Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

– Я в госпитале на Арбате лежал, – объяснил капитан – Там и познакомился. Она, бедняга, хлебнула горя.

Какой-то оболтус у нее муж был. Разве не оболтус, если такую женщину упустил? Теперь все на место встанет.

Да сами увидите, какая она золото, чаем вас напоит...

– Боюсь, капитан, что не смогу, – произнес Невзоров.

– Так это одна минута. Сделайте одолжение!

– Не могу, – резко сказал Невзоров. – Потому что этот оболтус, как вы говорите, я и есть.

– Ну? – шепотом вдруг спросил тот. – Вы Невзоров? Ну и заварушка... Что же нам делать? Эх, черт!

Он поморгал веками, собрал морщины на лбу и неожиданно рассмеялся:

– Вот дела! А что делать?.. Жизнь... Где вам не повезло, мне будет удача. Как в наступлении целого фронта: одни потери несут, другим легче...

– Она ругает меня? – спросил Невзоров.

– Да нет... Говорит, сама виновата. Женщины при этой ситуации нашего брата кроют. А тут наоборот. Золотой характер!.. Ну и тесен же мир. Что нам-то с вами делать? Может, будем друзьями?.. Записочку кинете в ящик?

– Так и быть, – криво усмехнулся Невзоров.

Опять заскрежетала реактивная установка, и вой мин повис над лесом.

XXI

Густав Зиг лежал у поваленной сосны. Это дерево и спасло его, когда обрушился залп ракет. Эти реактивные мины были страшнее всего. Снег как бы испарился, черная земля обгорела. Скрученная, раскаленная мгновенным жаром хвоя дымилась. А лес гудел, кряхтел, точно огромное живое существо, которое нещадно посекли цепями. Разрывы обычных мин теперь казались легкими хлопками. Поблизости от Густава валялась чья-то оторваннал нога с лохмотьями штанины, на разбросанных трупах дымились шинели. За деревьями горел танк, а другой, последний из семи двигавшихся с батальоном, отползал... По полю к лесу неровной, вогнутой цепью, утопая до колен в снегу, бежали русские солдаты, что-то крича. Но голоса, ослабленные расстоянием и треском выстрелов, сливались, напоминая глухое жужжание.

– Огонь! – донеслась резкая команда.

Густав приподнялся на локте. У соседнего дерева Лемке, выпучив глаза, искал автомат. Обер-лейтенант Винер, стоя на коленях, в дымящейся, обгорелой у воротника шинели, глядел в бинокль.

– Огонь! – повторил он, взмахнув рукой.

Там, где бежали русские, клубочками завихрился снег. Разрывные пули вспахивали его частыми строчками...

До этого батальон, в котором находился Густав, занимал оборону под Наро-Фоминском. Ждали, когда наступающие севернее и южнее Москвы танковые группы достигнут целей. Из окрестных деревень солдаты натащили в траншею много одеял, тулупов, даже никелированные кровати. Ночами разведчики ходили через передний край, чтобы захватить какого-нибудь сонного ивана, еще чаще приползали русские с таким же намерением, и вспыхивала бешеная стрельба. Обер-лейтенант Винер снова командовал их ротой. Он стал еще более замкнутым, молчаливым, точно боялся подпустить других к своим мыслям. И с Густавом он встретился холодно, как бы сразу давая почувствовать разницу между ними. Лишь однажды, возвратившись из штаба дивизии, обер-лейтенант пригласил Густава к себе в теплую землянку с чугунной печкой и русским ковром на дощатом полу.

"Должен огорчить, Зиг, – сказал он тогда. – Присвоение офицерского звания вам отложили. Фюрер распорядился все присвоения сделать после захвата Москвы – и, грея руки у печки, добавил: – Есть исключения, но с вашим отцом были какие-то неприятности".

"Я получил на днях письмо, – сказал Густав. – Отец уже работает в военном госпитале".

"Идет битва за судьбу Германии, – ответил Винер. – И недопустима лишняя болтовня. Думайте о каждом слове".

Густав понял, что за ним установлен надзор. Механизм государства как бы сделал отца и сына заложниками друг друга, независимо от их взглядов.

