Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

Они ехали по Александерштрассе к набережной, где, закованная в бетон и серый камень, глухо плескалась Шпрее Их обгоняли сверкающие никелем "хорьхи", синие "мерседесы", пурпурные "фольксвагены".

– Я был на юге, – сказал Густав. – Помнишь Рихарда?

– Еще бы Рихарда не помнить!

– Он убит.

– Черт возьми, – пробормотал Оскар. – Как же так?.. Еще вчера мы говорили о тебе и о Рихарде.

– С кем?

– Иоахим Винер, мой давний приятель...

– Обер-лейтенант Винер? – перебил Густав. – Он был командиром нашей роты.

– Когда-то мы оба писали стихи.

– Что же он делает?

– Выписался из госпиталя, но ходит с костылем, – ответил Оскар.

Перед Густавом на миг снова возник заросший травой луг и яростная рукопашная схватка, и русский лейтенант, которого потом нашел Рихард...

– Черт возьми! – Тимме щелкнул языком. – Почему бы не заехать к нему. А?.. Встреча боевых коллег.

Иоахим будет рад Он живет у Янновицкого моста. – Да, есть что рассказать ему, – ответил Густав.

Винер занимал квартирку на третьем этаже. Он встретил их одетым в мундир. На одной ноге сапог, на другой шлепанец. В руке толстая, суковатая, отделанная серебром палка.

– Это же Зиг! – удивился он, разглядывая Густава. – В отпуске?

– Да, господин обер-лейтенант.

– Ты сделал мне подарок, Оскар.

– Признаться, мы хотели выпить, – надувая щеки, сказал Тимме. – Но Зиг решил доложиться начальству.

– Очень рад, Зиг! Я ничего не знаю о своей роте.

Как вы там?

Густав щелкнул каблуками, поклонился седоволосой, должно быть красивой в молодости, женщине, выглянувшей из комнаты.

– Это унтер-офицер Зиг, мама, – сказал Винер.

Ее узкое, как и у сына, лицо было напряжено, а в глазах застыл испуг.

– Фрау Винер, – сказал Тимме, – мы не украдем Иоахима.

– Благодарю вас, Оскар, – вздохнула она с облегчением. – Я понимаю, что ему скучно быть дома. Но ведь Иоахим у меня один и через три недели уедет...

– Ах, мама, – укоризненно перебил ее обер-лейтенант. – Я ведь не ребенок...

– Но так думаешь лишь ты, мой мальчик, – грустно улыбнулась она.

Густаву было странно подумать, что мать еще видит обер-лейтенанта ребенком. Замкнутый, хладнокровный, он казался старше своих лет, и даже генерал относился к нему с подчеркнутым уважением.

Винер как-то смущенно поцеловал мать и увел гостей в кабинет. На столе и подоконнике лежали книги Гегеля, Канта и огромные тома "Истории человека"

– Как там, Зиг? – нетерпеливо повторил свой вопрос обер-лейтенант.

– Батальон сейчас на формировке, – ответил Густав.

Тимме уселся в кресло и вытянул худые ноги в дорогих лакированных ботинках.

– Сперва, Иоахим, по рюмке кюммеля, – заметил он. – Ты, кстати, начал писать? Я кое с кем беседовал.

Успех очерков не вызывает сомнений. Название лаконичное, как язык боевой сводки: "Восточный поход, записки офицера".

– Я не обдумал еще идею, – уклончиво сказал Винер.

– Ерунда, – заявил Оскар. – Идея приходит, когда поставлена цель.

Винер достал из шкафчика бутылку и рюмки.

– Пей, Оскар, и дай мне расспросить Зига. Если батальон формируется, то крупные потери...

– Собственно, того батальона нет, – ответил Густав.

– То есть как?

– Засада русских танков.

– Да вы что? Лучший батальон дивизии!

Густав коротко рассказал, что произошло.

– Та-ак, – едва слышно протянул обер-лейтенант.

– Это вроде нибелунгов, когда они бились насмерть и факелами горели в огне, – возбужденно сверкая глазами, произнес Тимме. – Эпос наших дней! Как бы я описал, черт возьми...

– Но ты же не был там, – сказал Густав.

– В том-то и дело, – усмехнулся Оскар. – Героев никогда еще не создавали очевидцы.

Обер-лейтенант молчал. Он поднял рюмку и медленно, как пьют холодную, ломящую зубы воду, выпил кюммель.

