Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

– Еды мало, – шепотом сказала она.

– Да, – кивнула Леночка. – Этим и троих не накормишь.

– Они же голодные!

– А ты не господь бог, чтоб пятью лепешками столько человек накормить, – рассудительно заметила Наташа.

– Я кое-что придумала ..

Она потащила их в спальню и, открыв шкаф, стала выбрасывать на пол свои платья и туфли.

– Зачем? – спросила Наташа.

– Они же голодные, – повторила Марго. – На базаре выменяем еду.

– И тебе не жалко? – оторопело заморгала Наташа.

– Заворачивай, заворачивай! – ответила Марго.

Леночка взглянула на Марго так, будто сейчас увидела ее совсем иной, затем, ничего не говоря, сняла с руки часы и бросила в кучу платьев...

Спустя два часа вернулась нянька и застыла на пороге. Из кухни валил густой чад. Два мальчугана, до ушей перепачканные вареньем, около чучела тигра деловито тузили друг друга кулаками, стараясь завладеть плюшевым медвежонком. А из ванной слышался отчаянный детский визг.

– Господи Иисусе! – пролепетала старушка.

Отворилась дверей ванной, и появилась Наташа, тащившая завернутого в простыню брыкающегося ребенка.

Не сообразив еще, что происходит, Гавриловна бросилась в кухню. Марго и незнакомая девушка, измазанные тестом, лепили пирог. Леночка возилась у плиты, где что-то шипело на сковородках.

– Нянька! – обрадованно крикнула Марго.

– Это что делается! – сердито заговорила старушка, отодвигая сковородки. – Это кто яичницу на большом огне жарит?..

– Хотели быстрее, – стала оправдываться Леночка.

– Хотели!.. А дети откуда взялись?

– Мы эвакуированные, – сказала Лиза, напуганная ее грозным видом.

– Нянька, у нас и тесто не клеится, – вытирая слезившиеся от дыма глаза, проговорила Марго.

– Вот я задам тесто!.. Его ж надо месить... Э-эх!

Чему вас учат? Поди, в тесто не меньше десятка яиц разбили, а сюда и три много. Хозяек таких добрый мужик и на порог не пустит!

Нянька быстро навела порядок в кухне, потом убежала в гостиную и, кому-то дав шлепок, кому-то погрозив, утихомирила драчунов.

– В доме чего устроили, – сердито бормотала она.

– Не беспокойтесь, – отвечала ей Лиза. – Мы уйдем. Я по телефону созвонилась.

– Да кто ты такая? – накинулась на нее Гавриловна. – Куда это уйдем? Так и отдам я детишек на ночь глядя. Накормлю вас да спать по-людски уложу, а потом видно будет.

Марго ушла в комнату, где спала Машенька. Прижимая тряпичную куклу, она вздрагивала и что-то бормотала. Но, словно почувствовав кого-то рядом, открыла глаза.

– Мамочка, – позвала она.

– Спи, спи... Хочешь, я буду твоей мамой?

Девочка помолчала и как-то очень серьезно, по-старушечьи мудро взглянула на нее.

– А ты не умлешь? – тихо спросила она.

– Еще не скоро, – улыбнулась Марго.

– А не сколо... умлешь?

– Когда-нибудь... Спи!

– И я умлу?

– Ты долго будешь жить. Станешь большой, красивой.

– А потом умлу?

– Когда-нибудь все умирают.

Девочка вздохнула, прикрыла глаза и, прижимая к себе куклу, засыпая, тихо прошептала:

– А зачем тогда живут?

Марго сидела, размышляя над этим вопросом уснувшей девочки. Все дети живут в своем, доступном лишь их пониманию мире, где реальность и фантазия составляют удивительное единство. Может быть, раньше человечество имело такой же строй мышления и оставило легенды, поражающие теперь наивностью и глубокой мудростью. Взрослея, человек утрачивает детскую непосредственность и о многом просто не задумывается, считая это само собой разумеющимся Немного позже, вернувшись на кухню, Марго сказала подругам:

– Я, девчонки, уйду на фронт. Машеньку оставлю пока здесь, няньке.

– Этим не шутят, – заметила Леночка.

– Да вы рехнулись, – обеспокоилась Наташа. – А я?

Ничего себе подруги! Вы же пропадете без меня. И никто вас на фронт не возьмет.

– Посмотрим, – сказала Марго. – Я знаю, куда идти.

