Текст книги "Время надежд (Книга 1)"

Автор книги: Игорь Русый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

– Живой... Еще как живой Говорит, из начальника боепитания душу вытряси, а мины достань Не то сам пойду и голову ему оторву... Живой! За три дня многих выбило.

– И у разведчиков потери есть?

– Хоронили четверых, видел. Кого, не знаю... По эту сторону насыпи хороним. А КП за насыпью сто метров. Третьего меня послали. Двоих на этой стометровке убило. Густо секет...

Его маленькие, как пуговки, глаза на худом лице, заросшем светлой щетиной, опаленной у левой скулы, и теперь выражали сомнение. Шутил или нет лейтенант насчет отпуска? Какие могут быть отпуска с фронта без раны?

И самому Андрею уже казались далекими, будто увиденные во сне, и город у Волги, где люди гуляют вечером по набережной, и часы, проведенные с Ольгой.

За насыпью рассыпалась пулеметная трескотня, донесся прерывистый гул моторов, ударили противотанковые орудия.

– Опять лезут, – поправляя на груди автомат, сказал боец. – Я побег. А вы энти сто метров пластуном, коль дойдете...

XI

По всему фронту шли тяжелые бои. Немецкие армии километр за километром упорно двигались к Москве. Семнадцатого ноября фельдмаршал Бок сообщил Гитлеру, что наметился прорыв между Клином и Солнечногорском. И в прорыв брошен танковый резерв.

На участке прорыва была дивизия Желудева.

Чтобы не дать возможности немецким танкам зайти с фланга, дивизия медленно отходила к Лобне. Бои шли теперь за каждое село. Окапываться в тридцатиградусный мороз было немыслимо, земля имела твердость камня. И единственными укрытиями стали погреба в горящих деревнях. Огненные языки днем и ночью лизали багрово-черное небо. И лица бойцов за неделю почернели, словно обуглились.

Второй день рота вела бой в селе, половину которого заняли немцы. Утром танки пытались обойти село. Артиллеристы подбили возле леса четыре машины, другие откатились назад.

В селе догорали еще некоторые хаты. Из пламени выступали обугленные ребра бревенчатых срубов. Гдето за дымом, на окраине села лязгал немецкий бронетранспортер. Иногда коротко постукивала его автоматическая пушка и оранжевые трассы пронизывали дым. Снаряды рвались, как гранаты, вскидывая пыль мерзлой земли, жухлые стебли помидоров на огородах, тучи серого пепла.

Марго подползла к раненому, который тихо стонал, не поднимая головы. Застывшими пальцами она стала расстегивать его шинель. При виде раны горло наполнила тошнота. Осколки превратили бедро в лохмотья мышц, сухожилий. Кровь текла на грязный снег.

– Не тронь, – стонал боец. – Уйди...

– Миленький, потерпи, – шептала она, видя лишь засинелый оголенный живот и пальцами чувствуя его горячую, словно кипяток, на морозе кровь. Потерпи.

Рана совсем нетяжелая. Чуть-чуть еще.

У нее мелко дрожали губы. Сколько уже за эти дни перевязала ран, а привыкнуть не могла – всегда появлялось это ощущение слабости, точно сама испытывала потерю крови.

Намотав бинт, она передвинулась и теперь увидела его молодое, испачканное копотью лицо с закушенной губой. В мутноватых, цвета дымного неба глазах, как у всех тяжелораненых, светилась отчаянная надежда.

Она вспомнила, как утром этот боец, доказывая свое презрение к смерти, перебегал между печами и затем смеялся: "Так что, если убьют? Чихать на это..."

– Ну поползем ..

– А нога? Отрежут ведь.

– Вот глупый.. Зачем резать ее? С такими ранами никто не умирает.

Эти фразы она тоже повторяла много раз, а люди умирали, быстро истекая кровью на холоде, и в расширенных, остывающих зрачках тогда читался горький упрек. Странно было, что живые непременно верили этим фразам, ободрялись, хотя раньше слышали, как говорят их другим умирающим. Война оборачивалась еще той стороной, которую в полной мере узнают на фронте лишь санитары и хирурги. Разные по складу ума люди, даже те, кто бравировал жизнью, затем, инстинктивно чувствуя приближение смерти, не хотели осознать это и, готовые уже на любые страдания, обретали надежду, что их спасут.

– Постой, – выдохнул раненый.

– Ничего, – сказала она.

– А-а... Тебе ничего... А мне? – с какой-то укоризной и легкой неприязнью к ней произнес боец.

