Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Итак, что же оставалось делать бежавшим из побежденного рода? Они искали новые угодья, нападали на более мелкие семьи, воровали или захватывали женщин для себя. Так, непрерывно воюя, оттесняя друг друга, первобытные люди расселялись по земле. Эти групповые драки требовали нового оружия, трудовых усилий. Здесь и скрыт первый стимул дальнейшего человеческого прогресса. Требовались и новые звуковые сигналы – появилась речь. Если бы голосовые связки были устроены иначе, то наш язык имел бы формы свиста или кряканья. Но как же складывались отношения внутри рода? Думаю, и здесь главенствовала необходимость. Чтобы внутри поменьше дрались из-за женщин и не ослаблялась боевая мощь рода, постепенно утверждалось единобрачие. Можно представить, какое бурное негодование вызывало это. Но жестокие обстоятельства заставляли смириться. Кроме того, слабые группы объединялись, чтобы противостоять другим И объединялись очень естественным путем: то есть взаимными браками. Все, таким образом, становились родственниками. Как просто и мудро! Кстати, браки между княжескими или царскими фамилиями в целях укрепления военного союза, которыми так изобилует писаная история, всего-навсего частичные отголоски древней традиции объединения родов. Хм! Итак, усилившийся род подчинял сеседей или объединялся с ними, вырабатывая единый язык и обычаи. Складывались все более крупные группы или племена, а впоследствии уже из разных племен – и народности. Большие группы не могли кормиться охотой, тогда возникло скотоводство, земледелие.

– Эг-ге-ге, – сказал коммерсант. – Позвольте... Опять необходимость?

– Именно! – воскликнул профессор. – При этом нельзя исключать разум. Став людьми, наши предки добились многого, что помогало вести уже оседлую жизнь. А главное, изобрели колесо и научились добывать железо. Среди больших групп людей началось и расслоение: мастера ковали оружие и лепили горшки, пахари снабжали хлебом, а воины защищали от набегов или завоевывали новые территории. Каждое ремесло вырабатывало у людей и свою мораль, свое отношение к другим. Заметьте, это не менее важно. Терялось единство обычаев, люди учились хитрить, лицемерить, добиваясь привилегий себе. Воины оказались наиболее сплоченной группой и захватывали все большую власть, а их вожаки делались князьями. Чтобы кормить и снабжать оружием боевые дружины, они установили налоги, а потом закабалили соотечественников. Из воинов складывалась аристократия, то есть господствующий класс. Жизнь человека или одного поколения коротка.

Люди не замечали другой стороны этого всеобщего процесса. И мы являемся участниками его... да... процесса, начавшегося тысячелетия назад, результатом которого будет объединение человечества.

– Э-э, – усмехнулся коммерсант. – Замечаем или не замечаем: от этого веселей не будет.

– Этот процесс, – как бы не слыша реплики коммерсанта, говорил профессор, – долгий, сложный, противоречивый, с рецидивами, ибо в нем участвуют массы народов с разными интересами, культурой, языком.

И нельзя что-либо решить здесь силой. Все такие попытки кончаются неудачей. Где империи Чингисхана, Македонского, Наполеона? Да, развитие человечества идет своим путем: от младенчества к зрелости. И, подобно тому как в юности никто не может до конца осознать, что он смертен, так разум человечества еще не пришел к осознанию конечной цели своего бытия. И тут еще честолюбие, жадность, стремление обманом или силой добиться собственных целей... Хм! История же просто как бы суммирует дела людей...

Совсем близко хлопнуло несколько выстрелов, затрещали автоматные очереди. Профессор оглянулся и, как бы вспомнив, где он находится, смущенно шевельнул бровями.

– Хм, да. Вот о чем рассказывают старые человеческие кости...

Лязгая гусеницами, прошел танк, и Волков отчетливо услыхал команды на немецком языке. Заскрипел тяжелый засов двери, она широко распахнулась. В просвете стояли немецкие автоматчики.

– Pfui, Teufel! – сказал один из них. – Hier stint es... Dieses Vieh! [Фу, дьявол! Это зловоние... Скоты! (нем.)]

VII

Ночной бой короток. Разрывы мин всплескивались у депо, освещая тендеры паровозов. На платформах стояли укрытые брезентом танки, грузовики, орудия.

Пули с визгом рикошетили от круглых, будто пропитанных жиром цистерн. Андрей споткнулся о шпалу.