III

В Москве это утро было ясным и тихим. На скамейках бульвара у Петровских ворот расположились ополченцы. Еще в куртках, пиджаках, свитерах они напоминали любителей-шахматистов, собиравшихся тут по воскресеньям до войны. Но теперь в руках были не шахматные доски, а гранаты и винтовки, устройство которых объяснял, переходя от группы к группе, молодой прихрамывающий лейтенант с плотной фигурой и облупившимся носом. У входа на бульвар поставили канцелярский стол. Рядом ходил часовой – пожилой рабочий, опоясанный солдатским ремнем. За столом, точно в кабинете, не обращая внимания на суетившихся у ног и под стулом голубей, что-то деловито писал худощавый, узкоплечий парень в гимнастерке без знаков различия. Марго, Леночка и Наташа остановились у чугунной ограды бульвара.

– Попробуем еще? – спросила Марго.

Они подошли к столу.

– Здравствуйте, мы опять, – сказала Леночка.

– Что? – вскинув голову и прикрывая ладонями бумаги, спросил тот. А-а...

– Опять пришли, – сказала Марго.

– Зачем? – на лице его появилось выражение страшной занятости – Я же говорил вчера. Нет у меня вакансий. А вы ходите... Санитарками штат укомплектован. Куда вас дену?

– В ополчение, – сказала Леночка, глядя не в лицо ему, а на макушку, где уже просвечивалась ранняя лысина.

– Погляди, Самохин, – засмеялся тот, обращаясь к часовому. – Бойцы... Вот еще старичок один ходит. Академик Семьдесят годов. Какой из него боец? Говорю, рассыплетесь на марше. А он спорит. Жаловаться грозил. Нету вакансий. Общий привет!

– Бюрократы, – вздохнула Марго.

– Что? Самохин, ты часовой или нет? Зачем пускаешь?

– Из-за чего шум? – спросил подошедший коренастый человек, тоже в гимнастерке без знаков различия. – Списки готовы?

– Да вот, мешают же, товарищ Чибисов, – поднимаясь и одергивая гимнастерку, сказал писарь. – Я им который раз объясняю, что вакансий нет, а они ходят.

Будто здесь кружок модных танцев.

Чибисов повернулся, оглядел девушек. На его верхней губе торчали желтые, пересыпанные сединой усы, а в морщинах широкого лица как будто скопились темные опилки железа.

– Студентки?

– Студентки, – ответила Леночка.

– А почему не уехали?

– А вы? – сказала Марго. – Почему?

– Деловой разговор, – улыбнулся Чибисов. – Хотите на фронт идти?

– Хотим, – дерзким тоном проговорила Марго. – И уйдем! Не везде же сидят бюрократы.

– Оскорбляют еще! – возмутился узкоплечий писарь– д я ПрИ исполнении обязанностей. В милицию отправить их надо.

– Зачисли-ка их в роту Еськина, – сказал Чибисов.

– Как?– от удивления лицо писаря вытянулось. – Да лейтенант мне шею свернет.

– Зачисли, зачисли, – кивнул Чибисов. – Там видно будет.

– А вы кто? – недоверчиво спросила Марго.

– Работал мастером цеха, – сказал Чибисов. – Теперь назначен комиссаром батальона.

Писарь, недовольно хмыкая, спросил у них фамилии, адреса.

– И все? – несколько растерянная тем, что без долгих объяснений и анкет они записаны в ополчение, спросила Леночка.

– И все, – опять улыбнулся Чибисов. – Завтра явитесь к семи часам. Тогда познакомимся ближе.

Чибисов крепко пожал им всем руки. Ладонь у него была жесткая, шершавая и какая-то по-отцовски добрая.

Они вышли с бульвара на длинную, протянувшуюся к центру города улицу.

– Как же с Машенькой будет? – спросила Леночка.

– Так... Я ее никому не отдам.

– Это ведь не кукла, – сказала Леночка. – Ты серьезно все обдумала?

– Не понимаете вы, девчонки. Я сегодня проснулась, а Машенька ручонкой обнимает. И такое странное чувство! Откуда это взялось у меня?

Уже несколько дней, после того как эвакуировали консерваторию и студенческое общежитие занял какойто штаб, Леночка и Наташа жили у Марго. А еще раньше Марго уговорила воспитательницу оставить ей девочку.

– Только вы няньке сразу не говорите про ополчение, – добавила она. Будет охать.

