рабочие надевали солдатские каски.

В одну из таких минут работница, помогавшая студентам оттаскивать грузовик, уселась на землю.

– Притомилась что-то, – извиняющимся тоном сказала она. – Третий день ведь не уходим. А дома ребятишки. Догадаются ли картошку сварить? На минутку бы хоть сбегать, глянуть, как они там?..

Марго поняла, что и во время ночных бомбежек люди оставались в цехах. Как на фронте, здесь были раненые, убитые.

"А я? – думала она. – На что я способна? Что умею?

Наташка права: умею только злить других. И еще бренчать на рояле".

Эшелон разгрузили засветло, и на эти же платформы стали въезжать отремонтированные танки. Студентов отпустили домой. Марго уговорила Наташу и Леночку зайти пообедать к ней.

...Они спустились к набережной. В скверике навстречу им шла худая высокая девушка лет семнадцати, и, точно выводок цыплят за клушкой, семенили дети, грязные, одетые в какие-то лохмотья. На девушке была черная юбка и запачканная мазутом телогрейка. Лямки солдатского вещмешка оттягивали ее узкие плечи. Поравнявшись, она спросила:

– Не знаете, где тут детский дом?

– Да откуда вы? – заговорила Наташа.

– Из Ельни, – ответила девушка. – Эвакуированные. Теперь детский дом ищу. А они засыпают на ходу.

– Так идемте ко мне, – сказала Марго. – Я рядом живу.

Большие глаза девушки просветлели.

– Что вы? – неуверенно сказала она. – Все мы такие грязные.

– Вот и хорошо. Умоетесь, отдохнете. – И, приподняв самую маленькую девочку, на которой вместо платьица была пропотевшая солдатская гимнастерка, разорванная у плеча, Марго спросила: – Хочешь идти ко мне?

– Хочу, – залепетала девочка, крепко обхватывая тоненькими ручками ее шею.

– Вот и договорились. Как тебя зовут?

– Машенька.

– Тезка, значит. А где твоя мама?

– Самолет убил.

Казалось, девочка и не осознает еще смысла того, что говорит, а лишь повторяет услышанное от взрослых.

– Я тебе куклу подарю, – заторопилась отвлечь ее Марго.

– Большую?

– Большую-пребольшую.

– А как ее зовут?

– Ее зовут Машка-замарашка, потому что никогда не умывается.

– И я с ней буду иглать?

– Конечно.

От удовольствия девочка запрыгала на ее руках.

Странное чувство испытывала Марго – точно это легкое горячее тельце уже стало частью ее тела, и радость девочки передалась ей какой-то теплой болью.

Девушку, которая была с детьми, звали Лизой. Пока шли к дому, она рассказывала, как бомбили эшелон и как она собрала этих семерых уцелевших детей, а потом с ними добиралась в Москву – где пешком, где на попутных машинах.

Открыв ключом дверь, Марго сказала:

– Заходите! Что вы еще раздумываете?

В прихожей Лиза сняла вещмешок, телогрейку, тяжелые ботинки. Под телогрейкой у нее оказалась лишь нижняя рубашка, и она смущенно пояснила, что кофту разорвала, когда перевязывала раненых. Встречные бойцы дали ей телогрейку и гимнастерку. Но гимнастерку пришлось надеть на девочку, так как платьице было залито кровью матери. Без телогрейки, без ботинок, с выступающими ключицами, длинными ногами, она сама теперь казалась девочкой-подростком. Малыши обступили чучело тигра, и более смелые уже пытались забраться верхом на него.

Марго ушла на кухню, а затем позвала Наташу и Леночку.