В тот же момент яркая ракета высветила и платформы, и саперов, закладывавших взрывчатку, и убитого часового, лежащего под колесом. У водокачки длинными очередями неожиданно застрочил пулемет. Кто-то из бойцов, громко вскрикнув, упал.

Андрей нырнул в какую-то раскрытую дверь. Маленькую комнату дежурного станции освещала синяя лампа. Круглолицый веснушчатый курсант бинтовал ногу Звягину, сидевшему на грязном полу. Осинский торопливо набивал патронами магазин винтовки. Рядом, у стола, лежал толстый офицер в мундире песочного цвета, с простреленной головой. Телефонная трубка покачивалась на шнуре. В ней хрипел чей-то голос.

Андрей взял трубку.

– Blinder Alarm [Ложная тревога (нем.).], – сказал он и нажал рычаг.

– Вот ранило меня, – кривясь от боли, но весело, точно желая показать, что рана ему нипочем, сказал Звягин. – Это я фрица кокнул. Он из пистолета в меня, а я очередь... Ух как мы ворвались! Сейчас взрывать будем? Да? А где Солодяжников?

– Там еще, – проговорил Осинский. – За вагонами... Я следом бежал.

– Пулемет мешает, – сказал Андрей. – Надо уничтожить его.

Он знал, что в ночной схватке все решают минуты – Ты, Звягин, посиди. Скоро вернемся. – И, не дожидаясь, пока младший лейтенант ответит, приказал курсантам: – За мной! Быстро!

Вдоль стены они добежали к углу здания. Что-то горело в депо. И был виден постамент, на котором осталось два гипсовых сапога. Левее у самой земли вспыхивал клубочек желтого огня.

– Вон он где, – сказал Андрей.

Осинский дрожал как в ознобе и старался отодвинуться чуть назад. И самому Андрею хотелось попятиться, укрыться за стеной, где пули не достанут его.

– Вперед! – злым шепотом сказал Андрей. – Ползком...

Жесткая, утоптанная земля царапала локти, и потому, что она была такая жесткая, казалось, ползут они на виду. А пулеметчик не замечал их. Выдернув чеку гранаты, Андрей шепотом, хотя пулеметчик в треске очередей расслышать его голос не мог, сказал:

– Теперь дальше! Впереди какая-то яма...

И вдруг Осинский поднялся, громко крича неестественно тонким голосом, выставив перед собой винтовку, бросился к пулемету. На секунду пулемет замолк:

должно быть, солдат растерялся, затем светящаяся трасса пуль уперлась в Осинского и погасла в его теле.

Андрей и второй курсант прыгнули в яму и тут же одновременно швырнули гранаты. Красноватый всполох разрывов, как почудилось Андрею, вскинул и круглую башню водокачки.

– Накрылись фрицы, – сказал курсант. – Можно идти...

– Погоди, – Андрей бросил еще одну гранату и выскочил из ямы.

Пулемет отбросило взрывом, два убитых солдата лежали рядом. Осинский был шагах в пяти. Разорванная пулями гимнастерка тлела на нем.

– Зря ведь... – сказал курсант, поднимая его винтовку. – Чего торопился?.. Нерв, должно, сдал.

Андрей промолчал, так как минуту назад и у него было желание подняться, закричать и кинуться на пулемет: до крайности взвинченные опасностью нервы требовали любой скорейшей развязки.

– Как тебя звать? – спросил он курсанта.

– Иванов.

– Давай, Иванов, унесем его. Похоронить же надо...

На перроне Андрей увидел Солодяжникова. Он разговаривал с командиром саперов:

– Пять минут еще даю вам. Через пять минут уходим.

– Есть! – сержант козырнул и, пригнувшись, хотя никто уже не стрелял, бросился к эшелонам. Затихла стрельба и в поселке, какой-то дом горел там, отблески пожара скользили по крышам.

– Лейтенант, – окликнул Андрея Солодяжников. – Живы? Кто-то говорил, что убит...

– Курсант Осинский погиб, – сказал Андрей.

– Да, потери есть, – угрюмо ответил Солодяжников. – Интересно, что там, в поселке, у младшего лейтенанта? Приведет ли он доктора?

Мимо тащили раненых. Лютиков помогал идти минометчику. Сжимая ладонями залитую кровью голову, тот бормотал что-то нечленораздельное.