"В нем что-то сломалось, – подумал Густав.– – Раньше он всегда был абсолютно уверен в себе, даже когда шел на пули".

– Я думал здесь о войне... Человеку хочется быстрее осуществить свои желания, – тихо сказал Винер. – А может ли он целиком увидеть процесс?

– Это книжная мудрость, – сказал Тимме. – Опасно закапываться в книги настоящему мужчине. Все просто: борьба приводит к жертвам, а жертвы разогревают борьбу. И царствует закон: Vae victis! [Горе побежденным! (лат.)] Поэтому сперва думают о том, чтобы не оказаться побежденными, а вовсе не о том, что будет когда-то... От мудрых книг люди глупеют. Каждому свое, черт возьми! Вот Густав сейчас думает, куда бы ему улепетнуть с красоткой. Это и есть жизнь!..

Тимме залпом выпил кюммель и снова налил рюмку.

– Да, – глядя в окно и будто не слушая его, отозвался Винер. – Мне пора возвращаться на фронт.

XXIII

Паула была чем-то взволнована.

– Мы погуляем немного, – сказала она. – Я устала Опять привезли раненых.

– И часто дежуришь ты? – спросил Густав.

– Три раза в неделю. А сегодня еще госпиталь посетил фюрер У одного солдата вырвана челюсть, и, когда фюрер наклонился, он заплакал от чувств. Фюрер сказал ему: "Нет ничего почетнее любой раны или смерти в бою". Паула говорила шепотом, как о таинстве, брови ее вздрагивали.

"Наверное, – усмехнулся про себя Густав, – и много раз слышанные банальные фразы приобретают в воображении людей особое значение, если это скажет человек, наделенный властью, потому что в его словах люди сами ищут необыкновенное".

– Дело в том, – проговорил он, – что я встретил Оскара Тимме. Учились вместе. И Тимме пригласил нас – Но, Густав, я не могу идти.

– Это не ресторан, а лишь открытая веранда. Тимме будет ждать.

– Тимме? – повторила она.

– Оскар приехал из Америки. Он журналист.

– Да, я читала его статьи.

– Это обыкновенный ужин, Паула.

– Не забывай, что у меня траур, – беря его под локоть, сказала она. Впрочем, если ты обещал...

Мимо двигался поток людей к станциям надземки.

Вечер как бы убрал яркость зелени аккуратных газонов, и Берлин приобрел серую однотонность, а черные шторы на окнах выглядели, как повязки слепцов. То и дело Густаву приходилось козырять встречным офицерам.

– У Оскара есть один пунктик, – рассказывал он. – Считает нашего брата чем-то вроде отмирающих ихтиозавров. Пока довез меня сюда, уверил, что женщины быстрее находят конкретную истину в любом случае, так как меньше заражены абстрактными теориями.

Тимме стоял рядом с плотной, широкобедрой женщиной. Он глядел в другую сторону.

– Это и есть Оскар Тимме? – спросила Паула.

– Ну, конечно.

– Странно... По газетным статьям он выглядит иначе: рослым и мужественным. Кто эта дама?

– Понятия не имею. Оскар решил меня удивить.

Тимме оглянулся, заметил Густава и помахал рукой

– Пуф... пуф! – воскликнул он, разглядывая Паулу. – А это Нонна, или фрау Тимме. Моя жена и так далее.

Паула и Нонна сразу окинули друг друга быстрыми взглядами, так же сразу отвели глаза, явно не понравившись друг другу, хотя изобразили приветливые улыбки.

– Да, Густав, я женился, – вздохнул Оскар.

– Очень рад, фрау Тимме...

– Для школьного товарища моя жена просто Нонна!

Ведь ты не какой-нибудь министр иностранных дел, – засмеялся Оскар.

– Если разрешите? – улыбнулся Густав.

– Конечно. Это легче переносить, – весело ответила она.

У Нонны были темно-рыжие волосы, грубовато-красивое, волевое лицо с пробивавшимися усиками на губе Короткую шею обвивала нитка с черными жемчужинами. Ноги ее были очень толстые, и легкие, изящные туфельки казались нелепо приклеенными к ним.

Оскар церемонно поцеловал руку Паулы, косясь на ее грудь. Это не укрылось от Нонны.

– Какие у нас хорошие манеры, – бросила она. – Это еще можно терпеть. А когда Оскар целовал руку чернокожей принцессе, меня весь день тошнило.

Тимме засмеялся и подмигнул, как бы говоря: "Для жены и великий человек бывает смешным".