Отползая, Марго волоком подтягивала его к себе.

– Я потерплю... М-м... Кабы не отрезали еще ногу, – стонал он, толкаясь рукой, чтобы помочь ей, и оставляя на снегу рыжие пятна крови. – Без ноги-то плохо.

– Ты молчи, молчи, – просила она. – Еще немного, и доползем.

Застучала пушка бронетранспортера. Снаряды визжали над головой, рвались неподалеку. Шагах в пяти за обгорелой трубой кто-то выругался.

– Помогите же! – громко сказала она.

Хрустнула под валенками зола, и около нее упал Щукин.

– Кого это? – спросил он, заглядывая в лицо раненому – А-а... Пополнение... Кутейкин, топай сюда!

От груды кирпича пополз Кутейкин с вещмешком на спине.

– Давай быстрей, – сказал Щукин. – Хребет у тебя, что ли, жидкий?

Втроем они дотащили раненого к погребу, где находился ротный наблюдательный пункт. Федосов сидел на бревне, а Леночка перевязывала ему голову. Тут были Зуев и командир третьего взвода младший лейтенант Стрельбицкий. В стороне под шинелью лежало тело младшего лейтенанта Ханбулатова, убитого час назад.

Раненого бойца положили на солому у лаза в погреб. Он уже не стонал, а лишь громко, протяжно икнул и затих.

– Доставили, – сказал Щукин и пальцами опустил его веки.

– Что вы лезете в пекло? – хмуро поглядев на Марго, сказал Зуев. Вытащили бы и без вас. И так потерь много.

– Знаете, как называют тех, кто хочет, чтобы все делалось без них? – с вызовом и слезами в голосе ответила Марго.

– Как? – спросил Зуев.

– Вот так, – не найдя подходящего слова, она вытерла рукавом шинели дергавшиеся губы.

– Слышь, Федосов? – проговорил Зуев.

Все тут были в копоти, с той характерной угрюмостью на осунувшихся лицах, которую дает многодневное нервное напряжение. Полушубок Зуева был распорот осколком, на каске виднелись глубокие царапины.

– Слышь, Федосов, дерьмом в проруби называют мальчиков, которые осторожничают!.. На юге уже гонят немцев. Ростов освободили. А мы пятимся!

В последнее время Зуев сильно переменился. Дважды командир дивизии отмечал в приказах его умелые действия: один раз, когда рота ночной атакой захватила немецкую батарею, и второй раз, когда, отступая, заманили на минное поле семь танков. Он теперь совершенно не переносил каких-либо возражений, будто проступала иная, скрытая под располагающим добродушием натура, о которой сам еще не подозревал.

– Это не аргумент, – сказал Федосов.

– Ханбулатов пошел в контратаку, – проговорил Зуев, – но ты ждал. Так?

– Расстреляли бы и мой взвод, – заметил Федосов. – У них явное огневое превосходство. Бессмысленно сейчас атаковать.

– Бессмысленно? – раздраженно переспросил Зуев – Когда говорят бессмысленно, я всегда ищу трусость.

Федосов дернулся так, что Леночка уронила бинт.

– Кто трус? – задыхаясь, спросил он.

– Вообще говорю, – усмехнулся Зуев. – Стрельбицкий, у тебя сколько человек?

– Двадцать два, – хмуря тонкие брови, отозвался тот.

– И у Федосова двадцать, – сказал Зуев. – Еще от взвода Ханбулатова шестеро осталось... Атакуем, как немного стемнеет. Это приказ. Сигнал к атаке – белая ракета... Ну, что вы мрачные? Внезапно надо атаковать.

– Я против этого решения, – Федосов надел каску, запихнул под нее бинт и встал.

Он взял автомат и медленно, точно еще надеясь, что Зуев крикнет, вернет его, пошагал к своим бойцам.

Стрельбицкий молча наклонил голову. Он был высокий, чернобровый, с тонким лицом, длинными ногами, никогда не спорил, аккуратно выполнял любые распоряжения Зуева, но делал все как-то механически.

И на девушек Стрельбицкий глядел обычно так равнодушно, что взгляд его казался Марго безжизненным.

– Аргумент, – отчужденно сказал Зуев. – Разболтались вообще-то... Все отступаем, это не аргумент?

– За неделю мы отошли всего на тридцать километров, – неожиданно громко произнес Стрельбицкий. – Разве это отступление? И позади нас еще линии обороны.