А работает этот механизм без сантиментов и психологических исследований. Густав начал приглядываться к солдатам: кто из них доносит? И вместе с затаенным страхом росла непонятная апатия. "Во имя чего же все? – думал он. – Если отучить людей мыслить посвоему, то не будет и людей. Кончится прогресс общества. Что-то подобное высказывал Гегель. И тут отец, вероятно, прав. Все, оказывается, имеет свою противоположность".

Ежедневно Винер забирался на бруствер под свист русских пуль, то ли играя со смертью, то ли пытаясь увидеть что-то в снежных далях громадной страны.

Русские, в конце концов, пускали несколько мин, им отвечала артиллерия, и завязывалась дуэль. На соседних участках тихо, а тут жди горячий кусок металла.

За это солдаты невзлюбили его. Когда обер-лейтенант Винер, подтянутый, негнущийся, шагал по траншее, его провожали мрачные взгляды из-под низко надвинутых касок. Совершенной противоположностью Винеру был его заместитель лейтенант Штраус. Он постоянно находился в кругу солдат, любил соленые анекдоты и мог раскурить одну сигарету на троих. Было ясно, что и он едва терпел обер-лейтенанта. Тридцатого ноября дивизия снова перешла в наступление. Танки пробили русскую оборону. Вьюжной ночью батальон форсировал извилистую, обросшую густыми лесами реку Нару. Шальным снарядом убило командира батальона, и Винер, как старший из офицеров, принял командование. Тогда же по радио фельдмаршал Бок сам отдал прорвавшимся за Нару частям короткий приказ: "Только вперед, на Москву, герои Парижа, Варшавы!"

За два дня батальон продвинулся еще на тридцать километров к Москве, а позади войска растянулись узким, насквозь простреливаемым коридором, отбивая фланговые атаки. По этому коридору в тыл увозили раненых, обмороженных. Говорили, что трупы лежат штабелями вдоль этого пути, хоронить не успевали. И, слушая непрерывный гул артиллерии, все задумывались: откуда у русской армии берутся новые силы? Но приказ фельдмаршала идти только вперед оставался в силе. Утром третьего декабря разведчики вывели батальон к деревне Перхушково. Атака не удалась, и батальон откатился к лесу. Теперь русские шли в атаку...

Густав еще смотрел на обер-лейтенанта, когда Лемке испуганно закричал:

– Казаки, казаки!

Левее атакующих пехотинцев, размахивая клинками, мчались всадники. Лавина их приближалась так быстро, что стало вдруг от сверкания мелькавшей стали клинков нестерпимо холодно. Густав заметил, как один ефрейтор начал пятиться.

– Стой, ублюдок! – крикнул он. – Бегом, ко мне!

Этот ефрейтор Геринг из крестьянских сынков, однофамилец рейхсмаршала, с бегающими плутоватыми глазами, по всем наблюдениям, и мог доносить на него.

– Я... господин унтер-офицер. Я по нужде, – проговорил тот.

– Ах ты, свиное отродье! Ни шагу... Застрелю, скотина!

Он выпустил длинную очередь в прыгавшие, будто кентавры, на глубоком снегу фигуры всадников. Прямо как бы летел на черных крыльях мохнатой бурки один всадник, а пули не задели его. И в обойме автомата Густава кончились патроны. Совсем рядом уже была оскаленная морда коня и побагровевшее, искаженное яростью лицо человека. Геринг вскочил, намереваясь бежать. А Густав уткнулся лицом в землю. Его тут же обдало россыпью снега из-под копыт.

Храпели кони, леденяще-тонко повизгивали клинки, обрывая короткие вскрики. Рвал воздух беспорядочный автоматный стрекот... Ломая деревья, грохоча пулеметами, выполз танк. Всадники разворачивали коней, уносились по опушке леса. Возле оторванной чьей-то ноги лежало тело ефрейтора Геринга. Шея у него, срезанная наискось, будто вспучилась шапкой пенящейся крови.

Голова, еще в каске, откатилась, и на плотно стиснутые губы из ноздрей тоже вытекала кровь.

Лемке и двое разведчиков, пригибаясь, волокли к танку обер-лейтенанта. В одном разведчике Густав узнал Рихарда Хубе, с которым летел до Берлина. Возле гусениц танка убитый конь придавил человека в бурке.

