Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

– К столу просим, – сказал Лютиков с таким видом как будто на грязной плащ-палатке лежали не ржаные сухари, а королевские яства. – Это ж пища...

Рассказывают, в Китае императоры даже лягушек ели.

– И верно, – сказал Власюк, отстегивая флягу. – Угощайся, Ольга. Ничего. Все обойдется!

К вечеру они решили подойти к дороге. Лес тут выглядел совсем не как ночью: он был редким, запыленным. В траве, истоптанной коваными сапогами, поблескивали гильзы Жутковатым спокойствием веяло от косых теней под деревьями. Андрей не мог отделаться от мысли, что вот-вот из кустов ударят пулеметы.

– Здесь Прохоров лежал, – сказал Власюк. – Часом бы раньше нас кинули, может, обошлось.

– Смотри, – округлив глаза, шепотом произнес Лютиков – Кто ж это? У дороги стоит...

Кто-то действительно стоял за деревом, и видно было плечо в зеленой гимнастерке.

– Наши там! – обрадовался Лютиков. – Наши...

Вот, бродяги!

– Пошли, – скомандовал Андрей.

У дерева стоял Климов, он был привязан стропами, и казалось, хочет сказать что-то страшное открытым красным ртом. По гимнастерке наискось углем, так, чтобы можно было читать с дороги, выведено: "Nach Moskau", и левая рука, подпертая сучком, указывала это направление.

Еще трое убитых десантников лежали здесь. Власюк с бледным, изменившимся лицом осторожно, точно боясь доставить новые страдания мертвому Климову, начал резать стропы...

– Ух! – выговорил, задыхаясь, Лютиков. – Ну погодь!.. Мертвого привязали...

Ольга молчала, стиснув кулаки Блеклый луч солнца, пробивший листву этого дерева, падал в расширившуюся черноту ее зрачков.

Около дерева валялась разорванная тетрадка в желтом переплете. Лютиков поднял тетрадь.

– Он ее в сапоге носил Стихи тут были.

– Стихи? – переспросила Ольга.

В лесной тишине возник шум моторов и, нарастая, приближался.

– Быстрее, Власюк! – скомандовал Андрей. – Едут, кажется...

Они залегли в кустах...

На дороге показался тупоносый бронетранспортер и грузовики. Рядами в кузовах сидели молодые солдаты, оживленно переговаривались. Андрей видел простые, веселые лица и ничего зверского не находил в них.

– Климову еще месяц служить оставалось, – шепотом сказал Лютиков. Звал на свадьбу...

Тыльной стороной ладони Ольга прикрыла глаза и отвернулась. Урча моторами, катились за деревьями грузовики с молодыми солдатами, потом мелькнул еще один бронетранспортер, и шум начал таять в лесу.

Пока Власюк искал место, где хоронить убитых, Ольга развернула помятую тетрадь Климова. На уцелевшем листке было несколько фраз.

Между двумя великими мгновеньями. – тихо прочитала она, замолчала и начала уже громче:

Терзаться злобой и волненьями

В житейской нашей круговерти,

Любить и уходить – все то не ново.

Между двумя великими мгновеньями:

Мгновением рождения и мгновеньем смерти

Дано сказать нам слово!.

"Слово, – подумал Андрей. – Мало ли было сказано красивых, умных слов, мало ли написано книг! Но что значат все слова? Какие еще слова нужны людям?.."

XV

Повсюду на хуторах близ дороги стояли грузовики, танки, высвечивая фарами кусты, сновали мотоциклисты. И они ушли в гущу леса. Здесь было сумрачно, жутковато. Под ногами хлюпало. Упавшие стволы деревьев кривыми сучьями опирались на зыбкую почву.

В темноте возникали непонятные шорохи, легкий хруст.

Этот лес, испятнанный лунным светом, и бородатые мхи казались Андрею уже виденными давно, неизвестно когда, только знакомыми, словно возвращенными из какой-то другой жизни.

К рассвету постепенно густеющий мрак будто смыл и лесные шорохи, и далекие взревывания танков. Утро занималось хмурое. Куда-то вглубь отступила таинственность ночного леса, и низинки укутала мягкосерая дымка. В небе загудели патрульные "мессершмитты".

– Ну и местечко! – проговорил Власюк, останавливаясь у лесного болотца. – И до черта танков кругом... А дивизии нет...

Лютиков горстями стал черпать холодную воду и пил ее шумно, словно запаленный конь.

