Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Жизнь, как в раю. Сызнова галдеж: "А нам куда?.."

– И тебя бы, Кутейкин, сделать президентом, – слабо отозвался младший лейтенант.

– А что? Уж я бы... Ну, чего из этого разговора вышло, я не доглядел. Щукин меня толкнул и говорит:

"Идем пулемет сымать". Певуна того мы гранатой достали. Верещал, как заяц. Еще трое было... Какой-то успел меня из автомата. Да положили мы всех.

Кутейкин оглянулся и тихо сказал Марго:

– В самом деле, кажись, нету мин. Или пронесло?..

И дорога езженая, а людей не видать. Что бы это?

Проехали еще километр. Беспокойство все сильнее охватывало Марго: неужели заблудились? Чуть синее стал воздух, и лес будто кутался в холодный рассветный туман. Из этого тумана донеслось глухое урчание моторов.

– Танки идут, – обрадовался Кутейкин. – Значит, и живая душа есть... В медсанбате перво-наперво водкой угостят. А как же? На таком холодище без этого нельзя.

Дорога круто сворачивала по опушке леса. Впереди, скрывая гудящие танки, была железнодорожная насыпь. Марго соскочила с повозки:

– Я узнаю...

Она взбежала на гребень насыпи к рельсам и тут же испуганно присела, услыхав далекую немецкую речь.

Там, за насыпью, у опушки леса, виднелись какие-то громадные силуэты. Около них двигались тягачи.

– Чего это? – проговорил, взбираясь следом, Кутейкин.

– Немцы.

Опять донеслась команда, отчетливая и резкая в сухом морозном воздухе.

– Гляди-ка, пушки это, да огромадные. Мать честная. Выше леса торчат. Эт-та угостит, и не проглотишь.. Давай назад, от греха!

В поле зрения Марго еще попался железнодорожный столбик и отметка "31". Спустившись, они вместе начали заворачивать лошадей.

– Куда? – приподнял голову Стрельбицкий.

– Да немцы тут, – шепотом ответил Кутейкин. – Известное дело... Пушки у них.

– Где мы?..

– А поди разберись.

– Большие пушки?

– Обомрешь. Снаряд, чай, поболе меня.

– Нельзя уходить... Нельзя! – беспокойно завозился младший лейтенант. Вы понимаете? Дальнобойные. Они будут стрелять... По Москве.

– Так у нас и винтовок нет, – опешил Кутейкин. – Чего делать?

– Этими снарядами по Москве... Подождите... Тут железнодорожная линия. Где-то должен быть телефон.

Станция или разъезд. Надо туда.

– Постреляют же, – уронил Кутейкин.

– Нельзя иначе... – Глаза его вдруг стали прозрачными как лед. – Я приказываю!

– Эх,– вздохнул Кутейкин. – Думал, еще малость поживу.

Он погнал лошадей вдоль насыпи. Отпечатки танковых гусениц явственно вырисовывались здесь, на снегу.

Немецкие танки шли, очевидно, ночью в ту же сторону, куда ехали они.

– Ну, Галицына, – тихо спрашивал младший лейтенант, – что-нибудь есть? Вы же моя звезда... Что увидели?

– Ничего пока, – стараясь унять дрожь в голосе, отвечала она.

Раненный в живот боец только ворочал глазами.

Третий, артиллерист с забинтованным лицом, не приходил в сознание.

– Темнеет что-то, – сказал Кутейкин. – Дом вроде.

– Хорошо... Гони, – проговорил Стрельбицкий. – Должен быть телефон.

– А если там они? – спросила Марго.

~ Вы уйдете в лес, – ответил Стрельбицкий. – Звезды не умирают.

Это был станционный домик на разъезде.

– У меня пистолет, – сказал младший лейтенант. – Я буду стрелять, если что... А вы успеете добежать к лесу... Идите!.. Черт, не могу сам.

И она медленно пошла туда.

– Телефон, – добавил с повозки младший лейтенант.

Слабый, угасающий вскрик показался ей громом – так обострился слух. Двери были распахнуты, окно выбито. Снег кругом в жирных, черных пятнах и разрыхлен гусеницами. Она ждала, что вот-вот затрещит автомат. Ноги слушались плохо, не гнулись почему-то в коленях, и каждый шаг давался с большим усилием. Она поднялась на крылечко и зашла внутрь. Свет луны едва пробивался в окно. На полу, истоптанном и грязном, валялись окурки немецких сигарет. Телефон висел на стене, в другой маленькой комнатке. Она сняла трубку, не веря, что может работать этот телефон, когда танки пересекли линию связи. Но в трубке зашуршало, сердитый женский голос ответил:

– Диспетчер.