Они шли вдоль стены бывшего женского монастыря с узкими зарешеченными окнами. Наташа хмуро глядела под ноги.

– Ты что, Наташка? Если раздумала...

– Я думаю, как маме об этом писать. И отец на фронте, а у мамы плохое сердце.

На другой стороне улицы, возле госпиталя, санитарки переносили раненых из автобуса. Немного дальше Марго заметила быстро шагавшего по тротуару Невзорова.

– Девчонки, Костя идет, – проговорила она. И в этот момент Невзоров свернул под арку дома. – Ждите меня. Я только узнаю...

Она перебежала улицу и зашла в ту же низкую арку старого двухэтажного дома. Невзоров ключом отпирал входную дверь.

– Костя! Ага, попались? Теперь знаю, где живете.

– Это сюрприз! – воскликнул Невзоров. – Я рад...

– Вы не звоните мне... Только хотела спросить..

– Нет уж, – беря ее под локоть, сказал он. – Мы зайдем... Хотя у меня кавардак. Дома бываю редко.

– Костя, что-нибудь узнали про ребят?

– Да, да, – точно занятый совсем другими мыслями, рассеянно проговорил он.

Невзоров осунулся, его всегда чисто выбритые щеки утратили румянец, на лбу появились тяжелые складки, а взгляд был устало-сосредоточенный.

– Вы какой-то новый, Костя, – проговорила она. – Расскажите, что узнали?

– Какой? – вместо ответа спросил Невзоров.

– Не знаю еще... Я много раз замечала: как будто хорошо знаешь человека и потом встретишь его, а он совсем другой.

– Меняет кожу? – улыбнулся он.

– Только изнутри.

– Наверное, потому, что утром стукнуло мне двадцать шесть лет.

– Ну вот, – обиженно сказала она. – И я не знала.

Подарить ничего не могу.

– Самый большой подарок то, что вы есть. И это совсем не комплимент. Это серьезно. Больше, чем серьезно, – говорил Невзоров, пропуская ее в темный коридор. – В моем распоряжении двадцать минут. Но это неважно. Мы всегда чего-то ждем, откладываем на завтра, на послезавтра. А жизнь процесс необратимый.

Минуты уже никогда не вернутся. Сумбурно говорю?

– Нет, нет, – быстро сказала Марго, – я тоже думала об этом, когда исполнилось восемнадцать.

Она сказала это вполне серьезно, а Невзоров принял за насмешку и качнул головой.

– Право, у меня беспорядок, – сказал он, останавливаясь у двери комнаты.

Замок почему-то не отпирался.

– Что такое? – пробормотал Невзоров, толкнув дверь.

В комнате на узком диване сидела молодая женщина.

– Я ждала, Костя, – заговорила она и умолкла, глядя на Марго. На ее лице отразилось какое-то смятение. – У меня ведь были ключи...

– Да, – растерянно проговорил Невзоров. – А я лишь на минутку зашел... Вот, Эльвира... Познакомьтесь... Я выну почту из ящика.

И, пятясь, он вышел из комнаты. Эльвира уже глядела на Марго с брезгливой неприязнью. Они еще ни слова не сказали друг другу, а чувствовали себя врагами.

"Вот интересно, – подумала Марго. – Что я ей сделала?"

– Зачем вам это? – спросила вдруг Эльвира. – Зачем? Вы так молоды.

Она была выше Марго Ее тонкую фигуру обтягивало вязаное светлое платье. А Марго в стоптанных нянькиных туфлях, в лыжных брюках и куртке была скорее похожа на мальчишку, которому зачем-то привязали длинные косы.

"Ей, наверное, лет двадцать пять или двадцать шесть, – отметила Марго. – И она красивая".

– Я его жена, – дрогнувшим голосом сказала Эльвира. – Понимаете? Хотя мы расставались. Но теперь это не имеет значения.

– Имеет, – больше из-за упрямства, не думая о смысле и отвечая на ее полный неприязни взгляд таким же взглядом, сказала Марго. – Хотя мне все равно.

– Так вы?..

Эльвира снова прикусила губу. Ровные, очень белые зубы и светлые гладкие волосы как бы подчеркивали смуглость ее лица.

– Ну, конечно. Если все равно... Иного трудно было ожидать.

Лишь теперь Марго поняла, что думает о ней эта женщина. От обиды у нее сжались кулаки.

– Вы посмели... вы смеете это говорить!

