Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

Тяжело шагая, Чардынцев поднялся в мансарду.

– Язва у него, видите ли! – отдуваясь, проговорил он.

Это был сутулый человек двухметрового роста. Холеное, старчески расплывшееся лицо носило отпечаток бурно прошумевшей юности. Склеротические вены набухли под глазами, красными жилками тянулись на щеках. Он поставил чемодан, снял затасканное пальто, достал флакон с валерьянкой, прямо из него глотнул.

– У-ух! Привез... Он велел доложить, что имели сообщение, будто много танков здесь.

– Деза, – проговорил Шор.

– Как?

– Липовое сообщение. Дезинформация. Взяли нашего радиста и его шифром передают. А танки здесь фанерные. Сегодня мы уходим, Владимир Павлович.

Теперь быстро кончится.

– Скорее бы, – Чардынцев не то облегченно, не то горестно, из-за того, что они уйдут, вздохнул. – Много лет я жду.

Шор открыл чемодан и стал выкладывать гимнастерки, шапки, ремни.

– Одного хочу, – Чардынцев уселся и прикрыл тяжелые морщинистые веки. Одного! Видеть Россию без этих узурпаторов. Мою Россию... А теперь что? Даже прощальный обед устроить не могу. И вспоминаю наши кавалергардские пиры. Какие были пиры! Реки шампанского, цыгане, юные мадонны полусвета в костюмах амуров. Светских дам, разумеется, не приглашали. Ма foi!.. Ca a ete charmant [Ей-богу! Это было очень мило (франц.).]. Пардон, я говорю, что это незабываемо. И был такой ритуал Избранная королевой, то есть самая очаровательная, нагой плескалась в шампанском. Ее вылавливали сетью, как русалку, обсыпали изюмом на персидском ковре. Тамада указывал изюминку, а другой выкрикивал, кому достанется. И тот съедал эту изюминку. Гвоздь ритуала заключался в том, кому достанется изюминка с самого пикантного места, и ему разрешалось похитить королеву.

Чардынцев оживился как-то, внутренне смеясь, дергал плечами.

– А мы устраивали так, чтобы эта изюминка доставалась князю Ломидзе. Все хорошо знали, что женщины красавцу Ломидзе ни к чему. Он был импотент...

– Идиотство...

– Пардон? – удивленно сказал Чардынцев и посмотрел на Волкова, будто сожалея, что тот не способен понять его.

Волков хмыкнул. Этот остаревший кавалергард жил воспоминаниями далекой молодости, готовый на все, чтобы вернуть прошлое, не понимая в своей упрямой ослепленности, что жизнь зачеркивает прошлое навсегда, как и молодость.

– Когда лошадь сбрасывает всадника, – проговорил Шор, доставая из чемодана солдатские ботинки, – то виноват лишь он сам.

Чардынцев беззвучно подвигал губами, а лицо его злобно искривилось.

– Теперь нас легко винить. Но тогда и немецкая армия бежала...

– Документы где? – спросил Шор.

– Ах да... Пардон.

Чардынцев достал из кармана тугой сверток. В нем были воинские книжки, справки, медаль "За отвагу", нашивки за ранения, продовольственные аттестаты.

– Изучи, – сказал Шор Волкову. – И надо переодеваться.

Спустя десять минут Волков стал сержантом Иваном Локтевым, а Шор красноармейцем Иваном Гусевым, награжденным медалью. Справки подтверждали, что оба выписаны из госпиталя и направлены в часть с довольствием на три дня.

Чардынцев суетился, помогая им одеться, затем, пообещав на дорогу бутылку спирта ушел вниз.

– У тебя, Иван, – сказал Шор, – опасное заблуждение. Хочешь, чтобы дурак понял, как он глуп... Сейчас едем к Москве. Тут патрули меняются как раз.

Младшего лейтенанта с язвой не встретим.

На платформе дачной станции было мало людей.

Электричку ожидали несколько рабочих, стоял раненый летчик, неловко держа костыли, прохаживался капитан в сопровождении двух бойцов. И еще Волков увидел Комзева, одетого в измызганную шинель, с вещевым мешком за плечами. Он дремал оидя, вытянув ноги. Капитан сразу направился к ним.

– Откуда?.. Документы!

– Из госпиталя, – объяснил Волков.

Мельком посмотрев их документы, капитан сказал:

– Та-ак... В запасной полк направлены. А где болтаетесь?