– Послушайте, – давясь от волнения и радости, заговорила Марго. – Где вы находитесь?

– То есть как где? В Москве... Что вы там шепчете?

– Послушайте, я не могу громче... Мне нужен какой-нибудь штаб. Здесь немцы.

– Где немцы? – испуганно спросила женщина.

– Здесь какой-то разъезд .. Мне нужен штаб. Это очень важно...

– Не знаю я никакого штаба, – проговорила трубка. – Глупо разыгрывать.

– Да поймите же... Немцы устанавливают пушки...

Вот номер, – и Марго сказала ей ном-эр телефона Невзорова. Пожалуйста...

– Серьезно говорите? Ну, попробую, – в трубке щелкнуло и долго была тишина. Потом мужской усталый голос ответил:

– Слушаю.

– Костя? – крикнула она, хотя уже поняла, что не его голос. – Это штаб?.. Штаб?

– Кто говорит?.. Вы, дамочка, перепутали.

Марго торопливо стала говорить о пушках, которые устанавливают возле железной дороги.

– Вы сами видели? – спросил тот, и она чувствовала, как беспокойно напрягся человек у другого конца провода.

– Да, да... У железной дороги. На столбе здесь отметка "31". Это у Красной Поляны.

– Какой калибр орудий?

, – Не знаю... Только большие...

– Ясно... Минуточку.

– Алло, алло! – звала она. – Я не могу ждать...

У меня раненые.

Но трубка молчала. Бросив ее, Марго выскочила из домика. Кутейкин с округлившимися глазами и открытым ртом держал вожжи так, чтобы сразу хлестнуть лошадей.

Она прыгнула на двуколку, больно ударившись грудью. И Кутейкин тут же махнул вожжой.

– Но-о, милые... Выручай!

Он погнал лошадей по дороге, сворачивавшей в лес.

Здесь уже не было отпечатков танковых гусениц, виднелся лишь припорошенный санный след.

– Есть телефон? Работает? – спрашивал ее Стрельбицкий. – Вы говорили?

– Да, да, – с усилием выдохнула она.

– Кому сказали?..

– Это штаб... У меня руки дрожат.

– Поздно, – улыбнулся ей синеватыми, с запекшейся кровью губами Стрельбицкий. – Поздно бояться...

Возможно, это самое главное, что вы могли сделать за всю жизнь...

– Авось да небось, – бормотал Кутейкин. – Инда взопрел я. Гляжу, фриц по насыпи идет. Что тут сделаешь? А он, видно, за своих издаля-то принял... Куда еще нелегкая унесет? Так и родимчик влепится. Эх, люди...

XV

Еще час они ехали по молчаливому лесу, слушая то далекие, то близкие выстрелы танковых орудий. Все больше светлело небо. Наконец увидели село, перед которым были окопы. Лейтенант, подбежавший к ним, спросил, откуда выехали.

– Оттуда, – махнул рукой Кутейкин. – А в лесу немцы гуляют.

– Мы же второй эшелон, – засмеялся лейтенант. – Это вам со страху показалось.

– Ну, ну, – буркнул Кутейкин. – Гляди... Как бы у самого потом со страху не мокло.

Стрельбицкий лежал с закрытыми глазами, какойто безучастный, удивительно спокойный.

– Быстрее, Кутейкин, – сказала Марго. – Быстрее!

В селе над избами курились дымки топившихся печей. У обледенелого колодца спорили бабы, держа коромысла, как винтовки. Неумело переставляя грубые костыли, шел по улице раненый боец. Медсанбат занимал крайние избы. Около них стояли накрытые брезентом повозки, санитарный автобус.

– Приехали, – сказал Кутейкин. – Не иначе, за кого-то из нас денно и нощно молятся. Оно, конечно, господу богу плевать, а тебе приятно.

Женщина-врач, пожилая, толстая, в наброшенной поверх белого халата шинели, с грубоватым лицом, и за ней медсестра в одном коротком распахнутом халате, чтобы видны были стройные ноги, подошли к ним.

– Раненые? – спросила врач и, глянув на Стрельбицкого, толстым пальцем оттянула его веко. – Да... запоздали, милочка.