Открыв дверь, вошел Невзоров.

– Поздравляю, – сказала ему Эльвира и выбежала из комнаты.

– Эльвира! – окликнул было ее Невзоров, но она уже захлопнула дверь.

– Что случилось?

– Ничего, – испытывая какую-то усталость, ответила Марго. – Просто женский разговор. Догоните ее, Костя.

– Я хочу все объяснить, – проговорил Невзоров.

– Не надо... Зачем вы ушли? Вы струсили? Да?

– Это не трусость. Думал, опять будут слезы. А я не выношу слез. Когда вижу слезы, то чувствую, будто я деспот. Хотя и не виноват.

– Почему так холодно? – сказала Марго. – В старых домах и летом холодно. Ничего не надо объяснять

– Ну хорошо, – согласился он.

– И нечестно было удирать, – сердито проговорила Марго.

– Мы разошлись год назад, и казалось, окончательно. А теперь...

– Она всегда будет несчастной, – задумчиво сказала Марго.

– Почему?

– Потому что вы, как дети, – опять сердито заговорила Марго. – Дети всегда тянутся к той конфетке, у которой ярче обертка. И если конфетка окажется несладкой, а кислой, то морщатся, капризничают, не понимают, что вкусы бывают разными... Зачем вы женились на ней? Теперь вам плохо, а ей хуже в десять раз.

Невзоров удивленно вскинул брови:

– Право, сегодня не узнаю вас.

– Костя, вы должны отыскать ее. Понимаете?

– Не понимаю. Зачем?

– Должны! Ну, сказать ей что-то. Не знаю что...

Только хорошие слова. Вы не представляете, как много значат для женщины обыкновенные, хорошие слова.

Вы же сильнее, чем она. Понимаете? Обещайте мне это.

Обещайте!

– Ну хорошо. Я постараюсь.

– И вы еще не рассказали мне. А девчонки ждут.

Как-то все у меня не так получается.. Что вы узнали?

– Да, да, – хмурясь, ответил Невзоров. – Я узнал...

– Они живы?

– Дело в том... Лейтенант Волков и лейтенант Жарковой... Они числятся пропавшими без вести.

– Без вести?

– Так сообщили... Может быть, затерялись где-то, и возникла ошибка. А может быть...

– Что?

– Некоторые попадают в плен, – сухо проговорил Невзоров.

– Это ошибка. Я знаю, что ошибка!

– Возможно, – кивнул он, хотя по лицу было видно, что думает обратное.

Она тоже кивнула:

– Спасибо, Костя. Девчонки ждут. Я пойду.

IV

Бабье лето стояло теплое, сухое, не по-осеннему жгло солнце. И от разогретой крыши пакгауз был наполнен застоялой духотой. Тесной кучкой сбились под окном уголовники. Меж них выделялся один бритоголовый, лет тридцати, с толстой жилистой шеей, сидевший, поджав ноги, неподвижно, как японский божок.

Волков не раз ловил на себе его быстрый, цепкий взгляд из-под опущенных век. С тупым безразличием он слушал разные голоса, не понимая, что еще может волновать людей, ибо сама жизнь, казалось ему, не имеет уже значения.

– ...Люди какие бывают? Один чует хоть малую свою вину, и ему совестно, а другой больше виноват и еще злится на того, перед кем виноват: мол, ты меня перед собой виноватым сделал, я тебя и упеку.

– ...Театры я очень уважаю. Знаешь, что понарошке он ее резать хочет. И ножик-то у него деревянный.

А переживание, как в самом деле.

– Гитлер сейчас берет нахальством. Договор-то заключили с ним. А он, вишь, момент удобный искал.

Это все одно, что я с кумом литровку разопью, да потом к его жене залезу.

– А кум у тебя слепой будто?

Глухой взрыв тряхнул стены пакгауза. И все на миг замолчали.

– Бои-то уже позади нас идут...

– Откуда знаешь?

– Утром еще слыхал.

– Да, – сказал около Волкова человек в модном, но грязном, измятом костюме. Его щеки и нос обтягивала будто не кожа, а жеваная бумага. Войска занимают новый рубеж, или, пардон, отступают...

– А ты, сука, радуешься? – бросил кто-то из темноты.

– Я коммерсант. И лишь трезво расцениваю ситуацию. Кто их остановит? Европу на глазах у всех, пардон, использовали.