"Мертвый кентавр", – подумал отчего-то Густав. Но всадник еще был жив, искал что-то рукой у пояса. Хубе торопливо вскинул автомат и пустил ему в грудь короткую очередь...

Танк прикрывал отступление, Солдаты толпой брели по лесной дороге, растирая щеки, носы. Обер-лейтенанта тащили на одеяле. Пуля застряла у него в пояснице, и даже сесть на танк он не мог. Все другие раненые, не способные идти, остались на месте боя. Теперь в батальоне едва ли насчитывалось полроты. У многих из-под касок, рукавов шинелей виднелись бинты. Густав часто оглядывался, недоумевая, почему русские не догоняют.

Лейтенант Штраус, устроившись на танке, старался вызвать по радио штаб дивизии. Вскоре он спрыгнул и бегом догнал солдат, тащивших обер-лейтенанта.

– Час назад русские закрыли коридор, – тихо сказал он. – Приказано выходить к реке Наре.

Рот Винера мучительно искривился:

– Значит, все напрасно? Все напрасно...

Штраус наклонил голову как бы в знак того, что слышит, одновременно хмуря брови. Сжатые губы у него мелко тряслись.

– Унтер-офицер Зиг, – громко приказал Штраус, – три человека в боевое охранение!

– Лемке... Хубе! – сказал Густав. – За мной!

Таинственным и загадочным казался Густаву этот русский лес. Мрачная, неприглядная чащоба сменилась вдруг широкими, залитыми ярким светом лужайками, где снег блестел радостно, точно полированный. В Германии леса иные, хорошо расчищенные, с пронумерованными деревьями, указателями на тропинках.

"Может быть, и характер русских так же полон загадок, как лес? – думал он. – Выйдем ли мы отсюда?"

Он почему-то вспомнил о недавнем письме Оскара Тимме, где журналист просил рассказать, что испытывает солдат у Москвы, – это необходимо было ему для книги. Вспомнилось и другое – от Паулы, которая наконец ответила маленькой записочкой, хотя Густав послал ей шесть или семь писем. Она писала напыщенными фразами что-то о героизме, о долге солдата перед фатерландом и завершала просьбой быстрее взять Москву. Он со злости разорвал это письмо на мелкие кусочки, а теперь думал, что всякий, наверное, как солдат в окопе, живет интересами своего местопребывания...

От холода ломило колени, пальцы ног в сапогах уже теряли чувствительность. Хубе и Лемке шагали рядом.

Поверх маскировочной куртки на Хубе висела бурка, и голова в белой каске, точно срезанная, лежала на громадных черных плечах.

– Шла бы за нами танковая дивизия, – сплюнув, проговорил Хубе, – уже к ночи были бы в Москве... Вот где трофеи! Это не Париж, с которым обходились деликатно. А сейчас отступаем.

– Отступаем? – удивился Лемке. – Разве такое понятие у германского солдата есть?

– Заткнись, – буркнул Хубе. – Если такой грамотный, скажи, что это означает? – и он медленно выговорил русскую фразу: "От це и все?!"

– Для чего тебе? – спросил Густав.

– Еще осенью, на юге зашли в село. Ночь была.

Дверь я выбил, зажигаю фонарь. А с кровати вскочила бабенка. Дрожит вся и пятится. Лет за тридцать ей уже, но грудь роскошная и бедра. Я тут не растерялся... Да, камрады... Потом она буркнула эти слова и кочергу цап... Хорошо каску не снял... Вот и узнай русских.

Впереди где-то затявкала собака.

– Деревня, – обрадованно произнес Лемке.

Село было в полукилометре от леса. На окраине суетились, разворачивая пушку, артиллеристы. По дороге к селу бежал кто-то с вязанкой хвороста.

– Лемке, бегом, – сказал Густав, – доложи лейтенанту Штраусу. Танкистам есть работа.

Но в танке лишь был один снаряд. Штраус приказал двигаться через лес. Обер-лейтенанта Винера положили на танк, укрыв буркой. Спустя час, они вышли к другому селу. И здесь их отогнали, будто назойливую муху: пустили вслед несколько пулеметных очередей, даже не стараясь преследовать.