– Как? – вырвалось у Марго.

– Не видите? – рассердилась она. – Этих двоих снимайте. И прямо в операционную.

– А лейтенант мне все руку жал, – вдруг глухо, изпод бинтов сказал артиллерист. – Минуты три, как ослаб.

Санитары привычно, ловко уложили раненых на носилки. Младший лейтенант остался в двуколке. Застывшее, узкое, очень белое лицо его теперь казалось вылепленным из фарфора.

"Звезда... звезда... – думала Марго. – И то время, когда я шла к телефону, оказалось для него равным жизни... Если бы я не боялась и шла скорее?.."

Она вдруг ощутила какое-то страшное, жуткое одиночество, глядя на мертвое лицо Стрельбицкого, и беззвучно заплакала.

– Твой? – спросила медсестра.

– Мой, – ответила она, не в силах уже почему-то добавить "командир".

Вытащив из кармана халатика бинт, медсестра стала вытирать катившиеся по ее грязным, закопченным щекам слезы. Кутейкин топтался около них.

– Ну, чего ты?.. Иди в перевязочную, – сказала медсестра.

– Да-к, попрощаться.

– Прощайте, Кутейкин, – сказала Марго. – Выздоравливайте.

– Это уж... А в роте от меня поклон.

Вернулись санитары и подняли негнущееся тело младшего лейтенанта. Кутейкин, горбясь, направился следом. Где-то неподалеку залпами ударила тяжелая артиллерия. Потом гул разрывов докатился из-за леса, от Красной Поляны. В ту же сторону плыли звенья бомбардировщиков, наполняя воздух рокотом.

– Ты успокойся, – говорила медсестра. – Пойдем, спирта дам... Когда у меня первого убили, я закостенела вся. Ну, а потом... Спирт при этом вроде лекарства.

– Нет, – сказала Марго, – не хочу.

Кряжистый боец с автоматом остановился у двуколки.

– Так и есть – наши! – восклинул он. – Мы ж из одной роты. Не признали?.. Титков я. Значит, пехом не шагать. И старшина тут?

– Нет, – качнула головой Марго.

– Чирей был у меня, – весело говорил он. – Присесть никакой возможности. Старшина и доставил сюда.

А здесь мастера: ножиком хлоп – и облегчение... Ждем кого аль поедем?

– Поедем, – сказала Марго.

Всю обратную дорогу боец рассказывал ей то про свой чирей, то про иные болезни, очевидно, как многие люди, уверенный, что для врачей и санитаров нет приятнее темы разговора. Они подъехали к завалу, и оказалось, что дорога есть левее.

– А это куда? – спросила Марго, указывая на просеку.

– Это прямо на тот свет, – засмеялся боец. – Мины кругом. Вчера дощечки убирали, на случай, если прорвутся.

Холодок пробежал по ее спине, вызывая неприятную дрожь коленей, подобную той, что испытала у разъезда. Она сидела на том месте, где лежал Стрельбицкий, укрыв ноги его простреленной шинелью, и думала о Волкове. Никогда еще так не хотелось ей, чтобы он вдруг оказался рядом, может быть под одной шинелью, и никого больше кругом, только лес, нарядный, просветленный. А по щекам, будто выжатые морозом, катились слезы, и она языком слизывала их, очень холодные, соленые. Титков, не оглядываясь, погонял лошадей.

– Говорят, наступать скоро будем, – весело тараторил он. – Слышь, как лупят? Может, и начали. Эх, дают! А у нас еще тихо...

Немного помолчав, Титков засмеялся.

– – И вот чудно. Потолкался здесь в тылу... Глянешь на иного – медаль. У нас-то реже. Иль выбивают, что не дождешься, пока довезут, иль здесь к начальству ближе? Э-э-х... И на весну еще не повернуло, а бабы к пахоте готовятся, сеялки отлаживают, – он дернул поводья, заворачивая на вьющуюся между елями стежку. – Оврагом поедем. Днем немец минометами кроет.

Тут к нам рукой подать. Вот за оврагом и село.

Впереди стоял "виллис" комдива. Около него ходили шофер и боец-автоматчик в маскхалате.

– Стой! – закричал шофер. – Куда едешь?

– Ну, в роту... Свои – не видишь, что ли?

– Вижу, что уши длинные, – сказал шофер. – Была там рота. Эх, вояки!.. Заворачивай. С вашего командира стружку тут сымают.