Капитан был низенький, сытый, весь точно облизанный – ни морщинки на лице, ни складочки на шинели, затянутой портупеей.

– Тут одна зазноба живет, – начал оправдываться Шор. – Повидаться хотелось.

Отругав за такое своеволие, граничащее с дезертирством, и пригрозив арестом, капитан сказал, что на их счастье здесь лейтенант, который тоже едет в запасной полк. Комзев будто сейчас проснулся, зевнул и вытер ладонью щеку.

– Возьмите этих разгильдяев, – приказал ему капитан. – И документы заберите себе.

– Ладно, – согласился Комзев. – Дальше фронта не убегут.

– На фронте обстановка тяжелая, – возмущался капитан, – а они зазнобу ищут. Этак на любой станции можно искать.

Он ушел, и Комзев рассмеялся:

– Во, черт горластый, поспать не дал.

– Тыловик, – угрюмо сказал Шор. – Поди, каждую ночь у бабы ластится.

– Где воевали, хлопцы? – спросил Комзев.

– На Западном фронте, – ответил Шор – 5-я армия.

– Рядом были. Я тоже из госпиталя, – взглянув на их справки, пояснил Комзев. – Иван Локтев да Иван Гусев. Ясненько! Два Ивана. Забирайте свои бумаги...

Чайку бы теперь организовать.

– И покрепче найдем, – тихо сказал Шор.

– Да ну? – оживился Комзев. – Сразу видно, что фронтовики. Где раздобыли?

– Ко всему требуется умение, – неопределенно сказал Шор.

– Черти полосатые! В полку мне роту, наверное, дадут. Беру вас к себе, – заключил Комзев.

Довольный Шор незаметно подмигнул Волкову.

Складывалось все очень естественно. Не мог только Волков понять, как очутился здесь на станции Комзев.

И каким образом предугадал, что Шор направится сюда?

Лишь потом Волков узнал это. Женщина в синем платке оказалась догадливой и сделала то самое простое, чего не приходило ему в голову. Она издали наблюдала, куда пошли два странных рабочих, а потом уже стала звонить в Москву. Дачу Чардынцева взяли под наблюдение. Вокруг Малаховки усилили патрули.

Куда бы ни двинулись они, все равно бы их задержали и отвели на станцию к военному коменданту, где ждал Комзев.

XIX

Скинув пудовые от грязи сапоги, боец 4-й роты Маша Гэлицына устроилась на ворохе соломы. Под шинелями рядом спали Леночка и Наташа.

Второй день после месячных учений, заполненных изнурительными маршами, которые считались необходимыми для закалки бойцов, роты, заняв траншеи, отдыхали. Днем над траншеей кружились немецкие самолеты-разведчики. По липкой, засасывающей ноги дороге шли беженцы, везли раненых.

В землянке был полумрак. Трепетал огонек коптилки, а вместе с ним как бы дрожали бревна наката.

Ротный санинструктор Полина, тридцатилетняя девушка с мешковатой фигурой, крупным носом и плоскими, будто отесанными скулами, без гимнастерки, в исподней солдатской рубахе сидела у дощатого стола, пришивая заплату к телогрейке. Тихонько вошла санитарка Симочка Светлова.

– Опять женихалась? – вскинула голову Полина. – Узды на тебя нет. Где это шастала?

– Здесь, в траншее, – ответила Симочка.

– У Ваньки-архитектора?

– Нет.

– Опять с другим? – Как все ткачихи, Полина была немного глуховата и сразу переходила на крик.

– С другим, – вздохнула Симочка, облизывая губы маленьким, розовым, точно у котенка, языком и снимая шапку.

– Что же ты? – всплеснула руками Полина – Да, вот.. Жалко мне их.

– Знаешь, чего из такой жалости получается?..

Больно ты ответная, девонька. Они это за версту чуют.

– Ничего такого и не было, – вздохнула опять Симочка. – Захаркин говорит: "Посиди рядом". А крупа идет холодная. Накрылись мы плащ-палаткой...

– И Захаркин туда же, черт одноглазый! – возмутилась Полина. – Ух, дьявол... Надо, чтоб еще было?..

Тьфу! Все девчонки нормальные, а у тебя вроде кипит.