Он повернулся к соседу, взопревшему от жары, на котором было две или три рубашки под латаным пиджаком, изношенные сапоги, промазанные дегтем. Точно раздутое, шарообразное лицо его выражало безвыходную покорность, и корявые толстые пальцы с обломанными черными ногтями тискали узелок из цветастого женского платка.

– Позвольте узнать, за что сидите?

– Самогон я гнал...

– Э-э, – протянул коммерсант. – Шесть лет.

– А ты судья, что ли?

– Похлебайте с мое тюремной баланды...

Волков сидел неподвижно, обхватив колени руками.

Часа два назад их вывели из камер тюрьмы и прогнали бегом до станции. Здесь торопливо грузили вагоны, жгли что-то. Арестантов сразу отвели в этот пакгауз.

На последнем допросе Гымза сказал ему: "Кончаем, Волков". И он еще в тот момент надеялся, что ему должны хоть капельку верить, но следователь как-то странно ухмыльнулся, позвал конвоира. Для Волкова было страшным потерять надежду на справедливость, которой жил. А ночью в его камеру зашел молодой черноволосый полковник.

– Моя фамилия Сорокин, – сказал он. – Давайте поговорим...

– Подлость... подлость, – бормотал Волков, не глядя на него.

– Что ж, и это бывает, – Сорокин уселся рядом – Бывает и другое... Натыкается человек на подлость и сам затем в ответ поступает так же, думая, что с любой подлостью иначе бороться нельзя. Чтобы оставаться самим собой, мало быть храбрым, мало даже не ценито свою жизнь, надо иметь большее.

– А я не нуждаюсь в исповеднике! – зло крикнул Волков.

– Да и у меня, Волков, другая цель, – отозвался полковник. – Допустим, вы говорили правду. Но как сами можете все объяснить?

Волков не ответил, только скрипнул зубами.

– Не можете? Вот какие дела, – задумчиво сказал Сорокин. – Чаще всего из множества выборов люди останавливаются на том, который проще. Но проще – это не значит вернее...

Ни тогда, ни теперь, перебирая в памяти разговор, Волков не мог понять его смысл. И было даже странно, что это врезалось ему в память.

Опять громыхнул взрыв.

– Что такое? – воскликнул рядом коммерсант. – Или забыли про нас!

– Небось не забудут, – проронил самогонщик.

– Мне бояться нечего, – одной рукой прижимая к груди саквояж, коммерсант другой тронул лежащего на полу старика. – Вы здешний, папаша? Что там взорвали?

Старик привстал, над запавшими глазами хмуро шевельнулись кустики бровей.

– К сожалению, не имею ни малейшего представления. И вообще ни о чем не имею представления...

– А кто вы такой? – уставился на него коммерсант.

– Извольте, – ответил старик. – В настоящее время личность без документов. Я их, видите ли, по рассеянности утерял. А вообще Голубев Николай Иваныч.

– Этого старика на вокзале при мне забрали, – пояснил кто-то. Говорят, чего ходишь, тут война. А он:

у меня важней дела, чем война. Ну и забрали... Кто его разберет? В мешке-то у него кости человечьи были.

– Святые мощи, что ли?

– Ну да, святые... Бандюга это, по роже видать.

– Так в мешке-то кости зачем?

– А для устрашения. Покажет бабе энту человечью кость, она и в штаны напустит. Все зараз отдаст!

– Ух, стерва! – донеслось из темноты.

"А этот старик ехал из Москвы с нами, – припомнил неожиданно Волков. И тогда, в саду, он был... И еще про неандертальцев что-то рассказывал. Да, это он".

Зашевелились воры, ожидая скандала. Только бритоголовый сидел неподвижно, а под опущенными веками холодком чуть светились глаза.

– Я, видите ли, профессор...

– Мы тут все профессора, – хохотнул коммерсант, – и даже бывшие графы. Вчера еще я сидел в общей камере с наследным принцем. Этот аристократ имел привычку спрашивать: "Чаво хошь?.." Каких же вы наук? По облегчению чемоданов?

Еще один сильный взрыв тряхнул стены пакгауза, отвлек внимание от профессора. Кто-то вскочил и начал бить кулаками в толстые, закованные железом двери. Но с той стороны к дверям никто не подходил.

– У каждого свое, – говорил коммерсант. – Мне бояться нечего. Коммерция – это принцип. Живи и давай жить другим, как они желают. Без насилия. Кто сумел, тот больше съел. Игра ума, ловкости.