Марго прыгнула с двуколки. Она увидела на полянке Желудева, а рядом все батальонное начальство. Перед ними стояли Зуев и Федосов.

– Вам никто не давал приказа отходить, – говорил Желудев – Да еще раненых оставили... Как объяснить?

– Я был на фланге.

– Оправдываешься?

– Нет.

Онэ видела каменное лицо Зуева с побелевшими губами. Федосов был хмурый, в чужой, великоватой ему солдатской шапке, надвинутой до глаз.

– Атакует без приказа, уходит без приказа, – заговорил командир батальона Сутулый и высокий, он чем-то напоминал журавля, целившегося клювом в лягушонка.

– Кому передадим роту? – спросил Желудев.

– Младшему лейтенанту Федосову, – торопливо сказал комбат.

– Разрешите мне пойти в село, – едва двигая челюстями, проговорил Зуев.

– Одному? – удивился Желудев.

– Да.

– Аника-воин... Трибунала боишься?

– Нет. Я хотя бы на десять минут отвлеку внимание противника.

– Та-ак... А что? – спросил Желудев комбата и сам ответил: – Пойдешь, но с десятком бойцов. Из овражка ударите, в загривок. Действуй!

Желудев круто повернулся и зашагал к "виллису", растирая ладонью щеку, как бы неуверенный, что именно так надо действовать. Марго побежала через поляну к сидящим под шапками огненно-красной рябины бойцам. Они хмуро переругивались.

– Да ваш взвод и побег...

– Кто побег, те на месте легли. А вы что?

– Так, глядим, уходят. Может, приказ был.

Были тут и незнакомые ей солдаты, очевидно уже из пополнения.

Щукин, сидя на пеньке, обрывал горстью с ветки ягоды рябины. Сок испачкал губы, и казалось, рот его кровоточит.

– Как это получилось? – спросила Марго.

– Драпанули, – хмуро сказал Щукин. – Ленка там осталась...

– То есть как? Убили? – тихим шепотом выговорила она.

– В погребе осталась, где раненые. Если найдут их там, значит, хана.

Немного дальше группой стояли полковые разведчики в белых маскхалатах с автоматами на длинных ремнях, висевших у бедра, чтобы стрелять можно было в любой момент, не снимая с шеи. Один из них рассказывал что-то смешное, и другие весело, беззаботно хохотали.

Подошли Зуев и Федосов.

Зуев рассовывал по карманам гранаты. Лицо его оставалось бледным, окаменевшим, но в глазах уже теплилась прежняя самоуверенность.

– Ну? – спросил Федосов.

– Все правильно, – ответил Зуев. – И если бы расстреляли меня, тоже было бы правильно... Мягкий у нас комдив.

"Он думает, говорит только о себе, – поняла Марго. – Только о себе .."

– Как они там? Сколько их? – спросила она у Щукина.

– Шестеро, – как-то зло глянув на лейтенанта, проговорил Щукин. – И Ленка.

– Кто идет со мной? – громко спросил Зуев. – Добровольцы... В тыл немцам ударим.

– Ладно, – Щукин отбросил ветку рябины и поднялся. – Может, выручим своих...

– И я, – сказала Марго.

– Нет, – усмехнулся Зуев. – Военфельдшер тут нужен... Кто еще?

Один за другим вставали бойцы, поднимаясь медленно, как бы нехотя и оставляя на снегу вмятины со следами копоти, а затем решительно шагая к лейтенанту, точно успев пересечь незримую черту, отделившую от других, еще сидящих. И глаза у них вдруг из равнодушных или веселых делались сурово-отрешенными: каждому был ясен смысл фразы Зуева, что там военфельдшер не потребуется. Среди них оказался и Титков, который ехал с ней от медсанбата.

– Становись! – крикнул остальным Федосов.

XVI

К опушке уже тянули полковую артиллерию. Бежали минометчики, сгибаясь от тяжести чугунных плит и ящиков. А на лесную дорогу вынеслись упряжки с батальонной кухней и с цистерной вошебойки. Фыркали лошади, звякало железо, кого-то искали связные, приглушенно отдавались команды. Началась та суматоха, какая возникает перед наступлением у тыловиков.

Неважно, какие это тылы – батальона или целого фронта, все, кто не идет в атаку, стараются выказать особое рвение перед начальством. И выяснилось, что ни кухни, ни вошебойки здесь не требуются, а нужны санитарные двуколки Ездовые стали заворачивать лошадей. Минометчикам указали не ту позицию, и они побежали обратно, сипло, натруженно дыша, ругаясь, как грузчики на аврале. Но у опушки леса уже никакой суматохи не было. Рота вытянулась цепью, залегла.