"Рацию бы сейчас", – думал Андрей, испытывая то, что может испытывать лишь глухонемой, узнавший что-то и неспособный рассказать.

– Теперь еще суховину к дневке отыскать Они пошли вдоль болотца. Лес поредел. Вдруг межДУ деревьями затемнела соломенная крыша хатки.

Белый аист стоял в гнезде. На поляне трудились пчелы с тихим деловитым гудением, пахло медом, и в траве ручьились цветы. Этот уголок земли, казалось, дышал мирным, еще не тронутым войной порядком жизни.

Но у хатки, подмяв куст дикой смородины, блестел черным лаком "опель". Два офицера сидели за грубо сколоченным из березы столиком: один, плотный, с широким затылком и седеющий, расспрашивал о чем-то пасечника маленького, белого как лунь старика в холщовых штанах и такой же рубахе. Второй был молодой, в фуражке.

– Мед лопают, – возмутился Лютиков. – Ну и гады!.. А? Двое только.

Ольга, с искусанным комарами, осунувшимся за эту ночь лицом, взглянула на Андрея и кончиком языка быстро облизала сухие губы.

– Без шума лучше... Живьем, – проговорил Власюк. – Зачем шуметь?

– Живыми, конечно, лучше, – согласился Андрей, чувствуя, как пересыхает от волнения рот и как рождается неизведанный раньше азарт охотника. Штабные офицеры. Много знать должны...

Молодой вдруг обернулся, и Андрею показалось, что их глаза встретились; екнуло, на секунду замерло сердце. Но тот уже смотрел вверх, где появилась эскадрилья низко летящих "юнкерсов".

"Наверное, это безрассудство, – подумал Андрей. – Шоссе рядом... Но самолеты кстати: если хрустнет ветка, там не услышат... Чего я боюсь? Чего?.. Это же война".

– Оставайтесь здесь, – сказал он радистке.

– Нет, – испуганно прошептала она. – Я с вами...

с вами!

– Шоссе... Наблюдайте! Ясно? – вдруг охрипшим голосом сказал Андрей, и, боясь уже, что собственная его решимость иссякнет, а то, что одни называют благоразумием, другие – трусливой осторожностью, захватит целиком, он, стиснув зубы, быстро пополз вперед.

Оба немца теперь глядели на строй "юнкерсов". Видимо, инстинктивно, когда десантники были рядом, пожилой офицер быстро обернулся, и челюсть его отвисла.

– Не шевелиться! – тихо скомандовал Андрей. – Руки...

Позади неожиданно грохнул выстрел. В машине, уронив автомат и царапая руками грудь, оседал шофер.

А Лютиков, моргая ресницами, глядел на свой карабин, будто не мог поверить еще, что так легко убил человека. И в ту же секунду грузный офицер бросился на Андрея, выдирая из кобуры пистолет. Автоматная очередь дымной струей вошла ему в живот. Он боком свалился к ногам другого, побледневшего, оцепенело глядящего на автомат Власюка.

– Руки подыми! – крикнул Власюк. – А то... Ну, быстро!

– Сынки, – зашамкал вдруг беззубым ртом маленький, сгорбленный пасечник. – Та щё ж вы?.. Наедут со шляху и побьют. Тикайте!

– А ты, дед, медом их кормишь! – негодующе произнес Лютиков. – Для тебя войны нет?

Старик узловатой рукой подтянул штанину на левой ноге, открыв грубо тесанную деревяшку.

– Я-то на трех войнах бился. Эге как бился!.. Уж девяносто рокив по земли хожу.

Испуганный выстрелами аист кружился над пасекой. На двери хатки висело большое распятие: деревянный Христос покорно склонил голову, обвитую терновым венком, словно длинной ржавой колючей окопной проволокой, и с темного лика мученика смотрели угрожающие, строгие глаза. И лицо пасечника, морщинистое, темное, изрытое оспинами, чем-то напоминало распятие, только глаза были удивительно ясными, добрыми.

Власюк заставил молодого офицера встать и связывал ему руки.

"Как мы не заметили третьего в машине? – подумал Андрей. – Еще бы секунда, и нам конец. Он спал, наверное".

– Як то, пан, – тряся белой головой, обращаясь уже к немцу, проговорил старик. – Так добре?

Офицер лишь чуть растянул в злой беспомощной усмешке красивые губы. И Андрей догадался, что пасечник теперь утверждал какую-то высказанную раньше мысль.