Марго удивленно отметила, что голос его вовсе не мягкий, как думалось, а резкий, звонкий, бурлящий эмоциями. Зуев, как бы тоже удивленный, встал и нахмурился, покусывая губу.

– Скажи еще, что Волга течет в Каспийское море И насчет бессмысленности я не так уж и вообще говорил Меньше рассуждай, а действуй... Я к пушкарям иду.

Семидесятишестимиллиметровое орудие, приданное роте, стояло в десятке метров. Командир орудия, старший сержант, в бушлате и громадных подшитых валенках раскорякой лежал на земляном конусе погреба.

Двое артиллеристов обтирали ветошью снаряды, наводчик проверял механизмы.

– Эй, пушкарь, – окликнул Зуев старшего сержанта. Тот повернул голову, сполз на животе – Бронетранспортер выглядываю, – сказал он.

– Ты накрой его по звуку.

– Не могу, – старший сержант поскреб рукавицей щетинистый подбородок.

– Что значит не могу? – возмутился Зуев.

– Лимита нет.

– Какого еще лимита?

– На снаряды. По закрытым целям три снаряда в день. Больше не дают.

– На кой черт мне здесь пушка?

– Кабы высунулся он. А так не могу. Холку мне за пустую стрельбу комбат натрет.

– Что мне твоя холка? – горячился Зуев. – Атаковать буду. Ясно?..

– Не могу, – твердо сказал артиллерист. Маленький, усатый, с примороженной опухшей левой щекой, он виновато глядел на лейтенанта. – У меня ж девять снарядов только. И себя враз обнаружим...

– Ах, вот чего боишься! – перебил его Зуев. – Так и говори!

– Закусил ротный удила, – неприязненным тоном сказал Щукин около Марго. – Людей, как подковы, гнуть хочет. А люди не подковы... Идем, Кутейкин. Давай, военфельдшер, приходи. У нас там картошка печеная есть.

– Спасибо, – ответила Марго и пошла к сидевшей на бревне Леночке.

– Это Зуев послал их, когда увидел, что раненого тащишь, – сказала Леночка. – "Что, – говорит, – в роте мужиков нет? Вы сидите, а девчонка под пулями ходит".

– Он умер, – вздохнула Марго. – Напрасно было...

Устала я так, что даже заплакать не могу. А хочется...

Зуев все же странный. Грубым часто бывает. Ты не ошибешься в нем?

– Не ошиблась ли? – задумчиво проговорила Леночка. – Уже...

– Что?

– Я сама к нему пришла. Вчера... Да... Он совсем негрубый. Ему трудно.

– Ленка, милая... Но как же ты?

– Как? – сказала Леночка. – Если бы мы всегда хорошо умели разбираться в наших чувствах, то не было бы плохих людей, обманутых надежд и глубоких ошибок. Ведь и меня и его могут убить. Эго от нас не зависит. А пока живем – к черту всякую ерунду.

– Зуев так говорил?

– Нет. Он хотел наоборот... хотел, чтобы у нас после войны была свадьба, чтобы кричали "горько". И он бы тогда первый раз меня поцеловал. Он ведь агроном.

У них на Дону много садов, и свадьбы устраивают в саду, когда цветут яблони. А я вспомнила Наташу.

– Но ты... Ведь это... – начала Марго и закусила губу.

Они помолчали немного.

– Идем печеную картошку есть, – сказала Марго.

– Идем, – улыбнулась Леночка, оглядываясь на Зуева, который еще разговаривал с артиллеристом, и в ее улыбке чувствовалась затаенная нежная грусть. – Печеная картошка – сила. Да?

XII

Щукин и Кутейкин устроились за обрушенной трубой. В горячей золе от сгоревшей хаты пеклась картошка. На камельке широкой русской печи стояли бутылки с зажигательной противотанковой смесью. Кутейкин держал одной рукой котелок, а другой противогазную коробку над ним. Щукин лил зажигательную смесь из бутылки, и через противогазные фильтры осветленная жидкость стекала в котелок.

– Что вы делаете? – удивленно спросила Марго.

– Сейчас испробуем, – ответил Кутейкин. Он тряхнул противогазную коробку, отложил ее и обеими руками взял котелок. – Ну, господи благослови!

Кутейкин отпил глоток синеватой жидкости, затем еще. Глаза его выпучились, каска сползла на лоб.

– У-ух... Вроде первака. Чистый денатур. Опричастился. Мать честная!

– И как? – поинтересовалась Леночка.

– В самый раз. До печенки достает. Это ж надо выдумать. И против танки можно, и для успокоения души... Немец бы в жисть не сообразил такого.