Глаза у Симочки темные, с поволокой, рот маленький, а вздернутый носик словно срезан к приподнятой губе. Зачесанные наискосок льняные волосы скрывали ее по-детски круглый висок. Она чуть картавила, словно подделываясь под говор детей. И что-то лукавое было в ее глазах. Но лукавить или даже капельку хитрить Симочка не умела. Ей просто было непонятно, что есть такое, о чем лучше умолчать. В свои двадцать четыре года она три раза побывала замужем, и ни один из трех не сумел понять ее удивительной, наивной откровенности В роте знали, что и сейчас она любит всех троих, пишет им аккуратно письма, волнуется, когда нет ответа. И еще вздыхает о матросе Феде, с которым ехала однажды на пароходе и который за шесть дней только поцеловал ей руку... Наташа считала ее дурочкой, а у Марго к ней иногда возникало такое чувство, какое испытываешь к обиженному ребенку. Полина же сразу как бы заменила ей мать.

– Наказание с тобой, – говорила Полина. – Ужин в котелке. Поешь хоть... Ванька сахар тебе занес.

– Иван Данилыч хороший, – отозвалась Симочка.

– Все они хороши только издаля, – буркнула Полина. – Ванька, наверное, десять раз женатый.

Московский зодчий Краснушкин – сорокадвухлетний язвительный человек, по близорукости не взятый в армию и назначенный здесь вторым номером к противотанковому ружью, где первым номером был старый художник, сам называл себя Ванькой-архитектором. Что-то особенное он разглядел в Симочке через толстые стекла своих очков. При ней он переставал язвить, вдруг робея, и, узнав, что она любит сладкое, отдавал ей пайковый сахар, то рассказывая, как у него болят зубы, то жалуясь на диабет.

Симочка уселась напротив Полины.

– Захаркин, поди, лапал? – строго взглянула на нее Полина – Кровушка взыгралась...

– Нет, – отвернувшись, проговорила Симочка. – Рассказывал... В Барнауле его девушка ждет. Не писал он, что лицо поуродовано, и домой из госпиталя не заехал... А я говорю: если любовь, то все равно. И безглазый и безногий еще дороже.

Когда Симочка отворачивалась и свет коптилки не падал на ее лицо, начинали мягко, зеленовато светиться ее зрачки. Они всегда так светились у нее в темноте, вызывая удивление ополченцев.

– Тебе нужен степенный человек, а не вертихвост, – сказала Полина, откусывая нитку и любуясь заплаткой на ватнике. – Я вот не спешу. Близко их, кобелей, не подпускаю. Это у них прием такой: разжалобить. Они знают, с какой стороны бабье сердце мягчает А потом хоп... и охнуть не успеешь. Три раза замуж ты ходила, а все будто ребенок.

Как всякая старая дева, Полина видела в мужчинах только неизбежное зло, с которым должны мириться, чтобы не быть одинокими.

– Я понимаю, – вздохнула Симочка. – Только мне любопытно... Каждый, словно книга. Если не откроешь, то и не узнаешь, что там написано.

Стенки землянки дрогнули. Рокот пушек, казалось, исходил из глубины земли Полина вскинула голову, и на лице ее заметались тени.

– Что-то ныне шумят... Ложись-ка спать. А я чулки поштопаю. Чулки в сапогах как на огне горят.

– Когда я с Васей жила, – проговорила Симочка, – он из Москвы чулки привез. Тоненькие, как паутинка.

– Вася?. Это фотограф, что ли?

– Вася же артист.

– А-а, – кивнула Полина, – у тебя его актерка отбила...

– Полюбил он ее... Я с Васей познакомилась m фабрике. У нас вечер был, артисты приехали. Он меня сразу на танец позвал. А затем домой проводил Я тогда комнату от фабрики получила. И он говорит: "Хочешь быть несчастной, выходи за меня..." Мы хорошо жили. Потом вижу, он мучается. Как-то из-за пустяка разругалась.

– Дура ты, Симка. Ох, дура! – возмутилась Полина. – Я б его...

– Нет, – Симочка прижала ладони к щекам, – нет.

Он догадался лотом, что разругалась нарочно. Зашел ко мне, и такие у него глаза были виноватые... я неделю плакала. А потом узнала, что им негде жить. Комнату отдала.

– Юродивая ты! – заключила Полина. – И комнату отдала? Надо же...

Симочка не ответила. Она смотрела на огонь коптилки с тихой, грустной улыбкой. Марго натянула шинель на голову. Она думала о таинстве женщины.