– Да взяли твой миномет! – говорил ему Лютиков. – Взяли... А ты другой миномет налаживай. Домой теперь поедешь.

– Чтобы никто здесь не остался! – крикнул Солодяжников.

Вынырнул из темноты сапер.

– Готово! – доложил он. – Ух, рванет... На полкилометра все разлетится к едреной бабушке. Разрешите запаливать?

– Так! – Солодяжников повернулся к Андрею: – Уходим, лейтенант?

– Я прикрою, – сказал Андрей. – Вот с Ивановым прикроем.

– Не задерживайтесь! Через пять минут все... м-м...

к едреной бабушке! Пять минут шнур будет гореть.

Отходите следом за нами.

Ротный тут же повернулся и ушел.

– Быстрее, быстрее! – донесся из темноты его голос. – Не задерживаться!

– А младший лейтенант... Звягин? – вспомнил Иванов.

– Быстрее! – крикнул ему Андрей.

Неожиданно появился запыхавшийся Лютиков.

– Регресс... Хреновые тут гансы. Европа вроде, а жратву обыщись... Флягу нашел. Приванивает, как из аптеки.

– Все ушли? – спросил Андрей.

– Все будто. Ротный там пересчитывал.

– Где Осинский?

– Унесли, – ответил Иванов. – И Звягина тоже...

Никого нет.

– Тогда уходим, – сказал Андрей. – Бегом!

Грохот настиг, когда они были уже в овраге за станцией. Этот грохот точно повис в воздухе и упругой тяжестью давил на головы, пригибая к земле, и, вторя ему, громыхали последующие взрывы. Ослепительные вспышки метались по небу, гася ночные звезды.

VIII

Далекий грохот вкатился через окна пакгауза.

Волков прислушался. За стенкой пакгауза клацали буфера вагонов, тоскливо мычали коровы. Там грузили скот. А далекий гул усиливался и затихал, подобно раскатам июльской грозы. Желтый серп месяца вздрагивал над решеткой окна.

Целый день заключенные ремонтировали взорванные пути. Немецкий инженер, постоянно улыбавшийся и мурлыкавший арии, объявил, что все будут отпущены, как только восстановят дорогу. А к ночи снова их загнали в пакгауз. Исчез лишь бритоголовый уголовник. Об этом теперь и шел разговор:

– Да, ловко смылся этот Рыба.

– Хват парень, – отозвался шепотом самогонщик – Даже не видели, как убег. Теперь на свободе.

– Что такое свобода? – возразил коммерсант. – Э-э... осознанная необходимость, как учит литература А я вот конфиденциально беседовал нынче с господином инженером. Фамилия Цанген, и папа его имел заводик в Москве. Цанген мне объяснил: еще вчера мы были спекулянты, жулики, а теперь инициативные люди, не понятые большинством. Господин Цанген – мыслитель. Когда зажимают инициативу, остаются уголовные лазейки. Это я понимаю. Диалектика! А побег... э-э, так сказать, безумный крик души. У меня иные планы. Открою ресторанчик. Все будет а ля натурель. Прямо на глазах жарятся тушки овечек. Вам окорочек? Сию минуту. Угодно ребрышко? Будьте любезны, И свет костров, точно в пещере, и стук бубнов.

А главное, пляски юных дикарочек с узенькими шнурками на бедрах. Идете консультантом, профессор?

– Кха... Гм, – сердито произнес тот.

Голодные арестанты ворочались на цементном полу.

– Нет, вы подумайте, – сказал коммерсант. – Я давно заметил, как всем надоела цивилизация и тянет к дикости. Поэтому никаких вилок, лишь каменные ножи. Люди не терпят мелкого жульничества, но всегда готовы простить большой обман. И вот берешь горячего цыпленка...

– Да заткнись, ты, жаба, – донесся хриплый бас. – И без тебя муторно. Чтоб тя разорвало!

– Пижоны, – фыркнул коммерсант, однако умолк.

На рассвете их опять вывели из пакгауза. Инженер Цанген в своей форме лимонного цвета, так же улыбаясь и насвистывая мелодию арии герцога из оперы "Риголетто", помахал рукой коммерсанту.

– Этому фраеру скажи, – крикнул долговязый парень из уголовников, этому инженеру... Мы не верблюды. Жратву требуем.

– Передам ваше ценное заявление, граф. Не берусь сохранить всю изысканность речи, а мысль уловил, – хмыкнув, сказал коммерсант и направился к Цангену.