В той стороне, где находились немцы, приятный баритон запел: "Мо-оскау моя..."

Та-тата, – протрещал немецкий пулемет, как бы аккомпанируя в удивительно точном ритме, а пули высвистами растянули эту мелодию над трубой.

– Гляди-ка, поют, – сказал Кутейкин, приноравливаясь еще выпить. Но Щукин отобрал у него котелок:

– Дорвался... Хлебнешь, военфельдшер?

– Нет уж! – ответила Марго.

– А то бы согрелась. – Щукин допил жидкость, поморщился, выковырнул из золы печеную картофелину. – Ух, черт! Два раза, говорил тебе, надо фильтровать. Серой еще отдает.

– Как наши деды бают, – засмеялся Кутейкин. – У солдата на войне бывает два выхода: либо живой останется, либо убьют. Если убьют – опять два выхода: либо в рай попадет, либо в ад. И в аду два выхода:

либо черт солдата съест, либо солдат черта...

– Ну а если черт? – спросил Щукин.

– Вот из черта будет один выход, как у этой серы из нас.

Щукин усмехнулся, покидал в ладонях горячую картофелину, отдал ее Марго. На Леночку он почему-то даже не смотрел.

– А у некоторых и на войне третий выход бывает, – сказал он.

– Это как? – удивился Кутейкин.

– Под крылышко лейтенанта. Раз – и в дамках, – ответил Щукин.

– А-а, – Кутейкин смущенно наклонил голову, отковыривая запекшуюся картофельную шелуху. Щукин теперь в упор глядел на Леночку.

"Они все знают, – догадалась Марго по злому, насмешливому блеску в его глазах. – Я не знала еще, а они знали. Сейчас Ленка даст ему оплеуху".

Но Леночка как-то беззащитно улыбнулась и вздохнула.

– Понимаете, ребята, – сказала она. – Люблю его.

Что же делать?

Щукин, ждавший совсем другого, растерянно заморгал веками.

– Что же делать? – повторила Леночка. – Если так...

– Уж тут ничего не сделаешь, – закивал ей Кутейкин. – Уж тут... Любовь, она как война. Дезертиров не жалует. И другим соваться нечего. Она другим непонятная. Другие токо мусору нанесут. Это уж так.

– Дайте закурить, – попросила Леночка.

– Еще и курить?.. Дыму-то напущено, что неба не видать. Ты горяченькой поешь, – сказал Кутейкин.

Щукин молча вытащил кисет, протянул его Леногтке.

– А вы, Кутейкин, женаты? – спросила Леночка.

– Вдовый. Десять годков уже неприкаянный.

– Кому же письма строчишь? – удивился Щукин. – По нескольку штук в день...

– Разным, – смущенно кашлянул тот. – Одиноких теперь много. В газетке вычитаю: доярка или на заводе работает. И пишу, что есть на свете боец Егор Матвеич Кутейкин, тоже одинокий.

– Эх, Егорий-мученик, – рассмеялся Щукин.

– Мне-то пажить невелика, – сказал Кутейкин. – И почта казенная, без марок. А им вдовью тоску легче нести. Отойдет война, если не убьют, поеду гостевать.

– Вот охламон, – покрутил головой Щукин. – Сколько баб заневестишь.

– Не то, – вздохнул Кутейкин. – Без мужних рук хозяйство теперь валится. Я ж плотник. И по сапожному делу могу. Где крышу обладить надо, где еще что.

Леночка прикрыла глаза. Марго вдруг заметила, что от уголков губ ее тянутся, будто легкая осенняя паутинка, морщинки, невидимые раньше.

– Обкрутят, – сказал Щукин. – Бабы обкрутят враз.

– Да оно как... Женщины бывают хороши по всем статьям, а вспомню Марьюшку, и нет душевного согласия. Тихая она была, вроде незаметная. И засватал ее по пьяному делу. Дружок мой свадьбу играл, ну и заспорили. Я говорю, бабы все одинаковые. Которую первую на улице встречу, та и будет моей. Вывалились гурьбой на улицу, и Марьюшка тут, босая, расхристанная, да еще с тряпкой в руке. А куда ж деваться?.. Прожил три года. Я в себе обиженность имел, что ее тогда как раз на улицу вынесло. Чуть не по мне до крика распалялся. Она сидит в уголке и тихо плачет. Ласковости к ней не допускал, а теперь бы... Эх, да не вернешь. Застудилась она и слегла. Говорит мне вдруг:

"Ты, Егорушка, женись быстрей. Кто тебя, пьяного, домой сведет и рассолом отпоит?.. А в тот день, как засватал, я полы в хате мыла. Подружка забегла и сказала про ваш спор. Вот я и выскочила босая. Любила тебя..."