Комбат и Федосов устроились под толстой елью, где сидел наблюдатель и куда тянулся по снегу черный телефонный провод.

– Взгрел меня Желудев из-за вас, – говорил комбат, шмыгая длинным распухшим, красным носом. – Вам-то крохи достались. Не пойму, что он держится за это село? Мы тут как на острие угла... Я аспирин выпил, хотел в землянке полежать – и на тебе.

Село чуть дымилось. Оно напоминало вытянутую и загнутую кучу головешек с пеньками труб на отлогом бугре. Минут двадцать еще рота лежала. Бойцы начали мерзнуть, зашевелились...

– Пора, – сказал, взглянув на часы, комбат.

Федосов поднялся и, сунув за отворот шинели рукавицы, вытащил пистолет.

– В атаку! – громко крикнул он.

Цепь бойцов дружно высыпала из леса. Люди бежали торопко, чтобы согреться, многие начали обгонять Федосова. Развевались полы шинелей, хрустел под валенками снег, кто-то бормотал матерные слова. Марго бежала шагах в тридцати позади Федосова.

И вот режуще застучал немецкий пулемет. Ударили пушки в лесу, бухнули минометы, и через головы бегущих с низким воем полетели мины. Над сгоревшим селом взвихрились черные клубы разрывов. Стали рваться и немецкие мины здесь, на отлогом косогоре, поднимая снежные султаны. Точно вдруг завьюжило кругом. Пули щелкали, шипели, рыли снег у ног. А люди бежали, крича, хотя голоса их тонули в треске. Иные падали, уже не двигаясь, их быстро заносило снегом...

Марго перевязала раненного в шею бойца и" встав на колени, увидела Федосова, добегавшего к остову избы.

Размахнувшись, он кинул гранату, присел, затем нырнул меж торчащих обугленных бревен. А в центре села рвались гранаты, безостановочно трещали автоматы.

"Зуев, – догадалась она. – Проскочили все-таки".

– Ты беги, – сказал ей раненый. – Чего меня тащить? Я доползу... Беги. Может, кого тяжелей ударило.

Пробежав немного, Марго оглянулась: раненый боец полз к селу, и немолодое, в жесткой щетине лицо с запалыми глазами выражало бешеное упрямство. Ее обогнал другой боец. Мелькнули под каской широкие скулы, узкие глаза, кричащий рот.

У воронки на окраине села лежали два убитых немца и пулемет, не дожевавший металлическую ленту.

За печью сидел пожилой немец, то ли раненый, то ли оглушенный гранатой Федосова. В трех шагах от него лежал мертвый боец. Немец вскинул руки, замотал головой, как бы пытаясь сказать, что не он убил этого бойца.

– Юй! – крикнул широкоскулый, наставляя винтовку, и тут же выстрелил. Голова немца дернулась, на печь брызнули розовые крошки. Марго присела около лежащего бойца.

– Ночью умирал, – сказал ей широкоскулый, тоже приседая, и, как бы оправдываясь в том, что был сзади всех, торопливо добавил: – Мой бежал, ногу свернул.

Еще шибко бежал, тебя догонял. Видим, ганса сидит.

Если фельдшера убивал, кто ногу полечит?

– Бежим дальше, – сказала она.

– Бежим, – охотно согласился тот. – Немного бежим, потом сидим, ногу мою гляди.

Автоматная стрельба затихла. Теперь немецкие минометы били по селу. Из леса снаряды летели дальше, к позициям этих минометов. В дыму, который еще не унесло ветром, ходили бойцы. Разведчик в маскхалате с гранатой в руке стоял у лаза в погреб.

– Погодь, а то срежут! – крикнул он Марго и скомандовал, чуть наклоняясь: – Вылазьте!.. Сколь мне ждать?

Из погреба брызнула длинная автоматная очередь.

– Ну, крестись, – он выдернул чеку и швырнул гранату. Земля дрогнула, из погреба метнулось желтое пламя.

– Засолились, – сказал он. – Вернется хозяйка и полезет за капустой. А в капусте штуки три фрицев.