– Тикайте, сынки... Тикайте! Зараз наедут чертяки.

– Не бойтесь, дедушка, – сказал Андрей. – Там ведь наблюдают.

– Так... так. Диспозицию маете. А не вы булы тут в ночи?

– Нет. А кто был? – спросил Андрей. – Куда они пошли?

– Булы, булы, – закивал старик. – А пийшлы?..

Хто знае. Може, на болото пийшлы, може, ще кудысь.

– Напрасно беспокоитесь, лейтенант, – вдруг порусски, но с заметным акцентом сказал офицер. – Тех, кого ищете, уже нет.

– Откуда вы знаете?

– Нетрудно понять, – скривил губы тот.

– Кто же тут был? – снова обернулся к пасечнику Андрей – Что говорили?

– Люди... Хлиба просили, а его нэма. Трохи меду зъилы... Що ж тэпер будэ?

– Вы, дедушка, нас не видели, – сказал Андрей. – И этих офицеров тоже. Не было никого, и все.

– Ны було, – пасечник взглянул на мертвого офицера, и коричневые в розовых прожилках веки его дрогнули. – Ны було. А цэ як ж? И машина...

– Машину в воду столкнем, – проговорил Андрей. – Глубоко здесь?

– Тут зараз, – оживился старик. – Ось, бочажина. Машина-то добрая.

– Война, дедушка!

Лютиков уже вытащил из "опеля" чемодан. На сиденье кинули тело убитого офицера.

– Давай-ка помогай, – толкая машину, скомандовал Лютиков пленному. Мед же лопал.

"Опель" легко скатился под уклон, исчез между кувшинками и громадными водяными лопухами. На пробитой в зелени бреши расплывалось синеватое, маслянистое пятно.

– Ажур, – произнес Лютиков. – На такой бы ездить. Комфорт!

Он приподнял чемодан, как бы взвешивая.

– Кинь, – сказал Власюк.

– А чего в нем, знаешь? Посмотреть надо.

– В лес... в лес! – говорил Андрей. – Прощайте, дедушка.

– Сынки... Э, сынки! – отирая вдруг покатившиеся по щекам слезы, забормотал тот.

– Как тебя звать, дед? – спросил его Лютиков.

– Видуном клычут люды.

– Колдун, что ли?

– Видун, – тряся головой, зашамкал старик. – Травкой хворь, як гнать, видаю.

– Уходил бы ты, дед, – посоветовал ему Лютиков. – Уходи в лес.

– А пчелки? Загинут без мэнэ пчелки. Вы, хлопци, тикайте.

XVI

Большой скотный двор был забит пленными. В коровнике на соломе лежали раненые. Кто-то в бреду еще видел немецкие танки, матерился, требуя гранату, ктото просил глоток воды.

Пленный военврач с сединой на висках и какими-то мутными глазами осмотрел рану Волкова.

– Считайте, вам повезло, лейтенант, – сказал он. – Через недельку заживет. А гимнастерку советую переменить. Командиров отсюда увозят. Этот боец, который танками бредит, ему недолго жить. Возьмете и его документы.

Волков лишь усмехнулся, глядя на крупные, покрытые засохшей чужой кровью руки хирурга.

– У нас фанаберия? – проговорил военврач. – Мы гордые! А жизнь что-то стоит?

– Моя жизнь теперь ничего не стоит, – глухо ответил Волков. – Я не собираюсь играть в прятки.

– Ну, как хотите... Ужасно все это. А вы еще с этой фанаберией! Ну, как хотите, как хотите.

Волков, шатаясь от слабости, ушел из коровника.

На земле сидели пленные бойцы. Неподалеку был деревянный желоб, из которого раньше поили скот. Там еще оставалась грязная теплая вода, и он напился. И еще больше ослабев, присел на истоптанную копытами землю. По ту сторону изгороди ходили автоматчики в касках, дальше сгрудились бабы.

– Ешь те корень, – говорил около Волкова боец. – Двоих пленных еще за сало жинкам выдали. А жинками назвались только. Кабы и нас обменяли.

– Що ж воны, дурни тэбэ на сало менять? Он того бугая визьмут. 3 ным в хозяйстве и коняки не треба.

Ух, здоров!.. Как тебя, дядя?

– Сироткины мы. Завсегда около пчел ходшш.

Подняв голову, Волков увидел майора Кузькина, одетого теперь в солдатскую гимнастерку, босого, стриженного наголо. Кузькин посмотрел на Волкова и, почесывая щеку, приложил незаметно палец к губам.