Тот выслушал, затем, погасив улыбку на длинном лице, многозначительно поднял одну бровь:

– Кто есть недоволен? Фамилия?

Повернувшись, коммерсант искал глазами долговязого, но тот сам ответил:

– Кормить обязаны. Закон!

– Он есть недоволен? – вежливо спросил Цанген. – Gut! Мы будем немного учить всех.

Инженер что-то приказал солдатам. Они вытолкнули долговязого из рядов арестантов, повалили на землю.

Долговязый брыкался, но солдат уселся ему на ноги, а второй коленом придавил голову. Пожилой щекастый ефрейтор ловко сдернул его штаны, оголив худые ягодицы, и неторопливо, деловито расстегнул пряжку своего ремня с выдавленными на желтом металле словами "Gott mit uns" ["С нами бог" (нем.).].

– To есть лентяй, – указав пальцем на долговязого, сказал инженер. Хочет много кушать, мало работать. Мы должны не позволять... Вы читаль библия?

Там написано: "Не работал, нет кушать".

– Заповедь апостола, – подтвердил коммерсант.

– Это справедливо, – инженер вскинул правую руку. – А фашизм есть по-русски справедливость. .

Крепкий солдатский ремень просек воздух. Долговязый истошно заорал, вихляя бедрами. Но солдаты крепко держали его. Ефрейтор, видно, имел опыт и хлестал с оттяжкой. Крики Лаптя срывались до тонкого визга, затем при новом ударе обретали басовитость.

– Acht, neun, zehn, – как бы напевая, считал инженер.

Арестанты молчали. Волков увидел, как профессор шагнул было, расталкивая стоящих перед ним арестантов, но его удержали.

– Ты куда, дед? – шепотом произнес самогонщик. – Хочешь сам испробовать? Старый, а ума нет.

Иль у тебя зад луженый?

– Gut, – махнул рукой инженер.

Ефрейтор вытер ладонью потную шею. Солдаты отпустили долговязого. По щекам его катились слезы, подбородок и губы были в грязи. Всхлипывая, он дрожащими пальцами-застегивал штаны.

– За что... меня? Эх, суки...

– Ничего, – вежливо улыбаясь, проговорил инженер. – Надо хорошо работать. Завтра это будет иметь другой, кто плохо работаль сегодня... Повторение – мама учения! – Цанген указал рукой на коммерсанта: – То есть ваш... староста. Будет смотреть за работой.

Однако работать им уже не пришлось. Подъехал мотоциклист-эсэсовец, что-то сказал инженеру. Лицо того удивленно вытянулось.

Арестантов бегом погнали к эшелону.

– Schnellstens!. Schneller! [Очень быстро!.. Быстрее! (нем.)] – кричал инженер.

Охранники начали загонять их в товарные, провонявшие навозом вагоны. Едва лишь закрыли двери, как эшелон тронулся.

Коммерсант беспокойно вертел головой. Слезливо и однотонно завывал долговязый:

– Су-у-ки... О-о... Кишки бы выпустить...

Спустя два часа эшелон остановился Вся станция была оцеплена эсэсовцами. Лежали исковерканные тэнки, обломки вагонов, закопченные, сморщенные цистерны Чудовищной силы взрыв превратил депо в груды битого кирпича, над которыми торчали изогнутые металлические фермы.

Солдаты искали что-то под обломками вагонов.

У разрушенной водокачки толпились офицеры. Длинный ряд мертвецов уже накрыли брезентом, и виднелись только подошвы сапог. Низкорослый худощавый генерал без фуражки, с бледным лицом кричал на молодого оберста, грудь которого была увешана орденами, а правый глаз закрывала черная повязка. Два офицера подошли к обёрсту, сорвали его погоны.

"Это не бомбежка, – думал Волков. – Нигде нет бомбовых следов. Значит, диверсия".

IX

На поляне около дуба лежали трофейные автоматы и винтовки. Под кустами отдыхали бойцы. Андрей увидел Игната с обмотанной бинтами головой и кровавым пятном на месте левого уха. Тут же, на маленьком чемоданчике, сидел худощавый горбоносый человек в нижней рубашке, парусиновых измятых брюках и домашних шлепанцах.

– Я не хирург! – выкрикивал он, поправляя очки и глядя снизу на младшего лейтенанта Крошку. – И не могу оперировать. Не могу!