Густели сумерки, быстро крепчал мороз. В глубине леса скрипели деревья. И скрип этот напоминал какойто злобный хохот. Ослабевшие солдаты ложились в колею, умятую гусеницами на рыхлом снегу. Шедшие за танком даже не оглядывались. И как они могли помочь?

Штраус приказал двигаться без остановки. А стоило задержаться на минуту, и танк уже не догнать. Густава охватывала жуть, когда представлял эту извилистую дорогу по темному лесу, будто вехами устланную закоченелыми трупами.

Обер-лейтенант Винер еще жил. Его лицо стало бурым, вздулось, и неестественно блестели светлые глаза.

Он лежал молча, не двигаясь, за башней танка. Густав не мог и угадать, о чем думает теперь Винер. О том, что скоро ему исполнится тридцать лет, но дату эту не придется отметить? Или о том, что успел сделать за эту жизнь? Или просто глядел на тусклые звезды, слушал мрачный скрип русского леса вокруг и, чувствуя свой конец, ждал смерти, как опытный повеса ждет капризную любовницу, зная, что все равно придет?..

Стала явственно доноситься артиллерийская канонада. Небо впереди точно плавилось багровыми сполохами.

– Камрады... Вся четвертая армия уже наступает, – говорил Хубе, подпрыгивая на обмороженных ногах. – Я знал, что фельдмаршал нас выручит.

Танк остановился. Штраус вылез из башенного люка, спрыгнул на землю. Он собрал возле лежащего Винера трех оставшихся унтер-офицеров.

– Мне удалось вызвать штаб дивизии, – тихим голосом, чтобы не услыхали солдаты, проговорил он. – Русские перешли в наступление, и фронт сломан. Нам остается погибнуть здесь или... или прорываться На танке уместятся человек семь. Остальным надо сказать, что идем в разведку. Иного выхода нет.

– Нет, – вдруг послышался слабый хрип. Густав даже не сразу понял, что заговорил обер-лейтенант Винер.

– Господина обер-лейтенанта усадим в танк. Затащим его через люк, торопливо сказал Штраус.

– У меня нет сил, чтобы застрелить вас, – хрипел Винер. – Только свинья может и здесь еще обманывать...

– А как быть? – спросил Штраус. – Погибать всем?

Это глупо.

– Уходите... Но я остаюсь. И я объясню солдатам...

Для могил годится любая земля... Зиг, если доберетесь... в Берлин... зайдите, пусть мама думает, что я умер быстро от пули в сердце... Да, Зиг... Есть ли объективный смысл в истории человечества, или она противоборство замкнутых в себе сил и бессмысленных поэтому? Может быть, наш самый страшный враг – наша глупость... Снимите меня... Приказываю вам, Зиг, уходить!

...На следующий день бабы села Акулово, выбирая из-под снега остатки прелой соломы на поле, заметили ползущего человека. Это был немецкий солдат. Бабы хотели забить его вилами. Он плакал, называя себя Карлом Носке, и еще что-то бормотал, указывая на лес.

– Погодьте, бабоньки, – остановила кряжистая хмурая старуха. – Вдруг что дельное там?

Кликнули двух мужиков, уцелевших на селе: безногого инвалида и деда семидесяти лет. Вооружившись берданками, они пошли к лесу впереди женщин.

Там, на залитой ярким светом поляне, увидели десятка три окоченелых немцев. Один из них, по виду офицер, с бурым, распухшим лицом и выпученными глазами, лежал на черной мохнатой бурке.

– Страх-то! – взвизгнула румянощекая молодая бабенка.

– Ну, Маланья, – игриво подмигнул ей инвалид, – придет во сне такой, и не взбрыкнешься.

– Эти ужо отходились, – сказала кряжистая старуха.

– Ой, бабоньки, – затараторила молодая, – а вы слыхали ноне по радио... Будто и японцы начали войну с Америкой.

– Ужо, – мрачно отозвалась старуха.

XXII

В Берлине шел густой снег.