– Как тебя в плен забрали? Руки, что ли, сам поднял?

– Мобилизованный я, – глуповато усмехнулся Кузькин. – Ось, шмякнули прикладом.

"Артист, – подумал Волков с неприязнью – Шкуру теперь спасает. И говорит все это для меня. Боится, что выдам..."

– А мы, – сказал боец, – шли на пополнение. Винтовки еще не дали. Ну, завели песню. И они тут. На мотоциклах. Лопочут: "Гута, гута..." По-ихнему, значит, хорошо, что с песней идем. Так строем и пригнали на этот двор. Эх, были б винтовки!

Лицо этого бойца природа словно мастерила наспех, не соблюдая гармонии: толстые, отвислые губы, широкий нос, а глаза выразительные, бездонной синевы.

– Ты, парень, знаешь, на что есть два уха и один язык? – рассудительно заметил другой. – Вот и не болтай.

За желобом переговаривались шепотом:

– Существует ведь гуманизм...

– Гуманизм тоже подчиняется общей идее. А у них идея превосходства. Гуманно будет, с их точки зрения, прикончить вас...

– Ну, знаете ли!

– Что для идеи тысяча или сто тысяч жизней? Но если вас застрелят с идеей, а не просто так, боюсь, не испытаете удовольствия... Доктор поступает разумно Мертвые сраму не имут, но и толку от них, уж извините, нет.

"Почему я живой? – думал Волков. – Не боялся смерти. Как это вышло?"

То, что стал он пленным, никак еще не укладывалось в сознании. Это казалось нелепым и вызывало ожесточенную мысль: "Сам по себе человек ничего не стоит... я уже мертв, как дерево с обрубленным корнем". А воображение рисовало, что будут говорить о нем, как улыбнется Марго и скажет: "Он всегда задавался", и Шубин, почесывая затылок, ответит: "Да...

элементарно!" – как потрясенный отец начнет ломать спички, закуривая, и бормотать: "Я не могу верить, хотя статистика предполагает на войне какое-то число пленных", а мать крикнет, чтобы он замолчал, и, скорее всего, действительно этому не поверит и будет ждать его..

Ему и не приходило в голову, что стал он одним из десятков, сотен тысяч людей, которых зачислят без вести пропавшими.

Низкий пятнистый автомобиль остановился у ворот.

Шофер тут же распахнул дверцу. Из автомобиля вылез коротконогий, толстый немец, что-то сказал вытянувшемуся перед ним офицеру, и тот бегом направился в коровник.

– Должно, ихнее начальство, – сказал боец. – Отъелся, стерва!

– Шо-сь будэ? – проговорил другой.

– А ничего не будет. Либо погонят дальше, либо укокают всех тут... Сопли только не распускай!

В сопровождении офицера из коровника вышел пленный военврач.

– Стройся! – крикнул он.

Пленные медленно начали вставать и строиться Когда все поднялись, Волков заметил, что, кроме него, тут нет ни одного человека в командирской форме. Приехавший коротконогий немец, держа руки за спиной, в сопровождении другого офицера и двух автоматчиков шел вдоль этой ломаной шеренги.

– О, лейтенант? – проговорил он.

Стиснув зубы, Волков глянул в его розовощекое лицо с тяжелым подбородком. На плечах толстяка серебрились витые погоны майора.

– Los, los! [Не задерживаться! (нем.)] – крикнул автоматчик и толкнул Волкова. Этот же солдат отвел его к месту, где стоял военврач. Не найдя других русских командиров, сюда возвратился и коротконогий. Он вдруг по-русски спросил:

– Где есть другие пленные офицеры?

Военврач растерянно глядел на него:

– Были... Но трое умерли.

Майор тихо заговорил по-немецки, а военврач стал переводить:

– Сейчас всех отпустят. Будете иметь пропуска до места жительства. Кто жил на территории, еще не. . занятой германскими войсками, будет пока работать здесь.

Недоверчивый говор катился по шеренге.

– А не брешет? – спрашивали друг друга пленные. – Зараз и отпустят? Это что ж... Всех?

Коротконогий майор сказал что-то офицеру, повернулся и зашагал к автомобилю.

– Komm! – солдат автоматом подтолкнул Волкова Ефрейтор-шофер с копной густых льняных волос, затушив сигарету, брезгливо покосился на испачканную, разорванную пулей гимнастерку русского лейтенанта.