Откозыряв Солодяжникову, Крошка доложил, что гарнизон в поселке уничтожен, потерь нет, ранен только Игнат.

– А это доктор, – говорил Крошка. – Мы его сонного из постели вытащили... Но теперь буза. Вроде и раны лечить не может.

– Как это не может? – Солодяжников, до смерти уставший, заросший щетиной, грозно взглянул на доктора.

– Да поймите же! Не могу я вынуть пулю из легких! – вскочил тот. – Я врач-терапевт. Хирургию знаю лишь теоретически.

– Терапевт? – приподнимаясь на носках и щуря глаза, удивился Солодяжников. – Вы, извольте знать...

сопля на палочках!

Доктор от возмущения ничего не мог сказать, щеки его покрылись бурыми пятнами.

– Я, мой милый, – ласково теперь проговорил Солодяжников, – когда-то назывался доцентом. И что такое война, знал лишь теоретически... У нас раненые!

Хоть на что-то вы способны?

– Ну хорошо! – угрожающе вымолвил доктор. – Ответственность ляжет на вас. А доценту нужно пользоваться иными словами.

Как бы давая понять, что с таким грубияном не желает более разговаривать, он, подхватив чемоданчик, зашагал к деревьям, где лежали раненые, а возле них были Дарья и ее сестра.

– Я его полчаса уговаривал. За наган даже хватался, – сказал Крошка. И никак.

– Гм! – усмехнулся Солодяжников. – Русскому интеллигенту требуется еще психологический стимул.

– И вам так же? – спросил Андрей.

– Организуйте, лейтенант, все необходимое доктору, – мрачно глянув на него, приказал Солодяжников. – Могли бы сами догадаться!

На кустах развесили плащ-палатки. И в этой импровизированной операционной доктор стал чистить раны, менять присохшие бинты. Дарья и ее сестра помогали ему. Глухие стоны, вскрики, а то и крепкая ругань слышались оттуда. Проснулись дети и бегали между курсантами, радуясь возможности потрогать настоящее, с запахом пороха оружие. И девочка, тоже обрадованная, что мальчишки не заставляют ее играть в войну, устроилаСьна коленях Игната.

Курсанты грызли сухари, рассказывая друг другу о событиях ночи.

– Часовой-то здоровенный дядя. Когда повалили, ухо вон ему откусил.

– Может, выпил до этого и закуски не было?

– Да не откусил, болталось еще, – сказал Игнат, подкидывая на колене девочку. – А младший лейтенант, чтоб не болталось, ножом срезал.

– Они прыгают нагишом, – говорил в то же время другой курсант, – а мы их гранатами. И дом горит...

– А у нас, – перебивал третий, – минометчику пуля в одну щеку вошла, через другую вылетела. Он только зубы выплевывал...

Солодяжников, усевшись на пень, что-то записывал в блокноте.

– Ну-с, – проговорил он, когда Андрей опустился рядом на траву. Лютует доктор?

– Звягину сейчас делает перевязку.

– Тэ-эк-с, – кивнул Солодяжников. – Я вот рассчитываю... Если эшелоны были загружены полностью, а нет основания думать иначе, то выходит семь тысяч пятьсот тонн боеприпасов. По статистике первой мировой войны, чтобы убить одного солдата, расходовалось пять тонн. Значит, полторы тысячи бойцов где-то уцелеют и решат, что им повезло, просто такова судьба. И я еще не учитываю взорванных танков. Что вы молчите, лейтенант?

– Это же условно.

– Все на свете условно и относительно, – он глядел теперь на бегавших ребят. – Дети воспринимают мир, как свою игрушку, а взрослые готовы соглашаться с тем, что обстоятельства играют ими. Кстати, один ноль в вашу пользу. Интеллигент – нечто самостоятельно мыслящее, и значение его в том, чтобы поступки соответствовали мыслям.

Опираясь на костыль из толстого сука дуба, припрыгал Звягин.

– Ну как? – спросил Андрей.

– Ух... коновал... говорю ему, что больно, а он долдонит: "По этому вопросу к старшему лейтенацту обращайтесь. Жаль, вашего старшего лейтенанта не ранило, узнал бы как чистят рану без анестезии". Теперь Ламочкина связывают. Пуля в легком...

Неторопливо подошел и сел рядом младший лейтенант Крошка.