Здесь, в траншее, стоило появиться любой из них, даже некрасивой Полине, как усталые бойцы сразу как-то оживлялись, находили задорный тон, старались услужить хоть в мелочи. И в глазах не было похоти, а какое-то удивление, словно вдруг обнаруживали то, чего не замечали раньше при мирной, благополучной жизни. Может быть, просто искали добрую теплоту, которая инстинктивно противостояла грубости и без которой жизнь делалась холоднее? Часто она замечала на себе взгляды лейтенанта Еськина, изучающие, тоскливые. Но говорил с ней лейтенант всегда сухо, подчеркнуто вежливо и как-то неприязненно. Думала она еще о Сережке Волкове, мысленно говорила ему то, о чем, будь он рядом, никогда бы не сказала и под угрозой смерти.

Снаружи кто-то дернул плащ-палатку, закрывавшую вход.

– Ну, кто там? – испуганно крикнула Полина, заслоняя ватником некрасиво обвисшие под рубахой груДи. – Чего надо?

– Тревога, – сказал приглушенный голос взводного командира Захаркина. По-быстрому собирайсь, ягодки-маслинки.

– Дьявол одноглазый, – ворчала Полина – Лезет еще. Вставайте, девочки!

– Что? – подняла голову Наташа.

– Тревога, – сказала Марго.

– Ой... А я сон видела, будто мы на концерт идем.

Марго, натянув сапоги, вышла из землянки.

Ветер хлестал мокрым снегом. Непогода спаяла землю и небо темно-серой пеленой. В траншее мелькали бесформенные под плащ-палаткой фигуры, слышались недовольные голоса:

– Чего тревожат? Нудьга вон какая идет.

– Говорят, фронт прорван. Из батальона сообщили.

– Да ну? Отоспались, значит...

Вдоль бруствера, хлюпая по глине, шли три человека. На фоне рядов колючей проволоки они казались темными движущимися силуэтами.

– Эй, славяне. Командир где?

– А кто такие?

– Соседи.

К ним, прихрамывая, бежал Еськин в распахнутой телогрейке.

– Что за соседи? Откуда? Извините, товарищ майор. Я командир роты.

– А я командир соседнего батальона. Надо поговорить, лейтенант.

И они отошли в сторону. Двое присели у траншеи на корточки.

– Закурить есть, парень?

– Не курю, – сказала Марго.

– Батюшки! – глаза его на узком лице весело блеснули. – Думал, что солдат... Как же тебя зовут?

– Зовуткой.

– Да тут, ей-богу, цветник, – сказал он, увидев Натэшу, Леночку и Полину, тоже вышедших из землянки. – Глядите, полковник...

Второй боец, в каске, с винтовкой, тихо спросил:

– Из Москвы, девушки?

– Военная тайна, – ответила Леиочка.

– Елки-моталки, – засмеялся первый. – Таинственные незнакомки в окопах и позади Россия. Защитим ее грудью. А?

– Перестаньте, Сазонов, – хмуро бросил второй.

– Он еще не бит, – сказала Наташа.

– Еще как бит! Да я из рода нетонущих, негорящих... Хочешь, на счастье поцелую?

Лишь теперь Марго заметила под его каской бинт.

– Ну-ка, целовальник, мотай отсюда! – сказала Полина. – Знаем вас.

– И с ними дядька Черномор, – веселился боец. – Ай-яй-яй!.. – Он губами изобразил звуки струн гитары, тонко, по-женски, чуть слышно пропел:

Милый мой, на тебя я в обиде:

Ты меня целовал при луне.

А потом.. Кха, гм!

– Дурак, – равнодушно отозвалась Леночка.

Кто-то поодаль засмеялся.

– Веселые соседи у нас.

Низкорослый майор в это время уже громко объяснял Еськину:

– Займем траншеи впереди, левее. И отходить не будем. Такой приказ. Он еще что-то сказал, понизив голос, указывая рукой на высотки, куда двигалась неясной массой колонна пехоты и сливалась там с землей.

– Я надеюсь, лейтенант, – проговорил майор, затем оглянулся и сказал ждавшим его бойцам: – Двинулись.

Они ушли, а Еськин, подозвав сержанта Захаркина, велел установить на фланге противотанковое ружье.

– Танки по лощинке могут зайти, – добавил он.

XX

Все уже поняли, что тревога настоящая и холодное утро с клочьями тумана, цепляющегося за раскисшую пахоту, могло стать последним в чьей-то жизни. Над бруствером стелились махорочные дымки, точно сеем неожиданно захотелось курить И даже те, кто никогда не курил, свернули цигарки.