Майор сел около шофера, а Волкова солдат усадил позади. Этот солдат погрозил Волкову кулаком и, хлопнув ладонью по автомату, добавил:

– Паф, паф!

От фуражки до воротника майора вздулась розовая складка. Когда машина тронулась, он повернул голову и уставился на лейтенанта маленькими хитрыми глазами.

– Вам была сделана медицинская помощь?

– Да, – несколько удивленный этим, ответил Волков и тут же плотно сомкнул губы.

– Кто ваш отец? – спросил майор.

Но Волков лишь криво усмехнулся.

– Я майор военной разведки Ганзен, – заговорил тот, по-стариковски шамкая ртом. – Будем хорошо беседовать. Как видели, мы не стреляем, а отправляем домой. Это совсем не похоже на то, что вы знаете? Германская армия не воюет с русским народом. Мы освобождаем русский народ.

– А вас не просили, – ответил Волков.

– О!.. Хорошо сказано, – Ганзен затрясся от беззвучного смеха.

Машина уже выехала на широкую улицу села. Перед церквушкой разворачивался танк. За плетнями грудастые молодки в ярких кофточках лузгали семечки.

Вид этой мирной жизни представился Волкову чем-то нереальным, как сон. И нереальным казалось лицо смеющегося рядом майора...

XVII

В комнате было душно. Ганзен уселся в мягкое кресло и, достав сигарету, щелкнул зажигалкой. Она имела форму земного шара, при щелчке шар точно раскалывался, выплескивая синеватое пламя. Майор подвинул Волкову сигареты.

– Курите, лейтенант. Bitte.

Волков, проглотив слюну, отвернулся.

– Или рюмку вина?.. Это не допрос. Мы будем говорить вообще. У меня такой же сын, как вы.

– Я ничего не скажу, – перебил Волков. Он сидел на дубовом стуле с высокой резной спинкой, которая заставляла держаться прямо.

– Военные тайны? – улыбнулся Ганзен. – Что вы могли бы сообщить, уже не имеет цены. Мы просто будем говорить. Когда человеку есть шестьдесят лет, из всех удовольствий жизни начинаешь предпочитать хорошую беседу. – Он взял со стола высокую бутылку, налил в рюмки вино. – Это верно, что к шестидесяти остаются два врага: старое вино и молодые женщины.

Он поднял свою рюмку, глядя на лейтенанта. Волков отрицательно качнул головой. Майор отпил вина и, смакуя его, даже прикрыл глаза.

– Gut... Превосходно... Это вино сын прислал из Парижа. Теперь его эскадрилья уже в Африке... Хочу понять. Допустим, интернационализм. Но вы любите Россию, а я Германию. Нельзя сделать так, чтобы немец думал, как русский, а француз, как японец... Вы не хотите спорить?

Он еще отпил глоток вина.

– А что есть борьба классов? У нас тоже социализм, но мы не разъединяли, а объединяли нацию, сохранили ее мозг. Это национальный социализм. И германские солдаты... много солдат – хорошие пролетарии.

Что же есть? Русские пролетарии стреляют в немецкие пролетарии. Может быть, все так хотят умирать?

"Чего он хочет от меня? – думал Волков. – Стукнуть бы его бутылкой и уйти в окно. Но там часовые".

За раскрытым окном, где была акация, в темноте слышалась какая-то возня и женский шепот: "Цо пан хоче? Ой, пан!.."

Ганзен допил вино и, поставив рюмку на край стола, засмеялся:

– Интернациональны только женщины... Но я не имею к вам зла. Сейчас есть мысль: почему вас не отправить домой? Через линию фронта... Карл! обернувшись, крикнул он. Возня за окном стихла, затем вбежал ефрейтор-шофер, тяжело дыша, с красным недовольным лицом Майор жестом указал на стол.

– Jawohl! – гаркнул ефрейтор, прижав ладони к бедрам, и опять скрылся за дверью.

– Почему не отправить вас домой? – Ганзен замолчал, оценивая эффект слов и глядя, как вздулись на скулах пленного желваки.

"Чего он все-таки хочет?" – думал Волков.

Будто угадав ход мыслей русского лейтенанта, Ганзен сказал:

– Трудно верить? Зачем отсылать пленного назад, в его армию? Но война скоро кончится. И один, даже тысяча лишних солдат в русской армии ничего не изменят. А мы, немцы, сентиментальны. Вы имеете желание?