– Давайте-ка обсудим, что предпринять, – заговорил Солодяжников. – Мы выполнили задачу. Раненых за собой через фронт не увезешь.

– Да, – согласился Андрей, – надежды мало.

– И логичнее оставить госпиталь здесь.

– То есть как? – изумился Звягин. – Хотите бросить?

– Что значит – бросить! – перебил Солодяжников. – Разве мы на Луне?

– Это я понимаю. А другие?

– Так вот, младший лейтенант, если понимаете, – резко проговорил Солодяжников, – назначаю вас командиром госпитального отряда. Это приказ!

– Меня? Я... – растерянно начал Звягин.

Из операционной вырвался дикий, нечеловеческий стон. Мальчишки застыли, а перепуганная девочка сползла с колен Игната.

– Что делает, а? – Звягин схватил костыль. – Что делает!

Солодяжников привстал. Но доктор, откинув край плащ-палатки, вышел сам. Лицо и рубашка у него были забрызганы кровью. Как-то торжествующе глянув на Солодяжникова из-под хмуро сдвинутых рыжих бровей, он вытер кулаком подбородок.

– Надеюсь, будет жить, – сухо проговорил он. – А это вручите, когда очнется.

Доктор раскрыл ладонь, в которой сжимал винтовочную пулю.

Следом за ним вышла и сестра Дарьи. Худое лицо ее, вдруг похорошевшее, светилось тихой радостью, будто в спасении жизни другим она нашла свое затерянное счастье.

"Разве можете вы это понять? – как бы спрашивали ее глаза, окидывая доктора, Солодяжникова и толпившихся вокруг курсантов. – Никогда вы этого не сможете понять!"

– Ну-с, доктор, – проговорил Солодяжников. – Теперь война. Считайте себя мобилизованным. И назначаетесь главным-хирургом.

Доктор оторопело, словно проглотив неожиданно что-то малосъедобное, вытаращил глаза.

– Это приказ! – добавил Солодяжников и, не ожидая его возражений, повернулся, нарочито медленно зашагал к группе бойцов.

– Вот и расстаемся, – тихо сказал Андрею Звягин. – У меня к вам просьба... Если будете по ту сторону фронта, напишите письмо.

– Кому?

– Вот адрес... Она почему-то решила, что я ее вовсе не люблю. А я поэтому решил, что она меня не любит, – краснея и волнуясь, объяснил Звягин. – А если вы напишете... Конечно, вам это смешно.

– Нет, – покачал головой Андрей. – Только что писать?

– Напишите, что я... Ну, отношусь хорошо и о том, как воюем... Кстати, меня зовут Николаем.

– Напишу, – пообещал Андрей.

"Все думаем только о будущем и о жизни, – промелькнула у него мысль. Хотя знаем, что вероятность уцелеть совсем небольшая... Жизнь – время надежд".

X

...Еще древние мудрецы говорили: человек меняется с обстоятельствами жизни. Но вся ли тут истина? Отчего при одних и тех же обстоятельствах люди меняются по-разному. Может быть, правильнее сказать – обстоятельства лишь выявляют скрытое до этого в человеке, неизвестное всем. Оттого и самому кажется, что остался прежним, но тебя видят уже иным, относятся по-другому.

За несколько дней лица курсантов исхудали, как-то внезапно утратив мальчишескую округлость, поросли редкой щетинкой. Иные, сначала робкие, в деле оказались надежней, и взгляд у них стал жестким, уверенным, словно чувства, данные от рождения, заменялись подходящими времени. И были такие, раньше державшиеся на виду, а сейчас потускневшие, как-то утратившие и свою былую значительность среди остальных.

От пленных знали, что фронт сдвинулся к Днепру, бои уже идут под Киевом...

Утром на лесной тропинке встретился босой парень в домотканой рубахе и кепке. Он шел, высвистывая мелодию немецкой песенки. А когда из-за деревьев выбежали курсанты, парень, как бы ожидая их, сдернул кепочку и закивал головой:

– Наше вам с кисточкой... Гутен морген!

– Откуда идешь, артист? – спросил Крошка.

– Здешний, – широкое лицо парня расплылось в улыбке, а глаза хитровато косили по сторонам. – Митька я... конюх... Шатун – прозвище.

– А зыркаешь чего? Не убежишь, – предупредил его Лютиков.

– Не-е Чего мне убегать? – согласился парень. – Вы кто ж будете?