Канарис оторвался от чтения сводки боевых действий на востоке, поднял голову, щуря усталые глаза. Он представил себе колонны бредущих по глубокому снегу немецких солдат, застрявшие танки... Неожиданные контрудары русских у Москвы за две недели превратились в широкое наступление. И немецкие армии бегут...

Вошел помощник и коротко доложил:

– Он здесь.

– Ах да, этот Штрекер, – сказал адмирал. – В России был под именами Шор, Гусев... Пусть войдет.

– Через двадцать минут совещание у фюрера, – напомнил помощник и распахнул дверь.

Вошел коренастый обер-лейтенант с Железным крестом на груди. Секунду Канарис молча разглядывал его.

– Садитесь, Штрекер... Как же вы не увидели сосредоточения двух русских армий? Ваш провал дорого стоит Германии.

Штрекер, усевшийся было на край стула, вскочил.

– Сидите, – приказал адмирал. – И какие основания думать, что этот перешедший с вами линию фронта...

– Лейтенант Волков.

– Заслан русской контрразведкой? – продолжал адмирал, как бы не обратив на подсказку внимания. – Интуиция или факты?

– Мои подозрения, господин адмирал. Было странно, что его забыли расстрелять. И вместе с тем он слишком прямолинеен. Я думал...

Адмирал сразу уловил ход его мыслей:

– Либо заполучить хорошего агента, либо вести игру с контрразведкой, так как не будут сразу ликвидировать группу, в которой есть их человек?

– Да, – на лбу Штрекера выступили мелкие капельки пота. – Они бы постарались узнать, где находится рация. А к тому времени операция закончится.

"Умеет рисковать, – отметил Канарис. – И неглуп".

– Опасная игра, Штрекер, – сухо проговорил он. – Через вашу рацию потом советская контрразведка дезинформировала нас и заполучила шесть агентов, которых мы бросили туда.

– Волков не мог сообщить, где рация.

– Значит, имелась другая нить. И в Киеве, по мнению Ганзена, у Волкова не было встреч. Как он мог выходить на связь?

– Это пока загадка, господин адмирал.

– Вы переходили с ним фронт, – задумчиво сказал адмирал. – Что-нибудь усилило подозрение? Вы сразу поняли?

– Нет. Я даже начал ему верить. Но тут пригласил его в ресторан, чтобы психологи-специалисты еще понаблюдали со стороны. Отмечена крайняя внутренняя собранность, хотя должна быть разрядка. Я опять все проанализировал, каждый шаг...

– Значит, фактов нет?

– Пока еще...

– Надеюсь, Волков не знает о подозрениях?

– Нет, господин адмирал.

– Хоть здесь оказались на высоте, – хмыкнул Канарис.

– Я хочу просить разрешения допросить его.

– Вы офицер разведки, а не гестапо, – проговорил адмирал. – Если догадка верна, то следует использовать. Надо все-таки подложить русской контрразведке свинью. Убедите лейтенанта в полном доверии, а главное, создайте условия богатой жизни. Чтобы он почувствовал ее вкус. Мы даже наградим его за оказанную помощь. Мне нужен такой человек. Это будет операция по дезинформации русских. И я поручаю вам.

Штрекер торопливо поднялся, щелкнул каблуками.

Его лицо оставалось неподвижным, лишь веки дрогнули. Он смотрел то на Канариса, то на японскую гравюру, висевшую за спиной адмирала, где было изображено страшно перекошенное человеческое лицо.

"Ждал наказания, – усмехнулся про себя адмирал. – Тут я не ошибся. Будет считать меня добрым, умным, все понимающим. А дело в том, что я не могу афишировать провалы".

– От успеха этой операции, Штрекер, будет зависеть многое.

– Да, господин адмирал!

Адмирал кивком головы указал на помощника:

– Если возникнут какие-либо затруднения, обратитесь к полковнику... Мы еще увидимся, а сейчас я тороплюсь...