– Столик заказан, – объявил он. – Коньяк, лимон и так далее. В окопах этого нет, Густав?

Они прошли на открытую веранду кафе, повисшую над берегом Шпрее. Кельнер показал столик, где уже стояла бутылка французского коньяка и холодная закуска. Нонна уселась первой. Короткая юбка натянулась, открывая тугое, словно выточенное из мрамора, бедро. Перехватив невольный взгляд Густава, она задорно улыбнулась, чуть щуря блеснувшие под ресницами глаза. И эта улыбка не то много обещала, не то спрашивала: "Ну, что?.. Твоей худосочной подружке далеко до меня?"

– Пожалуйста, господин Тимме, – суетился кельнер. – я сам обслужу вас. Надеюсь, место удобное? Отсюда хорошо видна река. Правда, теперь, когда стемнеет, в ней отражаются лишь звезды.

Тимме опять подмигнул Густаву, но уже с довольным видом.

– Есть русская водка, – сказал кельнер. – Дамам я хочу предложить бутылочку старого иоганнисбергера Или крымское вино мускат? Не очень тонкий, но запоминающийся букет.

– Несите две, – распорядился Оскар. – И русскую водку тоже.

– Я открою дверь в зал, – сказал кельнер. – На эстраде выступает бельгийская певица ..

Он ушел.

– Давайте выпьем, – предложил Тимме. – Черт побери, Густав, мы старые товарищи. Заметь, товарищество бывает лишь у мужчин. А отчего? Оттого, что мы неисправимые идеалисты.

Тощая бельгийка под аккомпанемент рояля пела о тоске солдата по любимой девушке. И низкий голос ее метался над Шпрее. Жена Оскара поглядывала то на Густава, то на Паулу, как бы стараясь угадать их отношения.

– Превосходный коньяк, – заметил Оскар. – А тебе, Густав, надо жениться.

– Интересно, каковы русские женщины? – спросила Нонна.

– Я их, конечно, видел, но издалека, – ответил Густав.

– Настоящие рыцари не болтливы, – лукаво сказала Нонна И затем начала спрашивать Густава о боях с грубоватой, чуть ли не солдатской прямотой. Слова, которые не печатают в книгах, звучали у нее легко и наивно, точно у ребенка, говорящего то, что услышал от взрослых. То ли ей нравилось бравировать грубостью, то ли она в этом находила оригинальность. А Густав терялся и вопросительно смотрел на Оскара.

– Язык богов, – хохотал Тимме. – В доме Нонны все называется просто, как оно есть, без интеллигентской шелухи.

Из разговора Густав узнал еще, что она дочь крупного партийного бонзы, в прошлом лавочника.

"Должно быть, люди, вознесенные к управлению и не имеющие запаса культуры, прикрываются грубостью, точно щитом, – подумал он. – Грубость всегда напориста: и в языке и в действиях... А Тимме ловко устроился".

Официант притащил зажаренных по-венгерски цыплят с розовой хрустящей корочкой, фаршированных черносливом.

– За рыцарей, – поднимая рюмку, сказала Нонна.

Цыплята были нашпигованы перцем, и от них горело во рту.

– В окопах таких цыплят не подают? – спрашивал Оскар. – А?.. Но там свои преимущества... Чувствуешь себя настоящим мужчиной...

Нонна пила рюмку за рюмкой, однако не пьянела, лишь глаза ее блестели ярче. И, когда бросала взгляды на широкие плечи Густава, ноздри у нее вздрагивали.

– Какой странный запах у вина! – проговорила она. – Тонкий и немного горьковатый.

– Да, – ответил Густав. – Так пахнут русские степи.

– Степи, – покачал головой Оскар, – должны пахнуть могилами... Где-то же закопаны те, что были до нас. Если подумать, все материки – только большие кладбища... А Винер ищет смысл...

Кто-то в зале стал аплодировать певице.

– Эта бельгийка ни-ичего, – икнул Оскар.

– Как высохший стручок зеленого перца, – фыркнула Нонна.

– Перец? – бормотал Оскар. – Перец... это ничего... жжет, как огонь.

– Тимме уже нализался, – засмеялась Нонна, теребя пальцами жемчуг. Опять мне вести машину, да?

– Хватит пить, Оскар, – сказал Густав.

– Хватит, – согласился Тимме. – Но ты не будешь говорить, что я дрянной товарищ?