– Мало, мало живой есть, – отозвался широкоскулый, услыхавший шорохи в погребе, которые никто не различил, и, деловито заглянув туда, бросил еще гранату. Снова дрогнула земля. Эта дрожь как бы передалась телу Марго. Она представила себе последний ужас людей, там, среди заплесневших стен погреба, точно в могиле, когда рвались гранаты. И подумала еще, что так же забросали немцы гранатами погреб, где были раненые и Лена.

– Однако можно нога смотреть, – проговорил широкоскулый боец.

– Не могу... Бежим, – сказала она.

– Надо? Еще давай бежим, – кивнул он.

Теперь по широкой улице, где стоял разбитый бронетранспортер, Марго добежала к погребищу, у которого ночью оставила Леночку. Семидесятишестимиллиметровое орудие еще было здесь. Под щитом на боку лежал старший сержант, видно, не хотел уйти от пушки и стрелял до конца. Валенки с него немцы сняли, а закостенелыми руками он все еще сжимал винтовку.

Леночка была живая, бледная как мел стояла около Зуева. Из черного лаза погребища выползали раненые.

– Эх, братцы, – произнес один раненый, вытягивая забинтованные ладони. – Натерпелись мы... Он тут ходит, по-своему кричит.

– Я ждала... знала, что ты придешь, – говорила Леночка Зуеву.

– Как не нашли вас? – спрашивал он.

– У входа положили мину. Они думали, наверное, что заминировано... Если бы нашли, – Леночка показала ему зажатую в кулаке гранату.

– Здорово! – Скула лейтенанта до уха была распорота пулей, и говорил он, сильно кривя рот.

– Ты ранен... Нагнись, – сказала Леночка.

– Потом, потом, – отмахнулся Зуев. – Других перевязывай. У меня из десяти только четверо целых. Ну и денек!

– Нагнись, – требовательно повторила Леночка.

И, не стесняясь обступивших бойцов, она поцеловала его в запекшиеся губы.

– Умоюсь хотя бы, – растерянно проговорил Зуев, и на миг вся самоуверенность его исчезла, будто глаза затянуло каким-то туманом.

Щукин сидел на бревне, вытряхивая из гитары набившийся снег. Тут же сидел пленный без каски, в шерстяном сером подшлемнике, дрожащий от холода. Рядом присел широкоскулый боец, начал стягивать валенок.

– Теперь нога смотри, – заявил он. Портянка его набухла кровью. Выше щиколотки была рана, а сустав распух.

– И вы бежали? – удивилась Марго.

– Падал, однако. Еще нога свернул.

– Откуда же вы? – спросила она, доставая бинт.

– Якутия... знаешь?

Гулко рвались мины за печными трубами, вздымая клубы золы. Били минометы не кучно, а вразброс, просто в отместку за потерянное село. По улице артиллерийские кони уже волокли пушки.

– Куда тя холера несет? – выкрикивал там ктото. – Осади! Увидит твою пушку и долбанет сюда.

На бешеном галопе подъехали три санитарные двуколки.

– Иде тут раненые? – вращая белками выпученных глаз, крикнул санитар.

– "Иде", – передразнил Щукин. – А кого спрчтал в бороде?

– Иде? – тот испуганно ухватился за бороду. – Тьфу, провались ты!..

– Поди доложись начальству, лапоть, – усмехнулся Щукин, – чтоб тебя вместе с бородой в вошебойку посадили.

Кто-то неуверенно засмеялся, а через секунду хохотали уже все, даже раненые, которые не могли встать на ноги, перемежая смех охами, стонами. Лишь санитар, не понимая, что это запоздалая разрядка дикого напряжения, еще более испуганно вращал глазами: уж не посходили тут все с ума? И Щукин, мрачный, поглядывал то на Леночку, то на Зуева.

– Сейчас будем отправлять раненых, – проговорила Леночка.

– Ой, Ленка, – сказала Марго, – волновалась я за тебя.

Леночка быстро и крепко сжала ей ладонь. Зуев сбросил полушубок, гимнастерку, оголившись до пояса, начал растирать лицо и грудь хрустевшим снегом, довольно кряхтя:

– Ах, черт!.. Хорошо!

Широкая спина его розовела от крепкого мороза, на плечах, будто перекрученные канаты, вздувались мускулы. Пленный, открыв рот, с ужасом глядел на него.