– Ходим и свистунов постреливаем заместо фазанов, – Лютиков шутливо ткнул ему в живот дулом автомата.

– У-у!– протянул конюх, но видно было, что не испугался. – Давно, мабуть, ходите, и оголодали... А до нас полверсты.

– Фрицы там есть?

– Были в той недели. Кур настреляли и поехали А нам пана директора оставили.

– Своего, что ли? Из Германии? – спросил его Крошка.

– Да не, тутошний. Он и ране в начальстве ходил, и сей момент не потерялся.

– А ты кому служишь?

– Я ж конюх, – глядя мимо и как бы прикидывая, сколько здесь людей, ответил парень. – Лошадям, значит, и служу.

– А хорошие у вас кони? – спросил Солодяжников.

– Выбраковки. На них далеко не уедешь. Были б хорошие, немец рази оставит? А я тоже слаб здоровьем.

В грудях ноет и колени трясутся... если девки рядом.

– Ну-ка, дружок, веди нас, – заговорил Солодяжников. – Это хозяйство покажешь.

– При полном нашем удовольствии. Село тихое, на отшибе. Хлеба пан директор зараз выдаст. А село прозывается Дубравки. Будто еще гетман здесь дубы садил, – разъяснил Митька.

Солодяжников послал вперед Лютикова и двух курсантов, а за ними двинулся весь отряд.

– Так вы чьи... с окружения? – интересовался Митька. – Цельный полк, что ли, вас?

– Шагай, шагай, – сказал Крошка. – Показывай, где этот ваш директор.

Село примыкало к лесу.

– Гля, бабоньки, войско идет! – крикнула, навалившись на плетень, рябая простоволосая молодка с черными глазами.

– Жарь цыплаков, Ульяна, – отозвался Митька. – Жениха найдешь. Тут все хлопцы герои жуткие.

Курсанты подтянулись, шли ровным строем.

– Вон под железной крышей... Там и есть управа, – говорил Митька. – Пан директор токо бы не убег. Напугается еще. А ключики от амбара у него.

Должно быть, услыхав шум, на крыльцо выбежал невысокий человек без сапог, в помятом чесучовом костюме, с расплывшимся, болезненным лицом. Он сразу попятился, как-то затравленно вытянув голову.

– Стой! – приказал Крошка.

– Чего? Чего надо?..

– До вас, пан директор, – Митька опять сдернул свою кепочку. – Насчет сала и хлеба люди интересуются.

– Нэма сала и хлеба! Откуда возьму? – кадык его дергался, словно "пан директор" никак не мог что-то проглотить.

– А в каморке, пан директор? – Митька вытянул губы, даже засветился весь от радости, что может оказать услугу и напомнить, где хранятся продукты. – Сала там две бочки, муки шестнадцать кулей.

– Не мое это! – директор злобно глянул на Митьку. – Все сдать приказано. Уходите подобру. Немцы вот заедут.

– Ну и фармазон! – возмутился Лютиков.

– Вы уйдете, а они здесь. Поставки с каждого дома!

Солодяжников молчал, покусывая губу.

– Шлепнуть бы его, – сказал Крошка.

– Стойте, стойте, хлопцы! – закричал Митька. – Рази можно так? У нас до пана директора вопросики есть. Мы насчет его кумекали...

– Кто "мы"? – обернулся Солодяжников.

– А люди, – Митька хитро прищурился. – Вас-то еще ночью заметили, да сперва хотели узнать. И харчи дадим в обмен за немецкие винтовки. У вас лишние имеются.

– Что же ты дурачком прикидывался?

– Ас дураков меньше спрос. Так поладим? – уже деловито осведомился Митька. – Зачем вам лишний груз? К немецким винтовкам и патроны достать сподручней...

– Поладим, – усмехнулся Солодяжников. – Командир у вас тоже есть?

– Народу в лесу много, – неопределенно ответил Митька и тут же пообещал, что один интересный дядька скоро будет здесь.

Солодяжников приказал выставить на окраине села часовых, а директора арестовать.

– Познакомимся с этим дядькой, – сказал он Андрею. – и бойцы часок отдохнут.

"Интересный дядька" подошел через несколько минут. С черной бородой, укрывшей половину лица, весь какой-то волосатый, он напоминал замшелое, крепкое, низкорослое дерево, вросшее в землю двумя толстыми, короткими стволами. И топор за поясом торчал, словно обрубленный сук.