Померла тихо, незаметно. А я десять лет к водке боле не прикасался. Человек-то своей радости не видит, пока не отымут у него...

Длинная пулеметная очередь хлестнула в трубу.

– Рус, ходи! – прокричал немец. – Ходи, иван!

– Это по кому-то бьют, – сказал Щукин, приподнимаясь. – Точно. Младший лейтенант идет.

Через обгорелые бревна прыгнул Стрельбицкий, тяжело, с хрипом в легких дыша, упал на колени. А глаза, обычно равнодушные, теперь сияли мальчишеским удовольствием.

– Заметили, дьяволы. Я бегу, а он чешет из пулемета. Бегу, а он чешет. И мимо...

– Вы бы кругом обошли, – посоветовал Щукин.

– Далеко. Нет время. Сколько вас тут?

– Он, да я, да мы с ним, – ответил Щукин. – И санчасть при нас. Бери картошку, младший лейтенант.

– Значит, вас двое? – уточнил Стрельбицкий, обчищая тонкими пальцами бурую золу с картофелины. – Этот пулемет мешает. По красной ракете надо его убрать, лучше гранатами.

– Я уж прицеливался, – сказал Щукин. – Там веселый фриц сидит. То поет, то играет.

Как бы в подтверждение немец стал исполнять на губной гармошке что-то бравурно-тягучее.

– Бах, – задумчиво улыбнулась Леночка.

– Что? – насторожился Кутейкин.

– Баха играет, – кивнул Стрельбицкий. – Значит, ясно, Щукин? Главное, этого музыканта убрать.

Я дальше...

Легкими прыжками, с какой-то грациозной стремительностью он пронесся над пепелищем и скрылся за соседней, такой же обгорелой, широкой русской печкой, возвышающейся меж дымящих углей.

– Кем раньше был Стрельбицкий? – спросила Марго.

– Вроде бы по женской части, – ответил Кутейкин. – Из тех, что представления дают.

– Танцором, лапоть, в балете, – сказал Щукин. – Он парень что надо.

– Это верно, – согласился Кутейкин. – Да я про то, что не мужчинское это дело. Мужик должен землю пахать иль у машины работать. А это что?

Леночка старательно разжевывала картошку, и на зубах у нее хрустела зола. Кутейкин привалился спиной к трубе.

– Еще в запасном полку был у нас один. Так он всем говорил: "Я игуанодон".

– Кто? – недоуменно переспросила Леночка.

– Игуанодон... Чего это, никому было не ведомо.

Попробуй угадай, а спросить никто не спросит, чтобы дурость свою не выказать. Игуанодон – может, ученый какой. Ротный его писарем определил. Мы на учении целый день, а он в кухне сидит... Потом уж вызнали, что так здоровый дурак назывался, который ходил на двух ногах и жрал много. Животное такое было.

– Ловкач. Ну и ловкач, – хохотал Щукин.

Рассмеялись и Марго с Леночкой. Короткая пулеметная очередь тут же ударила в трубу.

– Иван, нихт ха-ха! – крикнул немец.

– Ну, бродяга, дождешься! – заорал Щукин, хватая автомат.

– Да чего ты? – удержал его Кутейкин. – Ты высунешься, а он из пулемета. Куражится он...

На запад от села повисло и будто примерзло к лесу огромное темно-красное в дыму солнце. И вечернее стылое небо обливалось кровяными пятнами. Леночка беспокойно посмотрела назад, где остался Зуев.

– У вас трудно понять, – сказала Марго, – где шутка, где серьезно.

– Да-к оно и в жизни, – Кутейкин хитро прищурил один глаз, – не поймешь, когда плакать надо, а когда смеяться.

– Картошка очень вкусная, – проговорила Леночка, сворачивая цигарку. Щукин, ты под пули не лезь.

Не надо. Мне будет горько, если тебя убьют. Честное слово.

– Обойдется, – примирительно сказал Щукин. – Возьми кисет, у меня другой есть. В госпитале, когда был, одна черноглазая на память расшила.

Тем же путем, укрываясь за плетнем, где на кольях, точно отрубленные головы, висели горшки, а у основания намело снегу и копоти, они добежали к погребищу Зуев сидел на бревне, что-то писал. Около него топтался старшина Бурда и рядом, присев на корточки, ждал молоденький связной из штаба батальона. Артиллеристы еще возились у пушки.