Он выплеснул из чашки кофе и налил вина Мускат был темный, как густая кровь.

– Это освежает, – уставившись в чашку, сказал он – А ты расстреливал коммунистов?

– Нет, Оскар. Пленных уводили, а в бою не разберешь.

– Они, должно быть, умирают легко.

– Все умирают одинаково, – сказал Густав.

– Ерунда... Они умирают, как христиане при Нероне... Русские должны умирать легче, чем европейцы.

А китайцы умирают легче русских. Чем люди меньше имеют комфорта в жизни, тем проще умирают. Жизнь им не кажется столь ценной, как тому, кто испытал комфорт. Эту мысль я берегу для новой статьи ..

Подошел кельнер и доверительно сказал:

– Вы можете сидеть, но если темно, я распоряжусь перенести столик в зал.

– Мы уходим, – сказал Густав.

– Тогда я подам счет?

– Отправьте мне домой, – буркнул Тимме.

– Слушаюсь, ваша честь!

– Ну что ж, – проговорила Нонна. – Я развезу всех.

– Спасибо, – улыбнулась Паула. – Нам лучше ехать на автобусе.

– Зачем же? – быстро взглянув на Густава, проговорила Нонна. – Я отвезу. Будете целы. Не первый раз...

– Нет, нет, – возразила Паула. – Это далеко.

Кельнер проводил их до машины.

– Ты звони мне, – говорил Оскар, ища дверцу. – Я напишу это...Все умерли в огне, как нибелунги. Только я могу это написать. А Винер ни черта не напишет.

Он романтик. Да, крепко сегодня выпили.

Они распрощались, и Паула взяла Густава под локоть. Когда немного отошли, Густав спросил:

– Как тебе понравилась жена Тимме?

– Я видела, что ей понравился ты.

– Она же не в моем вкусе, – засмеялся Густав. – Кстати, я забыл спросить у Оскара номер телефона...

"Фиат" еще стоит, подожди секунду...

Он вернулся. В машине была какая-то возня. Через приоткрытую дверцу Густав увидел, что Нонна туфлей колотит Оскара и тот лишь руками старается закрыть голову.

– Импотент несчастный, – быстро выговаривала она. – Я тебе покажу, как смотреть на всяких шлюх...

Густав тихонько отошел.

– У них идет семейный разговор, – сказал он Пауле. – И я не рискнул мешать. "Наверное, – усмехнулся он про себя, вспомнив разговоры Оскара, любые теории можно понять, если знаешь, из чего они рождаются..."

– Проводи меня до автобуса, – сказала Паула.

– Только?.. Завтра у меня последний день отпуска.

– Уже поздно, Густав, – неопределенно сказала она. – Если захочется... напиши мне письмо.

XXIV

Автобус уехал, и Густав остался на набережной Роланд-Уфер. Здесь гуляло много людей, слышался в темноте игривый женский смех, приглушенный цокот каблуков, шелест юбок.

"Третий день отпуска кончился, – думал он, – и завтра уезжать. Я просто шляпа... А Оскару, видно, приходится носить рога".

Он подошел к парапету и облокотился, глядя на угольно-черную воду. С тихим плеском бились о гранит невидимые волны. Шпрее источала запахи сырого камня, мазута и фыркала, как старая рабочая лошадь.

Та река, где прошло детство, имеет особый, неповторимый шум, будто меряющий время жизни человека.

"Река и напоминает жизнь, – думал Густав. – Когда стремительно несется и подмывает берега, то в нее обрушивается много ила, мусора, но если запрудить, сделать течение слабым, то все обрастет гнилой болотной травой. Этого не хочет знать отец. К старости люди боятся перемен..."

В трех шагах остановилась девушка лет семнадцати У нее была плоская фигурка, сужавшееся к подбородку лицо, вздернутый носик. Бахрома платья на бедрах делала их шире, а туфли на высоком каблуке удлиняли ноги.

Она тоже глядела на реку. Затем взгляд скользнул по лицу унтер-офицера.

– Хороший вечерок, – сказал Густав.

– Д-а-а... – растягивая голосом звуки, согласилась она. – И уточнила: Если не прилетят самолеты.

Что-то неуловимое в ее тоне заставило Густава внимательнее посмотреть на нее.

– Ерунда... Самолеты не испортят вечер.

– Вы очень храбрый, наверное, – проговорила она.