Никто и не слышал свиста мины, она разорвалась поодаль. Бородатый санитар плюхнулся в снег. Марго лишь чуть наклонила голову. А Зуев, как при ударе, выпрямился, медленно начал поворачиваться, на губах его скользнула растерянная улыбка. Он качнулся и рухнул вниз лицом. Марго, Леночка и Щукин бросились к нему. Все тело Зуева дрожало, пальцы скребли снег, а глаза уже были закрыты. Он громко скрипнул зубами, дернулся и утих. Крохотный осколок мины попал ему в висок... Леночка не вскрикнула и не заплакала. Но Марго еще никогда не видела лица, на котором бы так ярко отразились чувства. В глазах ее, в каждой черточке и морщинке застыл страшный, отчаянный крик.

"Вот и кончилось, – до боли прикусив губу, думала Марго. – Кончилась ее короткая и непонятная любовь.

Наверное, всякая любовь другим кажется непонятной".

Мины продолжали рваться кругом – то ли немцы действительно заметили артиллеристов, то ли спешили израсходовать боезапас, чтобы налегке отойти. Упала, забилась в постромках лошадь. Щукин толчком повалил еще стоявшую на коленях Леночку.

– Да ложись... Убьют! – крикнул он. – Чертовы бабы.

Марго вдруг ощутила, как что-то сильно ударило ее по запястью левой руки. Казалось, упал ком земли, но трудно было шевельнуть пальцами. Она притянула руку к глазам: с пальцев на снег часто капала кровь.

И не от боли, а от мысли, что рука изуродована, она жалобно, тихонько застонала...

XVII

Шел густой снег. Белая пелена укутала и Москву и окрестности. В этой непроглядной снеговой мути, точно в перине, затихая, ворочалась обмякшая двухмесячная битва. Раскаты артиллерии коротким гулом сотрясали землю. Фронт был в двадцати километрах от центра города. Ставка наконец приказала выдвинуть четыре резервные армии, скрытые до этого в лесах, и нанести удары по флангам группировки Бока.

Третьего декабря все роты запасного полка, где находился Волков, отправили на фронт для пополнения измотанной боями дивизии Желудева. Комзев шагал рядом с Волковым, то и дело отирая перчаткой лицо.

– Ну и погодка. Хреновина какая-то... Ну и метет.

Этак линию фронта пройдешь. Ясненькое дело! Что, Локтев, неплохо бы еще месяц в запасе отсидеть?

– Пшено надоело, – сказал Волкев. – Каждый день был пшенный суп. Теперь до конца жизни глядеть на пшено не смогу.

– А кто знает, где конец жизни будет? Может, завтра свинцом отобедаем... Второй Иван больше уважает пшенку. Да, Гусев?

– Ежели с маслом, – отозвался Шор. – Так чего?

– Тарелку пшенки да вагон масла, – рассмеялся Комзев. – Умный Иван. Сейчас бы еще тебя в Малаховку пустить, к зазнобе.

– Уж там бы и спиртику поднесли, – вздохнул Шор.

Он чуть нагибался и двигался, словно ввинчивая тело в метель. А лицо его было хмурым.

Целый месяц находились они в запасном полку.

Сержанта Локтева часто назначали дневальным по штабу. И пока Шор, а для всех рядовой Гусев, ходил в учебные атаки, стрелял по мишеням, худощавый человек в солдатской форме занимался с Локтевым немецким языком, рассказывал о структуре немецкой армии, о методах немецкой контрразведки. Все надо было запомнить, не перепутать, ибо любая пустяковая ошибка могла стать последней. Волков скоро догадался, что этот человек сам немец, хотя назвался Черновым. На запястьях, его были следы наручников, а колено левой ноги плохо гнулось.

Иногда Комзев назначал дневалить Шора. Тогда Чернов не появлялся. Шор нервничал. В сводках теперь указывались одни и те же деревни, которые переходили из рук в руки. Можно было догадаться, что наступательный порыв армий фон Бока иссякает, но мало сил осталось и у защитников города. Волков думал теперь, что их рота или несколько рот для фронта, где сражаются миллионы, как щепотка песка, брошенная на плотину, дрожащую от напора. А метель уныло завывала над полями.

Неожиданно потянуло дымом, справа вычернились избы. Комзев остановился.

– А ну, Локтев, – сказал он Волкову. – Узнай, какая деревня.

– Есть! – отозвался Волков.

Это было маленькое придорожное село: несколько домиков с хлевами, овинами, занесенными по крыши снегом. У крайней избы приткнулась санитарная двуколка. Бородатый солдат надевал лошадям на головы торбы с овсом.