– Отдашь комбату, – говорил Зуев. – Противника я сейчас выбью. Драпанут на пулеметы третьей роты.

Еще лучше минами накрыть. Там лощинка... А ты, Бурда, принимай взвод Ханбулатова. У тебя задача: двигаться с фланга.

– Коней-то куда? – спросил Бурда. – Имущество ведь ротное ..

– Мне думать о твоем имуществе? – резко сказал Зуев. – Бегом к взводу!

Глядя вслед старшине, который побежал мелкой, стариковской торопью, нагнувшись и смешно виляя широким, обтянутым ватными брюками задом, раскидывая ноги в негнущихся валенках, он протянул связному записку:

– Если через десять минут комбату не вручишь, голову оторву. Понял?

И тот, кивнув, бросился мимо девушек, чуть не споткнувшись о тело Ханбулатова. Пустой котелок громко звякнул в его вещмешке.

– Ну, все, – проговорил Зуев. – Где это вы гуляли?

– Ужинали, – ответила Леночка, вытаскивая из кармана печеную картофелину.

– Чудеса, – улыбнулся Зуев, суровость на его лице как-то вдруг исчезла, хотя брови оставались сдвинутыми. – А старшина тут живого гуся разыскал. Выбьем фрицев и позавтракаем.

– Лейтенант! – крикнул артиллерист с погребища. – Опять дымовую завесу ставят.

– Балуются, черти, – ответил Зуев. – Пусть дымят.

Он снова улыбнулся Леночке и, держа в одной руке картофелину, а в другой ракетницу, полез на погребище. Не было стука пулеметов, лишь потрескивали догорающие срубы, где-то скрипела зола – это переползали, готовясь к атаке, бойцы. Солнце утонуло в дыму, и зыбкая, пугливая тьма клочьями обваливалась с неба.

– А знаешь, – тихо сказала Марго, – у Щукина другого кисета нет.

– И что же?

– Так... Зуев, по-твоему, идеал?

Леночка нахмурилась, быстро взглянула на подругу.

– Не могу понять, добрая ты или нет.

Холодный ветер гнал дым на юг, к Москве. Дым стелился низко, резал глаза. И, может быть, оттого у обеих выступили слезы.

XIII

Атака началась в тишине. Но спустя пять или шесть секунд взвилась ракета, изливая мертвенный свет, и тут же неистово затрещали пулеметы. Где-то бухнули гранаты, донесся короткий истошный вопль. Теперь десятки ракет словно изорвали ночь, отодвинули мрак в поле, где он загустел каменной чернотой, отгородив прочий мир. А здесь, в ярком свете, перепрыгивая через воронки, минуя обгорелые трубы, по не затухшей еще золе, раскидывая ногами угли, бежали цепью люди. За плечами у некоторых болтались вещмешки с притороченными котелками, поблескивали каски. И сверху от ракет на них осыпался дождь искр. Выкаченное из укрытия орудие плеснуло снопом огня.

Леночка привстала, отыскивая взглядом Зуева.

– Левее два! – командовал старший сержант. Опять гулко выстрелила пушка, и сразу тяжелый разрыв осветил подкинутые бревна, какие-то лохмотья, человеческие фигуры в том месте, откуда неслись зеленые пулеметные трассы.

Было ясно, что атака, как и рассчитывал Зуев, оказалась внезапной. Бойцам оставалось пробежать еще немного. И там неожиданно взревел мотор бронетранспортера, оглушительно застучала его автоматическая пушка. Видно было, как на упавших, пробитых этими снарядами, загорались шинели, как с одного бойца сорвало каску и он присел. Кто-то метнулся назад под прикрытие печных труб, кто-то еще бежал вперед, и навстречу поднимались темные силуэты, брызжущие рыжими клочьями огня автоматных дул.

– Разворачивай! – закричал осипшим вдруг голосом старший сержант. – По бронетранспортеру...

Его команда утонула в разрывах, хлестнувших по земляному конусу погребища, по щиту орудия. Двое артиллеристов, взявшихся за лапу станины, повалились. Откинулся навзничь и заряжающий, выронив из рук снаряд. Марго кинулась туда и увидела еще, как скатился с погребища Зуев. Большими скачками, чтото крича, он побежал в гущу боя, а следом метнулась фигурка Леночки.

Старший сержант оттолкнул наводчика.