Шорохи, смутно доносившиеся с высоток, звяканьелопат, короткое приглушенное ржанье артиллерийских лошадей звучали для Марго как тихая, но грозная увертюра к неведомой еще симфонии.

Краснушкин и Родинов несли противотанковое ружье.

– Доброе утро, красавицы, – сказал Родинов – Щеки-то, щечки горят! Легкие сны видели?

– Знать бы, что такое наши сны, – улыбнулся Симочке Краснушкин. – И почему в тяжелую годину у всех бывают они легкими, прекрасными?

– Я и заснуть не успела, Иван Данилович, – проговорила Симочка.

Краснушкин и Родинов были очень разные. Сутулый, длиннолицый архитектор, с мягким взглядом через толстые стекла очков и всегда язвительно вытянутыми губами жесткого рта, как бы оставался и здесь штатским человеком. Коренастый Родинов свою потрепанную, на языке военных интендантов "бывшую в употреблении", солдатскую форму носил с шиком юного художника, а под сдвинутой, точно берет, каской на левом виске серебрился пушок мягких волос. Он и сейчас пристально вглядывался в лица стоящих рядом бойцов, словно искал новые черточки для выражения характеров на своих будущих картинах.

– Эй, деды! – крикнул издали взводный командир Захаркин. – Чего копаетесь? Все по местам!

Родинов и Краснушкин торопливо начали устанавливать свое ружье.

– Знаете, мы тоже полночи спорили, – говорил Родинов, – о любви.

– Нашли дело, – хмыкнула Полина.

Старый художник покачал головой:

– Тысячи книг ведь написаны о любви, а у каждого это по-новому.

– Загадка, – вздохнула Симочка.

– Загадки нет, – проговорила Лена, щелкнув затвором винтовки. Чувствует каждый по-разному, а слово одно.

– Умница, – сказал Родинов. – Язык беден. Язык...

Бездну же слов придумали. А про свое, душевное, мы лишь те знаем, что и тысячу лет назад были. Чему ж удивляться! Если бегут наперегонки, тут не до тонкости ощущений... А Иван Данилович считает чувства необъяснимыми...

– Вы, Павел Алексеевич, и тут реалист, как в живописи, – заметил Краснушкин, обтирая длинные патроны с черными бронебойными головками. – Но зачемто сохранял народ предание, как юноша переплыл реку, полную крокодилов, чтобы увидеть любимую. По всем данным, его могли сожрать. И не сожрали. Реалист подумал бы: какой смысл плыть, если мало надежды?

Так-то. Все прекрасное и великое держится на безрассудстве.

– Так то у юношей, – с доброй иронией возразил Родинов. – А вы понимаете, что и самый красивый дом рухнет, если нет крепкого фундамента...

В серой пелене, за высотками, гулко разорвался снаряд.

Бойцы в траншее замерли. Над бруствером торчали стволы винтовок и зеленые, похожие на мокрые валуны каски. Подбежал Захаркин с автоматом в руке – Медицина чего тут? – удивился он. – Эх, ягодкимаслинки... По местам!

У высоток еще разорвался снаряд, и затем взрывы слились в тяжелый гул. А правее, где находилось Бородино, из-за тучи звеньями выплывали "юнкерсы".

– Это уже бой? – спросила Наташа.

Приподнявшись на носки, Марго хотела разглядеть врагов, но увидела только присыпанную снегом кочковатую пустынную землю. От высоток расползались клубы желтого и черного дыма. Правее, над лесом, в закопченном будто небе каруселью вились "юнкерсы".

– Началось... Жарко будет, – проговорил Захаркин, словно толкая фразы через редкие зубы и щуря слезившийся от холода единственный глаз. Высотки обкладывает. На психа взять решил.

Он повернулся к бронебойщикам:

– Вы, деды, про себя как хошь умничайте, а если танки сюда зайдут, чтоб штаны сухими были.

Ко всем интеллигентам Захаркин относился скептически, не понимая, как люди, рассуждающие об искусстве или философии, становятся беспомощными в простом деле, когда надо залатать прореху на шинели или подбить оторвавшийся каблук. Лишь к учителям, находившимся в его взводе, он как бы испытывал некоторую опаску, видимо храня это чувство еще со школьной скамьи.