– Постоянно храбрых людей, – усмехнулся ГуCTaBj – не бывает, как не бывает и законченных дураков. Решают все обстоятельства. У меня трехдневный отпуск. Два дня слушал нравоучения отца. Завтра ехать... Что же припомнить, когда буду снова на фронте? Лишь этот вечер, темную Шпрее и милые глаза незнакомой девушки.

Он инстинктивно нащупал точный ход. Ее глаза вспыхнули живым, откровенным сочувствием.

– И меня отец постоянно учит, будто я маленькая.

– Да, старики консервативны, – вздохнул Густав. – На старых чердаках всегда много хлама.

Она тихо рассмеялась. Напряженность первой встречи сразу исчезла. Густав придвинулся к ней.

– Мое имя Элона, – сказала она.

Через минуту они болтали, точно давние знакомые.

Элона объяснила, что возвращается из спортзала и учится в театральной школе, а отец у нее чиновник министерства пропаганды. Густав рассказывал фронтовые анекдоты, которые смешили ее до слез.

– Мне давно хотелось познакомиться с настоящим фронтовиком, – заметила она. – Жаль, уедете.

– Опять в Россию, – подтвердил Густав. – И у нас еще целый вечер.

– Это и много и мало, – проговорила Элона. – Отец никак не хочет понять, что теперь другой век.

– М-да, – неопределенно сказал Густав, разглядывая ее шею. – На фронте иногда час равен целой жизни.

Ничего нельзя терять. Жизнь ведь измеряется не годами, а теми ощущениями, которые испытываешь. Само по себе время ничего не стоит.

Видимо, Элона совсем не ждала такого глубокомыслия от унтер-офицера и заинтригованно вскинула брови.

– Немного погуляем? – сказала она. – Если вы хотите... Около моего дома сквер. Я люблю там гулять.

Ночной Берлин шумел музыкой летних ресторанов, гудками автомобилей, звяканьем трамваев. Будто дырявым покрывалом, темнота укутала город, и в прорехах обрисовывались то ажурный силуэт кирхи, то неуклюже-мрачный прямоугольник здания нового стиля.

Им попадались фланирующие юнцы с девчонками, на затемненных бульварах шумели толпы людей. А сквер у дома Элоны был тихим, с густыми, разросшимися кустами акаций. Таинственные шорохи доносились из кустов.

– Утром я здесь видела скамеечку, – шепотом объяснила Элона. Перетащили, наверное...

Густав молча притянул ее к себе. Тело Элоны оказалось упругим, как зеленое яблоко. Он чувствовал трепет ее худеньких бедер... Неожиданно донесся сигнал тревоги Элона испуганно вскрикнула.

– Ну дьявольщина, – пробормотал Густав. – Черт их как раз несет, этих англичан...

Он теснее прижал к себе девушку. В кустах замелькали тени, послышались голоса:

– Марта, скорее... В бомбоубежище...

– Туфля моя...

– А, черт! Куда она делась? Вот!.. Скорее!

– Бомбоубежище под нашим домом, – шептала Элона.

– Только идиоты лезут в подвал, – сказал Густав. – Дом обрушится – и конец.

– Я боюсь...

– Это глупый страх. Надо лишь побороть его. Во всем так... Ну, как первый поцелуй. Я же не первым тебя целую?

– А если кинут бомбу?

– Самое надежное место здесь, – уверял Густав. – Бомбы не кидают в парки. Имеются определенные цели.

– О, Густав... Нет... И здесь нет скамьи...

– Ерунда. Мы устроимся лучше, – он снял куртку, расстелил ее на траве. – Да так и безопаснее.

Элона увидела пластырь, которым залепили рану.

– Что это, Густав?

– Русский осколок... Ерунда!

– Ты ранен и молчал? – Элона податливо, как бы вдруг обессилев, припала к нему. – О Густав... какой ты сильный!..

Закрыв ей губы долгим поцелуем, он увлек ее вниз...

– Ой, – резко дернулась Элона, – мне больно!

– Где?

Оказалось, что колодка медали углом впилась ей в бок.

– Это почти боевое ранение, – утешал Густав, думая про себя: "Черт бы забрал эту медаль!"

Когда Элона снова обхватила руками его шею, поблизости шаркнули в траве чьи-то ноги. Густав задрожал от ярости. Он приподнялся, увидел невысокого человека с тростью.

– Убирайся, идиот! – проговорил он.

– Что?

– Исчезни, кретин с мозгами осла! – прорычал Густав.