– То есть никаких принципов, – заметил профессор. – И все преподносится как достижения ума.

V

Шум в пакгаузе медленно стихал. Заключенные успокаивались, как всегда успокаиваются люди, если крики не дают ответного результата.

– А позвольте узнать, – спросил торговец, – чьи же косточки были в мешке?

– Возможно, нашего с вами пращура, убитого тысяч двадцать лет назад, ответил профессор. – Тоже, видите ли, было сражение. Разумеется, не столь грандиозное, как теперь, и дрались каменными топорами. Но для науки это не имеет значения.

– А для него-то значение имело, – ехидно сказал торговец.

– Каждый видит события через призму доступных ему понятий. Ни больше ни меньше...

– И как, пардон, вы их видите? Мы тоже интересуемся, так сказать, главным образом, за что ученым денежки платят.

– Теоретически вы разумный человек, – вздохнул профессор, – но много ли знаете о самом себе? Да, самое глубокое заблуждение в том, что люди не признают ограниченности своего ума.

Коммерсант лишь усмехнулся и, раскрыв саквояж, начал доставать помидоры, а мятой салфеткой аккуратно прикрыл грудь.

– Все эти теории не для меня. Я уважаю иные косточки! Из шашлыка. А к ним белое вино и антураж:

хрупкие дамочки с миленькими ямочками. Бывало, захожу в ресторан, официант уже с подносом встречает:

рюмочка вспотевшая... закуска а ля фуршет... Понимает, стервец, что тридцатку выдам... "Какой столик накрыть, Аполлон Витальевич?.. Осетринка для вас будет и шашлычок по-карски..." Вот жизнь! А эти теории. Ха! Мне плевать, что будет через двадцать тысяч лет. Даже не возражаю, если некий тип сложит мои косточки в мешок и сочинит про них байку – ему тоже надо кормиться... Мой папа имел оптовую торговлю.

Он говорил: кто платит, тот заказывает музыку. Но у него все реквизировали, а чтобы не возмущался, поставили к стенке. Тогда я усвоил второе: кто сильнее, тот прав, и своя рубашка ближе к телу.

– Понятие "мое" весьма относительно, – возразил профессор.

– Опять умная теория, – вздохнул коммерсант. – Придет дурак, стукнет вас по голове, и ни от каких теорий следа не останется. Жизнь весела тем, что мы берем из нее опыт по собственному вкусу. Вот был, так сказать, один пророк, свою теорию выдумал. А затем верные последователи его снова начали колотить друг друга, чтобы доказать, кто больше истинный, а кто отступник. Натура в теорию никак не укладывается.

Долговязый уголовник в рваном пиджаке, надетом на исцарапанное тело, жадно оглядывал хлеб и помидоры, которые с аппетитом уничтожал, говоря это, сын оптовика.

Вытащив колоду мятых карт, уголовник хлопнул ею по ладони:

– Сыграем?

– Э-э! – отмахнулся торговец. – Знаю... Карты, наверное, меченые. И на что с вами, принц, играть?

– Можно без карт, а то скука.

– Это как же без карт? – заинтересовался тот.

– В дурака, – сказал уголовник, лениво расчесывая грудь. – Один, значит, ложит на кон хлеб... Честная игра.

Коммерсант отломил горбушку хлеба.

– Ну и дальше как?

– Дальше.. У тебя в узелке сало есть? – спросил уголовник у толстолицего.

– Малость есть, – осторожно сказал тот, зажимая узелок в широких ладонях.

– Сало дороже хлеба. Крой!

– Гляди-ка, верно, – засмеялся тот и, достав из узелка тонкий ломтик сала, накрыл хлеб. – Теперь что?

– Теперь моя очередь. У меня крыть нечем... Значит, принимаю, долговязый схватил бутерброд грязными пальцами и тут же надкусил его.

– За это, милостивый государь, бьют! – возмутился коммерсант.

– Честная игра! – под хохот уголовников отвечал долговязый. – Я дурак, выходит. Закон!

– Ну-ка, покажи карты, – сказал коммерсант. Он взял колоду, ловко перетасовал ее и что-то шепнул уголовнику.

– Закон! – ответил тот, взглянув на профессора. – Играю.

Выложив на саквояж три яйца, коммерстант щелчком скинул одну карту.

– Даю!

– Еще.

Профессор тоже с любопытством наблюдал за игрой.

– Восьмерка.. Перебор! – сказал долговязый, бросив карты, и повернулся к профессору: – Сымай, пахан, клифт.

– Не понимаю вас, молодой человек, – удивился тот.

– Тюжурку, говорят, сымай. Проиграна!

– Я ведь не играл!

– Проиграна. Закон!

– Нет, позвольте.

И, как бы надеясь, что вступятся другие, профессор обвел арестантов глазами.

Торговец перетасовывал карты, лишь щеки раздулись от внутреннего смеха, и мелко подрагивали губы.

– Сымай, сымай! – повторил долговязый. – Нежно уговариваю. А то и по кумполу.

Профессор начал медленно расстегивать пуговицы.

И вид этих дрожащих восковых стариковских пальцев будто изнутри толкнул Волкова. Он вскочил, сжимая кулаки, и хрипло проговорил в лицо долговязому:

– Отойди!

– Ты что? – глаза парня стали как узкие щелочки. – Ты что, малый! Блямбу хочешь?

– Отойди! – громче повторил Волков. Он чувствовал, что должен растратить захлестнувшее его бешенство, и не думал больше ни о чем. Вскочили с места и другие уголовники, загородив коммерсанта. В руку долговязому сунули тяжелый шкворень.

– Дай ему, Лапоть!

– Умой фраера.

– Отойди! – неожиданно сквозь зубы тихо процедил бритоголовый, даже не повернув головы.

– Ты что, Рыба?.. Я же проиграл! – удивился долговязый.

– Сказано, – лишь веки бритоголового чуть-чуть приподнялись, и шпану точно сдуло. – У него вышка.

Не твой закон...

– А-а, – протянул, отступая, Лапоть.

– Саквояж, – вдруг испуганно закричал коммерсант. – Украли! Жулики, мазепы!

Профессор, еще больше растерянный, качал головой, двигал бровями и машинально застегивал свою тужурку.

– Что это означает... м-м... вышка? – спросил он.

– То самое, – ответил коммерсант, – что сделали моему папочке, когда вывели к стенке.

Несколько снарядов разорвались совсем близко от пакгауза.

"Ну! – думал Волков, еще полный того неизрасходованного бешенства, отчего ноги и руки у него тряслись. – Ну, бей сюда. Бей!"

И вместе с надеждой, что какой-нибудь снаряд разнесет пакгауз, что можно будет вырваться на свободу, драться там и погибнуть в бою, шевелилась иная, насмешливая мысль, что в любом положении человек еще надеется на какое-то чудо, а чудес все-таки не бывает, и люди поэтому обманывают себя чаще, чем других.

В отдалении протрещал пулемет, щелкали винтовочные выстрелы. Не понимая, что происходит, все затихли, слушая глухой угрожающий рев, доносившийся теперь снаружи.

VI

Коммерсант передвинул ящик, встал на него и дотянулся к зарешеченному окну.

– Мадам! – крикнул он. – Позвольте спросить.

– Чего тебе? – ответил женский голос.

– Мадам, где стреляют?

– Так немец подходит.

– Далеко еще?

– С неба ты свалился? Отрезанные мы... Чего там сидишь?

– Проходи! – донесся грубый окрик часового.

– Так спрашивают.

– Проходи, а то стрельну. Бандюги это, арестованные.

– Господи Иисусе! – воскликнула женщина.

Коммерсант прыгнул с ящика.

– Да-а, – выдохнул он.

– Что же теперь? – удивленно проговорил самогонщик.

– Теперь гражданину прокурору не до нас. А у меня еще чемодан стибрили. Вот паскуды!

Затихли все разговоры. Волков не пытался размышлять над случившимся, испытывая тот предел, когда мозг отказывается что-либо переварить и требует успокоенности. А вместе с тем какая-то напряженность внимания позволяла улавливать то, на что никогда бы раньше просто не обратил внимания. Он заметил, что и коммерсант нервничает, заметил, как, быстро ощупав ногу под коленом, тот прикрыл веки и, делая равнодушным лицо, внимательно прислушивается ко всему происходившему за стенками пакгауза. Самогонщик торопливо и без аппетита заглатывал сало, видимо, решив съесть все, так как неизвестно, что будет в следующую минуту.

Сердито хмыкал профессор:

– Ну-да... Гх-м!.. Homo sapiens...[Человек разумный (лат ).] Кхе-м!