– Заряжай! – выкрикнул он.

Другой боец уже повернул станину, когда хлестнула новая очередь, и пушка точно подпрыгнула, издав скрежет, звон. Марго упала на артиллеристов, оба, видно, были убиты и даже не шевельнулись. Наводчик сидел, прикрыв руками лицо, кровь текла меж пальцев.

Бронетранспортер, лязгая гусеницами, двигался к орудию.

– Подавай, – толкнул ее боец. – Снаряды подавай.

Он выругался, принимая ее за кого-то из расчета, сунул в руки тяжелый холодный снаряд. Все решали какие-то мгновения – удастся ли подбить бронетранспортер до того, как он наползет на орудие. Взгляд ее теперь схватывал то залитое потом скуластое лицо бойца, то руки сержанта, который выхватил у нее снаряд. Голые пальцы ее уже не чувствовали холода металла, и полупудовая чушка казалась почти невесомой. Выстрел блеснул молнией.

– Готов! – закричал старший сержант. – Давай еще...

Она повернулась, но вместо скуластого лица увидела раскинутые ноги в ботинках. Перешагнув через убитого, схватила из ящика снаряд...

Не было уже гулкого треска автоматической пушки.

Затухали ракеты. Метрах в тридцати стоял бронетранспортер. Что-то горело внутри, освещая железные лепестки пробоины. Словно растворились в обволакивающей мгле фигурки людей. И только часто бухали карабины, режуще-звонко перекатывалась автоматная стрельба. У станины присел и дергал затвор винтовки какой-то боец. Орудие зарядили, но старший сержант медлил.

– Погодим, – сказал он. – Что еще? Хитер немец.

Бронетранспортер сюда на руках выкатил. Для чо и дым пускал.

– Уж как хитер, – отозвался присевший боец.

– А ты кто? Почему здесь? – удивился старший сержант. – Какого взвода?

– Я и есть взвод... Гляди-ка, – ответил боец, показывая стволом винтовки на лежащих метрах в десяти убитых немцев – Уж посекли бы вас тут. Орудию, вишь, забрать хотели.

Отблески горящего бронетранспортера играли на его каске и худых скулах.

Марго стала бинтовать лицо наводчика, иссеченное осколками. А он громко, натужно скрипел челюстями.

– Шестеро нас было, – продолжал боец, – и старшина. Теперь-то я один, значит. Куда ж мне?

– Оставайся, – согласился старший сержант и повернулся к наводчику: Как ты, Иван? Глаза целы?

Наводчик промычал что-то из-под руки Марго.

У погребища двигались тени, хриплый голос Зуева спрашивал:

– Федосов где? Кто видел? А Стрельбицкий жив?

– Ранен, – ответил кто-то. – Вон тащат его.

Тишина опять висела над пепелищами, лишь доносились стоны раненых, невнятные, глухие в плывущей из-за печных труб черноте.

Бой кончился Теперь командиры собирали оставшихся, подсчитывали убитых, чтобы написать донесение в штаб и по неписаному обычаю войн указать свои и чужие потери, хотя чужих потерь никто не знал.

Марго отвела к погребищу артиллериста. Сюда шли легкораненые и несли на руках тех, кто не мог идти.

Леночка уже бинтовала грудь Стрельбицкому, а Кутейкин одной рукой поддерживал его, другая pyka, выпростанная из рукава шинели, была наспех замотана полотенцем.

– Ты молчи, – говорил Стрельбицкому Зуев – И так все ясно... Это бронетранспортер, черт бы его побрал, все испортил. Кому передашь взвод?

– Щукину, – прохрипел тот.

– Ну что ж, – ответил Зуев. – Так и сделаем Вынырнул из темноты Федосов, без каски, с немецким ручным пулеметом на плече. Он бросил пулемет, молча обвел глазами сидевших раненых и так же молча, не глядя на Зуева, опустился на корточки возло Стрельбицкого.

– Крепко тебя?

– Ничего, – простонал Стрельбицкий. – Автоматчик...

Он закашлялся, брызгая кровавой слюной.

– Молчи, молчи, – сказал Зуев. – Сейчас отправим.

А там быстро штопают.

Кто-то подвел ближе лошадей. Стрельбицкого и еще двух тяжелораненых уложили в повозку. Лошади храпели, чуя кровь, испуганно дергались.

– Галицына, – распорядился Зуев, – повезешь их.

– Да я никогда не ездила, – ответила Марго. – И лошадей боюсь.

– Что еще за дамские штучки? – вспылил Зуев. – Быстро! Кого еще я могу выделить? А, черт! Кутейкин, садись, поможешь ей.

– Это ладно, – засуетился Кутейкин. – Хоть и одноруч, а управимся.

– Около Красной Поляны медсанбат, – говорил Зуев. – Дорога прямо через лес.

– Управимся, – повторил Кутейкин, беря вожжи.

XIV

Как только отъехали от села, ночь будто стала гуще Погромыхивала дальнобойная артиллерия. Иногда мглу синим огоньком рассекала шальная трассирующая пуля. Было одиноко, жутко в этой шумящей гулом орудий холодной темноте.

– На-алегай, милые, – ласково покрикивал Кутейкин. – Отдохнули, чать... – И лошади, как бы успокоенные его голосом, шли ровнее.

Марго стала накрывать раненых дырявыми, отслужившими свой срок телогрейками, шинелями, которые числились еще где-то в ведомостях за убитым старшиной.

– Сестренка... пить, – застонал боец с раной в животе.

– Нельзя тебе, нельзя.

– Печет... Хотя снежку дай. Все нутро печет. Хоть лизнуть.

– Ты пойми, до операции никак нельзя.

– Понимаю, а спасу нет, как печет. Скорей бы...

В легком скрипе двуколки ей почудился и голос Стрельбицкого.

– Что? – наклонилась она к нему. – Вам холодно?

Голова его тряслась, подпрыгивала, и, закусив губу, он смотрел вверх.

– Небо черное. Какое оно черное... А там звезда упала.

– Это пуля. Трассирующая пуля, больше ничего

– Да, – медленно, как при смертельной усталости, он закрыл веки, но тут же их снова поднял. – Не хочется умирать под таким небом. Совсем нет звезд Я доживу до утра?

– Конечно, – говорила ему на ухо Марго. – И не только до утра...

– Правда? – слабо улыбнулся он. – А звезд нет...

Каждая женщина хочет быть чьей-то звездой. Ведь хочет? Если вы будете моей звездой... пусть недолго.

Марго подумала, что это бред, но глаза Стрельбицкого смотрели осмысленно и вопросительно. Что-то стиснуло ее горло, невозможно было дышать.

– Да, – сказала она, – да.

– Спасибо... А Зуеву... ему не нужна звезда. И таких, как ни странно, любят больше... Почему?

– Не надо говорить. Вам нельзя. Молчите.

Стрельбицкий умолк, и лицо его в копоти и пороховой гари обрело выражение покорной задумчивости.

– Испить бы, – стонал рядом боец. – Ох, печет.

Они уже ехали через лес. Стало еще темнее. Глаз различал лишь неровные, пушистые контуры заснеженных елей, туманные стволы берез. И запах морозной свежести, совершенно непривычный, колкий после дыма, остро щекотал ноздри. Вытянув руку, она ухватила с ветки немного снега и приложила к губам бойца.

– Э-эх, благодать, – слизывая языком тающие кристаллики, выдохнул он. Морошкой отдает... У нас морошка-то в лесу ковром. Пиво из нее...

– Стой! Тп-ру-у! – закричал вдруг Кутейкин. – Мать честная!

– Что там?

– Завал... Во тебе и прямая дорожка.

– Как же? – обеспокоилась Марго. – Как теперь?

– Объезд где-то. Старшина ведь ездил.

– Быстрее надо, Кутейкин... Быстрее!

Кутейкин молча спрыгнул и начал разворачивать лошадей. Метрах в тридцати от завала была узкая просека со следами колес. Кутейкин внимательно пригляделся к этой дороге и прошел вперед немного, топая валенками.

– Кабы мин тут не набросали, – сказал он, возвратившись. – У саперов это просто.

– А если бы вы подорвались? – удивленно спросила Марго.

Кутейкин не ответил и, шумно сопя, забрался на облучок.

– Ну авось да небось... Трогай, милые!

– Как рука? – спросила Марго.

– Да-к, шевелится. Письма отписывать буду... Сон мне нынче интересный приснился. Вздремнул я на горяченькой золе, аккурат перед атакой. Гляжу: собрались все правительства, сколь их есть на земле, – толпа огромная, краю нет. Спрашивает один: "А что, мужики, не довольно ли кровушку простого народа лить, хаты жечь?" Галдеж тут поднялся: "Как это, да чего?.." "А так, – говорит, – сделаем на всех одно правительство. Когда одно правительство, то с кем ему воевать? Солдат – по домам, к бабам".