– Эй, дядя! – окликнул его Волков. – Какое это село?

– Да хто его знает... Но, чертяка! – выругал солдат лошадь, которая мотнула головой. – Здеся санбат наш.

Уразумел? – И кивнул на приоткрытую дверь сарая: – Там вон легкораненые. Может, они знают.

Волков направился туда. Посредине сарая горел костер, освещая лица, шинели сгрудившихся вокруг него бойцов. Хрипло звучали голоса:

– Не увезут сегодня в госпиталь. Метель заиграла дороги.

– По хатам разведут. Эх, братцы, давно я на печи не спал...

– Ас чего это? – проговорил танкист, у которого руки были замотаны марлей. – Когда мужик замерзнет, он передом к огню встает, баба ж обратную сторону греет. С чего?

– Это у кого где огня не хватает! – ответил насмешливый девичий голос.

Волков застыл на месте. Он увидел Машу Галицыну, только не хотел поверить, что боец в испачканной гарью телогрейке с подвешенной на бинте левой рукой, стоящий к нему боком, и есть она.

– Ловко отбрила! – засмеялись другие раненые.

Очевидно, странное выражение появилось на лице Волкова, и кто-то спросил:

– Ты чего, друг, молчишь? Контуженный, что ли?

И она тоже повернула голову.

– Сережка! – Глаза ее под солдатской шапкой, надвинутой к бровям, вдруг потемнели. – Ты... ранен?

– Да нет, – сказал Волков. – Идем на фронт.

Почему-то на миг у него сдавило дыхание. Еще мальчишкой, когда ощутил таинственную власть ее над своими чувствами, он заставлял себя искать в ней то, что могло бы оттолкнуть его от этой взбалмошной девчонки. И с этой меркой привык думать о ней, а теперь словно утратил дар речи. Он смотрел на ее руку, где бинт пропитался кровью, на телогрейку, прорванную у локтя пулей.

– Какая это деревня? – спросил он.

– Макаровкой называется, – ответили ему.

– Лобня далеко?

– Еще три километра.

– Сережка, – проговорила Марго, как бы удивляясь тому, что его сейчас интересует название деревни.

– Рота идет. Мне догонять надо, – почему-то сказал Волков.

Они вышли из сарая. А там прозвучал хрипловатый голос бойца:

– Суровый, видать, мужик. Она-то как потянулась.

И говоришь, задом к огню? Эх, дурень! Мозги куриные.

В затишье снег падал крупными хлопьями. Но у дороги продолжалась белая круговерть, и темное пятно роты исчезло.

Она видела, что на нем солдатский полушубок, нет знаков различия, и ни о чем не спрашивала.

– Как ты? – спросил Волков. – Как живешь?

– Немного трудно, Сережка, – доверчиво улыбнулась она. – Иногда страшно.

– Осколком ранило?

– Да... Это быстро заживет.

– Андрей вот потерялся. Не знаю, что с ним.

– И ты пропадал без вести. Я узнавала. Невзоров запрос делал. Что с тобой было?

– Ничего особенного. Война.

– Я верила, что ты жив... Сережка, это не во сне?

Это правда ты!

Они помолчали, глядя друг на друга. Снежинки падали на ее щеки, и она вроде не чувствовала холода.

И ему казалось, будто вместо сердца колотится что-то горячее, мягкое. Он даже испугался того, как быстро утратил холодную рассудительность.

– Какие мы были глупые, Сережка.

– Почему? – спросил Волков.

– Потому! – она подняла здоровую руку и ладонью коснулась его воротника. – Ну, что ты молчишь?

– А что сказать? Мне пора идти.

– Да?

– Да!.. Этому Невзорову от меня привет.

– Что же стоишь?.. Уходи!

И вдруг, приподнявшись на носки, обхватив шею Волкова здоровой рукой, она торопливо, как-то порывисто, неловко и в то же время с отчаянной решимостью поцеловала его в губы. Ему показалось, что обмерзшие губы на миг обдало сухим жаром. Она еще секунду глядела на него, как бы чего-то ожидая, и, словно ощутив лишь теперь холод, зябко передернув плечами, отступила.

– Уходи, – сердитым шепотом повторила она.

Волков сразу торопливо повернулся, зашагал, наклоняясь против метущего снег ветра. Он прошел метров тридцать, когда донесся в свисте ветра оборванный вскрик, полный горечи, недоумения:

– Сереж!.. А-адрес!..