– да не гуди, дед, – попросили его. – И без тебя муторно.

– Извольте, – согласился профессор, но через минуту, забывшись, опять начал хмыкать, бормотать.

И все тут вызывали у Волкова глубокую, злую антипатию.

– Что ж это бросили нас? – заговорил опять самогонщик, вытирая ладонью жирные губы и непонимающе моргая. – Ну хоть и винные мы, а люди. Живые ишо. Хоть землю могли б копать, хоть што...

– Пардон, – сказал коммерсант. – У зайца не спрашивают, под каким соусом нести его к столу. А французы еще говорят: "Quand on na' pas ce qu'on aime on aime ее qu'on а"["Когда не имеешь того, что любишь, – любишь то, что имеешь" (франц.).]. На одесский язык переводится таким способом, чтоб вы знали: попал в дерьмо – не чирикай Волков лишь скрипнул зубами, когда тот незаметно мигнул ему рыбьим бесцветным глазом, словно показывая, что для них-то обоих все идет к лучшему.

– Да . Человечество еще молодо, – вдруг сказал профессор – От животного состояния нас отделяют всего лишь какие-то триста поколений Всего триста человек, стоящих друг за другом. И каждому приходилось бороться за существование. Опираясь на имевшийся опыт, каждый нес в себе груз прошлого. Нет, зло не есть сущность человека, оно вытекает из стремлений к тому, чего без жестокости и насилия, по прежнему опыту, добиться нельзя...

– Вы хотите объяснить нам... э-э... суть добра и зла? – усмехнулся коммерсант. – И как мы дошли до жизни такой? Криминал тысячелетий.

– Если угодно, – сказал профессор.

– Ну, ну, – снова подмигивая Волкову, хохотнул коммерсант. – Имею интерес.

– да– Когда-то необходимость заставила наших диких предков побороть страх к огню Допустим, что этому способствовало и похолодание на земле. Научившись хранить взятый от пожаров огонь, эти мирные обезьяны добились преимущества в животном мире.

Дежурства у костра вырабатывали новые качества – осознанность поступков. Хм! Я сказал: новые качества?

Вернее, зачатки этих качеств, ибо люди еще и теперь не способны полностью осознавать последствия многих поступков. Но, видимо, тогда логическая связь, возникшая на базе животного инстинкта, породила следующую: если огонь на палке делал ее оружием, пугавшим хищников, то почему не насадить на палку камень и не убить зверя?.. Так homo erectus сами обратились в грозных хищников. Да, да, хищников, их пищей стало мясо!

Владея огнем и каменными топорами, предки человека стали размножаться быстрее всех иных животных.

Биологическое равновесие природы нарушилось. И обратите внимание: резко изменился уклад жизни. Хищники, они теперь защищали свои угодья. Звери уже не представляли большой опасности. Опасность исходила от соседей, тоже владевших каменными топорами.

Лишь они могли захватить угодья и теплую пещеру.

Драки были жестокими: если обычные хищники дерутся вдвоем, то наши предки, храня чувство стадности, дрались группами. Победители, я думаю, конечно, съедали убитых: зачем же оставлять муравьям вкусное мясо? А женщин брали себе.

– Ишь ты! – проговорил самогонщик.

– Они были не дураки, – хмыкнул коммерсант.

– В животном мире никогда самец не посмеет обидеть самку. Работал вековой инстинкт. К сожалению, за тысячелетия цивилизации несколько утрачено это благородство. Хм, да!.. Наши прапрабабушки, таким образом, часто меняли супругов. Но, видимо, отказывались кушать прежних. Неловко все же лакомиться теми, кто еще совсем недавно выказывал пылкие чувства...

Он говорил теперь, взмахивая руками, будто ища какую-то опору и забыв, что стоит не у кафедры и вокруг не студенты, а разношерстная публика, далекая от науки.

– Ну, дела, – проговорил самогонщик. – Вот какие они, бабы. А?..

– Шерше ля фам, – веселился коммерсант.

– Это стало обычаем. И я подчеркиваю: обычаем!

А теперь историки ломают головы, отчего у многих племен женщин не зовут на трапезы. Кстати, понятие "люди" относилось только к единородцам или, если угодно, единоверцам, поклоняющимся своему идолу, охранителю единства рода, и, следовательно, поедание чужих не могло, с их точки зрения, считаться неэтичным жестом. Тут есть повод к размышлениям о философии. Хм!..