На совещание к Гитлеру пригласили тех, кто из Берлина осуществлял руководство армиями. Еще в холле Канарис увидел начальника генерального штаба генерал-полковника Гальдера. Высокий, сухощавый Гальдер, почтительно наклонив большую голову, разговаривал с тщедушным, низеньким Геббельсом. У дверей, пропуская вперед рейхсмаршала Геринга, толпились генералы. Адмирал сразу понял, что на совещании будут незримо присутствовать и монополии. Геринг, сам теперь владевший десятками заводов, был еще членом наблюдательного совета крупных сталелитейных компаний; генерал-полковник Мильх занимал и пост директора авиастроительной фирмы; генерал-лейтенант Виттинг с румяным, добродушным лицом, назначенный генеральным инспектором по сырью на Востоке, представлял угольный концерн; другой генерал химическую промышленность; третий – автомобильную... Позади всех стоял начальник службы безопасности генерал СС Рейнгард Гейдрих. Длинная, костлявая фигура, затянутая в серый мундир, тонкие губы на узком лице и немигающие глаза, устремленные подолгу в одну точку, делали его чем-то похожим на хищную птицу.

К нему и направился адмирал с приветливой улыбкой.

– Кажется, фюрер хочет обсудить серьезный вопрос. Не так ли, Рейнгард?

Тот молча кивнул и пошел впереди Канариса.

Гитлер встречал приглашенных и каждому тряс руку. Он был в форме пехотного офицера, без орденов, подтянутый, с энергичным, утратившим рыхлость лицом, словно неудача под Москвой вызвала у него прилив сил. И жесты его были четки, полны скрытой энергии.

Едва все расселись, он, постукивая от нетерпения кулаком по столу, заговорил:

– В последнюю неделю на Восточном фронте сложилась обстановка, близкая к тому, что называют катастрофой. Если бы Россия предложила мне сейчас перемирие, то я бы незамедлительно принял...

Канарис заметил, как вытянулись лица генералов, и даже всезнающий Геббельс удивленно приподнял брови.

– Но говорить о перемирии бессмысленно! В тот момент, когда наступила заключительная фаза войны и когда нужна особая твердость, высшее командование оказалось неспособным руководить войсками...

Стало необычайно тихо, казалось, все затаили дыхание. Лишь кулак фюрера с размеренностью метронома ударял по столу. И Гитлер нарочно затягивал паузу, чтобы генералы, перед которыми ему приходилось заискивать, когда шел к власти, ощутили теперь полную зависимость от его воли.

– Моих генералов испугало упорное сопротивление русских и большие потери, – язвительным тихим голосом наконец проговорил он. – Ребенку понятно, что все живое перед гибелью сопротивляется наиболее отчаянно. Этого не поняли мои генералы. И вместо того чтобы железной волей удержать дивизии на месте, когда русские начали атаку, истребить противника и взять Москву, командование допустило отход войск. Сделаны две грубые ошибки. Войскам сообщили о тыловых рубежах, чтобы информация попала к русским. Но и мои дивизии стремятся быстрее отойти к этим рубежам, где теплые землянки, уборные и солдату не придется морозить зад на холодном ветру. А таких рубежей нет!

Командование также не предусмотрело мероприятий в случае большого холода. Полевые госпитали забиты обмороженными солдатами. Отступление теперь равносильно измене!..

Беспокойство сидевших за столом генералов усилилось. Гитлер так повернул дело, что любого мог объявить виновным. Канарису нетрудно было понять, о чем думают генералы. Обвинение повлекло бы за собой утрату загородных дач, автомобилей, того образа жизни, который стал доступен благодаря занимаемому положению. И если Гитлер несправедливо теперь обвинит когото, другие промолчат ради собственного благополучия.

"Вот рычаг власти, – подумал адмирал, – который безотказно действует от сотворения государства".

Его собственное беспокойство объяснялось тем, что несколько дней назад в речи Гитлера на заседании рейхстага был намек на плохие разведданные, которыми располагало командование. И теперь фюрер мог сделать абвер козлом отпущения.

– Я приказал, – медленно заговорил Гитлер, – разжаловать и лишить всех знаков отличия командующего 3-й танковой армией генерал-полковника Гепнера, войска которого ближе всех подошли к Москве и затем оставили позиции... Командующий 2-й танковой армией генерал-полковник Гудериан будет отозван в резерв.

Командующий группой армий "Центр" генерал-фельдмаршал фон Бок нуждается в длительном лечении.