Волков облизнул сухие губы.

– Gut, – кивнул Ганзен.

– И что за это потребуете? – спросил Волков, теперь взглянув прямо в его испещренные красными жилками глаза.

Ганзен опять засмеялся:

– Разделить мой ужин... Больше ничего.

Волков стиснул колени ладонями. Какой-то сумбур был в мыслях. Он ждал допросов, расстрела и готовил себя к этому. Но теперь в нем заронили слабую надежду. И сомнения, надежда, отчаяние – все перемешалось.

– Если бы здесь не стояла охрана, – Ганзен слегка наклонился, – вы... как это... попробовали убить меня?

– Попробовал бы, – сказал Волков.

Губы майора на какой-то миг поджались, но сразу расплылись в мягкой улыбке:

– Это солдатская прямота. Я могу ценить. Прошу взять бокал!

Волков ощутил какую-то внутреннюю беспомощность перед спокойным, приветливым тоном годившегося ему в отцы пожилого майора.

"Черт с ним, – подумал он. – Хочется же пить".

Вино, темно-красное, густое, на вкус оказалось кислым и терпким Выпив его большими глотками, он почувствовал, как по жилам разливается приятное тепло.

– Bitte... Солдат должен быть рыцарем, – наливая опять его бокал, проговорил Ганзен. – Иначе будет... не солдат, а только убийца.

Ганзену, должно быть, и самому нравилось то, что он говорил, и после каждой фразы он как-то вкусно причмокивал губами.

Ефрейтор принес жареную курицу в чугунном судке, расставил тарелки.

– Мы, это я – немец и вы – русский, будем есть польскую курицу и немного пить французское вино.

Так?

– А что изменится? – спросил Волков.

Ганзен с каким-то откровенным любопытством взглянул на него.

– О... Все любят, когда есть доброта. Это не наша вина, что приходится стрелять. Но у русских все. . гиперболично. Я читал одну книгу. Ваш царь Александр-I победил Наполеона и затем ушел, оставил власть; как бродяга, ходил по деревням. Стал... религиозный фанатик.

Волков никогда не слыхал об этом и удивленно поднял брови.

– Армию Наполеона победил не царь. Русский народ.

– Это русская черта – преувеличить значение массы, – Ганзен пальцами разрывал крылышко, стараясь не закапать мундир. – Очень русская. Это еще от чувства стадности.

Где-то далеко щелкнуло несколько выстрелов.

– Bitte, – Ганзен взял бокал и повторил: – Солдат должен быть рыцарем. Иначе нет романтики. Я очень уважаю смелых людей. Есть трофейные парашюты.

И нетрудно вместо бомбы посадить в самолет русского лейтенанта Так?..

Закончив ужин, Ганзен встал.

– Это все, – будто сожалея, что им надо расстаться, проговорил он, кивнув ефрейтору. Ефрейтор щелкнул каблуками, а когда вышли за дверь, озлобленно ткнул Волкова кулаком в спину.

У веранды солдаты играли в кости. Один из них равнодушно взглянул на пленного лейтенанта. Его больше интересовал счет. Счет, видимо, оказался хорошим, и солдат, радостно хрюкнув, подвинул к себе кучку денег.

XVIII

Ефрейтор отвел Волкова в подвал и, сунув ему толстый журнал, гулко прихлопнул дверь. В подвале было темно, чуть светился лишь узкий проем оконца, переплетенного решеткой. Скрип засова неприятной дрожью отдался в раненом боку.

Из оконца свет падал на сырые, грубые камни стены.

А за оконцем, где-то в кустах сирени, ярко облитых лунным светом, безмятежно пел соловей, то умолкая на миг и, видно, прислушиваясь, не ответит ли подруга, то снова высвистывая замысловатые трели.

Волков подошел к оконцу и дернул решетку: толстые ржавые металлические прутья не шатались.

В лунном свете он рассмотрел журнал, который дал ефрейтор. На обложке Гитлер у большого глобуса.

Дальше замелькали полуголые женщины, разрушенные бомбами города, солдаты, обвешанные пулеметными лентами, атакующие танки в клубах пыли... Он вспомнил бой у реки и отшвырнул журнал. Теперь бой вспоминался иначе, стерлись как бы его собственные чувства, яснее выявляя канву событий: память долго не хранит ощущений, но пережитое заставляет чувствовать, будто стал взрослее, приобрел какой-то новый опыт.

"Мы ведь не убегали, – думал Волков. – Стояли до конца... И глупо, что я отказался сменить форму. Все было б иначе..."

То ли от радостного пения соловья, то ли от лунной тишины его вдруг охватила непонятная, глухая тоска.

Острее, всем телом стала чувствоваться подвальная сырость, давящая толща заплесневелых стен.

У оконца вдруг протопали тяжелые сапоги.

– Ау, – громким шепотом окликнул ефрейтор.

Ему никто не ответил. Ефрейтор выругался и ушел.

Волков схватился за прутья решетки и начал дергать их. А затем в подвальной темноте услыхал чей-то храп.

– Кто здесь?

На соломе в углу кто-то лежал. Волков нагнулся, чтобы разглядеть спящего, и тут же большая ладонь зажала ему рот.

– Помалкивай, лейтенант. Это я, Кузькин, – точно слабое дыхание, услышал он. – Врач меня остриг. Документы рядового Сироткина... по возрасту годятся. Но заподозрили все же. Руки подвели: мозолей кет. Думаю, подслушивают.

Волков чуть отодвинулся и громко сказал:

– Кто такой, спрашиваю?

– Ась? Чего ото? – сонно, испуганно проговорил Кузькин. – Чего надо?

– Кто такой, спрашиваю?

– Мобилизованный я. Других пустили, а меня сюды.

У меня ж хозяйство: корова тельная, огород. А меня сюды.

– Расхныкался, вояка!

Кузькин тихо подвинулся к нему.

– Некоторые прорвались, – зашептал он. – А мы вот... Зачем не сменил там форму?

– Думал, будет как трусость.

Кузькин нашупал руку лейтенанта и крепко пожал.

Они долго еще шептались, потом сидели молча. Лунный свет в решетке оконца померк. И Волков, привалившись к холодной стене, задремал. Сквозь дрему он различал, как подъезжали грузовики, слышал команды, топот сапог. Его заставил очнуться громкий лязг засова.

Яркий луч осветил его, потом Кузькина.

– Los, los! – закричал солдат.

Их вывели на темный двор. Предутренний холодок остужал разогретые сном щеки. Начинался дождь. Капли тяжело ударялись о вытоптанную землю. Грузовик, накрытый брезентом, стоял во дворе. Около замерли три солдата в касках, с автоматами. Молодой офицер с погонами лейтенанта и надменным, худощавым лицом, в блестевших лаком сапогах и коротком мундирчике что-то скомандовал. Волкова отвели к грузовику, заставили подняться в кузов, следом забрались два автоматчика.

Офицер по-русски говорил Кузькину:

– А ты будешь... работай. Дрова. Кухня!

– Это я могу, – отвечал Кузькин. – Пажить невеликая... Мне б вот коровенку. За коровенку я что хошь.

– Хорошо работай, будет хорошая награда, – брезгливым тоном сказал офицер, затем что-то крикнул понемецки, и грузовик тронулся.

Волков сам себе задавал нелепый вопрос: "О чем думают перед расстрелом?" У него мелькали обрывки воспоминаний детства. Он представлял, как его ведут к вырытой могиле, и говорил себе: "Если будет страшно, черта с два они это увидят". И была мысль, что не должен умереть столь просто...

Солдаты равнодушно переговаривались. Волков уловил слово "Nebel" [Туман (нем.).] и понял, что говорят о погоде. Один из солдат протянул Волкову сигарету:

– Willst du rauchen, Iwan? [Закуришь, иван? (нем.)]

А в это время майор Ганзен диктовал шифровальщику радиограмму в Берлин для адмирала Канариса.

Он сообщал, что операция под кодовым названием "Шутка" началась.

XIX

Захваченный десантниками гауптман Эрих Кюн был офицером разведки 6-й армии. В полевой– сумке была карта, испещренная стрелами, условными значками, несколько писем, фотографии.

Андрей рассматривал фотографии: молодая красивая женщина склонила голову к плечу Кюна, и внизу надпись по-немецки: "Ты всегда со мной, потому что я люблю тебя!" На другой: Кюн играл в мяч с очень похожей на него белокурой маленькой девочкой.

Как-то даже и не верилось, что этот немец с умными светлыми глазами, с располагающе приятным лицом – опасный враг. Странным казалось Андрею и его хладнокровие.

На болотном островке гнездилась чахлая рощица, под ветром играл камыш. Двухфюзеляжный самолет, нудно завывая, плыл в небе.

Лютиков открыл трофейный чемодан.

– Это да! Европа, – говорил он, вытаскивая бутылки с полуголыми танцовщицами на ярких этикетках, французские консервы, банки голландских трюфелей. – Что называется, культура... Умеют жрать!

С тех пор как десантники захватили гауптмана, увели его в лес, а потом на болото, он не проронил ни слова.

И теперь молча сидел на земле. Андрей по-немецки спросил у него, кто был второй офицер.

– Можете говорить по-русски, – усмехнулся Кюн. – Это был инспектор абвера. Сегодня прилетел из Берлина.

– Зачем? – быстро спросил Андрей. – И зачем тут накапливаются войска?

– О лейтенант, – Кюн помолчал, щуря глаза. – Вам я могу говорить. Стратегическое направление. Танки пойдут к Волге и на Кавказ.

Власюк, пояснявший Ольге, как стрелять из немецкого автомата, качнул головой:

– Далеко собрались. А?

– Ну, это бабушка надвое гадала, – отозвался Лютиков.

– Бабушка? – спросил Кюн, морща высокий лоб.

– Русская поговорка, – сказал Андрей.

– Есть другая русская поговорка. Как это? Чудакам везет. Сегодня вам помогала неопытность. Но теперь...

– Что теперь?

– Разведчик, если его открыли, должен уйти, затаиться. Вы искали окруженную дивизию. Так? А дивизии нет. Вас бросили на парашютах совсем недалеко. Девять человек.

– Значит, и вы там были? – спросил Андрей.

– О, нет! – пожал плечами Кюн. – В германской армии хорошо работает связь. Наши солдаты уже прочесывают леса кругом. Мы думали, что вы ушли. Это и есть маленькая ошибка. Всегда, угадывая действия иных людей, находишь то, что сделал бы сам. Но теперь ошибку поправят. Рассуждайте трезво, лейтенант. Моя жизнь стоит четырех ваших...

– Ах, вот что... – догадался Андрей. – Предлагаете нам сдаться?

– Борьба, в которой утеряны шансы, есть глупое самоубийство. Кругом наши войска. Вы можете только умереть от голода на этом болоте, заговорил он мягким, вкрадчивым тоном, будто и на самом деле желал добра чудакам русским, не понимающим собственной глупости. – Это так, лейтенант. И Россия проиграла войну еще до того, как начались бои. У вас нет полководцев и хороших командиров. Они были, но... Я могу вам открыть большую тайну...

– Да брешет, – сказал Лютиков.

"Врет, – думал Андрей. – Боится, что убьем его, и создает видимость, что много знает".

Чуть наклонив голову, Кюн смотрел на шмеля, запутавшегося в паутине между травинками. Шмель жужжал, рвался, но тонкие липкие нити опутывали его плотнее.

– Чепуха, Кюн, – проговорил Андрей.

– Время рыцарских турниров давно прошло. Сейчас победы завоевывают ум, хитрость. Войска без хороших командиров – точно большое стадо. Нужно лишь расчленить его... Шесть-семь недель... Конечно, жестоко, но что делать. Это борьба!

Ольга подобрала лежавшую фотографию, уголком ее толкнула шмеля. Рванувшись из липких пут, шмель под косым углом стремительно взмыл к небу. Кюн быстрым, скользящим взглядом окинул радистку, и, должно быть, лишь теперь поняв, что это не солдат, а женщина, он горлом издал булькающий, тихий звук, не то удивляясь, не то переводя дыхание. На миг спокойно застывшее лицо его стало растерянным, и затем, будто опомнившись, встретив колючий, холодный взгляд радистки, он снисходительно, натянуто улыбнулся.

– Чего шары вылупил? – сказал, приподнимаясь, Лютиков. – Эх монстра... Гляди, я ревнивый...

– За что вы боретесь, Кюн? – спросил Андрей. – Именно вы...

– О... Когда-то я изучал философию и славянские языки. В истории много парадоксов, много крови. Стремление любого народа редко соответствует желаниям других. И любая идея, принятая одним народом, воспринимается другими уже не так. История – это смена одних империй новыми, более молодыми. Остальное все лишь – утопия. Для этого надо вначале изменить природу людей. У нас же реальная цель: силой подтолкнуть ход истории. Мы создадим новый порядок, в котором не будет войн, и новый тип человека, свободного от наслоившихся за тысячелетия заблуждений...