– Это Егорыч, – сказал Митька.

– Здравствуйте, Егорыч! – кивнул Солодяжников.

– И вы будьте здравы, – чуть колыхнув бородой, пробасил он. Маленькие глаза из-под нависших бровей внимательно ощупывали ротного, Андрея и курсантов, то ли с радушием, то ли с усмешкой.

– На войне без здоровья далеко не убегешь. А вам ишо сколь бегать, кто знает? Всю Россию сдавать немцу хотите, что ли?

– Надо понимать, – возразил Солодяжников. – Отступление часто предусматривается стратегическим замыслом...

Митька слушал, приоткрыв рот, а Егорыч тем же непонятным взглядом смотрел то на директора, сидевшего под охраной Лютикова, то на Солодяжникова.

– Может, оно и стратегией зовется, – проговорил он, – а я по себе знаю... чего бабе ни скажешь, когда на рассвете лишь домой заявишься...

– Да поймите! – ответил Солодяжников, уже горячась и пощипывая свой нос. – Дело идет против силы, захватившей Европу.

– Ну ладно, – согласился Егорыч. – Коль винтовочки обещаете, и на том спасибо. Еще бы хлопца знающего отрядили, покомандовать маленько... Листки вот бросали, чтоб которые из окружения не шли на восток.

Своя земля-то. – Он снова поглядел на директора: – Что, кум? Эко тебя колотит от страха. А громчей всех на собраниях выступал. Самый что ни есть правильный был и для начальства удобный. Теперь еще выше, значит, должность имеешь. Директорствуешь?

– А что я? – проговорил тот. – Я же для людей...

И назначили меня!

– Легкое, оно завсегда наверх плывет, – кивнул Егорыч. – Такова в ем порода... Вот и порешили люди, что висеть тебе на дубу.

– Какие люди? – злобно выкрикнул директор. – Нет у вас такого права!

– Народ порешил, обчим судом... Коровенок ты не дал в лес увести – раз, – Егорыч стал загибать огрубелые пальцы. – На прошлой неделе зашел боец раненый, а ты его сдал – два. Обираешь людей, чтоб выслужиться, – три. Не можно тебе доле ходить по земле, кум.

Суд и порешил.

– Какой суд?.. За что?.. Я для всех...

Подошли еще два мужика. У одного из них в руках была грязная веревка. И, увидев эту веревку, директор повалился на крыльцо, тонко завыл, мотая головой.

– Звиняйте, – повернулся Егорыч к Солодяжникову. – Это дело мы аккурат на сегодня назначили, а тут вы идете. Враз дело кончим и говорить будем. Народ уж собрался.

Партизан с веревкой молча завязал петлю, накинул ее на шею директору.

– Вставай! Не томи людей, – сказал Егорыч.

Тот не хотел вставать, цепляясь руками за крыльцо.

– Не имеете права! – выкрикивал он. – Товарищи...

– Раз надо, значит, надо, – подтолкнул его Лютиков. – Чего ты? Вежливо уговаривают. И эскорта для тебя готова...

– Это незаконно... Это... За что?

Двое подхватили упиравшегося директора и уволокли на улицу.

– Дрянь, конечно, – вздохнул Андрей. – Но...

– Да, – перебил Солодяжников. – Удивительный тип людей. Служат не делу, а пристраиваются в любой фарватер. Законно или незаконно, спрашиваете? Юриспруденцию, как и всякую науку, создают люди. Общим судом решили, будто новгородское вече. Экая глыбина тронулась... Подумайте, лейтенант. У противника вообще не окажется тыла.

К Днепру вышли ночью. Вода была черная, неподвижная, и по ней серебристым мостиком тянулась лунная дорога. На песке, у самой воды, лежали трупы, раздутые, почернелые; в темноте они казались бревнами, вынесенными рекой. Ниже по течению вспыхнула, описала дугу, скатилась к горизонту ракета.

Курсанты торопливо раздевались, увязывали одежду и перешептывались. Без гимнастерок, сапог, оружия теперь многие не узнавали друг друга. Младший лейтенант Крошка, оставленный здесь командовать партизанами, и трое проводников стояли тесной группкой поодаль. Крошка держал в руках немецкий пулемет. Андрею стало жаль младшего лейтенанта, остававшегося здесь, и, чтобы немного облегчить для Крошки минуту расставания, подойдя к нему, сказал: