Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

– Мой бог! – Лемке повернулся, и глаза его расширились в неподдельном изумлении. – О фюрере?

И так думает немец. Слышали, господин унтер-офицер?

Он равняет фюрера с Атиллой. Слышали?

Танкист злобно уставился на Лемке, сбитый с толку и не понимая, как это вышло, что обвиняют его.

– Да я и не знаю твоего Атиллы. Поди-ка ты!..

– То-то, болван, – усмехнулся Лемке. – Единственно, что извиняет тебя. Хотя и вообразил, будто знаешь много... А я побывал в шкуре великих людей. Чтобы сыграть роль, надо уяснить и образ мыслей. Дураками не назовешь их, но все были невежественны и мало учились... Это как у актеров. Обожания зрителей добиваются не умные, а в меру глупые и нахальные. Может быть, они понятнее?..

– Перестань болтать, Лемке, – сказал Густав. Он давно приглядывался к этому бывшему провинциальному актеру, стараясь понять его.

Бауэр шумно сопел, подозрительно кривя губы.

– Черт, как холодно, – добавил Густав. – Октябрь – и уже снег... Дай мне лопатку. Я погреюсь.

Он стал кидать землю наверх. Русские заметили это.

Несколько пуль звонко чиркнули по мерзлой траве.

– Не задело, господин унтер-офицер? – беспокойно спросил Лемке.

Из соседней воронки длинной очередью ударил пулемет. Затем отдаленно бухнули минометы, и к русским траншеям с воем полетели мины. По тому, как быстро среагировали минометчики, Густав догадался, что у Штрауса есть рация и в штабе полка, видимо, придают особое значение этой позиции.

XXIII

За час они прокопали метра два узкого, неглубокого хода сообщения. Работать надо было лежа. И все теперь с ног до головы перемазались липкой землей. Над ямой кружились мелкие снежинки. То и дело вдали бухали минометы, а у русской траншеи или на высотках гремели взрывы.

Лемке на животе выбрался из раскопа.

– Месье, – сказал он, протягивая Бауэру лопату.

– Еще копать? – возмутился танкист. – Мы уже не солдаты, а кроты.

– Труд создает человека, как говорят, – Лемке растянул в ухмылке грязные щеки. – Правда, я заметил, что все умники готовы свалить работу на других.

Густав поймал языком снежинку, ощутил ее ускользающий мягкий холодок. Снег здесь был такой же, как в Германии. Первому снегу там всегда радовались, и мальчишки наперебой ловили эти снежинки, веря, что кто больше съест их, тому зима принесет удачу.

– Копай не копай, а до морозов покончим с Россией, – говорил Бауэр, явно оттягивая время. – Только ублюдки русские не хотят знать истину.

– Жребий человека не истина, а путь к ней, – вставил Лемке.

– Цитируешь старика Иогана Зейме? [Иоган Готфрид Зейме – немецкий философ и публицист XVIII века.] – улыбнулся Густав.

– Он ведь был саксонец, как и я. А наша поговорка: "Не сделай другому того, что не хотел бы испытать сам".

– Его разумный эгоизм, – сказал Густав, – теперь слишком наивен. Пожалуй, до ночи мы не отроем ход сообщения.

– Чертова глина здесь, как железо, – охотно добавил танкист.

– А бежать метров десять, – возразил Лемке.– Русский снайпер успеет подстрелить. Я бы не торопился... Левее есть канавка, набитая холодной грязью.

Но что такое грязь? И что такое мы? "И раскаялся господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своем". Ветхий завет, стих шестой.

– Фу, холера, – сплюнул и засмеялся танкист.– Я думал, парень из недобитых врагов нации, а он какой-то баптист. Племя жирных и бесполезных. То-то сразу не понравился он мне. Этих святош я готов давить, после того как один застукал меня и девчонку в Церковном саду. Подглядывал, мерзкая крыса... Слушай, а в борделях ты не зовешь на помощь святого духа!

– Я хороший семьянин, – вытирая щеки полой шинели, ответил Лемке.

– Еще бы! – со злобной радостью, видно давно ища, чем досадить этому солдату, хохотнул Бауэр. – Такого жена всей подошвой накроет.

– Ну и остолоп ты, приятель, – спокойно заметил Лемке. – Когда жена думает, что управляет она, то можно легко вертеть ею как хочешь. Великие деятели таким же образом поступали с целым народом. А я играл роли великих.

Танкист вытаращил глаза, не зная, что сделать: хохотать или обозлиться.

– Ну и кретин, – пробормотал он.

"Черт его знает, этого Лемке, – подумал Густав. – Как разобраться в нем? А может быть, просто головы актеров набиты заученными фразами. И нельзя понять суть..."

– Что ты вообще думаешь? – спросил Густав. – Как нам быть?

Лемке приподнялся и одернул шинель.

– Смею доложить, господин унтер-офицер, я пытаюсь воздерживаться от собственных суждений, чтобы добиться невозмутимости. Кто имеет суждение о том, что хорошо и что плохо, неизменно стремится к тому, что хорошо, и здесь нередко ошибается. А потом труднее всего бывает увидеть собственные ошибки.

– Давно я не видел такого законченного кретина, – расхохотался Бауэр.

– Вот, господин унтер-офицер, – прибавил Лемке, – из моей речи и остолопу будет ясно, что лучше, когда за нас думает фюрер.

Танкист замер с открытым ртом, и глаза его пожелтели от бешенства.

– Ладно, – сказал Густав. – Оставайтесь здесь. Я поползу...

Через раскоп он пробрался в естественную канавку.

Невысокая жесткая трава росла по бокам, а на дне скопилась вязкая грязь. Эта грязь тяжелыми пластами липла к шинели. Он полз медленно, затем, точно комок, свалился в глубокую воронку.

– А-а!.. Это вы, Зиг, – окликнул его лейтенант Штраус. – Можно подумать, что хотите собрать всю русскую землю... Сколько людей еще там?

– Настрое, – доложил Густав.

– Отлично! – проговорил лейтенант. – Как только будет возможно, нас заменят. А пока стоять до конца.

Лейтенант Франц Штраус, недавно прибывший двадцатилетний командир одной из рот, с живым блеском темных глаз и розовыми щеками, сидел на русской шинели. Светлые волосы под козырьком фуражки прилипли к его запачканному пороховой копотью лбу. Когда он умолкал, тонкие губы сжимались в прямую линию. В нем как-то неестественно сочетались холодная пунктуальность и темперамент южанина.

Воронка была на краю отлогой лощины. Два пулемета здесь установили так, чтобы стрелять и по траншее и по высоткам. Еще один пулемет оставался в резерве. Пулеметчик смазывал затвор. Незнакомый Густаву ефрейтор, держа руками свою забинтованную у колена в разрезанной, окровавленной штанине ногу, тихонько постанывал. Щеки его, землисто-серые, напряглись, мелко дрожали. Рядом с воронкой солдаты копали окоп.

– Холодная земля, – пробормотал один из них. – У меня ревматизм. Дома горячим песком отогревался Теперь скрючит ноги.

– А ты русские пули лови горяченькими, – посоветовал ему другой.

– Поймай сам ее, – буркнул тот. – Своим дурацким лбом...

Ниже, в лощине, стояла русская кухня, валялись ящики от снарядов, лежали убитые: кто на носилках, кто прямо на земле. Видимо, русские сюда перетаскивали раненых с высоток, и Штраус распорядился добить всех.

"Необходимость войны, – подумал Зиг. – Но если русские атакуют и увидят это... Надо стоять до конца".

– Мы узнали, – говорил лейтенант Штраус, – что на гребне засели лишенные званий русские офицеры Представляете, Зиг? Это хорошая шутка. Я думаю, они теперь ждут момента, чтобы сдаться в плен...

– Господина лейтенанта к аппарату, – сказал радист. – Просит "Гамбург".

"Гамбург" был позывной командира полка.

– "Девятый" слушает! – бодро крикнул в микрофон Штраус. – Да, да... Совершенно верно! Там, где ступила нога германского солдата, земля навечно принадлежит ему... Благодарю!

С неба к земле точно натекали упругие тени, ложились на мертвецов, на снег и густели. Крайний мертвец лежал совсем близко: черные волосы его слиплись от крови, раскосые монгольские глаза открыты и губы искривлены, точно он злобно усмехался.

За русскими траншеями тремя огненными шарами горели кроны сосен, подожженные минами. В этом было что-то языческое, непонятное. Густав почему-то вспомнил, что язычники хоронили убитых при свете трех огней. Он удивился еще тому, как незаметно прошло много времени и наступают сумерки. В бою не замечают минут, даже часов – все измеряется лишь жизнью и смертью.

Кончив разговор, покрасневший от возбуждения и довольный Штраус обернулся к Густаву:

– Итак, ночью мышеловка захлопнется. Полковник говорит, что мы ближе всех к Москве. Я буду ходатайствовать, Зиг, чтобы вам присвоили офицерский чин.

А сейчас за дело! И помните: мы созданы из немецкого железа.

Эта фраза была из памятки, написанной Гитлером, которую солдаты обязаны знать наизусть, как молитву: "...Ты должен только действовать, ничего не бояться, ты, немецкий солдат, неуязвим. Нет нервов, сердца, жалости, ты сделан из немецкого железа. После войны ты опять обретешь новую душу, ясное сердце – для детей своих, для жены, для великой Германии. Уничтожь в себе жалость и сострадание. Завтра перед тобой на коленях будет стоять весь мир".

XXIV

Штраус привстал, чтобы оглядеться, и тут же, громко вскрикнув, повалился, схватившись за плечо рукой.

От гребня высотки долетел слабый хлопок.

Радист и пулеметчик бросились к лейтенанту. Штраус мычал, на щеках его каплями выступил пот. Но рана оказалась пустяковой, легкая царапина и синяк.

Увидев это, Штраус начал ругаться, затем велел достать из его сумки бутылку коньяку, хорошо промыть царапину. Коньяк был французский, и Зиг подумал, что, вероятно, на эту бутылку держал тогда пари лейтенант Гофман.

– Негодяи, только мундир попортили. Эти олухи ничего не умеют делать хорошо. Сегодня мы задержались оттого, что их, вероятно, раз в тридцать больше Их стадами нагнали сюда. Очень хорошо! Перебьем здесь, и хлопот меньше.

Желал убедиться еще, как действует рука, он сам лег за пулемет, выпустил длинную, неэкономную очередь по траншее. Гильзы, отброшенные пулеметом, сыпались на Зига, одна задела, обожгла запястье. Радист уже передал команду минометным батареям. И гребень холма оплывал в дымных разрывах.

– Пусть молотят как следует, – говорил Штраус. – Нечего жалеть заряды... Слушайте приказ, унтер-офицер. Возьмите пулемет и отправляйтесь назад. Вы должны прикрыть мой левый фланг... Ну и глоток коньяку, чтобы согреться.

Обратно Густав добрался быстрее.

Лемке успел откопать ступени, а танкист, надев его каску, глядел в сторону холма.

– Что-то затевают иваны, – доложил он.

– Нам приказано быть здесь, – сказал Густав.

Учуяв запах коньяка, Лемке выразительно задвигал носом. Пулеметчик, вслед за Густавом спустившись в яму, начал торопливо устанавливать MG [MG – немецкий тяжелый пулемет.].

В этот момент защелкали выстрелы на холме, и тогда Густав заметил бегущего по склону человека. Стреляли, очевидно, по беглецу.

– Влепи ему хорошую очередь, – сказал танкист пулеметчику.

– Не стрелять! – приказал Густав. – Он бежит к нам.

Русский упал, пополз. Его заметил, очевидно, и Штраус. Возле окопов, на холме, стали рваться мины.

Русский вскочил и снова побежал. Упал он возле их ямы.

Танкист и пулеметчик стащили русского вниз. Он сам достал из-за пазухи наган и передал Густаву. Молодое лицо его было грязным, немного испуганным. Он тяжело, с хрипом дышал, то и дело облизывая губы.

Шинель колдобилась от липкой глины, на петлицах были следы вырванных знаков различия.

– Капут, иван, – смеялся танкист.

Русский заговорил на ломаном немецком языке, путая окончания глаголов. Густав понял, что он хочет видеть офицера и что другие русские готовы прийти сюда.

Лемке дал ему сигарету, а когда щелкнул зажигалкой, в серых глазах русского будто мелькнули злыэ огоньки.

– Я отведу его сам к лейтенанту, – сказал Густав. – Надо хорошенько допросить. Лемке, будешь за меня.

Густав заставил русского снова ползти, но уже по ходу сообщения. Штраус ждал их.

– Так, – улыбнулся он, выслушав доклад унтерофицера и с любопытством оглядывая пленного. – Это начало...

Русский торопливо сказал, что он бывший лейтенант Сазонов и что еще десять человек готовы уйти сюда, в том числе один бывший полковник.

– Сазоноф, – медленно повторил его фамилию Штраус. А затем спросил, почему только десять хотят сдаться.

Мешая русские слова и немецкие, пленный объяснил, что их окоп находится с краю, но если другие увидят, как они сдались, то, скорее всего, поступят так же.

Он заметил теперь добитых раненых, и лицо его как бы окаменело, а брови сдвинулись.

Штраус распорядился, чтобы ему налили коньяку.

Взяв у радиста пластмассовый стаканчик, тот выпил крепкий напиток, как воду, должно быть не чувствуя крепости и вкуса. Грязным обшлагом шинели он вытер губы.

Затем Штраус еще спросил, почему не капитулировали раньше. И тот жестом показал, как стреляют в затылок.

Штраус усмехнулся, рот его жестко вытянулся, и, помолчав, он спросил, как тот думает известить своих.

Уловка была нехитрая: если ответит, что должен вернуться, значит он, предположительно, разведчик, посланный узнать, много ли тут немцев, и его следует немедленно прикончить.

Русский ответил, что надо лишь пустить две ракеты.

– Что ж... Две ракеты, – приказал Штраус. – Всем готовность к бою!

Минут десять после того, как в хмуром, сумеречном небе рассыпались, загасли ракеты, никакого движения у окопа не возникло. Наконец от подбитого танка, стоявшего близко к лощине, отделилась фигура, за ней другая... Русские незаметно переползли туда. С гребня в них уже не стреляли. Густав насчитал десять человек.

Они, как плоские тени, вставали, быстрыми скачками уменьшая пространство, отделявшее их от воронки. Сазонов махал им рукой, что-то взволнованно прокричал.

Добегая, русские шумно скатывались в воронку. Поросшие у кого рыжей, у кого черной щетиной лица, давно не мытые, казались изможденными, отупевшими Штраус тут же по радио сообщил, что захватил пленных и о возможности атаки на высоту с левого фланга, где брошен окоп. Зигу он приказал вернуться, готовиться к броску.

В наступавшей темноте уже сливались очертания подбитых танков и ярче горели за русскими траншеями сосны. Пламя лизало их ветви, как ребра скелетов Густав, пригибаясь, неторопливо двинулся по ровику.

– Все в порядке, господин унтер-офицер, – доложил Лемке. – И у нас еще один пленный.

Танкист держал в вытянутой руке за уши серого зайца, изгибавшегося, трясущего лапками.

– Наблюдали... А он, как мина, свалился. Где-то у русских его пугнули, – объяснил довольный Лемке. – Хорошее жаркое будет!

И в этот момент позади раздался свист, кто-то громко вскрикнул, захлебнулась длинная автоматная очередь. Русская звучная брань, крики смешались, утонули в грохоте разрыва. Потом еще несколько гранат разорвались в лощине. Начали трещать автоматы уже дальше от воронки.

Ничего понять Густав не мог. С кем вели бой?

Он видел, как из воронки сразу выскочили двое:

один упал, рассеченный трассами пуль, а другой, не задетый ими, бежал Густав узнал в нем лейтенанта Штрауса.

Лейтенант свалился на Бауэра, и тот выронил зайца.

– Русские! – прохрипел Штраус – У них в сапогах были ножи.. Огонь!. Гранаты!

– Там есть наши, – сказал Лемке.

– Огонь!

Задыхаясь от бешенства, лейтенант вырвал из руки Лемке гранату и метнул ее. Граната разорвалась, не долетев до воронки. Пулеметчик начал стрелять. Кто-то еще появившийся там, русский или немец, угадать оыло невозможно, скошенный очередью, завалился в молочный лишай дыма. А позади, у русской траншеи, беззвучно горели три сосны.

XXV

– Взгляни-ка, Галицына, чего там? – сказала Полина. И Марго вышла из землянки. У лощины, в темноте, потрескивали немецкие автоматы. Рыжими клубками лопались гранаты, мелькали угловатые тени. Командир роты лейтенант Еськин и сержант Захаркин смотрели в ту же сторону.

– Только немецкие автоматы бьют, – проговорил Захаркин.

– Да, – отозвался Еськин.

Левее черной глыбой застыл подбитый танк. Утомленные за день ополченцы в траншее скребли ложками котелки. Звякал половником о термос Михеич, разливая гороховый суп.

– Горчички, Михеич, не достал? – спросил Родинов.

– Была. И снаряд угодил в повозку. К такому супу надо зеленый лук, ветчину, малосольные огурчики.

А Марго после того, что было, и думать не хотелось о еде, и как бы виделось еще лицо немца с ямочкой на подбородке, где от небрежного бритья сохранился темный завитой волосок.

"А Ленка отчаянная, – подумала она. – Если б не Ленка..."

Бой у лощины внезапно затих. Теперь из-за холмов доносился приглушенный рокот моторов.

– Надо глядеть в оба, – сказал Еськин.

– С полным удовольствием бы, – хмыкнул одноглазый Захаркин.

– У тебя все шуточки, – ответил Еськин.

С холма взлетела ракета. Бледный свет облил нейтральную землю, изорванную колючую проволоку, накренившиеся, точно могильные кресты, столбики заграждений и трупы убитых немцев. В этом же свете появился идущий человек.

– Кто идет? – крикнул Захаркин.

– Уснули, славяне? – отозвался тот.

– Кто идет? – повторил сержант, щелкая затвором автомата.

– Я иду, Сазонов.

Он держал немецкий автомат, из кармана шинели торчали деревянные рукоятки немецких гранат.

– Лейтенант, – присаживаясь на бруствер, заговорил он, – сообщи в дивизию: танки накапливаются за высоткой. Полтора километра...

Тронув ладонью шею, обмотанную полотенцем, Сазонов наморщился, заскрипел зубами.

– Ранен?

– Малость.

– Это вы шумели? – спросил Еськин.

– Мы. Немцев из лощины выбили. А связь у нас прервана. Танки бы артиллерией накрыть.

– Артиллеристы к нам идут, – сказал Еськин. – Ждем.

– Ну? И я подожду. Координаты дам, – он съехал в траншею, обваливая комья земли. – Махра, лейтенант, есть? Сигарету немецкую выкурил, а теперь глотку ершит.

Захаркин развязал кисет, оторвал клочок газеты.

– Как у вас там?

– Обыкновенно .. Девочек только нет.

– Насчет девочек брось, – проговорил Еськин. – Они тоже воюют.

– Ну да, – кивнул тот, прикуривая. – Мы в окопе, когда тихо было, конкурс устроили на самую короткую новеллу, с самым убедительным концом.

– Это зачем? – спросил Еськин.

– О женской психологии такая новелла. Ночь и луна. Он и она. Он: отдайся или смерть! Она: лучше смерть! И... отдалась.

– Ну, ягодки-маслинки! – рассмеялся Захаркин и толкнул его, указывая глазами в сторону Марго.

– А-а... Ох, черт! – Сазонов опять схватился рукой за горло.

Она повернулась и ушла в землянку. Раненые ополченцы лежали на соломе; голые ноги, животы, перетянутые бинтами, клочья окровавленной ваты, серо-пепельные лица точно впитывали багровый жар, исходящий от самодельной печурки. Лена, так и не снявшая каску, подкладывала дрова. Возле Симочки, лежавшей на носилках, был Краснушкин, молчаливый и какой-то потерянный. Наташа и Полина разливали в солдатские кружки чай.

– Не слыхать? – спросила Полина, имея в виду госпитальные фургоны, которые должны были отвезти раненых в тыл.

– Нет, – вздохнула Марго.

– Будто мы одни, – сказал рабочий с перебитыми ногами. – Целый день калечили народ. Где ж успеть...

А чего пальба там вышла?

– Соседи, – ответила Марго. – Немцев из лощины выбили.

Огонь в печурке разгорелся, и Леночка отодвинулась, сняла каску, должно быть забыв, что волосы ее накручены на газетные обрывки.

Эти тайные домашние средства женской привлекательности, спрятанные во время боя под каской, невольно вызвали смех раненых ополченцев.

– Ленка, – испуганно проговорила Наташа. – Закрутки!

– Ну и что? – ответила Лена, деловито распутывая закрутки. Естественно.

– Ох, бабье! – смеясь и всхлипывая от боли, проговорил ополченец с забинтованной грудью. – Ох!..

Захаркин просунулся в блиндаж, удивленно тараща свой единственный глаз.

– Чего гогочете? Давай шевелись по-быстрому. Транспорт есть!

Раненые задвигались, стали перебираться к выходу.

– Вот, – наклоняясь к Симочке, заговорил Краснушкин. – Увезут. Ну, вот... Это ключ, Серафима Ивановна. Квартира в Москве пустая. Если понадобится, когда из госпиталя выпишут...

Зашли два пожилых бородатых санитара.

– Носилки берите, – командовала Полина. – Да осторожней... Ну, прощай, Светлова. Живи!

Взглянув на Краснушкина, она рукавом телогрейки вытерла глаза и закричала санитарам:

– Чего ждете? Бери носилки!

Краснушкин помог санитарам вытащить носилки.

Около блиндажа стояли трое артиллеристов, глядя, как перетаскивают раненых. В чистеньких длинных шинелях, фуражках, не испачканные копотью, они заметно выделялись среди ополченцев. За плечами одного из них висела рация с поднятой антенной.

– Координаты точные, – уверял их Сазонов. – Без дураков.

– Вы что, артиллерист?

– Командовал батареей... Выручайте, хлопцы! Десятка три немецких танков. Раздавят утром.

– Три десятка? – капитан, говоривший с ним, задумался.

– И бронетранспортеры!

– Нас бы устроило гораздо больше, – ответил капитан. – Да ничего не поделаешь.

Он передал в микрофон несколько цифр.

– Какие орудия? – поинтересовался Сазонов.

– Сейчас увидите, – сказал капитан.

Позади траншей в лесу что-то завыло, длинные хвостатые кометы понеслись оттуда, ярко освещая кроны деревьев, фургоны, на которые еще грузили раненых, ездовых, удерживавших испуганных лошадей. Многие ополченцы в траншее испуганно присели. А вой нарастал; казалось, что уже горит небо. И за высотками, где падали хвостатые кометы, растекалось зеленоватое огненное море.

– Что ж это? Что? – спрашивал Захаркин. – Эх, ягодки-маслинки! Во дают... Бог войны!

– Эрэсы, – проговорил Сазонов изменившимся голосом и весь как-то напружинясь.

– Они, – сказал капитан.

Вой реактивных мин оборвался, и небо потемнело, а за высотками что-то само по себе уже горело, взрывалось.

– Боеприпасы рвутся, – определил Сазонов. – Точно залп уложили! На корректировке я всегда пятерку имел.

– Слушай, – произнес капитан, – так за что же тебя из комбатов?

– Было за что, – отмахнулся Сазонов. – Командиру полка в морду дал... Медичка у нас была. За нее. А выяснилось, что сама к нему бегала... Все, пошел я.

Фигура его мелькнула еще раз у колючей проволоки, растворилась в темноте. А Марго вдруг захотелось плакать, и так, как плачут лишь дети, не стесняясь слез, не задумываясь над причиной оттого, что эту причину словами не выскажешь, как часто плакала она в детстве от грустной музыки.

"Я просто глупая... Глупая, – думала она. – Мне же виделся этот Сазонов грубым и отвратительным. А черствыми, грубыми никто не рождается, такими делаются потом... И кто здесь виноват?"

Заскрипели колеса отъезжавших двуколок с ранеными.

В пяти шагах от Марго тихо говорили Родинов и Краснушкин.

– Увезли... Почему так в жизни: люди, которым следовало бы встретиться раньше, находят друг друга очень поздно?

– Да-а... – вздохнул художник. – Наверное, потому, что люди торопятся.

– Вы думаете, люди не умеют ждать?

– Нет... Люди не часто умеют поступать так, как им хотелось бы.

– Но и жизнь ведь коротка, – сказал архитектор. – Очень коротка. Чертовски!

А за холмами еще что-то рвалось, брызгали к небу синие языки пламени.

XXVI

Утром в траншее появился комиссар батальона Чибисов. В солдатской шинели, в обмотках и каске, он ничем не выделялся среди бойцов, словно подчеркивая этим, что не знаки различия, а лишь собственные качества определяют место человека.

Его сопровождал незнакомый лейтенант с толстым лицом, кудрявыми баками на щеках и с фотоаппаратом на груди. Увидев Захаркина, комиссар, щуря веселые глаза, спросил:

– Ну, ягодки-маслинки, побил вчера супостата?

– Было.

Когда Захаркин смеялся, то его веснушчатое лицо излучало отчаянную радость.

– Вроде Кутузова, – улыбнулся Чибисов. – И тот с одним глазом, а Наполеона бил... Только вчера еще передовые отряды фон Бока дрались...

– Да сообразили уже, – ответил Захаркин, поглядывая на лейтенанта, который в этот момент фотографировал немецкие танки.

Чибисов подошел к землянке, возле которой умывались девушки, насыпая в ладони друг другу снег из котелка.

– Знаю, знаю про Светлову, – сказал он. – Ее в госпиталь увезли. Жива будет. А вас при первой же оказии отправлю в штаб.

– За что? – спросила Леночка.

– Как за что? – лицо Чибисова приобрело сердитое выражение, и усы, будто окантованные желтизной, грозно задвигались. – Это что еще! Приказ!.. В штабе люди нужны. С корреспондентом и уйдете.

Захаркин довольно жмурил единственный глаз. А незнакомый лейтенант, успевший сфотографировать подбитый танк, разглядывал девушек с затаенным интересом.

– Не разговаривать! – добавил Чибисов, хотя никто и не пытался говорить. – Захаркин, где твои бронебойщики? Корреспондент бронебойщиками интересуется.

– А вот, рядом, – Захаркин указал лейтенанту ячейку, где с противотанковым ружьем возились Краснушкин и Родинов.

– Так вы это... побеседуйте, – сказал Чибисов лейтенанту. – Я до командира роты.

Стараясь не глядеть на девушек, как бы опасаясь, что вся строгость его иссякнет, он торопливо повернулся, зашагал назад. Захаркин весело хмыкнул и побежал следом.

– Ну, вредина, – сказала Наташа. – Это Захаркин подговорил, чтобы нас отправили.

В соседней ячейке, наполовину завалившейся, где были Родинов и Краснушкин, а около стоял подбитый танк, лейтенант уже записывал что-то.

– Это просто, – говорил Родинов. – Идут они. а мы сидим...

– Ясно, – произнес лейтенант, – Сколько за день фашистов истребили? Десять, двадцать?

– Посчитать как-то не сообразили. Виноват.

– Запишем... Ну а танк?

– Танк большой. В него целить – одно удовольствие. Едет, знаете ли, а мы щелк...

– И к самой траншее подпустили? – глядя на нижний люк танка, из которого свесилась рука мертвого немца в зеленой перчатке, спросил журналист.

– Если вдалеке сгорит, никакого проку. А тут и горючее на коптилки взяли, кое-какой харч нам доставили, ну и крыша от бомб.

– Интересно! – засмеялся лейтенант. Он сдвинул карандашом фуражку на затылок и начал быстро писать. Видимо, захваченный радостью, что получится удачный очерк, такой, как и нужен для воспитания героизма, с деталями русской смекалки, возбужденный тем, что находится в боевой линии, где под ногами опаленные гильзы, а за бруствером на исчерненном снегу трупы врагов, он и не подметил скрытой издевки, не подметил, как другой бронебойщик, перетирая тряпкой крупные, в ладонь, патроны, ухмыляется и качает головой.

– Очерк будет называться "Под гусеницами танка", – сказал корреспондент. – Я вам специально перешлю газету.

– Вы из Москвы? – спросила Наташа.

– Да, да, – отозвался лейтенант. – Ночью выехал

– Как там?

– Москва стоит, – бодро сказал он. – Тоже воевали, девушки?

– Мы испугались, – серьезно ответила Лена.

– А-а, – скучным голосом, но игриво поводя карими глазами, протянул тот. – Ну, еще увидимся... Вас я потом сфотографирую.

Сунув блокнот в карман, он ушел, покачивая массивным торсом, догонять Чибисова.

– Откровенность и тут не вознаграждается, – усмехнулся Краснушкин. – А вы, старая перечница, зачем говорили ерунду? Напишет ведь.

– Что я мог еще сказать? – возразил Родинов. – Что пропотел, как в бане, и что хотелось маму звать в шестьдесят лет? Этого словами не расскажешь. А ерунды всегда пишут много .. Что-то Кузьмич запаздывает Раскис, видно, старик. У меня вот сало есть. Между прочим, тут я не врал. Захаркин его ночью из танка достал и с нами поделился. Отличное сало, русское Не побрезгуете?

Он придвинул котелок, в котором лежал кусок розоватого сала.

– Не побрезгуем, – сказала Леночка. – Есть хочется...

– Зажарим по-охотничьи... с дымком, – говорил Родинов, отрезая шпик тонкими ломтями и протыкая их заранее наструганными щепками. Спичкой он зажег эти щепки. Сало трещало, аппетитно румянилось, впитывало дым.

– И на хлеб его сразу... горяченькое, – советовал художник.

– Да, красавицы, – начал опять Родинов, – сколько я жил, а не перестаю удивляться людям.

– Какие мы красавицы? – ответила Марго. – Вот Симочка... это да. Будь я мужчиной, только Симочку и любила. Честное слово!

– Она такая чистая душой, – поддержала ее Наташа, – как в романах бывают.

Архитектор лишь криво усмехнулся. Зная прежние высказывания девушек о Симе, он, видно, не мог уяснить, что женская непоследовательность хранит больше искренности, нежели все их рассудочные выводы.

– В романах? – задумчиво улыбнулся художник. – А представьте, что Эмму Бовари, например... такой, как ее создал месье Флобер, доставили в окопы и под командование нашего сержанта. Много бы валерьянки понадобилось... Это к чему?.. Ходил я по молодости к Льву Толстому в Ясную Поляну и наблюдал. Видел, как Софья Андреевна под каблуком его держит. Асам он был нрава горячего. Тогда и понял, откуда непротивление злу насилием явилось. Буддийская идея, значит, на русский лад. И умный же... ох умный. Глаза точно насквозь других пронизывают. Но в себе разобраться не мог. И понял еще я, что не хватит у меня таланта написать его портрет...

Далекий, еще непонятный гул свалился в траншею.

– Во-оздух!.. Воздух! – прокричал наблюдатель.

Ополченцы вскакивали, надевали каски. Выглянула из землянки Полина с заспанным, сердитым лицом, но тут же глаза ее расширились.

– И-их... Страсть какая! Будто утки летят...

Самолеты, действительно, летели косяком Сверху вились "мессершмитты", как осы над гнездом. Прибежал Захаркин.

– Шпик, черти, лопаете?.. Давай-ка свою бандуру приспосабливай! – И сам начал устанавливать противотанковое ружье дулом к небу.

– И наши летят... истребители, – сказал Краснушкин. – Три пары...

К шестерке истребителей устремились "мессершмитты". Через секунду нельзя было уже разобрать, где какие самолеты, – все завертелось, потрескивали авиационные пушки. Брызнула яркая вспышка, и от нее разлетелись обломки двух самолетов.

– Эх, – выдавил Захаркин. – Тараном взял.

У Марго невольно до боли стиснулись зубы. Как-то ясно вдруг она припомнила голос летчика за столиком "Метрополя", рассказывавшего о таране. А бомбардировщики плыли уже над холмами. Каплями посыпались бомбы. Визг проникал под шинель, холодным гвоздем скреб у лопаток. Она испытала полную беспомощность. Вот когда было по-настоящему страшно.

Выстрелило противотанковое ружье. Ополченец, бежавший по траншее, упал. И Марго повалилась на его ноги.

Земля качалась. Слабо доносился голос Захаркина:

– А-а... Кувыркнулся... Гори, стерва! Патрон!

Новая серия разрывов обрушила землю в траншею, и чем-то больно, как палкой, ударило Марго по спине.

Затем гул самолетов начал удаляться.

– Бинт... Дайте бинт! – услыхала Марго. Это говорил Родинов, и она поднялась. Траншея осыпалась, совсем близко дымилась глубокая воронка. На месте землянки чернела яма с раскиданными бревнами. Леночка выплевывала песок и протирала глаза. Командир отделения Самохин, лежавший возле Марго, бормотал:

– Три войны прошел, а это...

Валялось осыпанное землей противотанковое ружье, которое и упало на Марго. Краснушкин лежал у ячейки, ему, как бритвой, отрезало верхнюю половину лба.

Захаркин сидел рядом, а на его губах пузырилась кровь.

– Дайте же бинт, – повторил Родинов.

– Зачем? – вдруг спокойным голосом ответил взводный. – Не трать... Эх, ягодки-маслинки.

Наташа вытянула руки, подхватила его клонившуюся голову.