– Хулиган! – взвизгнул тот, стараясь разглядеть, кто лежит на земле. Элона съежилась, подобрав ноги.

И Густав, заслоняя ее, вскочил.

Незнакомец испуганно поднял трость. Фронтовой опыт вызвал мгновенную реакцию у Густава. Хорошо изученным приемом отбив трость, он другим кулаком угодил в челюсть. Громко лязгнули зубы незнакомца, и тело его рухнуло на соседний куст. Затем, как-то жалобно скуля, тот уполз, а из темноты раздался вопль:

– Полицейский!..

– Я же говорил, убирайся... Вот скотина!

– Это мой отец...

– Что? – оторопел Густав.

– Да... Наверное, ходил искать меня.

– Ну дьявольщина, – Густав стиснул зубы, чтобы не расхохотаться. Ловко мы познакомились. А полицию он вызовет. Надо поскорее удирать...

Домой Густав шел в мрачном настроении. Хотя дали отбой тревоги, улицы были пустынны. Насвистывая мелодию песенки о бравом солдате, он думал, что Элона при всей ее пылкости лишь заурядная, глупая самочка.

Он испытывал теперь какое-то раздражение, вспоминая ее худые ноги, точно был обманут в своих лучших чувствах. Успокаивал себя Густав мыслью, что действительность редко соответствует ожиданиям. И почему-то влился на Паулу. С Паулой все было иначе, она умела каждый раз делать так, будто для нее это впервые и она тоже мучается своей недоступностью, а, в конце концов, творит великое благодеяние для него. Паула, наверное, хорошо знает, что вся прелесть в достижении результата. И еще он думал о волнующе-мраморных бедрах Нонны.

"А папа Элоны, должно быть, все ругается и делает примочки, усмехнулся он. – Что ж, министерство пропаганды хорошо трудится над воспитанием решительности у солдат".

Эти мысли развеселили его. Посмеиваясь, Густав быстро взбежал по крутой лестнице. Едва он тронул звонок, как дверь распахнулась. Перед ним стоял незнакомый широкоплечий верзила. Из темноты лестничной клетки выступила еще одна фигура.

– Не шуметь! Служба государственной безопасности.

Еще непонятный, удушливый страх овладел Густавом.

– Входи... Быстро! – приказал этот человек.

Отец сидел у двери, понурившийся и бледный. Двое копались в рукописях. И еще один стоял лицом к шкафу.

– В чем дело?

– Видишь ли, мой мальчик... – начал отец.

– Молчать! – крикнул высокий блондин, швыряя рукопись на пол.

– Обыскать его, унтерштурмфюрер? – кивая на Густава, сказал тот, который открыл дверь.

– Оружие есть? – спросил у Густава блондин.

– Нет.

– Вам знаком этот тип? – указал он на человека, стоящего у шкафа. Покажи личико. Быстро!

Человек неторопливо и сутулясь обернулся. Густав рассмотрел худое, желтое лицо, заплывшее синяком у переносицы.

– Нет, первый раз вижу...

Человек шевельнул разбитыми губами, намереваясь что-то сказать.

– Молчать! – рявкнул унтерштурмфюрер. – Ну-ка, скажи теперь, кто ты?

– Я человек прежде всего, – медленно выговорил тот.

– Ты дерьмо! – заорал унтерштурмфюрер. – Жалкий трус, если скрываешься от армии. Государство предоставило возможность отличиться...

– Человек и его совесть выше доктрин государства, – прошевелил тот губами.

– Ну, я покажу тебе... Будешь лизать мои сапоги!

Марш вниз!.. Едем!

В машине Густаву не дали поговорить с отцом.

А когда заехали в узкий двор серого здания, напоминающий мрачный колодец, его вывели первым. Окна нижних этажей были забраны решетками.

– Иди за мной, – приказал Густаву унтерштурмфюрер.

Через длинный, ярко освещенный коридор, где шаги звучали, как по могильным плитам, они вышли к лестнице и свернули в боковую часть здания. Тут им повстречались два эсэсовца.

– ...Зимой мертвые не воняют, а сейчас никак не управлюсь, – говорил один из них так, будто речь шла о скоропортящихся фруктах. – Еще хоть пять тонн известки добавь...

– Сюда! – унтерштурмфюрер показал Густаву на дверь кабинета. В приемной стучала на машинке пожилая женщина. И все здесь напоминало канцелярию солидной торговой или промышленной фирмы: бухгалтерские журналы, кофейник и чашки, диаграммы на стене. Густаву пришлось долго ждать.

"Что же случилось? – размышлял он. – Вот откуда был запах дыма сигарет... Этот человек, наверное, прятался в темной кладовке. А с какой целью? Зачем отец впутался?.."

Наконец глухо прогремел звонок. Молчаливая секретарша кивнула Густаву. В кабинете с вылинявшими обоями низкорослый тонкогубый штурмбанфюрер указал Густаву на стул. Затем он бросил в рот какую-то таблетку, отошел к столику, на котором стоял графин, и налил в стакан воды. Волосы штурмбанфюрера были тщательно уложены на косой пробор, а на затылке светилась лысина.

– Ну, Зиг, – спросил он, – вы, разумеется, ничего не знаете?

– Да, штурмбанфюрер. Я недавно приехал...

– Ваш отец просто наивный либерал. Из него еще не выветрился этот дух. А Мейер пользовался его добротой.

– Мейер?.. Простите, штурмбанфюрер. Я вспомнил, что Мейер когда-то был ассистентом отца. Да, теперь я вспомнил...

– Отлично, Зиг, – штурмбанфюрер посмотрел на унтерштурмфюрера и кивнул ему. – В честности фронтовика я не сомневался. Мы хорошо знали, где прячется этот Мейер. Только ваш наивный отец думал иное. Каждый человек и мысли его у нас под увеличительным стеклом... Ну хорошо. Не беспокойтесь за отца. Мы караем, но и воспитываем. Подержим его до утра, чтобы мозги встали на то место, где им следует быть. Он замечательный специалист, а специалисты нужны рейху. Вы свободны, унтер-офицер. Хочется ведь немного развлечься, а?

На улицу вышел Густав с таким чувством, будто вылез из какой-то холодной, вязкой ямы.

"Ну и денек! Выпустят ли еще утром отца? – размышлял он. – И что я могу сделать? Что такое право вообще? Каждый человек и мысли его под увеличительным стеклом, говорит штурмбанфюрер. А есть отец, противящийся жестокости, и Мейер с наивной верой в человека, и обер-лейтенант Винер, думающий о смысле борьбы, и Тимме, ни в чем не сомневающийся. Какой-то сумбур... И завтра мне ехать на фронт".

Он стоял перед цветным плакатом, который изображал довольную семью. "Фюрер заботится о нас", – гласила броская надпись.

XXV

Где-то далеко едва слышно погромыхивал фронт.

Измученные маршем по лесному бездорожью курсанты тащили на себе раненых.

"Все устали, – думал Андрей. – Придется остановиться..."

Солодяжников шагал рядом. Лицо его было угрюмоспокойным, как у человека, осознавшего неумолимость хода событий, где он сам ничего не может изменить.

Младший лейтенант Крошка нес тяжелый немецкий пулемет, а свободной рукой держал угол плащ-палатки, на которой тащили раненного в грудь курсанта.

– Ты не стони, Ламочкин, – хрипловатым ровным голосом внушал он. – Это еще ничего. Хуже, когда в голову или в живот.

Лютиков негромко рассказывал курсантам о том, как недавно ходили по вражеским тылам. В его пересказе это было очень героично и весело, а обстановка вырисовывалась гораздо хуже, чем сейчас.

– ..."Мессеры" чуть зад не брили, танки кругом, а у нас деликатес в мешке: коньяк, что Наполеон лакал ср своими графами, цыпленки под соусом... И гауптмана живьем волокем. Во что было!..

– А потом вышли? – спросил Осинский.

– Что мы, дураки пешком ходить?.. С нами и радисточка была. Одолжили у Гитлера броневик...

– Так он и дал? – усомнился кто-то.

– Еще бы не дал! – сказал Лютиков. – Под ажур еще десяток машин запалили.

Андрей подумал, что, наверное, все рассказанное про войну очевидцами также мало будет похожим на действительность, хотя нельзя и упрекнуть во лжи.

– Возможно, и наши танки пробились, – сказал Осинский.

– Кабы! – вздохнул минометчик из Тамбова. – Ихних-то штук пятьдесят было. Где тут пробиться?

– Загнули, дядя. Я только двадцать насчитал.

– А и двадцать супротив шести... Где ж пробиться?

Открасовались, знать, хлопцы! Э-эх, гармонист был удалой!

– Даже если они погибли, – запальчиво повысил голос Осинский, – такая смерть прекрасна!

– Чего смерть хвалить? – рассудительно возразил минометчик. – Пробовал ты ее? Нужда им вышла. Каждый свое дело сполняет.

Неожиданно где-то в лесу замычала корова, и звук этот, мирный, тихий, заставил Андрея вздрогнуть.

– Деревня! – обрадовался Звягин. Гимнастерка его вылезла из-под ремня, и волосы торчали, как у мальчишки, побывавшего в драке. – Если деревня, зайдем туда?

– Вначале узнаем, что там... Лютиков, давай! – тихо сказал Андрей.

Солодяжников присел на замшелый гнилой пенек.

Он развернул карту, подергал свой нос и, точно учитель, на минутку выходивший из класса, сказал:

– Итак, до станции отсюда еще восемь километров.

Атаковать лучше ночью...

Даже невозмутимый Крошка был озадачен. Звягин же просто открыл рот, словно этот маленький, с редкими, топорщившимися на острой макушке волосиками, человек показал вдруг удивительный фокус.

– И без танков?

– Эшелонами займутся саперы, – ни на кого нэ глядя, проговорил Солодяжников. – Но вначале установим, какой гарнизон. Действовать без фантазии!..

– А раненые? – спросил Звягин. – Куда их?

Солодяжников не ответил, только хмуро взглянул на него. Из кустов появился Лютиков.

– Две бабы там, – сообщил он, – и ребятишки на повозке.

– Гм... надо познакомиться, – решил Солодяжников. – Идемте, лейтенант.

Бричка, завешанная рваными одеялами, стояла на поляне. Несколько босоногих мальчуганов сражались деревянными мечами. А чуть поодаль женщина доила корову. Мальчишки заметили подходивших командиров, и битва сразу окончилась.

Воспользовавшись этим, из-под брички выбралась крохотная девочка в одной рубашонке и, семеня короткими ножками, помчалась к матери.

– Не хоцу с малыпишками, – зашепелявила она, растирая ладошкой слезы. Хоцу иглать в куклы.

– А, чтоб вас! – женщина оглянулась, увидела военных и замолчала.

– Добрый день, – козырнул ей Солодяжников.

– Здравствуйте! – проговорила женщина.

– Вы не здешние?

– Да почти, – женщина вопросительно глядела на них, стараясь понять, кто они такие. – Почти здешние. Недалеко жили.

Она была еще молодая, плотная. Холщовая юбка и простенькая старая кофта как бы подчеркивали грубоватую, дерзкую красоту ее лица.

– В селе? – поинтересовался Солодяжников.

– На станции. Было ушли, а теперь возвращаемся Дома хоть картошка есть... Откуда ж вы?

– А тоже ходим, бродим, – усмехнулся Солодяжников. – К станции лесом можно пройти?

– Лесом не пройдете... Да зачем вам на станцию? Вам идти в другую сторону. Все-то к Днепру шли...

Горе...

– Отчего горе? Мы солдаты, – бодро произнес Солодяжников.

– И-и! – Молодуха уперла кулак в резко обозначавшуюся талию, отчего колыхнулись высокие груди под кофтой, будто она хотела накрыть ими щуплого ротного вместе с оружием, шпорами и полевой сумкой. – Что солдаты? Из другого теста разве слеплены? – И с какой-то немного стыдливой гордостью добавила: – Я уж семерых родила. Шесть парней, только седьмая девочка... Иль вас под лопухом нашли?

В ее больших синих глазах засветилось дерзкое лукавство, и косо выгнулась черная широкая бровь. Андрей подумал, что ротный смутится, но он глядел на нее с явным удовольствием, подобрав живот, и в лице и в фигуре появилось что-то задиристое, петушиное.

– Бойка! – заговорил он, явно подлаживаясь к строю ее речи. – Аж семерых успела родить? Это когда ж?

– А что? – она усмехнулась, открывая белые ровные зубы, кончиком языка провела по толстой, сочной губе. – Обмужилась рано, в шестнадцать лет.

– Мужик-то где?

– Эх– вздохнула она, – кабы знать... Паровозный мастер он. В Киев уехал... И мы туда собрались. А все иначе обернулось.

Девочка, уцепившись за юбку матери, глядела на Андрея. Он поманил ее. И, спрятав лицо в складки юбки, она тут же выглянула лукавым ярко-синим глазом, ее слезы моментально высохли.

– Как же тебя звать? – спросил Андрей.

– Катенька, – доверительно сообщила она и, выпустив юбку матери, убежала к бричке.