Теперь и другие ополченцы высовывали головы над бруствером. Бой оказался совсем не таким, как ждали.

– Чего ж это? – удивлялся и Захаркин. – Лупят в одно место На кой хрен?

Марго уловила далекий рокот, вползающий, как новая звуковая тема, в грохот разрывов.

– Ага... Ползут! – с какой-то даже радостью воскликнул Захаркин. Ползут, ягодки-маслинки! Штук десять.

Танки ползли от леса, издали похожие на маленьких черепашек. Они казались совсем нестрашными. Лишь беспрерывный, тупой хруст заполнял моэг и неприятным гулом отдавался в коленях. Марго даже не сразу поняла, что гул этот передается в колени от земли.

– Девчонки, – тихо проговорила она. – Вам страшно?

Лена молча кивнула. Глаза у нее стали злыми, колючими. Наташа дула на пальцы, как бы отогревая их.

– Гранаты, бутылки приготовить, – друг другу по цепи в траншее передавали ополченцы. – Ротный приказал... Гранаты, бутылки...

– Удивительно, – сказал Родинов, неотрывно глядевший на танки. – Как раньше я не догадался? Видите багровый ореол?

– Где? – беспокойно спросил Захаркин.

– На снегу, где танки... Все черное при движении на белом фоне, значит, ореол имеет. И Крамской у своей "Незнакомки" под ресницами не тени дал, а этот ореол. Вот где секрет.

– Тьфу, черт! – выругался Захаркин. – Это ж танки, деды. Танки!

– А там бегут, – сказал Краснушкин, указывая на холм.

По склону, где минуту назад рвали землю снаряды и еще клубился дым, бежало человек пять или шесть.

– Ну, ягодки-маслинки! – сержант кулаком ударил по брустверу.

Бойцы скрылись в лощине, затем появились опять.

Они катили маленькую, тонкоствольную пушку.

– Дело, – сказал Захаркин. – Выкатывают напрямую...

А танки приближались. Лязг стальных гусениц, рев моторов быстро нарастал. И на поле, чуть позади танков, появились фигурки людей. Эти фигурки быстро умножались, образуя длинную цепь.

XXI

Танки заворачивали к высоткам, а цепь солдат двигалась прямо. Ударили танковые орудия. Замелькали красные, оранжевые, белые трассы. А холм будто царапнула когтистая лапа и начала яростно трясти, высекая искры.

– Вон что... – бормотал Захаркин. – Им бугры надо захватить. Прорываться здесь будут.

Некоторые снаряды то ли рикошетя, то ли при качании стволов орудий, минуя цель, долетали к траншее. Дым наползал удушливым облаком. На головы, спины ополченцев падали комья земли, еще хранившие жар взрыва. Марго и Наташа привалились к Леночке. Жесткий рукав ее шинели царапал щеку Марго. Тонко и сухо взвизгивали осколки.

– Ой, девчонки, – при каждом близком ударе говорила Наташа, – ой... совсем рядом.

В траншее застучал пулемет. Бухнуло противотанковое ружье. Марго, движимая любопытством, подняла голову. Теперь поле было совсем другим. Столбы проволочных заграждений кое-где накренились, и там перебегали люди в касках, серо-зеленых шинелях.

У бруствера разными тонами, причмокивая, визжал свинец. А по гребню холма ползли танки. Что-то пылало там в сизо-буром дыму.

Два танка, обойдя высотку, мчались по низине. От гусениц летел мокрый снег.

– Ниже бери! – кричал Захаркин. – Под жабры его... Ниже!

Опять выстрелило противотанковое ружье. По броне танка словно чиркнули невидимой спичкой. В траншее беспорядочно щелкали винтовки, длинными очередями стучал пулемет. Кто-то вскрикнул, застонал. И Марго казалось, что тонко, жалобно стонет все изрытое, дымящееся клубками поле. Теперь о"а видела лишь узкую полоску земли. И на этой полоске разыгрывалась своя драма. Молодой немец вскочил, замахнулся гранатой.

Но тут же рухнул на колючую проволоку. Его пальцы скребли землю, в конвульсиях извивалось тело. Другой солдат, повинуясь чувству товарищества, бросился к нему... И она даже не целилась, прямо на мушке карабина выросла эта фигура. Приклад больно ударил в плечо, заломило грудь, словно ее придавила чья-то жесткая ладонь. А солдат, выронив автомат, ухватился руками за живот.

Чуть левее, хрустя, обрывая проволоку, надвигался танк. Сверкнув зеленым донышком, на землю упала бутылка. И гусеница раздавила ее.

– Э-эх! – крикнул Захаркин. – Промах!

Он выскочил на бруствер, присел и метнул вторую бутылку. Она раскололась о башню. Желтые языки огня потекли вниз на смотровую щель. Запоздало рыкнул танковый пулемет. А Захаркин откинулся навзничь, дрыгнув ногами, свалился в траншею, головой на колени присевшей Наташи.

– У-убили...

– Кого? – выдохнул Захаркин, сползая ниже. Повязка его сбилась, открыв лиловую с разорванным синим веком глазницу. Мгновение он был в каком-то оцепенении, здоровый глаз его точно остекленел. Но тут же, увидев испуганное лицо Наташи, цепляясь руками за стенки траншеи, встал.

– Горит, а? Горит, подлюка!

Танк горел, повернувшись левым бортом. Второй танк с разорванной гусеницей застыл метрах в двадцати от него. Куда-то сразу исчезли бежавшие автоматчики, только неподвижными зелеными кочками лежали убитые да качалась изорванная проволока.

– Напугались, ягодки-маслинки? Первый раз в первый класс? – натягивая свою повязку, хохотнул Захаркин и вдруг, по-гусиному вытянув шею, навалился на бруствер.

– Назад, черт! – крикнул он. – Говорю, назад!..

И Марго теперь увидела Симочку. Она ползла к танку с разорванной гусеницей. А за кочкой, у танка шевелился неведомо как попавший туда ополченец. Из какой-то воронки ударил немецкий пулемет. Фонтанчики грязной земли взлетели около санитарки.

– Огонь!. Огнем прикрывай! – кричал Захаркин.

Траншея наполнилась грохотом выстрелов.

Симочка доползла и, ухватив раненого за воротник

шинели, медленно поволокла его. Было видно теперь и ее лицо с прикушенной губой. Возле них то и дело брызгала фонтанчиками земля.

– Прижимайся!.. Нетопырь, – бешено выкрикнул Захаркин.

Когда раненого и Симочку втащили в траншею, она жалобно застонала:

– О-о!.. Не надо... Больно.

– Что? – суетился Захаркин. – Ранена, что ли?

Куда?

– Не знаю... Так больно.

Краснушкин поднял ее голову и, заглядывая в лицо, торопливо сказал:

– Ну как же так? Ах, Симочка... Вот Полина Дмитриевна идет.

– Отойди, – сказала ему Полина. – Нечего тут...

Второй-то, второй как? Живой он?

– Живой, – прохрипел ополченец. – Ноги у меня...

По ногам стегнул.

Но и руки и лицо у него тоже сочились кровью. Этот немолодой, с впалыми щеками, круглыми надбровьями и словно пришитыми к черепу ушами боец всегда был незаметным в роте, даже фамилии его почти никто не знал.

– А тебя куда черти вытащили? – обернулся к нему Захаркин. – Тебе тут бульвар?

– Да я, – растерянно и как-то виновато проговорил боец. – Я гляжу, командир выскочил. Ну и я .. Я по ходовой части гранатой, а он меня по ногам. А деваху зря... Говорил ей, не тащи... Куда ее?

Полина, расстегнув шинель и отрывая пуговицы, обнажила ее маленькие, острые, как у девочки-подростка, с нежной белизной кожи груди. Пуля вошла сбоку.

И у розового соска левой груди пузырилась темная кровь.

– Отвернитесь, дьяволы! Куда глаза пялите! – ругала Полина стоявших бойцов и Захаркина. – Что вам тут?.. Ну, мужичье!

– Я умру, да? – тихо произнесла Симочка.

– Вот дура... Ну дура! – ловко бинтуя ей грудь, закричала Полина. – Сто лет жить еще...

Бойцы в траншее уже без всякой команды перетаскивали убитых, складывали тела в ряд на сухом месте, по какой-то извечно непонятной виноватости живых перед мертвыми стараясь хоть что-нибудь еще сделать для них, словно мертвым не все равно где лежать.

И вдруг близко разорвалась мина, за ней другая.

Треск, визг осколков подавили все голоса...

XXII

Унтер-офицер Густав Зиг осторожно выглянул из ямы. Все поле было испятнано трупами, где-то стонали раненые, доносился булькающий предсмертный хрип, а у русской траншеи дымились подбитые танки. Четвертая атака батальона тоже оказалась неудачной.

Кроме Густава в этой заросшей репейником яме укрылись еще рядовой Лемке и незнакомый танкист с обожженным лицом. Лемке жадно пил воду из фляги, танкист разглядывал в карманное зеркальце черные щеки и вспухший длинный нос.

– Идиоты, – проговорил Густав. – Могли сразу двинуть все танки, а не частями...

– А пушки на высотах! – сказал танкист. – Они стреляли в борт.

– Если бы прорвались, то уже шли к Москве...

Утром командир батальона зачитал энергичный, в наполеоновском духе, приказ Гитлера и сказал еще, что им как раз предстоит открыть ворота города и что русские, не имея войск, загнали в траншеи много женщин.

Посмеиваясь, он разъяснил, что боевые трофеи – законная добыча солдата, а первому ворвавшемуся в русские окопы будет сразу нацеплен Железный крест и дан отпуск. Лейтенант Гофман, командир их роты, тут же заключил пари на бутылку французского коньяка, что ему достанется награда. Теперь Гофман, как пробитый мешок, висит на колючей проволоке...

Густав никогда бы не поверил, что в русских окопах действительно есть женщины, но сам это видел. Когда атаковали последний раз и достигли траншеи, он, застрелив пулеметчика, наткнулся сразу на трех девушек. Его поразило тонкое, с миндалевидными глазами лицо одной из них. Такими лицами фантасты-художники почему-то наделяют жительниц других миров Она смотрела удивленно, как бы не представляя, что жизнь теперь зависит от легкого движения пальца этого молодого немца. И палец Густава застыл на спусковом крючке. Тот миг чуть не стоил ему жизни. Вторая, маленькая, хрупкая девушка успела поднять винтовку и сразу же выстрелила. Пуля ударила в затвор автомата. Густав отскочил, бросив негодный автомат По всей траншее шла рукопашная схватка... Замешкайся он тогда секунду, и его труп русские, наверное, уже выкинули бы за бруствер.

"Отчего же я растерялся? – думал Густав. – Никогда не убивал женщин... Целые поколения уходят, вымирают, и ничего не остается от них. Люди, как пыль истории. А мы творим историю. Так в чем дело?.."

– Ну, Лемке, – сказал он. – Кажется, из нашего взвода уцелели только мы?

– Да, господин унтер-офицер, – Лемке завинтил флягу. – Смерть – это единственное, что я плохо переношу.

– Раньше ночи отсюда не выбраться, – сказал танкист. – Я еще не представился. Зигфрид Бауэр, стрелок первого класса.

– Очень приятно, – Лемке наморщил свой мясистый, рыхлый, как губка, нос.

Поблизости в снарядной воронке звякнул шанцевый инструмент.

– Там кто-то есть, – сказал Густав. – Узнай, Лемке.

– Эй! – крикнул Лемке. – Отзовись, кто живой.

Спрашивает унтер-офицер Зиг.

– Здесь лейтенант Штраус, – донеслось из воронки. – Сколько человек у вас?

Лемке ответил, что их трое.

– Зиг! – крикнул из воронки уже лейтенант Штраус. – Откапывайте ход сообщения.

– Да, – проговорил танкист. – Главное, отрезать холмы. А ночью ударим с тыла.

– Чем только будем ударять? – отозвался Лемке.

– Свинячья голова! – рассердился Бауэр. – Если фюрер приказал взять Москву, значит возьмем!

Лемке надул щеки, отчего лицо его приобрело квадратную форму.

– Тогда боям конец, – сказал он, вытаскивая из футляра лопату.

– Надоело воевать, – усмехнулся танкист. – А кто дальше пойдет? Дальше будет Индия, Китай. Тебе и не снилось бесплатно побывать в Китае. Эти азиаты плодятся слишком быстро. Их надо переколотить. Фюрер, ей-ей, самый великий человек.

– А ты знаешь других? – поинтересовался Лемке.

– Копай, копай, олух, – сказал Бауэр.

– Мне приходилось играть великих, – отбрасывая землю, говорил Лемке. Атиллу, Нерона, Карла XII...

Наш режиссер считал, что эти роли надо играть комику.

От великого до смешного один шаг...

– Что ты сказал? – лицо танкиста стало, как у борзой, внезапно почуявшей дичь. – Мы ведь говорили о фюрере...