Главнокомандующий сухопутными войсками генералфельдмаршал фон Браухич намерен подать в отставку...

Канарис облегченно, едва заметно вздохнул: значит, виноваты фронтовики. Адмирал вспомнил, как месяц назад, посетив штаб Роммеля в африканской пустыне и восторгаясь его талантом полководца, он будто между прочим заметил, что фюрер недооценивает способных людей. И суровый, прямодушный Роммель, криво усмехнувшись, ответил: "Боеспособность войск определяется не одним талантом генерала и не просто количеством орудий, а духом солдат, их решимостью победить".

– В связи с обстановкой, – продолжал Гитлер, – когда может потребоваться замена и других генералов, я принял решение взять на себя командование сухопутными войсками...

Такого решения не ждали. Одно дело быть верховным главнокомандующим и совершенно другое – непосредственно руководить боевыми действиями армий.

Воцарилось напряженное молчание. И неожиданно Геббельс вскочил, сверкая черными глазами, начал аплодировать. Геринг с непосредственностью мальчишки, будто и для него это новость, восторженно хлопнул ладонями себя по груди. Как бы спохватываясь, зааплодировали остальные.

– Недопустимо никакое отступление, – сказал Гитлер, когда аплодисменты утихли, – даже если русские прорываются в тыл. Это даст время перебросить с Запада боеспособные части. В Германии мы должны сформировать до лета тридцать – сорок новых дивизий. Немецких рабочих следует заменять иностранными, особенно французами и русскими, и принудить работать.

Тогда летом можно будет нанести России последний удар. Вместе с тем я дал распоряжение начать подготовку к операции "Аттила" [Операция "Аттила" – захват неоккупированной южной части Франции, где в портах стояли военные корабли.]. Французы колеблются выступить против Америки. Сделайте все, адмирал Канарис, чтобы захватить флот. Мы объявили войну Америке, А. скоро потребуются эти корабли. Необходимо также блокировать Средиземное море. Теперь я прошу высказать соображения о летней кампании в России.

Совещание закончилось поздно. Канарис решил остаться и поговорить с Гитлером. Когда все ушли, Гитлер вынул из кармана брюк золотые старомодные часы.

– Вы хотите объясниться, адмирал? Но я должен ехать в рабочий квартал. Поговорим в машине...

Машина уже стояла во дворе. И не бронированный "хорьх", на котором всегда ездил Гитлер, а старенький "мерседес". Не было и охраны, только адъютант уселся впереди, рядом с шофером. Машина выехала со двора.

Хлопья мокрого снега залепляли лобовое стекло. Улицы напоминали черные туннели, а навстречу неслись десятки прикрытых маскировочными стеклами зеленых, будто кошачьи глаза, автомобильных фар. Гитлер задернул шторку, отделявшую шофера, откинулся на мягкое сиденье. Лицо его теперь выражало довольство и умиротворение.

– Я слушаю, адмирал.

Канарис заговорил о том, как его взволновала речь фюрера на заседании рейхстага, где была задета честь разведки.

– Ах, это вас беспокоит, – улыбнулся Гитлер. – Но я сделал такое заявление по политическим мотивам.

У меня еще есть скрытые противники, даже среди членов рейхстага и среди генералов. Их все меньше, но есть. Кроме того, мир должен знать, что германский солдат непобедим в бою. А летом нанесем окончательный удар по России... Вы делаете то, о чем я просил?

Русских надо убедить в нашей готовности летом опять идти на Москву...

Слушая его, адмирал пытался догадаться, куда они едут. Машина остановилась у низкого дома. Адъютант распахнул дверцу. Гитлер вылез, поднял воротник серого пальто, надвинул на лоб венгерскую шапочку, жестом пригласил Канариса.

Это была улица на окраине Берлина. Канарис заметил темные фигуры охраны возле дома и поодаль несколько машин. Адъютант повел их в грязный, тускло освещенный подъезд, указал дверь квартиры.

– Здесь, – сказал он.

Гитлер сам постучал. Выглянула женщина с худым, изможденным лицом.

– Фрау Носке? – Гитлер снял шапочку.

Женщина узнала его, испуг, растерянность отразились в ее глазах.

– Кого там занесло? – послышался из глубины комнаты хриплый стариковский бас.

Не в силах что-либо ответить, женщина пятилась.

Гитлер вошел, за ним пошли Канарис и адъютант с большим свертком в руках. Комнатка была тесная, узкая. За столом на табуретках сидели двое малышей и старик в черной рубахе. Они собрались ужинать. На тарелках лежали картофелины, ломтики хлеба. Старик поднялся, упираясь жилистыми руками в край стола.

Дети глядели, открыв рты. Адъютант положил сверток и отошел к двери.

– Фрау Носке, – сказал Гитлер, – я пришел, чтобы разделить с вами горе. Мне только что сообщили: ваш муж, Карл Носке, пал смертью героя у стен Москвы...

Она ладонью прикрыла рот, чтобы сдержать крик.

Задергался морщинистый кадык на шее старика.

Канарис уже понял, в чем дело: на почте задерживались извещения о гибели солдат, бывших рабочих.

Гитлер в удобный момент навещал их семьи. В газетах не сообщалось об этом. Но слухи о фюрере, который не меньше близких страдает о погибших, разносились по стране. А слухам верят больше.

В свертке были продукты и книга "Майн кампф".

– Имя Карла Носке будет стоять в ряду героев, завоевавших мир для потомков, – продолжал Гитлер. – И Германия позаботится о ваших детях.

Затем он резко повернулся к выходу.

XXIII

Все кругом было заполнено гулом танковых моторов.

За танками бежали пехотинцы, то припадая, то поднимаясь. И казалось, что снежное, испятнанное трупами немцев, комьями раскиданной земли поле колышется темными волнами.

Андрей привалился к брустверу возле Самсонова, который глядел на удалявшиеся цепи бойцов, на лес, откуда били пулеметы и за которым находился город Малоярославец. Начальник штаба полка капитан Рубака здесь же по карте вымерял что-то, держа циркуль в красных от мороза пальцах.

Мороз жег щеки, слезил глаза. На дне траншеи, у ног Андрея, лежал немецкий офицер с расколотым затылком, и кровь его смерзлась черными сосульками в светлых волосах. Два пленных солдата, подняв руки и боясь опустить, жались к стенке траншеи. Никто уже не обращал на них внимания, только связные, пробегая, хриплыми голосами поминали разных святых или божью матерь, так как пленные загораживали узкий проход. Лютиков с Копыловым устроились в широкой пулеметной ячейке, остальные разведчики сидели под бревенчатым накатом. Шестой день полк наступал.

И в поредевшие батальоны Самсонов отправил писарей, рассыльных, охрану штаба, только девять разведчиков остались как последний его резерв.

Захваченная траншея вилась через поле и упиралась в берег Протвы. На той стороне покрытой льдом реки опять виднелось поле, только не изрытое воронками, не усеянное трупами и помятое гусеницами, как здесь, а чистое, ровное, слепящее белизной.

– Не пойму, – проговорил Самсонов, опуская бинокль. – Другие армии ушли вперед, а тут за любую кочку бой... Лейтенант, спроси-ка у немцев!

Андрей заговорил с пленными. Низкорослый пожилой солдат со сросшимися бровями, в русских валенках и потертой шинели, опустив наконец руки, коротко пояснил, что есть приказ Гитлера стоять до конца. Лицо его, покрытое редкими оспинками, было застывшим, точно у манекена, двигались одни губы. И тем же безучастным голосом он попросил расстрелять их у оврага, где заранее выкопаны могилы...

Андрей даже не сразу понял его. Тогда, криво усмехнувшись, пленный сказал, что господину лейтенанту незачем обманывать, здесь не слабонервные барышни, а солдаты – просто им не хотелось бы думать, как их трупы станут обгладывать лисы.

Когда Андрей перевел это, Самсонов, не опуская бинокля, хмыкнул:

– О собственных трупах беспокоятся? Деловитый народ.

Второй пленный, с обмороженными, распухшими щеками и каким-то затравленным взглядом широко посаженных глаз, вдруг быстро заговорил, мешая русские и немецкие слова, дергая головой, захлебываясь от волнения. Он просил не расстреливать, так как у него пятеро детей и это может подтвердить его товарищ.